ПОТЕСТАРНАЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА 4 страница

Зак. 829 145

Лиги разные племена и роды были представлены неравномерно, а права их сахемов были неодинаковы⁷².

Надо, впрочем, иметь в виду вовсе не универсальный характер ирокезского образца военной демократии. В частности, у ирокезов не возникали личные дружины, а должностные лица типа «вождей Сосны» отнюдь не характерны для других обществ, с достаточными основаниями относимых к военно-демократическим.

Еще одно свидетельство ограниченности военной демократии— фактическое неравенство и в среде собственно воинов. Главная и самая ценная доля военной добычи в большинстве случаев теперь поступала в распоряжение военного вождя и его дружинников. Первоначальная идея равенства при дележе захваченного имущества перерождалась в нечто принципиально иное — в представление, что всякий воин, участвовавший в поводе, имеет право на свою долю добычи. Но размеры и качество такой доли теперь уже зависят от его положения в военной иерархии. Такая трансформация отразилась в нормах раздела, сложившихся у самых разных народов, проходивших стадию военно-демократической организации или подходивших близко к ней. Так, привилегированное в этом отношении положение старших разрядов воинов было отмечено у ндебеле Юго-Восточной и Южной Африки⁷³, у некоторых народов древней Европы, у арабов доисламской эпохи. В последнем случае зафиксированная сунной правовая норма, устанавливавшая, что конный воин получает три доли против одной у пешего, отражала, по существу, как раз уже сложившееся ко времени возникновения ислама разграничение между рядовыми соплеменниками и племенной аристократией.

Насколько можно судить, военная демократия была одной из довольно распространенных в общемировом масштабе форм институционализации власти в эпоху классообразования. Видимо, именно поэтому в нашей науке довольно долго господствовала тенденция рассматривать ее как явление универсальное, а также непосредственно предшествовавшее складыванию государства⁷⁴. Однако сейчас накоплено достаточно фактического материала, и в первую очередь этнографического, чтобы не согласиться с такой точкой зрения. Прежде всего далеко не во всех доступных этнографическому изучению обществах оказалось возможно проследить сколько-нибудь доказуемые черты, которые можно было бы связать с военно-демократической организацией. А в последние десятилетия стало очевидным, что военная демократия непосредственно не превращалась в политическую, государственную организацию: такой переход происходил практически всегда через иные общественные структуры, которые получили у многих авторов название «военно-иерархи-ческих»⁷⁵.

Логично предполагать, что появление военно-иерархической организации в большинстве случаев было результатом коренно-

го перерождения военной демократии как формы организации власти: демократические элементы постепенно сходили на нет, реальная власть все больше сосредоточивалась в руках военного предводителя с его родней и приближенными, и в конечном счете на месте некогда существовавшего народовластия, пусть даже и неполного, вырастала авторитарная военно-иерархическая система. Весь социальный смысл происходивших перемен заключался в том, что чем дальше, тем больше власть военного вождя отрывалась от авторитета традиции, находя свою опору в факторах реального могущества — в богатстве, в непрерывном расширении круга зависимых от него людей (разных и по степени, и по характеру зависимости) и, наконец, в вооруженной силе, представленной дружиной. Дружине принадлежало здесь особое место, ибо чаще всего именно она поставляла кадры для зародышевого административного аппарата при вожде. В этом своем качестве она логически развивала тенденцию, наметившуюся ссамого начала появления в обществе независимой от ополчения военной силы.

