Г. Михайловский «осмеливается утверждать» то, чего утверждать невозможно
По словам г. Бельтова, Гегель называл метафизической даже точку зрения материалистов, не умевших рассматривать явления в их взаимной связи. Так это или не так? Потрудитесь прочитать страницу из 27 параграфа 1-й части «Энциклопедии» того же Гегеля: «Самое полное и недавнее применение этой точки зрения в философии мы находим в старой метафизике, как её излагали до Канта. Впрочем, только относительно истории философии время этой метафизики уже миновало; сама же по себе она всегда продолжает существовать, представляя собою рассудочное воззрение на предметы». Что такое рассудочное воззрение на предметы? Это именно старое метафизическое воззрение на предметы, противоположное диалектическому. Вся материалистическая философия XVIII века была «рассудочною» по существу: она именно не умела рассматривать явления иначе, как с точки зрения конечных определений. Что Гегель прекрасно видел эту слабую сторону французского материализма, как и всей вообще французской философии XVIII века, в этом может убедиться всякий, кто даст себе труд прочитать относящиеся сюда места из 2-й части его «Vorlesungen über die Geschichte der Philosophies»(«Лекции по истории философии». — Ред.). Поэтому и точку зрения французских материалистов он не мог не считать старой метафизической точкой зрения 1. Стало быть, прав или не прав г. Бельтов? Кажется, ясно, что совершенно прав? А вот г. Михайловский «осмеливается утверждать»… С этим ничего не поделает ни г. Бельтов, ни пишущий эти строки. Беда г. Михайловского именно в том и заключается, что он,
Впрочем, о материализме он замечал: «Dennoch muss man in dem Materialismus das begeisterungsvolle Streben anerkennen, über den zweierlei Welten als gleich substantiell und wahr annehmenden Dualismus hinauszugehen, diese Zerreissung des ursprünglich Einene aufzuheben». («Enzyklopädie», Theil III, S. 54.) («Тем не менее следует признать в материализме исполненное вдохновения стремление выйти за пределы дуализма, признающего равную субстанциальность и истинность двух различных миров, и устранить эту разорванность первоначально единого». («Энциклопедия», часть III, стр. 54.) — Ред.).
« »315
Вступив в спор с «русскими учениками» Маркса, «осмелился» рассуждать о вещах, ему совершенно неизвестных. Муж многоопытный, губит тебя твоя храбрость!
Всякий, знакомый с философией, без труда заметил бы, что когда г. Бельтов излагает философские взгляды Гегеля и Шеллинга, то он говорит почти везде собственными словами этих мыслителей: так, например, его характеристика диалектического мышления представляет собою почти дословный перевод примечания и первого прибавления к § 81 первой части «Энциклопедии»; затем, он почти дословно приводит некоторые места из предисловия к «Philosophie des Rechts» («Философия права». — Ред.) и из «Philosophie der Geschichte» («Философия истории». — Ред.). Но этот человек, очень аккуратно цитирующий всяких Гельвециев, Анфантэнов, Оскаров Пешелей и др., почти ни разу не указывает, какие собственно сочинения Шеллинга и Гегеля и какие места из них имеет он в виду в своём изложении. Почему же он в этом случае отступил от своего общего правила? Нам кажется, что тут г. Бельтов употребил военную хитрость. Мы думаем, что он рассуждал так: наши субъективисты объявили немецкую идеалистическую философию метафизикой и этим удовольствовались; они не изучили её, как это сделал, например, ещё автор примечаний к Миллю. Когда я укажу на некоторые замечательные мысли немецких идеалистов, то гг. субъективисты, не видя никаких ссылок на сочинения этих мыслителей, подумают, что я сам сочинил эти мысли или взял их у Энгельса, и закричат: «с этим можно спорить!» и т. д. Тут-то я и выведу их невежество на свежую воду, тут-то и пойдёт потеха! Если г. Бельтов, в самом деле, употребил в своей полемике эту маленькую военную хитрость, то надо сознаться, что она удалась ему как нельзя лучше: потеха вышла, действительно, немалая!
Но пойдём далее. «Всякая философская система, утверждающая, вместе с г. Бельтовым, что «права разума необъятны и неограниченны, как и его силы», что поэтому она открыла безусловную сущность вещей, — будь это материя или дух,— есть система метафизическая… Додумалась ли она при этом до идеи развития предлагаемой
« »316
Ею сущности вещей или нет, и если додумалась, то диалектический ли путь она усваивает этому развитию или какой иной, — это, конечно, очень важно для определения её места в истории философии, но не изменяет её метафизического характера» («Р. Б.», янв. 1896 г., стр. 148). Насколько можно судить по этим словам г. Михайловского, он, чуждаясь метафизического мышления, не думает, что права разума неограниченны. Надо надеяться, что за это его похвалит князь Мещерский. Не думает, очевидно, также г. Михайловский, чтосилы разума неограниченны и необъятны. Это может показаться удивительным со стороны человека, не раз уверявшего своих читателей, что la raison finit toujours par avoir raison (разум в конечном счёте всегда окажется прав. — Ред.): при ограниченных силах (и даже правах!) разума эта уверенность едва ли у места. Но г. Михайловский скажет, что в окончательном торжестве разума он уверен лишь в том, что касается практической жизни, сомневается же в его силах там, где речь идёт о познании безусловной сущности вещей («будь это материя или дух»). Прекрасно. Что же это за безусловная сущность вещей?
Не правда ли, — это то, что Кант называл вещью в себе (Ding an sich)? Если — да, то мы категорически заявляем, что «вещь в себе» нам известна и что знанием её мы обязаны Гегелю. (Караул! — кричат наши «трезвые философы», но мы просим их не горячиться.)
«Вещь в самой себе… есть предмет, в котором отвлеклись от всего, что делает его доступным сознанию, от всех чувственных элементов, как и от всех определённых мыслей. Очевидно, что после этого остаётся только чистое отвлечение, пустое бытие, которое только отнесено за пределы сознания, которое есть отрицание всякого чувства и всякой определённой мысли. Но, в этом отношении, легко сделать очень простое рассуждение, что это caput mortuum (понятие, лишённое смысла и содержания. — Ред.) само есть продукт мысли, составляющей это чистое отвлечение, или пустое «я», которое делает себе предметом своё пустое тождество. Отрицательное определение, которое дают этому отвлечённому тождеству,
« »317
Делая его своим предметом, упоминается в числе кантовых категорий и так же хорошо известно, как это пустое тождество. Должно, следственно, удивляться, что так часто повторяют, будто неизвестно, что ничего не может быть легче, как знать это» 1.
Итак, повторяем, нам прекрасно известно, что такое безусловная сущность вещей, или вещь в самой себе. Это — пустая абстракция. И этой-то пустой абстракцией г. Михайловский думает запугать людей, гордо повторяющих вместе с Гегелем: «von der Grösse une Macht seines Geistes kann der Mensch nicht gross genug denken!» («О величии и мощи своего духа человек не может мыслить достаточно возвышенно». — Ред.) 2. Стара эта песенка, г. Михайловский! Sie sind zu spät gekommen (Вы пришли слишком поздно. — Ред.).
Мы уверены, что строки, только что нами написанные, покажутся г. Михайловскому пустой софистикой. Позвольте, — скажет он, — что же, в таком случае, понимаете вы под материалистическим объяснением природы и истории? — Вот что.
Когда Шеллинг говорил, что магнетизм есть внедрение субъективного в объективное, — это было идеалистическим объяснением природы; а когда магнетизм объясняется с точки зрения современной физики, то его явлениям даётся материалистическое объяснение. Когда Гегель или хотя бы наши славянофилы объясняли известные исторические явления свойствами народного духа, то они смотрели на эти явления с идеалистической точки зрения, а когда Маркс объяснял, положим, хоть французские события 1848–1850 годов борьбой классов во французском обществе, то он давал этим событиям материалистической объяснение. Ясно ли? Ну, ещё бы нет! Так ясно, что для непонимания сказанного нам нужна значительная доза упрямства.
«Тут что-то не так, — соображает г. Михайловский, растекаясь мыслию по древу (c'est bien le moment!). Ланге говорит…» Мы позволяем себе перебить г. Михайловского: