Как видим, покойный русский экономист, даже и переведя книгу Энгельса «Herrn Eugen Dühring's Umwälzung

Русское Богатство», январь 1895 г., отд. II, стр. 140–141.

« »304

Der Wissenschaft» («Переворот в науке, произведённый господином Евгением Дюрингом». — Ред.), всё-таки остался в неизвестности насчёт значения Гегеля в развитии новейший экономии и даже вообще насчёт годности диалектики в применении к различным областям знания. По крайней мере, он не хотел судить о ней. Вот мы и спрашиваем: вероятно ли, чтобы этот самый Зибер, который вообще совсем не решался судить о годности диалектики, в спорах с г. Михайловским, «при малейшей опасности укрывался под сень непреложного и непререкаемого диалектического развития»? Почему же это именно только в этих случаях Зибер изменял свой обыкновенно решительный взгляд на диалектику? Уж не потому ли, что слишком велика была для него «опасность» быть разбитым его страшным противником? Вряд ли поэтому! Кому-кому другому, а Зиберу, обладавшему очень серьёзными знаниями, такой противник едва ли был «опасен».

В самом деле, прекрасная это вещь истина, документально засвидетельствованная! Г. Михайловский совершенно прав, говоря, что она вполне разрешает пикантный вопрос: кто лжёт за двух?

Но если воплотившийся в лице кое-кого «русский дух» несомненно прибегает к искажению истины, то он не довольствуется однократным искажением её за двух; он за одного покойника Зибера искажает её дважды: один раз, когда уверяет, что Зибер прятался под сень триады, а другой — когда с удивительной развязностью ссылается на то самое вступление, которое, как нельзя более ясно, показывает, что прав г. Бельтов.

Эх, г. Михайловский, г. Михайловский!

Мудрено остаться в неизвестности насчёт значения Гегеля в развитии экономии, переведя книгу Энгельса «Dühring's Umwälzung»» («Переворот Дюринга». — Ред.), — восклицает г. Михайловский. Будто бы так мудрено? По-нашему, вовсе нет. Переведя названную книгу, Зиберу действительно мудрено было бы остаться в неизвестности насчёт мнения Энгельса (и, разумеется, Маркса) означении Гегеля в развитии названной науки. Это мнение Зиберу было известно, как это разумеется

« »305

Само собой и как это следует из его предисловия. Но Зибер мог не довольствоваться чужим мнением. Как серьёзный учёный, не полагающийся на чужие мнения, а привыкший изучать предмет по первым источникам, он, знавший мнение Энгельса о Гегеле, ещё не считал себя в праве сказать: «я знаю Гегеля и его роль в истории развития научных понятий». Г. Михайловскому, может быть, непонятна такая скромность учёного; он, по его собственным словам, «не имеет претензий» знать философию Гегеля, а между тем он очень развязно рассуждает о ней. Но quod licet bovi, non licet Jovi. Г. Михайловский, бывший всю жизнь не чем иным как бойким фельетонистом, обладает развязностью, присвоенной по штату людям этого звания. Но он позабыл, какая разница существует между ними и людьми науки. Благодаря этому забвению, он и решился говорить вещи, из которых ясно следует, что известный «дух» непременно «лжёт за двух».

Эх, г. Михайловский, г. Михайловский!

Да и за двух ли только искажает этот почтенный «дух» истину? Читатель помнит, может быть, историю «пропущенного» г. Михайловским «момента цветения». Пропуск этого «цветения» имеет «важное значение»: он показывает, что истина искажена также и за Энгельса. Почему г. Михайловский ни единым словом не обмолвился об этой поучительной истории?

Эх, г. Михайловский, г. Михайловский!

А знаете ли что? Ведь, может быть, «русский дух» и не искажает истины, может быть, он, бедный, говорит чистейшую правду. Ведь, чтобы оставить вне всякого подозрения его правдивость, стоит только предположить, что Зибер просто подшутил над молодым писателем, пугнув его «триадой». Оно и похоже на правду: г. Михайловский уверяет, что Зибер был знаком с диалектическим методом; как человек, знакомый с этим методом, Зибер должен был прекрасно понимать, что пресловутая триада никогда роли довода у Гегеля не играла. Наоборот, г. Михайловский, как человек незнакомый с Гегелем, мог высказать в разговоре с Зибером ту, впоследствии не раз высказанную им, мысль, что вся аргументация Гегеля

« »306

И гегельянцев сводилась к ссылке на триаду. Зиберу это должно было показаться забавным, и вот он стал поддразнивать триадой горячего, но несведущего молодого человека. Разумеется, если бы Зибер предвидел, в какое печальное положение попадёт со временем его собеседник, благодаря его шутке, то он непременно воздержался бы от неё. Но этого он предвидеть не мог, а потому и позволил себе подшутить над г. Михайловским. Правдивость этого последнего не подлежит сомнению, если справедливо это наше предположение. Пусть г. Михайловский пороется в своей памяти: может быть, он припомнит какое-нибудь обстоятельство, показывающее, что наше предположение не совсем неосновательно. С своей стороны, мы всей душой рады были бы услышать о таком обстоятельстве, спасающем честь «русского духа». Порадуется, конечно, и г. Бельтов.

Г. Михайловский большой забавник! Он очень недоволен г. Бельтовым, который позволил себе сказать, что в «новых словах» нашего субъективного социолога «русский ум и русский дух зады твердит и лжёт за двух». Г. Михайловский полагает, что если г. Бельтов и не ответственен за содержание цитаты, то его всё-таки можно было бы признать ответственным за её выбор. Только грубость наших полемических нравов вынуждает нашего почтенного социолога сознаться, что подобный упрёк г. Бельтову был бы излишней тонкостью. Но откуда взял эту «цитату» г. Бельтов? Он взял её у Пушкина. Евгений Онегин был того мнения, что во всей нашей журналистике русский ум и русский дух зады твердит и лжёт за двух. Можно ли признать Пушкина ответственным за столь резкое мнение его героя? До сих пор, как мы знаем, никто не думал, что — да, хотя весьма вероятно, что Онегин выражал собственное мнение великого поэта. А вот теперь г. Михайловский хотел бы сделать г. Бельтова ответственным за то, что тот не находит в сочинениях его, г. Михайловского, ничего, кроме повторения задов и «лжи за двух». Почему же это так? Почему нельзя применить эту «цитату» к трудам нашего социолога? Вероятно, потому, что эти труды в глазах этого социолога

« »307