С самого начала дружина создавалась вне рамок традиции, и объединяли ее членов не родственные и не общинные связи (хотя какую-то второстепенную роль они в отдельных случаях играть могли). Основой здесь служили профессиональная военная деятельность, ориентация на военный грабеж как главный источник средств к существованию, дополнявшиеся личной преданностью удачливому военному предводителю. Именно эта личная преданность приобретала для последнего особую ценность, когда ему приходилось создавать какую-то только ему подчиненную организацию власти в обществе. В рамках дружины чаще всего не сохранялись те грани, которые за ее пределами достаточно жестко разделяли людей разного исходного социального статуса, прежде всего разного происхождения. В число дружинников мог войти любой чужак, им мог стать вольноотпущенник и даже раб. Все это как раз и обеспечивало преданность вождю, о которой шла речь выше. Отнюдь не случайно множество предклассовых и раннеклассовых, да и достаточно развитых классовых обществ знало постоянную «гвардию» правителя, чаще всего сформированную из чужаков, людей без сколько-нибудь прочных корней в данном обществе.

Используя такой инструмент, военный вождь не просто мог в принципе выдвинуться на первое место, превратившись в фактического руководителя всего общества. Он получал возможность основательно перераспределить влияние и богатство в пределах правящего слоя. Действительно, дружинники и прочие приближенные вождя, используя свои независимые от традиционного производства материальные возможности и стоявший за ними авторитет самостоятельной организации военной силы, могли успешно соперничать с родо-племенной аристократией за власть и влияние. И в случае необходимости вождь оказывался в состоянии, опираясь на дружину, навязать этой

10* 147

аристократии свою волю. И наоборот, приближенные вождя могли прибегнуть к его авторитету в своем соперничестве с традиционной знатью.

По всей видимости, борьба между старой родо-племенной аристократией и новой знатью военного происхождения, которая может быть обозначена, если иметь в виду общества раннеклассовые, термином «царские люди» (понятно, достаточно условным), была в мировой истории явлением универсальным. Как общее правило, верх в этой борьбе одерживала новая аристократия, традиционная родо-племенная верхушка оттеснялась на второй план. Конечно, эта верхушка сопротивлялась, и в отдельных конкретных случаях такое сопротивление могло быть и упорным и успешным (вероятно, именно так и обстояло дело в обществах, пошедших по аристократическому пути поли-тогенеза). Но в целом в той мере, в какой новая знать не пыталась покуситься на собственность, которой уже располагала старая аристократия, дело обычно завершалось компромиссом в той или иной его форме, тем более что именно военная аристократия оказывалась еще и одним из самых надежных противовесов возраставшему недовольству и сопротивлению рядовых соплеменников.

Понятно, все эти явления постепенно обретали и идеологическую санкцию. Представления о закономерности и необходимости существования, а затем и привилегированного статуса самого вождя и его непосредственного окружения трансформировались в перспективе в представление о вожде как олицетворении целостности и благополучия коллектива, представление, которое рассматривается в предыдущих главах. Отсюда недалеко было и до идеи сакрального правителя, ставшей затем одной из основ идеологической санкции власти в раннеклассовых, ран-негосударственных обществах. Общая тенденция в развитии представлений о власти в эпоху классообразования, как уже говорилось, включала и движение от коллектива к индивиду в качестве символа общества и залога его благополучия. Речь шла, естественно, об авторитете сана, а не его конкретного носителя ⁷⁶. Но такие изменения в идеологической сфере были необходимой частью процесса перехода от потестарной власти к политической.

Другим столь же необходимым аспектом такого перехода было постепенное ограничение круга лиц, имевших доступ к военной деятельности. Это было особенно важно в обществах, создавших военно-демократические и военно-иерархические формы организации власти: любой свободный в них был по идее потенциальным воином. И поэтому одной из главных задач, которые решали военно-иерархические структуры в процессе становления политической власти, как раз и было постепенное лишение народа оружия посредством сугубой специализации и профессионализации военного аспекта жизни общества⁷⁷.

В некоторых случаях институционализация власти происхо-

дила через складывание общественных структур, которые получили в нашей литературе обозначения «общинно-кастовые»⁷⁸или «сословно-кастовые» ⁷⁹. Речь идет об обществах с жесткой фиксацией форм общественного разделения труда, сложившихся на какой-то определенный момент их развития под воздействием тех или иных конкретно-исторических условий. Такая фиксация осуществлялась на уровне целостных профессиональных групп, зачастую этнопрофессиональных. Конкретные пути складывания таких вариантов организации не всегда можно проследить. Несомненно, иногда их появление бывало связано с завоеванием, которое обращало побежденных в зависимое неполноправное население, как это было, например, в ряде обществ во-сточноафриканского Межозерья⁸⁰. Регион этот интересен еще и в том отношении, что в нем существование развитых систем общинно-кастового (сословно-кастового) типа сочеталось с широким распространением отношений «патрон—клиент» и оба эти фактора успешно дополняли друг друга (хотя надо сказать, что в последнее время привычные представления о степени распространения и того и другого в доколониальном Межозерье начали подвергаться критике⁸¹). Но известны и случаи складывания сословно-кастовых структур без всякого участия военного фактора ⁸².

По-видимому, в тех случаях, когда подобного рода структуры возникали мирным путем, их появление облегчалось и такими обстоятельствами, как раннее сложение иерархии статусов общин и родов или ранняя узурпация социальной верхушкой основных средств производства; слабое развитие обмена тоже могло выступать в роли стимулятора такого развития⁸³. Для шас, однако, важно в данном случае другое: сословно- или об-зщинно-кастовая организация, будучи эффективным механизмом институционализации власти, тем не менее могла серьезно замедлять завершение процесса классо- и политогенеза, обнаруживая тенденцию к стабилизации общества на предклассовом, а его потестарной организации — на позднепотестарном уровне. В качестве примера можно назвать общества народа и, или носу, в высокогорном районе Ляншань китайской провинции Сычуань.

У и существовала весьма развитая социальная стратификация. Само название народа есть одновременно название его «благородного» сословия, собственно и (носу). Остальные сословия находились в разной степени зависимости от и — от полурабской до полукрепостной. Но, несмотря на это, у и так и не сформировалась единая политическая организация. При низком уровне развития производительных сил роды, включавшие каждый только членов какого-то одного сословия, очень рано образовали иерархию, в которой аристократические роды, собственно, и превратились в своего рода потестарнке структуры, закрыв путь к формированию политических отношений. Или, по выражению установивших это обстоятельство исследователей, «организация политической (точнее, потестарной.— Л. К.) вла-

сти на основе кровнородственного единства оказалась... не в состоянии преобразоваться в политическую власть, основанную на классовом единстве»⁸⁴. Этот пример свидетельствует о том что сама по себе институционализация власти, даже зашедшая очень далеко, в условиях общинно- или сословно-кастовых структур могла оказаться тупиковым путем, если отсутствовали или не проявлялись в должной мере остальные факторы поли-тогенеза, прежде всего в сфере производственной.

6. Формы институционализации власти рассматривались выше по преимуществу с точки зрения их социально-экономической обусловленности. Но с этим, так сказать, базовым уровнем потребности в институционализации взаимодействовал и другой— назовем его организационно-функциональным. Дело в том, что для заключительного этапа эпохи классообразования характерно было укрупнение и усложнение социальных единиц надобщинного уровня. На первое место все более выходило племя в его качестве социально-потестарного организма; этнокультурные функции племени во все возраставшей степени оказывались второстепенными по сравнению с потестарной.

Место племени в общей последовательности эволюции форм общественной организации в наши дни оценивается неоднозначно. В центре дебатов по этому поводу находится то бесспорное само по себе соображение, что представление о племени как общности одновременно и социально-потестарной и этнокультурной, длительное время считавшееся в науке аксиомой и восходящее к Л. Г. Моргану, справедливо в основном в применении к племенам сравнительно позднего этапа существования первобытнообщинного строя. Действительно, именно таковы были ирокезы, на изучении племенной структуры которых и построил Л. Г. Морган свою концепцию⁸⁵. Основываясь на этом, многие исследователи на Западе выдвинули тезис, будто племя как форма общественной организации вообще было явлением в общеисторическом плане вторичным, возникая под влиянием контакта с более развитыми обществами, прежде всего классовыми. Сторонники такой точки зрения—полнее и последовательнее всего ее аргументировал М. Фрид — подчеркивают, собственно, в первую очередь военную и потестарную функции племенной организации. Ведь в контакте с более развитыми соседями военное давление и противодействие ему занимали одно из главных мест⁸⁶.

Первичность или вторичность племени сама по себе нас здесь интересует сравнительно мало. В общем в отечественной литературе последних лет преобладает мнение, что пока нет достаточных аргументов в пользу того, чтобы безоговорочно считать племенную форму организации вторичной и поздней⁸⁷. Однако в любом случае несомненно, что племя превращается в важнейшую социально-потестарную общность именно в эпоху классообразования. И именно такое племя обычно предшествовало последней стадии развития потестарной организации —

вождеству, которое уже непосредственно переходило в раннее государство, хотя, надо сказать, такая последовательность вовсе не была обязательна. Племя и вождество могли представлять и самостоятельные линии эволюции. Так, на Гавайях вождества возникали без прохождения обществом «предварительного» этапа этнопотестарного племени.

С племенем этого типа были органически связаны (вне племенной организации они вообще были бы немыслимы) военно-демократические и военно-иерархические формы институциона-лизации власти. И те и другие способствовали ускоренному социально-экономическому расслоению общества. Выделявшаяся при этом общинно-родовая знать становилась одной из главных фигур в процессе классогенеза, противопоставляя себя рядовым соплеменникам. Эта же знать, в свою очередь, обнаруживала наибольшую заинтересованность в институционализа-ции власти, которая закрепила бы ее статус и привилегии. И в то же самое время превращение прежней общинно-родовой аристократии в племенную знать было непосредственно связано с возрастанием военной и потестарной ролей племени.

Все это прямо обусловливалось разрушением традиционной замкнутости общин, по мере того как расширялись производство и обмен: необходимость увеличения размеров социально-поте-старных единиц упорно пробивала себе дорогу. И в том же направлении действовала обстановка непрерывно расширявшихся по своим масштабам грабительских военных акций: выстоять в одиночку изолированные общины были бы не в состоянии, нужно было объединяться. Наконец, не последнее место занимало и стремление сформировавшейся уже в общинах общинно-родовой знати по возможности расширить зону своего непосредственного влияния, а в более отдаленной перспективе включить в нее и неродственное первоначальной общности население. Такое расширение зоны влияния заметно увеличивало массу поступавшего в распоряжение этой знати и ею перераспределявшегося общественного продукта.

По-видимому, мы можем говорить о прямой зависимости между степенью развития племенной организации как поте-старного механизма и тем, насколько то или иное общество оказывалось продвинувшимся по пути классогенеза. Едва ли случайно, например, что такая форма племени была почти неизвестна у австралийских аборигенов и в то же время получала наибольшее распространение в обществах, которые в том или ином регионе земного шара олицетворяли самый высокий для него уровень социально-экономического развития.

Те же самые факторы, которые обусловливали и ускоряли превращение племен в преимущественно социально-потестарную общность, делали неизбежной и необходимой и дальнейшую интеграцию общества, на сей раз уже на надплеменном уровне. Формы такого рода интеграции прошли несколько этапов в своем развитии. Более ранний из них представлен был прежде все-

го объединениями индейских племен Северной Америки, такими, как та же Лига ирокезов, Конфедерация криков, Союз дакота. В принципе в таких объединениях еще сохранялись более или менее равноправные отношения между входившими в них племенами. Притом и степень самостоятельности этих племен бывала достаточно велика. Но ход общественного развития толкал эти союзы в сторону превращения из союза равных в иерархически организованную структуру, в которую входили уже и племена, не связанные с основателями объединения никакими родственными узами. Скажем, в Лигу ирокезов такие чужаки инте- грировались в качестве «младших» членов — неполноправных и подвергавшихся эксплуатации; главной формой эксплуатации служила дань, но нередки были случаи сгона «младших» племен с их земель ⁸⁸. На таких правах включались в Лигу делава-ры, некоторые нейтральные племена, часть гуронов, шауни. Характерно при этом, что даже широко распространенная практика адоптации (массовой!) чужаков не изменяла ведущей тенденции. «Усыновленные» оставались хотя и соплеменниками, но как бы второго сорта. Об этом свидетельствует, например распространенное использование их труда в земледелии — тра-диционно «женской», по ирокезским представлениям, отрасли производства, да еще совместно с женщинами⁸⁹.

Иерархические союзы племен такого рода достаточно хорошо-известны и в евразийских степях, например у скифов или мас-сагетов, и в Юго-Восточной Европе у фракийцев, в разных районах Африки — у туарегов Сахары, бантуязычных нгуни и шона Южной- и Центральной Африки. Все эти объединения племен характеризовались обязательным наличием зачаточных форм эксплуатации. Причем эксплуатации как коллективной «младших» племен союза его полноправными, «благородными» членами, так и индивидуальной, главным образом захваченных в составе полона иноплеменников и неполноправных адоптированных чужаков. И почти всегда существовала еще и данническая эксплуатация соседей, не входивших в состав союза. Эта внешняя эксплуатация в сочетании с военным грабежом могла быть и очень интенсивной. В тот или иной период она вообще могла оказываться главным источником прибавочного продукта, который поступал в распоряжение племенной верхушки, образуя экономическую основу ее функционирования в качестве правящего слоя общества. Притом внешняя эксплуатация на какое-то время отодвигала на второй план попытки племенной знати перейти к отчуждению продукта у соплеменников, порой вообще делала их ненужными. Понятно, что любые варианты внешней эксплуатации требовали особого внимания к военной организации как единственной надежной гарантии ее сохранения. А эта организация составляла уже готовый аппарат власти в случае ее обращения внутрь общества, против своего же народа, т. е. ради эксплуатации внутренней. Но такое обращение происходило обычно у народов оседлых, ведших земледельческое или

комплексное хозяйство. У кочевников, если они рассматриваются сами по себе, до этого обычно не доходило: прикрытием и гарантией внутренней эксплуатации служили в первую очередь традиции родовой взаимопомощи, приобретавшие с течением времени смысл, прямо противоположный первоначальному, но тем не менее оставшиеся весьма эффективным социально-психологическим фактором, умерявшим проявление протеста со стороны эксплуатируемой кочевой бедноты. Впрочем, использование этих традиций никогда не было препятствием к применению силы, если оно оказывалось необходимым.

По-видимому, при современном уровне наших знаний можно утверждать, что окончательному оформлению государства даже в ранней его форме предшествует промежуточный тип поздне-потестарной надстройки — вождество. Само английское слово chiefdom, эквивалентом которого служит русское «вождество», было употреблено К. Обергом в 50-х годах поначалу для обозначения социально-потестарных структур индейских племен бразильского штата Мату-Гросу ⁹⁰. Однако как понятие, связанное с определенной стадией в эволюции социально-потестарной организации, оно было окончательно предложено в начале 60-х годов Э. Сервисом, который его рассматривает в качестве самостоятельного уровня «социокультурной интеграции» в своей схеме⁹¹. С точки зрения экономической это понятие сопрягается со стратифицированным обществом, по М. Фриду, т. е. таким, в котором дифференцированным статусам соответствует и неравенство в доступе к важнейшим ресурсам общества ⁹².

В нашей литературе подробное рассмотрение этой формы потестарной организации было проделано Л. С. Васильевым (хотя он и предпочел слову «вождество» просто транскрипцию англий ского «чифдом», что, однако, не меняет сколько-нибудь серьезна существа дела)⁹³. Предложенная им дефиниция гласит: «Чифдом—. это основанная на нормах генеалогического родства, зна-комая с социальным и имущественным неравенством, разделением труда и обменом деятельностью и возглавляемая сакрали-зованным лидером политическая структура, главной функцией которой является административно-экономическая, отражаю- щая объективные потребности усложняющегося коллектива. Чифдом являет собой как раз тот этап, на котором правитель из слуги общества начинает становиться, выражаясь словами Ф. Энгельса, господином над ним» ⁹⁴.

С таким определением можно, однако, согласиться далеко не во всем. Это относится прежде всего к характеристике «политическая»: в то время как Л. С. Васильев не считает разграничение потестарного и политического необходимым и операциональным ⁹⁵, мне в существе вождества представляется главным как раз то, что оно еще не политическая, а именно позднепоте-старная, если угодно, предполитическая форма организации.

Сомнителен тезис о сакрализованном лидере как непременной черте вождества; скорее на этом уровне эволюции поте-

старной культуры наблюдалось зарождение тенденции к сакрализации, делающейся действительно универсальной на следующем этапе — в раннем государстве (об этом см. выше, в гл. 3 настоящей книги).

Спорен, наконец, и вопрос о том, правомерно ли ставить знак равенства между вождеством и протогосударством, по выражению Л. С. Васильева ⁹⁶. Ведь протогосударство — это уже государство, пусть на самых ранних этапах своего существования, а отнюдь не предполитическая структура ⁹⁷.

Тем не менее подробный анализ вождества именно как административной структуры, выполненный Л. С. Васильевым, в основном избавляет меня от необходимости всесторонне рассматривать его с этой точки зрения. Хочу задержаться лишь на одном из аспектов становления вождества — закреплении наследственного характера власти за численно и социально ограниченной группой лиц, связанных родственными узами, в связи с тезисом о нераздельности понятий собственности и власти в доклассовых обществах, в которых существовала единая система «власть —собственность» ⁹⁸ (сам по себе тезис представляется мне логическим развитием мысли Ф. Энгельса о двух возможных путях классогенеза).

Если возвратиться к упоминавшемуся выше укрупнению масштаба социально-потестарных единиц как характерной черте завершающего этапа эпохи классообразования, то вполне очевидно, что в принципе подобное укрупнение с необходимостью требовало укрепления руководства такими увеличивавшимися единицами. Тем более важно здесь было не только само по себе увеличение размера общности, но и то, что оно сочеталось с увеличением масштаба системы, в которой происходило перераспределение общественного продукта (редистрибуционной сети в западной экономантропологии): последнее могло быть результатом как возрастания численности и плотности населения в рамках данного коллектива, так и возможного территориального расширения.

Естественно, и сами носители общественных должностных функций, и общество в целом были кровно заинтересованы в максимальной стабилизации руководства и обоснованности принимаемых управленческих решений. А это требовало налаженной и эффективной системы передачи накопленного управленческого опыта и его усвоения, иными словами, сохранения преемственности в руководстве. В обществе, не знавшем письменности,— а таковы были все доклассовые общества — самым естественным и привычным, да и самым простым путем передачи и закрепления этого опыта могла быть только межпоколенная его трансмиссия в рамках семьи. Отсюда и начиналась тенденция к закреплению организационно-административных функций за теми семьями, члены которых их уже осуществляли. А это означало, что складывалась система наследственных (понимая это слово в широком смысле, необязательно связанном с

прямым наследованием от отца к сыну) носителей власти. И притом ввиду усложнения общественной структуры в целом происходило и уточнение контуров такой системы, и она мало-помалу приобретала иерархический характер.

В сочетании со все расширявшейся тенденцией к использованию формальными лидерами коллектива общественных фондов на личные нужды это совершенно неизбежно вело к возникновению сначала наследственных статусов, а затем и наследственной аристократии, которая в конечном счете сосредоточивала в своих руках руководство всеми без исключения сферами общественной жизни (что, кстати, предполагало в дальнейшем и неминуемую специализацию в среде самой этой аристократии). Но это было равнозначно превращению к конечном счете и самого права доступа к руководству и к власти в любой из таких сфер в своего рода корпоративную сооственность сложившейся знати, т. е. именно власти-собственности в несколько отличном от предложенного Л. С. Васильевым понимании. Причем аристократия очень рано стала обнаруживать склонность к последовательному сужению и ограничению состава самой корпорации имевших доступ к власти лиц. В крайнем своем выражении такая тенденция могла приобрести вид ограничения наследственной аристо-кратии одной только правящей родственной группой. Примером

такого развития может служить Буганда конца XVIII—XIX в. (но в подобных случаях почти неизбежно возникала аристократия служилая, хотя и не наследственная).

Конечно, этнографические материалы засвидетельствовали наличие случаев власти, передаваемой по наследству, даже у народов, пребывающих и сегодня еще далеко от самых ранних этапов разложения первобытнообщинного строя. Так обстоит дело, например, с главарями бушменских локальных групп или в некоторых племенах австралийцев¹⁰⁰. Параллельно с этим у многих примитивных земледельцев наблюдаются и определенные привилегии, предоставляемые главарям или лидерам: право на пользование лучшими земельными участками или, что. в таких обществах было особенно важно, право на несколько жен или на преимущественный выбор женщин в составе военной добычи. Такие привилегии прослеживаются у многих групп индейцев Южной Америки — боро, хиваро, чикито — или, скажем, у па-пуасов-кума. В таком смысле совершенно справедливо утверждение, что становление общественных должностей есть одновременно один из самых ранних шагов к институционализации имущественного неравенства, и именно здесь, пусть и в зачаточной форме, проявляется та неразрывая связь между властью и привилегией, которая в дальнейшем становится характерна для всякого общества с антагонистическими классами ¹⁰². Тем не менее справедливо будет утверждать и то, что как преобладающие тенденции и наследственный характер власти, и институциона-лизация связанных с нею привилегий приходятся именно на поздний этап политогенеза, а именно на тот, которому соответ-

ствует вождество в качестве основной формы потестарной организации. Обоим процессам способствуют и усложнение общественного производства и общественной структуры, и резко возросшая роль военной деятельности. Но даже конический клан приобретает структурообразующее значение в общественной организации только тогда, когда в этом возникает объективная потребность: как раз для закрепления, во-первых, наследственной власти в руках немногочисленной аристократической корпорации и, во-вторых, материальных и ритуальных привилегий за членами той же корпорации.

7. Понятно, что и в данном случае, так же, впрочем, как, вероятно, вообще в истории, едва ли возможно точно определить момент, когда на месте вождества появляется раннее государство как специфическая форма организации власти в обществе, хотя попытки такого рода и предпринимались. Мы имеем дело с процессом, причем отнюдь не однолинейным. Раннее государство отличает в качестве характерной черты нестабильность, больше того в не столь уж малом, по-видимому, числе случаев и обратимость. Если, например, взять некоторые полинезийские «сложные» вождества, то не так просто будет вполне однозначно ответить, с вождествами или все-таки с ранними государствами мы имеем дело. Именно поэтому представляется плодотворным предложенное X. Классеном и П. Скальником подразделение форм раннего государства на три последовательных этапа: зарождающееся (inchoate), типическое, переходное¹⁰⁵. При такой классификации критериями служат в конечном счете степень специализации административного аппарата и налогообложения, соотношение между степенью сохранения в качестве структурообразующего принципа кровнородственных связей и ролью связей территориальных, наконец, степень перехода от отношений реципрокации в процессе перераспределения продукта к господству частной собственности (а в конечном счете по завершении формирования предпосылок для развития «открыто антагонистических классов»).