Космическая музыка Штокхаузена 4 страница
«Вишневый сад» - музыка русского надрыва: принять, но не впустить чужое великолепие в свою лебединую душу, и мучиться, и наслаждаться, и просить небеса о прощении, и каяться, и проклинать... Вишневый сад - это и м я русской души, которая живет в многоликих образах национальной неповторимости, в своде русского собора. Это русский дух. Это мы.
Вот и все. Евангелие от Чехова. Была ли ты, благая весть? В красоте ли проявляется Бог?
Лебединая песня заката, откровение, тишина.
В. Тасалов
ЧЕЛОВЕК-ХУДОЖНИК - МЕЖДУ БОГОМ И МАШИНОЙ
( Искусство как опыт самопознания )
«Светильник для тела есть око
Итак, если око твое будет чисто
то все тело твое будет светло»
(Евангелие от Матфея)
ИНСТАЛЛЯЦИЯ
На дворе - предвестье величайшей метаморфозы. Кончились “великие” живопись, cкульптура, музыка, поэзия, проза, театр, кинематограф. “Эра мило- сердия” обернулась миллиардами видеокассет, уткнув человечество “информационной революции” в экраны ТВ и компьютеров. В ТЕРМИНАТОРОВ ультратехнологического перевоплощения жизни и в Интернет всемирной клоаки беспартийного Интернационала. Стремительно проступает обманчиво-человечный, c застенчивой улыбочкой, лик ТОГО, ЧТО, стоя в невиди- мой очереди столетий, терпеливо ждало времени спокойного, но беспощадного раз-облачения своего эволционного демонизма. Стивен Кинг как подручная бумажная профилактика сверхчеловечности.
Бойтесь, живые и теплые, гераклитовского “дитяти”, играющего в космические шахматы! Огненные киберы Иезекииля с шумящими за спиной металлическими крыльями и ослепительными фарами глаз, что на головах, что на окружностях ног-колес, сумасшедшими иномарками спускаются с небес на автострады или ИЛ-ами и Боингами не дотягивают до посадочных полос, востребуя жизни тысяч принцесс Диан и их возлюбленных. Это - не горе. Это - ТВ-шные “Катастрофы недели”.Число добровольных жертвопри- ношений“дитяте” сопоставимо с потерями 2-ой мировой войны.
Не заключена ли эта эсхатология в сокрушающей прелести наших собственных детей и внуков, во внеморальном экстазе их голосов, движений и вопросов?
Предварительный Selbstbildnis автора-дитяти. Снежный Эльбрус на фоне голубого нальчикского неба и наклоняющаяся ко мне, семилетнему, 100-килограммовая терская казачка Евдокия Мартыновна Горепекина, люби- мая бабушка. Грозным шепотом / чтобы не услышал мой дядя-энтомолог, ее сын/ она внушает мне о близком “конце света”, о божьей каре и огненном воздаянии“нечестивцам”. Шагающий по трупам бронированнный демон фашистской свастики только через шесть лет затрепещет флагом над лермонтовским Кавказом. И я, конечно, не знаю, что бабушка подразу-мевает тех, “своих”, кто незадолго до того без спросу ворвался и отобрал у ее семьи родовой казачий дом с небольшой усадьбой в соседних Ессентуках. Но в начале 30-ых я, двухлетним, успел побывать в нем...
Какая тут связь Кавказа с экранами компьютеров, глазастыми иномарками, огненностью Библии, жертвами “конца света”, мной-дитятей и искусством? “Хороший вопрос”.
...Мистическая судьба стивен-кинговского Тэда Бьюмонта в “Темной половине”.Одаренному дитяте вырезают из мучимого болями мозга третий, внутренний глаз - остаток неродившегося близнеца. Тэд вырастает, cтано- вится писателем, но второе “я”героя не умерло. Под псевдонимом Старка его alter-ego в короткий срок создает несколько бестселлеров о безжалостном убийце Алексе-Машине. Первый из них, самый сильный - “СПОСОБ МАШИНЫ”. В трагедию, однако, превратились символические“похороны” Старка и возврат к собственному имени. Отделенный от родового тела, Старк-Алекс - ГЛАЗ-МАШИНА - оживает самостоятельной персоной, кося людей налево и направо. Захватив Тэда с его женой и двумя детьми / нормальными близне- цами/, он под угрозой их смерти принуждает писателя к совместному сочинению“Стального Машины” - пока мирриады воробьев, жертвуя собой, не разрывают тело фантома на части и уносят СТРУКТУРУ его обглодан- ного скелета в небо...
Герой этого опуса - ГЛАЗ, степень онтологической вины которого за все с нами происходящее понята недостаточно. Что общего у мистика “технологического” века с весьма эзотерической сентенцией “абсолютного идеалиста”: “Можно утверждать об искусстве, что оно обязано превратить в глаз все являющееся во всех точках поверхности”,“ сделать всякий создава- емый им образ тысячеглазым Аргусом с тем, чтобы внутренняя душа и духовность были видны во всех точках явления”/ Гегель/. ИСКУССТВО И ПРОБЛЕМА ИДЕАЛЬНОГО! Читайте “Око и дух” Мерло-Понти! Пре- красные все-таки существа - философы, если только они в гимназиях, художественных мастерских, на лоне природы или в проектном отшельни- честве учителя математики из старой Калуги...
Вожделение глаз равно тайному прелюбодеянию тела. Да - всесилия и немощи взрослого полового тела. Абстрактного символа “телесности” вообще. Но светоносная связка колбочек и призмочек геометрического шара стекловидной массы с миллиардами “жидких кристаллов” - нейронами зрительного мозга без костей и мышц плохо определима через такое “тело”. Хотя - всем кажется, живет внутри него и за его счет. Живет ли цветок внутри стебля? И кто кого питает? “А люди разве не цветы? / О милая, почувствуй ты, / Здесь не пустынные слова. / Как стебель тулово качая, / А разве это голова / Тебе не роза золотая? / Цветы людей и в солнь и в стыть / Умеют ползать и ходить” /Есенин/. Не плоть, а лучистую энергию Солнца вожделет “огонь зеленый” опадающих от холода листьев, чтобы напоить ею толстеющие стволы. За стенами из них плотские тела спасутся потом от холода, водрузив на крепкие стулья и кровати свои увесистые зады. Не достаточно ли поистязали друг друга такие тела, чтобы поверять и самого Христа “последним искушением”?
Когда настоящего “тела” еще нет или уже почти нет, вожделеют особо. Бог мучается о мужьях и женах, но его надежда и опора - дети и старцы. Возлюбленный Сын его чист как вечный ребенок и мудр как бессмертный старец. Дитятя с быстротой, недоступной тупоумным взрослым решает головоломку “кубика Рубика”, овладевает музыкой, шахматами, компьютером. А старец Циолковский, хвастаясь атеизмом, в детском восторге втянул человечество в игру “овладения космосом”, царством Того, Кто на Небе. Вместо Богачеловека и Человекобога - Человек между Богом и Машиной. Пора честно согласиться, что “первичный раствор” веры и неверия питает жизнь культуры эффективнее их вражды.
Бог кантовского “механизма природы” и не отличающегося по этому основанию от животного “Человек-машина” Ламетри принадлежат одному и тому же рационализму ХY111 века. Их равно предваряет помешанный на “бесконечности” Паскаль, у которого понятие Бога-машины объединяет страстную теодицею верующего с изобретением счетной машины. Но нет на свете больших рационалистов, чем дети. Не хаос произвола, а неумолимость их логики сводит взрослых с ума. Едва встав на ноги, еще не умея толком говорить, не то что писать и считать, дитятя с такой же серьезностью исследует живую козявку иди цветочек, c какой громоздит из своих кубиков сложные “конструкции”и требует очередную - пятую, двадцатую и эн-ную “машину”. Разве не под всепонимающей улыбкой Бога? Тысячелетние попытки разгадать через Бога самих себя - чудище единственного вида живой природы, восставшего против собственной органичности. Тучные поля Росиии и давильный лязг машин “железного орднунга”. Кто их одолевал, кто клал свою трепещущую плоть и бессмертную душу за Родину-мать? ЖИВЫЕ ВИНТИКИ “стальных рук-крыльев”, у которых “вместо сердца - пламенный мотор”. Больше жизни? Так, да несовсем. Страсти, любившей Родину больше жизни и легшей четырехкратно большей, чем у противника, массой тел, неживых так же, как искореженные орудия, танки и самолеты. Пелось ведь правильно: “Нам разум дал”. Не вожди, чей разум сам был ослеплен чертежом социального механизма, а страсть космической связки ОГНЯ-СВЕТА. “Светлый путь”,срывающийся на команду “Огонь!”. Огонь живой жизни и неживые смертоносные мечи, закаляемые в огне, чтобы быть подставленными под собственную грудь. Не слишком ли много “карающего огня” в Ветхом завете и “мечей” в руках святых? Не черезчур ли переполнены “Детские миры” автоматами, танками и ракетоносцами? Откуда экстаз невинных младенцев, вступающих в сговор c огненно-железной “карающей” дланью?
Единственное спасение - “быть, как стебель и быть, как сталь”/ Цве-таева/. Быть одновременно! Мыслит и творит только то, что фунда- ментально застревает на полдороге между живым и неживым, в царстве БИОКОСНОСТИ. “Человек” есть два симметрично противонаправленных лица, смертельно раздираемых несводимостью своего уродства в успоко- ительную “норму”. Синергия взаимоисключающих царств природы - невоз- можно-возможная НЕБЕСНАЯ ТВЕРДЬ то ли под коробкой черепа, то ли под куполом звезд. Нас определяет противоестественный, но реально разрешаемый ПАРАДОКС ОРГАНИЧЕСКОГО КОНСТРУКТИВИЗМА и КОНСТРУКТИВНОГО ОРГАНИЦИЗМА. Не Родина-мать, а Прародина свадьбы неживых минералов с живыми растениями и животными. Помните “нечто странное”, но “не без поэзии”, сочиненное молодым Степаном Тро- фимовичем Верховенским в духе второй части “Фауста”? “Хоры поют о чем-то неопределенном, большею частию о чьем-то ПРОКЛЯТИИ”. Потом наступает “какой-то “Праздник жизни”, на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то сакраментальными латинскими словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный”. Является “дикое место” и в нем “цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы”, чтобы “ПОТЕ- РЯТЬ УМ”. После чего другой “неописанной красоты” юноша на черном коне со следующим за ним “ужасным множеством народов... изображает собою смерть, а все народы ее жаждут”.
Поверим лукавству гения, что вся эта сцена была написана “с оттенком высшего юмора”. Он прекрасно сознавал, для чего именно она понадобилась ему в ключевом начале романа о БЕСАХ. “Врите, врите, бесенята”! Преданные железной дисциплине своего духа “стойкие оловянные солдатики”, жертвенные дитяти всех революций. Всех Sturmund Drang’ ов “небесной тверди” как предвестий ЭЛЕКТРОННО- КИБЕРО- КОСМИЧЕСКОЙ эры ХХ1 столетия!
Я - МИР ДИТЯТИ ИЛИ ВОС-ХИЩЕННЫЙ ХИЩНИК
... Конечно, добрый, но неизменно снисходительный смех родни. Это - когда я в молодости горячо уверял ее, что отлично помню просторную палату, окно с белыми занавесками, трамвай красного цвета, прозвеневший по ул. Басина в залитом солнцем бакинском дне и лицо другого моего дяди, Давида, которому счастливые Отец и Мать доверили вынести из роддома своего первенца. Смех, однако, быстро сменялся удивлением, когда, подтвер- ждая память глаза, я брал лист бумаги и за пару минут воспроизводил на на нем точные очертания ессентукского дома бабушки - расположение его комнат, окон, дверей и всех хозяйственных построек на плане двора-усадьбы. Того самого, в котором я единственный раз успел побывать ребенком не- полных двух лет...
Свет небесной тверди оккупирует сознание рождающегося человека рань- ше формул религиозных текстов. Природа, как экстаз возможной невозмож- ности жизни, “теряет ум” - “Безумная, но любящая мать / Таит в себе высокий мир дитяти, / Чтоб вместе с сыном солнце увидать” / Заболоцкий/. Церковь вторична. Крестят в роддоме, перенося комочек жизни из вод материнского лона в купель солнечного света. В порядке ли у новорожден- ного глаза-мозг-пальцы? Если да, Евангелие Света, как рукодельницу Вер- мейера, пронзит его насквозь по кресту тельца и раскинутых ручонок и УЖЕ вос-хитит в БЕСКОНЕЧНОСТЬ вселенской благодати. Мы трансцен- дированы причастием Светого Изнеможения. Улыбка Бога. Прищур Леонар- до и “Джоконды”. Послушаем того же дитятю-мудреца: “Не я родился в мир, когда из колыбели / Мои глаза впервые в этот мир глядели./ Я на земле моей впервые мыслить стал, / Когда почуял жизнь БЕЗЖИЗНЕННЫЙ КРИСТАЛЛ, / Когда впервые капля дождевая / Упала на него, в лучах изнемогая”.
Не-Я первомысли в водно-лучезарном крещении оживающей безжизнен- ности. О чем там старик Дарвин! Гомо сапиенс начинает историю своего духа из СВЕТОВОДНОсти царства кристаллов - алмазной прародины гео- метрических правильностей, измеряемых “чистотой воды”. Чрево водно- растительного или минерально-кристаллического лона нашей идеальности в блаженных красавицах Клинта и трагических Демонах Врубеля. Надпись на входе в платоновскую Академию: ГЕОМЕТРИЯ И БОГИ ВОССЕДАЮТ НА ОДНОМ ТРОНЕ. “Служа линейкою преемникам Петра”, шедевр заха- ровского Адмиралтейства - “Фрегат или Акрополь / Сияет издали - воде и небу брат” и учит: “Красота - не прихоть полубога, / А ХИЩНЫЙ ГЛАЗО- МЕР простого столяра” / Мандельштам/.
Мы миллион лет обтесывали камни. Мы превращали их в скребки, ру- била и наконечники копий, чтобы Свет, отбрасываемый их правильными гранями в мозг, заставил эволюцию признать нас “людьми”. Солнцевидный глаз - вертикально увенчанный мозг - инструментально изощрившиеся паль- цы. Вот мы - хищники, ввергнутые в блаженный плен сверхживотного ВОС-ХИЩЕНИЯ. Откуда было знать невинным дитятям точек, крестиков, кругов и спиралей “первобытной графики”, что они убивали в себе зем- ную природу, превращаясь в идеальную проекцию бесконечно-удаленной точки ВСЕВИДЯЩЕГО ОКА? Потом объяснили. Плоть согрешила от жи- вого дерева для того, чтобы Истинно-Сущий, земным отцом которого чис- лился плотник, только пригвождением этой плоти к деревянной, но голой геометрии Креста и смертью на нем явил твари условие ее Возноси- мости. Cм. уникальное “Распятие” Антонелло да Мессины / 1475 г./ c таким Крестом во всю центральную вертикаль картины и с разбойниками по бокам, не прибитыми железом гвоздей, а только привязанными к ис- кривленным стволам.
... Гениальность рисующих дитятей. К четырем годам / и на все ос- тальные / готов фанатичный служка сладостного принуждения. Зачем бук- вари, если Баку испещрен вывесками лавок и магазинов, если вокруг гово- рят одновременно на азербайджанском, русском и армянском, если в со- седнем дворе “зурначи” не смолкают до нового приглашения на свадьбу или похороны, и в море солнца чистая жажда глаза и уха напитывается этим этим с утра до вечера? Не ведающие откуда, что взялось, родители шлют письма и рисунки деду с бабушкой по отцу. И с пяти до десяти лет я каждое лето - желанный внучек в их заповедной Нухе / ныне Шеки/ . “Я знаю — глупость эдемы и рай, / но если пелось про это...” Блаженство мирного Закавказья - пиршество различения! СКОЛЬКО ТЫ РАЗЛИЧИШЬ, CТОЛЬКО ТЕБЯ И БУДЕТ ! Проснувшийся хищник сол- нцевидного Глаза в саду деда и за его пределами. Когда день за днем в этот “вынесенный вперед мозг” рвется детально различимое царство тутов- ника, айвы, винограда, кизила, хурмы, груш, инжира; когда в толстенную трубу сворачивают лаваш с домашним маслом и сыром и, прорвавшись сквозь заросли ежевики, дитятя с ватагой малолеток убегает на полдня в Гуру-чай - долину реки с тысячами камней, под которыми скорпионы; когда после его допустят в святая святых выпечки лаваша, где, кажется, cтолетняя старуха на корточках умудряется налеплять почти метровую пластину теста на уходящую под пол вогнутую стену тэндира; когда ближе к вечеру тебя ведут на гору в гости к тетке и, подтвердив свои успехи в рисунке и чте- нии, ты в большой остекленной комнате с кадками лимонных деревьев по периметру станцуешь еще и лезгинку - в белой детской черкесске с газырями и отороченным серебром пояском; когда утро снова упрет Глаз в зелено-об- лачное марево отрогов Кавказского хребта и разгоревшийся дент начнет свое пиршество сначала, тогда...
КОГДА - ТОГДА... “Когда волнуется желтеющая нива... и прячется в саду малиновая слива / Под тенью сладостной зеленого листка...” Бессмертие транцендирующей лермонтовской амплификации. “Тогда... и счастье я могу постигнуть на земле, / И в небесах я вижу Бога”. О боге снаружи и внутри себя дитятя не ведает. О “морщинах на челе” тем более. Но, очевидно, что-бы исключить их в принципе, приглашается армянский священник. В тени тутового дерева он крестит мальчика вторично в предназначенном для варки варенья огромном медном тазу с водой, размахивая кадилом и доста- вая просфору из металлической коробки от разноцветных леденцов-монпасье / Глаз навсегда фиксирует из изображение на крышке/.
Задумывался ли добрый обладатель этой коробки над тем, что в вос- поминаниях о своем, тоже закавказском, детстве сказал за себя и за меня-ребенка другой - великий священник-естествоиспытатель-геометр-искус- ствовед? “Дорого мне было целостное явление, конкретно созерцаемое... Форма была для меня реальностью. Не зная этих терминов, я верил больше всего в субстанциональность формы, и мне хотелось, если можно так сказать, морфологии природы”. “Я искал того явления, где ткань органи- зации наиболее проработана фопмующими ее силами, где проницаемость мира наибольшая, где тоньше кожа вещей и где яснее просвечивает чрез нее духовное единство” / Флоренский/ .
ТОНКАЯ КОЖА ВЕЩЕЙ - СВЕТ ПРОНИЦАЕМОСТИ - ФОРМУЮ- ЩИЕ СИЛЫ ! Кокон тутового шелкопряда, становящийся блестящей нитью, из которой в той же Нухе произведут ласковый шелк - вторую кожу чело- века. Рериховская серебряная нить “тончайших энергий”, держась за кото- рую, мы перелетаем пропасть между плотью и духом. КУЛЬТУРА! Тончай- ше-светоносный шелк, фарфор и лаковые поверхности, акупунктура тела, иероглифически-письменные экзамены и “зеркальная гладь прудов” в гении поднебесного Китая. “Когда наверху соизмеряются с Небом, внизу со- образуются с Землей, посередине считаются с Человеком, тогда не затруд- няются в оценке истинного и ложного, возможного и невозможного” / из “Люйши-чуньцю”/. Парадокс возможной невозможности как последование МЕРА-НЕБО - ОБРАЗ-ЗЕМЛЯ - ЧИСЛО-ЧЕЛОВЕК. Головная боль исто- рии философской эстетики - их полная ВЗАИМООБРАТИМОСТЬ.
Кто сказал, что нельзя есть глину, железо, огонь и солнечный свет? “Царство природы” - внутри нас - вся таблица Менделеева и сверхчело- вечность атомно-молекулярных конструкций. Живых? Неживых? Мы плотоядны. Проблема в том, насколько мы СВЕТОЯДНЫ. Дорога от шелкопряда на тутовнике и глины под ногами к ткацкому станку и в мастерскую керамики пролегает сквозь чудо субатомарных превращений. Именно: простота хуже воровства. Стоит только с этих “недрах природы, в первооснове творения, там, где хранится тайный ключ ко всему” / Клее/ самозародиться крошечному ядрышку конструктивной правильности и стать внерассудочной силой психики, - дело ее огненного вос-хищения неподвластно уже никому.
Так из роскоши дедовского сада мой будущий отец двенадцатилетним подростском бежит в промышленно-нефтяной Баку - чтобы из ученика и подмастерья вырасти в авторитетного мастера-механика городской типо- графии. В субъект “артистического человечества” Вагнера. Здесь с четырех лет я допущен к зачарованному созерцанию правильной динамики геомет- рических цилиндров и плоскостей машинной печати. В соседнем цехе - к космическому веселью слесарей, токарей и фрезеровщиков. Инструменты и станки, проницающие “кожу вещества”, горы блестящих спиральных стружек. Болванки железа и меди, принимающие “идеальные” формы. На прощание печатники засовывают дитяте за пазуху новенькие рисовальные тетрадки, наносить на которые правильные буквы, цифры и рисовальные формы было - для связи глаз-мозг-пальцы - плевым делом. “Первооснова тво- рения” делает это сама. На уровне атомарной комбинаторики нейронов точечное острие карандаша срабатывает так же, как жвало шелкопряда и токарный резец. Еще ничего о том не ведая, ты на всю жизнь внедрен в светоносный тайник культуры: ИНСТРУМЕНТАЛЬНОЕ превращение вещества природы - в ЛИСТ БЕЛЫЙ.
Знаменитое “als ob” Канта, загадка природности “конструктивного априоризма” духа. Женщины, “теряющие разум” в магазинах модного платья и косметики / “второй кожи”/, и рассудок мужчин, вос-хищаемый прилавками сверкающего инструмента. Думай и пиши всегда так, как если бы твоя мысль родилась в ИНСТРУМЕНТАЛЬНОМ ОТДЕЛЕ ПОСРЕДИ ЛЕСА ИЛИ САДА! Акупунктура ИГЛЫ И ТОЧКИ. Теперь - на уровне компьютерно-лазерных импульсов, изготовившихся к тому, чтобы в атом- ной решетке хрустального кубика объемом в стакан записать световым лучом информацию всех крупнейших библиотек мира. Последовательно сменяют друг друга заяц, утка, яйцо и в нем игла, только обломив тончай ший кончик которой, можно лишить Кащея могущества сверхчеловеческой власти. Изготовляет и ломает иглу точечного различения человек. Но нельзя утончить ее больше субатомарного основания ВЕЧНОСТИ. Того метаморфизма сущего, где дифференциально-проективная точка работы солнечного луча УРАВНИВАЕТ живое и неживое, смерть и бессмертие. БЕЛОЕ СОЛНЦЕ ПУСТЫНИ. Геометрически точные удары пуль, штыков, словесных реплик, звуков гитарной струны в равно заливающем и Сухова и Абдуллу слепящем дневном свете, золоте бескрайнего песка и в несмолкающем рокоте волн Каспия. “Свет мой, зеркальце,” “гроб хрустальный” и даже прозрачное “золотое яблочко” - ТЕХНОЛО- ГИЧЕСКАЯ ГЕОМЕТРИЯ СВЕТА на стороне сверхземной красоты и преданности. Нет любви Герды без вос-хитивших Кая кристаллических чар Снежной королевы. Слезы девочки растапливают осколок кривого зеркала троллей в глазу любимого, и радостно заплясавшие льдинки сами складываются в недававшееся Каю слово “вечность”. Но оно-то, написанное “блестящими ледяными буквами” и стало “вольной” его освобождения. Предварение сказки - изумительный трактат Кеплера “О шестиугольных снежинках”. “Весь род душ родствен геометрически правильным, космопоэтическим фигурам, как в том убеждают много- численные примеры”. Что это значит для расхожей критики и эстетики, утопающей в словесах “человечности”? Вода крещения, слезы любви и кристаллический лед - состояния одной и той же материи. Айсберги Антарктиды еще спасут человечество несметными тоннами живой воды.
“Растворил я окно...”. Человек-мастер, артист, художник РАС-ТВОРЯ- ЕТСЯ в веществе природы, раскрывая в нем и в чувствительности соб- ственного - уже не-Я - мозга мирриады нетварных “ОКО-шечек”. Только энергия их лучеиспускания, и ничто кроме, высветит в перекрестии ассо- циирующих недр непредсказуемую никем элементарную морфему точку кристаллизации нового целого. “Дать себя уничтожить до последнего ато- ма, из уцеления / сопротивления / которого и вырастет - мир” /Цветаева/. Когда, насилуя в себе ростки этого чуда, уже дитятя-комсомолец вре- менами превращался в “живую машину” идеологических формул, не я, c с пеной у рта споривший с отцом, а он - со своими механизмами, сверла- ми, напильниками, срезами металла и МИКРОМЕТРОМ - был подлинно ОГРАНИЧЕН И СВОБОДЕН в “первооснове творения”. Умненьким ли тягаться с Богом-машиной в мастерской природы? Не шепотом тайно- мыслящих, а проективной идеальностью “листа белого” - как отца инстру- ментами и самозабвеньем мастерства - вечность спасала взрослеющего под- ростка от пагубы комсомольства и партии. На разгадку сущности спасения понадобилось более тридцати лет. За это время тирания КПСС над искус- ством и культурой “сумела” доказать себе, своему народу и всему миру - посягающий на неприкосновенность чуда наказывается нищетой полного разорения. Изучали “лишнего человека” Евгения Онегина и “революци- онера” Дубровского, но беспощадной оказалась мораль “Cказки о рыбаке и рыбке”. Бесконечности не бывает больше или меньше. Она или есть, или нет ни ее ни всего остального.
Из рас-творенности метаморфического горнила кристаллы зародышей формы ВОС-ПАРЯЮТ первоструктурами огненно-светового энергетизма легче воздуха. Индуистский Гете, которым Герцен открывает письма “Об изучении природы”: “Но из пламенного зева / Бог поднялся, невредим, / И в его объятьях дева / К небесам взлетает с ним”. Экстатическая пора парения! Прижизненная ЛЕВИТАЦИЯ души! Дитятя превращается в юношу на пороге зрелости - к фанатизму уже уверенного рисования “пер- вооснова творения” присоединяет бесконечную комбинаторику шахмат, спонтанного музицирования, “техницизм” неизвестно как, но стремительно самовошедшего почти целиком наизусть КОНСТРУКТИВНО-НЕБЕСНОГО Маяковского, постройку авиамоделей и занятия в планерной школе. “Понимает” суть происходящего не Я личности, а автономный мозг. Неясность безбрежной мечты разрывает земные оковы. “Ах, как она тогда близка была - / Как ГОЛОС ТВОЙ! / Упругой линией крыла / Шумя над головой. / Я брел в свету, как в полутьме, и обнимал / Весь мир, гудевший счастье мне как сказочный хорал!”. Разбуженное мышление ищет опорное поприще, как космолет - базу приписки. Инстинкт “недр”, не знающий “посадочной полосы”, - муки подсознания. Мысль, витающая “над” без возможности “сесть” - молнии сверхсознания. Человек между Небом и Землей? Да! Но! В 15-20 лет энергия слепящей, как тьма, бесконечности подавляет еще слабые силы ее со-размерения, со-образования и ис-числения. Где она - посадочная полоса? Воображение мечется под- и над- мыслью в стихии метаморфизма как такового, то проваливаясь в бездну отчаяния, то возносясь в несказанность левитации. Бурлящий атомарный котел идеализ ма. Архетипические сны.
... Земной провал цилиндрического колодца. Залетаю в него иссле- довательски, но слишком поздно сознаю, что с достигнутой глубины наверх меня уже не вынесет...
Песчаная пустыня с пересохшим, но картографически обозначенным руслом реки. На берегу - обнаженный ребенок с “кожей” сплошь из раз- ноцветных мозаично-алмазных блесток, приникнув, обнимает голый, вы- беленый вечностью череп лошади. Просыпаюсь в горючих слезах...
Ночь с параллелными, как на полотнах примитивистов, линиями подсвеченных луной облаков. Большое темное здание, видимо, больница с погашенными окнами палат, которые я безмолвно облетаю, задержи- ваясь у каждого окна...
Просторный зал в сверкающих люстрах и с балконными антресолями по торцам. На них - смеющиеся молодые дамы в кринолинах и высоких прическах. Я, в камзоле и парике, беру следующую из них за руку и демонстрирую, как это совсем просто - перелететь со мной зал по воздуху на противоположный балкон...
Ходы шахматных фигур, нотные знаки, рисовальные формы перепле- таются в слаженной гармонии некоей чудесной игры. Еще просыпаясь, в полусне, я уверен, что знаю ее точные правила...
Техника автономного полета, которой я владею в совершенстве. Стоит только сильно оттолкнуться от земли, запрокинуться на спину лицом к небу, развести руки - и можно набирать любую скорость, пролетая над уличной толпой, уносясь от догоняющей тебя водной лавины или взмывая поверх лестничных маршей многоэтажной башни к ее вершине... Так в детстве и юности, ложась на спину в теплую траву или песок, мы теряем из виду земное окружение, и застывший взгляд головокружительно переносит неве- сомых ВНУТРЬ НЕБА...
ЧТО дальше и КАК дальше? Возросший дитятя-медалист в Москве. Академия художеств? Авиационный институт? Нет. Прожитые с 18 годам 18 тысячелетий, миллионов и миллиардов лет космогенеза неживого и живого, органического и механического выбирают сами и приводят на Рождественку. АРХИТЕКТУРНЫЙ институт - бывшие “Строгановка” и ВХУТЕМАС. Еще жив Сталин, неусыпна сверхбдительность локаторов “буржуазного формализма”. Никто не рискует вспоминать, что эти кори- доры и аудитории чуть ли не вчера знали Маяковского, Родченко, Фло-- ренского. Стены увешаны гигантскими, с мастерски раскрашенными “небесами”, проектами советских “храмов” и “акрополей” и в полный ватман - потрясающими рисовальными штудиями натурщиков. Этого более чем достаточно! Экзамен испытывает тебя на РАВНОЗНАЧНОСТЬ формы живого и неживого. Рисуешь жизнеподобную “Голову”, чертишь строго геометрическую “Вазу” - и вот ты ТАМ! Рай дедовского сада трансформируется в волшебство начертательной геометрии, отцовские машины, срезы металлов и микрометр - в дифферен- циальную математику и теоретическую механику, вольготные штрихи и полутона рисования живой натуры - в комбинации тончайших прямых и кривых на листах проектов. Выверенные ОТНОШЕНИЯ ИДЕАЛЬНО-ТОЧ- НОЙ ФОРМЫ, о которых ты лишь гораздо позднее скажешь, что они-то и и РАВНЫ НАШЕЙ ИДЕАЛЬНОСТИ.
Сейчас это открывается не разуму, а экстазу “теоретического” чувства. Наконец-то! Солнцевидный Глаз и Всевидящее Око пронзают магму метаморфического бреда юности первыми КОНСТРУКЦИЯМИ СВЕТА. Ты ли их схватываешь на “листе белом”, или они сами выбеливают и кристаллизуют твой дух? Господствует ФРОН- ТАЛЬНАЯ проекция нашего прямо-стояния в мире - бесконечная “точка схода”, стягивающая ПРОЕКТИВНУЮ ЭКРАНИРОВАННОСТЬ всего сущего к “форме всех форм”. Herr Architect как сам Господь Бог.
Тридцать лет Александра Иванова на “Явление Христа народу”. Зачем? Не затем ли, чтобы в этой “единственной” для истории живописи картине навсегда стянуть друг к другу фронтальную плоскость прекрас- ных, но тварных тел к тающей в свете небес “точке схода” бесконечного прямостоящего Христа? Гениальные этюды воды, неживых камней, и живой зелени деревьев - подсказки универсумного события культуры. Тюремно- -обязательные фас и профиль для опознания смертных пре-ступников. Но нет профильного Христа или “Отца, который на Небе”. Не преступившего истину вечной жизни знают только в фас - в проекции, перпендикуляр- ной оси нашего зрения. Нелепо видеть Бога сзади, обнять за плечо или пожать ему руку. Для этого - только страницы священных книг и внутренний свет.
Конструктивная светоэнергетика универсума - опыт, поставленный художниками мира на самих себе. Гениально наглядный трюк Вячеслава Колейчука - потяжелее томов о сущности искусства. Берем хороших раз- меров типографскую картинку какого-либо пейзажа с землей, деревья- ми и небом в облаках. Легко обозначаем, допустим, на небе, наружные контуры трех граней стереометрического куба. Вырезаем эти грани, пе- реворачиваем их в той же плоскости вокруг своих осей на 180 градусов и аккуратно / c изнаночной подкладкой / вклеиваем на прежние места. В небе теперь проступает четко различимый “прозрачный” кристалл куба, кардинально трансформируя все восприятие пейзажа. Дан ключ его куль- турной раскодировки - пушкинский МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ. Всегда присутствующий, но в простосердечии не переживаемый явно в любой нас- тоящей живописи, поэзии, музыке, спектаклях, танце. Последнее по времени откровение Колейчука - семантика светопроективного пространства как эпифеномен хитроумно обработанной и освещенной прозрачной плоскости. “Перегородок тонкоребрость / Пройду насквозь, пройду как свет. / Пройду, как образ входит в образ / И как предмет сечет предмет” /Пастернак /. ТАК пройду и не прейду!
ХХ век - наступление времени и этому тайному стать для всех явным. Цветаева своих поэм. Мандельштамовский “Разговор о Данте” - о “Бо- жественной комедии” как “одном сплошном развитии кристаллографической темы”. Заболоцкий признательного томления “цветка” и “чертежа”. “Кри- сталлический” Вознесенский - из того же Архитектурного. “Свет пожинает больше, чем он посеял” - Бродский геометрического Петербурга и свето- носных пиний античного Рима, успевший поделиться с человечеством бездной зеркальных взаимоотношений бытия. Чары “Зеркала” Тарковского. Мучительно заикающийся юноша отмыкает светокристаллическое самосо- знание режиссера с оператором, экранного волшебства и нас, трепетно затихших перед ним, вдруг четко повторяемой фразой: “Я буду говорить!” В середине фильма - как его ключ - стихи / о Цветаевой / Тарковского-отца: