Э. Сэпир Речь как черта личности.

Всякого, кто в принципе расположен к аналитическому мышле­нию, поражает чрезвычайная сложность различных типов человече­ского поведения, и можно предположить, что явления, к которым мы в нашей обыденной, повседневной жизни относимся как к чему-то само собой разумеющемуся, столь же удивительны и необъяснимы, как и все удивительное и необъяснимое, что может быть обнаружено в этом мире. Так приходит и осознание того, что вопреки нашим представлениям речь — это материя очень далекая от простоты и самоочевидности, что она в она в очень значительной степени доступна утонченному анализу с позиций исследования человеческого поведения, и что в ходе такого анализа могут накапливаться некоторые идеи, важные для изучения проблем личности.

Речь поразительно интересна вот чем: с одной стороны, мы на­ходим ее трудной для анализа; с другой — мы в огромной мере направляемы ею в нашем повседневном опыте. В этом, наверное, есть нечто парадоксальное, но как самый что ни на есть простак, так и проницательнейший из ученых прекрасно осознают, что мы не реагируем на исходящие от нашего окружения сигналы, основываясь на одних лишь только своих знаниях. Некоторые из нас более других наделены интуицией, это правда, но нет никого, кто бы в своем интуитивном исследовании личности был полностью лишен способ­ности накапливать речевые впечатления и руководствоваться ими. Нас учат, что когда человек разговаривает, то он говорит нечто такое, что он хочет сообщить (communicate) другому. Конечно, это не обя­зательно так. Как правило, человек намеревается что-то сказать, но то, что он на самом деле сообщает, может значительно отличаться от того, что он собирался выразить. Наше суждение о человеке часто формируется на основании того, чего он не сказал, и в нашем нежелании ограничиваться в этом случае одним лишь явным содержа­щем речи может заключаться большая мудрость. Читать между строк следует даже тогда, когда эти строки не записаны на бумажном листе.

Размышляя над проблемой анализа речи с точки зрения изучения личности, автор пришел к мнению о возможности подойти к этой проблеме с двух различных сторон. Можно было бы предпринять два совершенно различных аналитических начинания, которые пере­секались бы самым замысловатым образом. В рамках первого подхода в исследовании проводилось бы различие между индивидом и обще­ством, поскольку общество изъясняется не иначе как через посредство индивида. При втором подходе исследование обращалось бы к раз­личным уровням речи — начав с низшего уровня, каковым является сам человеческий голос, оно доходило бы до раскрытия способов формирования законченных предложений. В повседневной жизни мы говорим, что некий человек посредством своей речи внушает нам определенные впечатления, но мы редко когда делаем попытку раз­ложить эту очевидную поведенческую единицу на составляющие ее уровни. Мы можем поверить в блеск идей человека, который на самом деле всего лишь обладает приятно звучащим голосом. И в такого рода недоразумения мы бываем "склонны впадать довольно часто, хотя вообще-то нас не так просто одурачить. Мы можем про­следовать через всю речевую ситуацию, не будучи при этом в состо­янии точно указать пальцем на то место в речевом комплексе, которое побуждает нас делать то или иное суждение о личности. Подобно тому, как собака знает, повернуть ли ей налево или направо, мы знаем, что нам надо высказать совершенно определенное суждение, но мы вполне можем ошибиться, если попытаемся указать, какие мотивы нас к этому побудили.

Обратимся сперва к обоснованию исследования первого типа, то есть к различению социальной и чисто индивидуальной точек зрения. Для доказательства необходимости такого разграничения развернутая аргументация не нужна. Мы, человеческие существа, вне общества не существуем. Посаженный в камеру-одиночку, человек по-прежнему принадлежит обществу, ибо с ним остаются его мысли, а мысли эти, сколь бы патологическими они ни были, сформировались при по­средстве общества. С другой стороны, нашему опыту никогда не бы­вают доступны социальные стереотипы поведения как таковые, сколь бы велик ни был наш интерес к этим последним. Возьмем столь простой социальный поведенческий стереотип, как слово «лошадь». Лошадь — это животное о четырех ногах, она ржет, и у нее есть грива, но на деле социальный стереотип, обеспечивающий референ­цию к этому животному, в чистом виде не существует. Все, что суще­ствует, — это произнесение мною слова «лошадь» сегодня, вчера и завтра. Каждый из фактов такого произнесения отличен от другого. В каж­дом из них есть что-то своеобразное. Голос, во-первых, никогда не бывает одним и тем же. Качественные характеристики эмоций, со­провождающих каждую артикуляцию, различны; различна и интен­сивность эмоций. Нетрудно убедиться, почему необходимо отличать социальную точку зрения от индивидуальной, ведь у общества имеются свои стереотипы, свои установленные способы действия, свои особенные «теории» поведения, тогда как индивид располагает только ему свойственным способом, позволяющим ему обращаться со специфическими стереотипами общества, «подгибая» их ровно настолько, чтобы сделать их «своими», а не чьими-либо еще. Для нас настолько интересны как индивиды мы сами и другие люди, отличные (пусть даже в самой малой степени) от нас, что мы находимся в постоянной готовности отмечать малейшие отклонения от базового поведенческого стереотипа. Для того, кто к этому стереотипу не привык, подобные отклонения показались бы столь малозначительными, что могли бы остаться вовсе им незамеченными. Но для нас как индивидов они крайне важны — до того, что мы склонны забывать о наличии общего социального стереотипа, относительно которого осуществляется варьирование. У нас часто возникает впечатление, что мы демонстрируем оригинальность или выделяемся каким-то иным способом, тогда как на самом деле мы всего лишь воспроизводим социальный стереотип с добавлением тончайшего налета индивидуальности. Перейдем теперь ко второму подходу - к исследованию речи на ее различных уровнях. Если бы мы провели критический обзор того, что передается посредством голоса и как реагируют на голос люди, мы бы нашли их взгляды на различные элементы речи относительно наивными. Разговаривая, человек производит на нас некоторое впечатление, но, как мы убедились, у нас нет ясности по поводу того, что вносит в формирование этого впечатления наиболее существенный вклад — его голос или же передаваемые этим голосом идеи. В речевом поведении выделяется несколько различных уровней, каждый из которых представляет собой множество реально существующих феноменов для лингвистов и психологов, и теперь нам необходимо рассмотреть все эти уровни для того, чтобы получить какое-то представление о сложности обычной человеческой речи. Я буду затрагивать различные уровни поочередно, делая о каждом краткие замечания по ходу изложения.

Самый низший или наиболее базовый уровень речи — это голос. Он стоит ближе всего к наследственному достоянию индивида, рассматриваемого безотносительно к обществу; этот уровень является «низким» в том смысле, что отсчитывается от психофизической ор­ганизации, даваемой человеку от рождения. В голосе представлен сложный пучок реакций, и, насколько известно автору, никому еще, не удалось дать исчерпывающее описание того, что такое голос и' каким изменениям он может подвергаться. Какой-либо книги или очерка, в которых классифицировались бы многие различные типы голоса, как будто бы не существует, как нет и терминологии, спо­собной отдать должное ошеломляющему разнообразию голосовых яв­лений' и тем не менее наши суждения о людях весьма часто под­держиваются именно впечатлениями от тонких нюансов человеческого голоса. В более общем плане голос часто может рассматриваться как Форма жеста. Будучи увлеченными той или иной мыслью или охва­ченными некоторой эмоцией, мы можем самовыражаться с помощью рук или прибегать к каким-то иным видам жестикуляции, и голос при этом принимает участие в общей жестовой игре. С нашей ны­нешней точки зрения, однако, представляется возможным выделить голос в качестве особой функциональной единицы.

Голос обычно считается материей сугубо индивидуальной, однако будет ли вполне правильным сказать, что он дается нам от рождения и безо всяких изменений сохраняется в течение всей жизни?! Или же наряду с индивидуальным, голос обладает также и некоторым социальным качеством? Все мы, по-моему, чувствуем, что в немалой степени подражаем голосам других людей. Мы прекрасно знаем, что если по той или иной причине звучание голоса, которым наделила нас природа, вызывает критическое к нему отношение, то мы стара­емся его модифицировать, чтобы он как инструмент речи не вызывал социального неприятия. В голосе всегда есть нечто такое, что следует отнести к социальному фону — точно так же, как в случае с жестами. Жесты не так просты и индивидуальны, как это кажется на первый взгляд. По большей части они специфичны для того или иного об­щества. Аналогичным образом, мы занимаемся непроизвольной под­стройкой гортани, что вызывает в голосе существенные видоизмене­ния — несмотря на его личностный и относительно фиксированный характер. Поэтому, выводя из голоса фундаментальные черты лич­ности, мы должны стараться отграничить социальный элемент от чи­сто личностного. Не будучи в этом достаточно осторожны, мы можем допустить серьезную ошибку в своих суждениях. Скажем, человек обладает резким или хриплым голосом, на основании чего мы могли бы заключить, что он по сути своей «груб» (coarse-grained). И уго­дили бы тем самым пальцем в небо, если бы оказалось, что его жизнь проходила вне уютных стен, в таком обществе, где не отка­зывают себе в удовольствии знатно посквернословить и вообще на­рочито огрубляют голос, в то время как изначально, может статься, у этого человека был очень мягкий голос, характерный для деликат­ной душевной организации, который постепенно ожесточался под вли­янием общества. Личностные свойства, которые мы стараемся вычле­нить, скрыты под их внешними проявлениями, и нам предстоит раз­вить научные методы, позволяющие добраться до «естественного», предположительно неизмененного голоса. Для того чтобы проинтер­претировать голос с точки зрения его личностной значимости, необ­ходимо хорошо представлять себе, в какой мере он является чисто индивидуальным, обусловленным естественным строением гортани, специфическими особенностями дыхания и еще тысячью и одним фак­тором, которые биологи когда-нибудь окажутся в состоянии опреде­лить. В этом месте можно было бы спросить: зачем придавать такую важность качественной характеристике голоса? Какое она имеет от­ношение к личности? В конце концов, голос человека прежде всего формируется природными факторами, голос — это то, чем наделил нас Бог. Да, это так, но разве в сущности это не верно и по отно­шению к личности в целом? Коль скоро психофизический организм в очень значительной мере целостен, то мы на основании общих принципов можем утверждать, что рассматривая то, что именуется нами личностью, мы имеем право придавать важность тому, что на­зывается голосом. Находит ли личность в голосе столь же адекватное выражение, как в жестах или в манере держаться, мы не знаем. Возможно, что в голосе она, по сравнению с последними свойствами, выражается даже более адекватно. В любом случае, однако, ясно, что нервные процессы, контролирующие производство голоса, долж­ны фигурировать в числе индивидуальных черт нервной организации, определяющих специфику личности.

Базовая качественная характеристика голоса — изумительно ин­тересная головоломка. К несчастью, мы не располагаем лексиконом, который был бы адекватен бесконечному разнообразию голосов. Мы говорим о высоком (high-pitched) голосе. Мы называем голос «густым» ("thick"; здесь и далее по абзацу кавычки в оригинале. — Перев.) или же «тонким» ("thin"); мы считаем голос «гнусавым» ("nasal"), если с носовой частью дыхательного аппарата говорящего что-то не в порядке. Если бы нам нужно было составить инвентарь голосов, мы бы обнаружили, что никакие два голоса не являются совершенно схожими. И в то же время мы постоянно ощущаем, что в голосе индивида есть нечто показательное для его личности. Мы можем даже дойти до предположения о том, что голос в некотором смысле являетея символическим показателем личности в целом. Ког­да-нибудь, когда у нас будет больше сведений о физиологии и пси­хологии голоса, станет возможно объединить наши интуитивные суждения о качестве голоса с научным анализом его формирования. Мы 1 не знаем, что в точности заставляет голос производить впечатление «густого», «дрожащего» ("vibrant"), «монотонного» или «бесцветно­го» ("flat") и так далее. Чем воодушевляет нас голос одного человека, тогда как голос другого оставляет совершенно безразличными? По­мню, как много лет назад я услышал выступление президента одного колледжа и сразу же решил, что-то, что он говорил, не может представлять для меня никакого интереса. Я при этом имел в виду сле­дующее: независимо от того, насколько интересными и относящимися к делу были его замечания сами по себе, личность его не могла меня заинтересовать, поскольку в его голосе было что-то антипатичное мне, что-то разоблачающее его в личностном плане. В его выступлении проявлялось — было такое интуитивное впечатление — некое личностное свойство, какой-то смысл, который, как я понимал, не мог так просто состыковаться с моим собственным восприятием вещей. Я не слушал то, что он говорил, я оценивал лишь качество его голоса. Мне могут возразить, что все это совершеннейший идиотизм. Возможно, но я полагаю, что все мы имеем обыкновение поступать в точности так же и что при этом мы в сущности правы — не интеллектуально, но интуитивно. А посему задачей интеллектуального анализа становится рационально обосновать для нас то, что нам и так известно в донаучной форме Едва ли стоит пытаться перечислить основные типы голоса; толку от этого будет мало. Достаточно сказать, что на основании голоса про человека можно было бы много чего узнать. Так, можно решить, что он сентиментален; что он чрезвычайно благожелателен, однако лишен сентиментальности; что он жесток — доводится слышать го­лоса, производящие впечатление ярко выраженной жестокости. На основании голоса можно допустить, что человек, лексикон которого груб, тем не менее добросердечен. Подобного рода наблюдения входят в повседневный опыт всякого человека. Суть лишь в том, что мы не привыкли придавать таким суждениям научной значимости.

Мы убедились, что голос представляет собой явление столь же социальное, сколь и индивидуальное. Тот, кто провел бы достаточно глубокое исследование, мог бы, по крайней мере в теории, вычленить социальную составляющую голоса и отбросить ее (конечно, дело это непростое). Можно найти, например, людей с очень приятными го­лосами, но таковыми эти голоса сделало общество. А потом можно было бы вернуться к тому, что представлял бы собой голос вне специфичной для него истории социального развития. Эта ядерная, или первичная, качественная характеристика голоса во многих -возможно, во всех — случаях имеет символическую значимость. Та­кие примеры бессознательного символизма, разумеется, не ограничи­ваются одним лишь голосом. Если вы морщите брови, это символ определенного отношения, или установки (attitude). Если вы экспансивно размахиваете руками, это символизирует изменившуюся уста­новку по отношению к вашему непосредственному окружению. Таким же образом и голос в значительной степени служит бессознательной символизации общей установки того или иного человека.

Так что с голосом могут произойти любые случайности, которые лишат его "предопределенной" ему формы. Однако, несмотря на эти случайности, голос все равно будет представать перед нами как воз­можность некоторого открытия. Факторы, которые портят исходную картину, обнаруживаются во всех формах человеческого поведения, и здесь, как и везде, мы должны делать на них поправку. Первичная структура голоса — это такая вещь, доступ к которой получить сразу же мы не можем и должны поэтому раскрывать ее, постепенно сте­сывая различные наслаивающиеся на нее структуры, социальные и индивидуальные.

Каков следующий уровень речи? То, что мы обычно называем голосом, — это собственно голос плюс множество вариаций поведе­ния, которые переплетены с голосом и придают ему его динамическое качество. Это уровень голосовой динамики. Двое говорящих могут иметь почти совпадающее базовое качество голоса, однако их «голо­са», в обычном понимании этого термина, будут чрезвычайно раз­личными. Обычно мы не всегда аккуратно различаем собственно го­лос и голосовую динамику. Одним из наиболее важных аспектов голосовой динамики является интонация — очень интересное иссле­довательское поле как для лингвиста, так и для психолога. Интонация — гораздо более сложная вещь, чем это принято считать. В ней можно выделить три уровня, сплетающихся в едином поведенческом стереотипе, который мы можем назвать «индивидуальной интонацией». Во-первых, в интонации присутствует очень важный социаль­ный элемент, который следует отграничить от индивидуального варь­ирования; во-вторых, этот социальный элемент детерминирован дво­яким образом. В нашем распоряжении имеется некоторый набор ин­тонаций, являющихся необходимой принадлежностью нашей речи. Ес­ли я говорю, например: Is he coming? 'Он придет?', я повышаю тон на последнем слове. Меж тем, в природе не существует никакой причины, объясняющей, почему я это делаю в предложениях данного типа. Мы склонны полагать такой навык естественным, даже само­очевидным, однако сравнительное изучение динамических навыков в большом количестве несходных языков убеждает нас, что в целом такое допущение необоснованно. Вопросительная установка может быть выражена другими способами, такими, как использование спе­циальных вопросительных слов или особых грамматических форм. Повышение голоса в вопросительных предложениях определенного типа — это один из значимых стереотипов английского языка, и, следовательно, такое повышение не является экспрессивным в смысле индивидуальной экспрессии, хотя мы иногда и ощущаем его таковым. Но это не все. В интонации существует второй уровень социально обусловленного варьирования — это тональная трактовка голоса в целом, совершенно безотносительно к собственно языковым интонационным стереотипам. В каждом данном обществе присутствует по­нимание того, что наш индивидуальный интонационный диапазон не может быть слишком широк. Модулируя наш голос, мы не должны забираться в своих пассажах слишком высоко; средняя высота тона должна быть такой-то и такой-то. Другими словами, общество требует от нас ограничиваться определенным интонационным диапазоном и определенными характерными модуляциями, то есть следовать спе­цифическим для данного общества мелодическим стереотипам. Если бы мы сравнили речь английского сельского джентльмена с речью фермера из Кентукки, то мы нашли бы их интонационные навыки заметно различающимися несмотря на наличие некоторых сущест­венных черт сходства существующих в силу того факта, что язык, на котором они говорят, является по существу одним и тем же. Никто не осмеливается отступать от соответствующего интонационно­го стандарта слишком далеко. И однако же, мы не знаем таких двух индивидов, которые бы . говорили с совершенно одинаковыми инто­нациями. Когда кто-нибудь приезжает откуда-то издалека, он инте­ресен нам как представитель некоего социального типа. Южанин, житель Новой Англии или Среднего Запада — каждому из них при­суща своя характерная интонация. Но когда индивид погружен в нашу собственную социальную группу и является ее представителем, он интересен нам именно как индивид. Если мы имеем дело с людьми, чьи социальные навыки те же, что и у нас, то нас интересуют демонстрируемые ими тонкие интонационные различия, поскольку об­щий для них социальный фон нам достаточно хорошо известен, чтобы мы могли оценить эти тонкие различия. Мы не правы, делая те или иные выводы о личности на основании интонации без учета интона­ционных навыков, которые присущи речевому сообществу данного индивида или которые были привнесены из иностранного языка. Пока мы не оценили социального фона, мы реально не можем судить о речи человека. Когда японец говорит монотонно, мы не вправе счи­тать, что он являет собой пример того типа личности, который пред­ставлял бы каждый из нас, если бы воспроизводил присущую японцу мелодику предложения. Более того, когда мы слышим, как голос итальянца проносится по всей возможной тональной гамме, мы склон­ны считать, что он темпераментен или что он — интересная личность. И все же мы не знаем, темпераментен ли он хотя бы в самой малой степени, до тех пор, пока нам неизвестно, каковы обычные речевые навыки, итальянцев и какие способы мелодической игры итальянское общество допускает для своих членов. Следовательно, базовая инто­национная кривая — при объективном рассмотрении — может с точки зрения индивидуальной экспрессивности иметь лишь второстепенную значимость.

Интонация — это всего лишь один из многих аспектов голосовой динамики. Рассмотрению подлежит также и ритм речи. Здесь опять-таки необходимо различать несколько слоев. Прежде всего, базовый темп речи задается языковым окружением, взрастившим человека, а
отнюдь не обязан своим существованием индивидуальным свойствам личности. У нас, в английском языке, имеются очень отчетливые ритмические особенности. Так, мы склонны значительно усиливать одни слоги и до минимума ослаблять другие, и вовсе не потому, что мы хотим что-то подчеркнуть. Просто язык наш устроен таким об­разом, что мы должны подчиняться его характерному ритму, выделяя какой-то определенный слог в слове или ритмической группе за счет
других. Есть языки, которые не следуют этому обыкновению. Если француз в своих словах делает ударения на наш английский манер, мы обоснованно можем заключить, что он пребывает в нервозном состоянии. Более того, существуют ритмические формы, обусловленные социализированными навыками конкретных групп, — ритмы, на­кладывающиеся на базовые ритмы данного языка. В каких-то частях нашего общества не допускается использование эмфатических ударений, другие же допускают или требуют большей степени эмфатичности. Общество, где ценится вежливость, в гораздо меньшей степени будет позволять своим членам упражняться с ударениями и интонацией, нежели общество, которое образует публика на бейсбольном или футбольном матче. Короче говоря, у нас имеются две разновидности ритмов, имеющих социальную значимость, — ритмы языка и ритмы социальной экспрессии. И, опять же, наряду с этим мы имеем индивидуальные ритмические факторы. Некоторые из нас склонны
к большей отчетливости в обозначении ритмов, к более явному выделению определенных слогов, к растягиванию большего количества гласных, к большей свободе в сокращении гласных, на которые не . падает ударение. Другими словами, в дополнение к социальным имеются также индивидуальные ритмические вариации.

Существуют и иные, помимо интонации и ритма, динамические фак­торы. Среди них — относительная плавность/гладкость (continuity) речи. Множество людей говорят с усилием, обрывками, тогда как речь других течет плавно вне зависимости от того, есть им что сказать или нет. Для последних не важно, имеется ли в их распоряжении нужное слово; важна лишь гладкость языкового выражения. И вновь — гладкость речи бывает социальной и индивидуальной, равно как социальным и индивидуальным бывает темп речи. Когда говорят, что наши высказывания произносятся быстро или медленно, то подразу­меваться при этом может лишь то, что мы опережаем некоторый присущий данному обществу темп речи либо отстаем от него. И опять здесь, в случае темпа, индивидуальная привычка и ее диагностическая ценность для изучения личности должны соизмеряться с принятыми социальными нормами.

Итак, на втором уровне языкового поведения мы имеем ряд факторов, таких,как интонация, ритм, относительная плавность/гладкость и темп, каждый из которых при анализе распадается на два различных уровня, социальный и индивидуальный; более того, со­циальный уровень в общем случае также должен быть разделен на два уровня — уровень того социального стереотипа, который мы называем языком, и уровень нерелевантных с точки зрения языка речевых навыков, но характерных для каждой конкретной социаль­ной группы.

Третий уровень анализа речи — это произношение (pronunciation). Здесь опять же часто говорят о «голосе», тогда как на самом деле имеются в виду индивидуальные нюансы произношения. Человек, скажем, произносит определенные согласные или гласные со специ­фической окраской (timbre) или каким-либо иным характерным спо­собом, и мы имеем склонность приписывать эти произносительные вариации его голосу, хотя на самом деле они могут не иметь ничего общего с качественной характеристикой его голоса. В произношении мы снова должны отграничить социальные шаблоны от индивидуальных. Общество предписывает нам произносить определенные согласные и гласные, которые, так сказать, были отобраны в качестве кир­пичей и раствора для строительства данного языка. Особенно сильно уклоняться от этого предписания мы не можем. Мы знаем, что ино­странец, который изучает наш язык, не сразу справляется с нашими специфическими звуками. Он использует ближайшие к ним по про­изношению звуки, которые он может найти в своем собственном язы­ке. Было бы явно неверно делать выводы о природе личности на основании подобных произносительных ошибок. Но в то же время существуют и такие индивидуальные вариации в произнесении звуков, которые в высшей степени важны и во многих случаях симп­томатичны для изучения личности.

Одна из наиболее интересных глав в трактате о языковом пове­дении, глава, которая пока не написана, должна быть посвящена экспрессивно-символической природе звуков — совершенно безотносительно к тому, что с референциальной точки зрения обозначают слова, в которых эти звуки встречаются. В собственно языковом плане звуки не имеют значения, однако, захотев проинтерпретировать их психологически, мы, вероятно, обнаружим, что между реальным значением слов и бессознательной символической значимостью звуков, как они реально произносятся индивидами, существует тонкая, хотя и мимолетная, связь. По-своему, интуитивно, это знают поэты. Но то, что поэты, используя художественные средства, делают вполне осознанно, бессознательно делается и нами, причем если и со скуд­ными средствами, то зато с широчайшим размахом. Было замечено, например, что в экспрессивной сфере существуют определенные тен­денции произношения диминутивных форм. Разговаривая с ребенком, вы, сами того не сознавая, меняете ваш «произносительный уровень». Слово tiny 'крохотный, малюсенький' может превратиться в teeny. Нет никакого правила английской грамматики, которое оправдывало бы такое изменение гласного, однако символическая природа слова teeny выражена в большей степени, чем у слова tiny, к причину этого следует искать в фонетическом символизме. Когда мы произ­носим ее в teeny, между языком и небом остается мало места; в первой же фазе произнесения iв tiny такового места много(В прошлом в отечественных англо-русских словарях последних десяталетай бри­танской «джоунзовской» транскрипции интерпретируемое Сепиром качественное раз­личие по степени подъема между [i:] в «teeny» и [i] в «tiny» не отмечается, фикси­руется лишь различие по долготе. В американской же лексикографической традиции качественное различие принято отмечать, в том числе иногда с помощью используемой здесь Сепиром «квазиорфографической» транскрипции. — Прин.перев.). Другими словами, вариант ее имеет жестовую значимость, подчеркивающую идею, или скорее ощущение, малости. В данном конкретном случае тенденция к символическому выражению уменьшительности разительна, поскольку она вызвала переход к совершенно новому слову, но ' мы постоянно осуществляем подобную символическую подстройку ме­нее явными способами, не осознавая этого.

Некоторые люди в большей степени, чем другие, тяготеют к сим­волическому использованию звуков. Человек, например, может ше­пелявить, поскольку бессознательно прибегает к символическому вы­ражению определенных черт, которые заставляют тех, кто знаком с ним, говорить о нем как об изнеженном «маменькином сынке». Его произношение обусловлено не тем, что он не может правильно вы­говаривать звук s, а тем, что он определенным образом самовыра­жается посредством шепелявости. У него нет дефекта речи, хотя, конечно, встречается шепелявость, которая является речевым дефек­том и которую следует отличать от символической шепелявости. В сфере артикуляции имеется много других бессознательных символических привычек, для описания которых у нас нет принятой терминологии. Мы, однако, не можем плодотворно обсуждать такие вариации до тех пор, пока нами не установлена социальная норма произношения и пока у нас нет точного представления о том, какие
отклонения допустимы внутри этой нормы. Если кто-нибудь отправляется в Англию, Фракцию или какое-либо другое иностранное государство и записывает там, какое воздействие воспринятые им особенности голосов и произношения оказывают на интерпретацию значения, то все, что он сообщит, едва ли будет иметь ценность, если
только предварительно им не было проведено кропотливого исследования социальных норм, по отношению к которым индивидуальные
феномены выступают в качестве вариантов. Замеченная вами шепелявость может быть предписываемой данным обществом я, следовательно, может не быть психологической в оговоренном выше смысле.
Нельзя выстроить абсолютной психологической шкалы для голоса,
интонации, ритма, темпа или же произношения гласных и согласных,
не установив в каждом случае социальный фон речевого навыка. Значимо всегда варирование, а не о6ъективное поведение как таковое.

Очень важен четвертый речевой уровень, уровень лексики (vocabulary). Все мы говорим по-разному. Существуют слова, которыми некоторые из нас никогда не пользуются. Существуют идругие, любимые слова, которые мы используем постоянно. Особенности личности в значительной мере отражаются в подборе слов, однако и здесь мы должны тщательно различать социальную лексическую нор­му и более значимый личностный выбор слов. Некоторые слова и выражения не используются в определенных кругах, другие же являются отличительным признаком территориальной, статусной или профессиональной принадлежности. Слушая человека, принадлежащего к определенной социальной группе, мы бываем заинтригованы его словарем, а возможно, и попадаем под притягательное воздействие этого последнего. Не будучи проницательными аналитиками, мы вполне можем увидеть личностные черты в том, что представляет собой всего лишь манеру выражаться, принятую в обществе, к которому принадлежит данный человек. Индивидуальное варьирование существует, но его можно должным образом оценить лишь с оглядкой на социальную норму. Иногда мы выбираем те или иные слова, поскольку они нам нравятся; иногда мы третируем их, поскольку oнинам надоели, раздражают или пугают нас. Мы не собираемся попадать в их плен. В общем, здесь имеется простор для очень тонкого анализа того, как определяется социальная и индивидуальная значимость слов.

Наконец, в качестве пятого, уровня выступает стиль. Многие люди разделяют иллюзию того, что стиль — это нечто, принадлежащее литературе. Реально же стиль — это речевая повседневность характеризующая как социальную группу, так и индивида.

 


Э.Сепир. Язык и среда

В настоящее время наблюдается отчетливая тенденция объяснять многие явления человеческой цивилизации как результат воздействия окружающей среды, в которой эта цивилизация существует. Есть да­ же и совершенно крайняя точка зрения, сводящая все проявления
человеческой жизни или мысли к влиянию среды. Я не имею намерения отстаивать или оспаривать положение о том, что явления окружающей среды в значительной мере, воздействуют на характер культуры, так же как не собираюсь рассматривать вопрос о том, в
какой степени влияние среды нарушается теми или иными факторами.
Мне представляется, однако, что думать, будто бы любая особенность человеческой культуры может 6ыть сведена к тому или иному фи­зическому фактору окружающей среды, означает основываться на заведомо ложной посылке. Строго говоря, среда может непосредственно воздействовать лишь на индивида, а в тех случаях, когда мы имеем дело с той или иной чертой общественной культуры, обусловленной исключитёльной средой, мы должны интерпретировать эту черту как результат суммирования влияний факторов среды на отдельных пред­ставителей данного общества. Такую форму воздействия среды на социальные группы нельзя, однако, назвать самой обычной. Доста­точно, чтобы в этих группах каждый отдельно взятый индивид имел возможность непосредственно реагировать на свое окружение и ув­лекать за собой остальных членов группы, чтобы они, осознанно или неосознанно, разделили с ним то воздействие, которому он подвергся. Вообще говоря, сомнительно, возможно ли воздействие на отдельно взятого человека факторов окружающей среды в чистом виде, не осложненных какими-либо факторами иного рода; однако допустим, что это так.

Важно, что в реальном обществе даже самое элементарное явление среды либо подкрепляется, либо трансформируется социальными факторами. Следовательно, любую попытку рассмотреть какой бы то ни было элемент культуры как обусловленный исключительно воз­действием окружающей среды нужно считать заблуждением. Однако и сами социальные факторы, которые видоизменяют характер воз­действия внешней среды в узком смысле слова, также можно считать явлениями среды, поскольку тот или иной индивид находится в ок­ружении социальных факторов и соответственно на них реагирует. С другой стороны, социальные факторы можно метафорически срав­нить с явлением наследственности, поскольку они тоже передаются от поколения к поколению. То, что эти традиционные социальные факторы и сами подвергаются изменениям, в частности, под воздей­ствием среды, свидетельствует о сложности проблем происхождения и истории культуры. В целом, лучше всего пользоваться термином «среда» только по отношению к таким видам воздействия (главным образом, физического характера), которые не зависят от воли чело­века. Но говоря о языке, понимаемом как система символов, отра­жающих явления и физического, и социального окружения, в которое помещена данная группа людей, было бы удобно включать в понятие среды как физические, так и социальные факторы. В понятие фи­зической среды входят географические особенности, например, топо­графия страны (побережье, долина, равнина, плоскогорье или горная местность), климат, количество осадков и то, что может быть названо хозяйственной основой жизни людей - флора, фауна, минеральные ресурсы. Понятие социальной среды включает в себя разнообразные общественные факторы, которые формируют образ жизни и мышле­ния каждого отдельного индивида. Среди наиболее важных социаль­ных факторов — религия, мораль, формы политической организации общества и искусство.

В соответствии с принимаемой нами классификацией воздейству­ющих факторов окружающей среды можно ожидать, что в языке должны быть отражены оба набора этих факторов, - если допустить, что язык подвергается материальному воздействию факторов, связан­ных с условиями существования его носителей. Точнее говоря, физическая среда отражается в языке, конечно, только через среду социальную. Так, например, простого факта существования какого-либо вида животных в физическом окружении того или иного народа не­достаточно для возникновения обозначающего это животное языкового символа. Для этого нужно, чтобы члены данной общности хорошо знали это животное и чтобы они испытывали к нему хоть некоторый интерес. Иначе говоря, в том, что касается языка, любое воздействие окружающей среды в конечном счете сводится к влиянию среды со­циальной. И все же представляется полезным разграничивать такие социальные факторы, которые более или менее явно восходят к фак­торам физической среды, и такие, которые очевидным образом с воздействием физической среды не связаны. Подвергаться воздействию в языке может либо его значимая сторона — содержание (т.е. словарь), либо фонетическая система (т.е. система звуков, использу­ющихся для построения слов), либо, наконец, его грамматическая форма (т.е. формальные процессы и логические или психологические классификации, используемые в речи). Два основных вида грамма­тической формы — это морфология, или формальная структура слов, и синтаксис, или способы объединения слов в большие единицы и предложения.

Наиболее отчетливо отражается физическая и социальная среда в словарном составе языка. Полный словарь того или иного языка не без оснований можно рассматривать как комплексный инвентарь всех идей, интересов и занятий, привлекающих внимание данного обще­ства; окажись в нашем распоряжении такой полный тезаурус языка какого-либо племени, мы могли бы составить себе достаточно точное представление о физической среде и основных особенностях культуры людей, говорящих на этом языке. Не так уж трудно привести при­меры языков, словарь которых несет на себе печать той физической среды, в которой существуют его носители. В наибольшей мере это относится к языкам примитивных народов, так как их культура не достигла еще такой степени сложности, чтобы интегрировать в себе практически все человеческие интересы. С этой точки зрения языки примитивных народов оказываются сопоставимыми с языками неко­торых особых подгрупп в составе более цивилизованных народов. Типичный словарь племени американского побережья, такой, напри­мер, как словарь индейцев нутка с его точными обозначениями для множества видов морских животных, позвоночных и беспозвоночных, можно сравнить со словарем языка рыболовов-басков, живущих на юго-западе Франции и на севере Испании. По контрасту с языками таких 4Прибрежных> народов можно отметить языки жителей пус­тынных плато, например южных пайутов в Аризоне, Неваде и Юте. В словарях этих народов мы находим обозначения многочисленных географических особенностей, которые в некоторых случаях кажутся слишком детальными для того, чтобы иметь практическое значение. Вот некоторые из известных нам топографических терминов: водораз­дел; риф; песчаная равнина; полукруглая долина; круглая долина или лощина; часть горной равнины, ограниченная хребтами; безлесная ров­ная долина, окруженная горами; равнина; пустыня; хребет; плато; без­водный каньон; каньон с небольшой речкой; старое русло реки; узкое глубокое ущелье; склон горы или каньона, освещаемый солнцем; неосвещаемый солнцем склон горы или каньона; холмистая местность, пересеченная несколькими хребтами, — и множество подобных.

Важно отметить, что в сильно специализированных словарях нутка и южных пайутов отражаются не сами по себе фауна или особенности рельефа, а именно заинтересованность людей в этих свойствах среды их обитания. Если бы нутка добывали себе пищу, охотясь на суше или разводя овощи, то, без сомнения, их словарь не был бы в такой степени насыщен «морскими» терминами, несмотря на их жизнь вбли­зи моря. Столь же очевидно, что насыщенность языка пайутов то­пографическими терминами, которые были перечислены выше, обус­ловлена тем, что такая подробность обозначений просто необходима для жителей этой негостеприимной полубезводной местности, где нужно очень точно описывать, например, местоположение любого родника, а в ряде случаев это возможно лишь через указание на особенности рельефа. На прямо противоположном примере англий­ского языка можно еще нагляднее показать, что заинтересованность носителей языка в особенностях окружающей среды в значительно большей степени, нежели само наличие этих особенностей, предоп­ределяет словарный состав языка. Тот, кто не занимается ботаникой и не интересуется народной медициной или другими проблемами, связанными с ботаникой, вряд ли будет в состоянии назвать бесчис­ленные виды растений, составляющие его окружение, как-нибудь ина­че, чем просто «сорняк». В то же время в языках некоторых индей­ских племен, пропитание которых в значительной степени составляют корни и семена диких растений и тому подобные «овощи», могут быть представлены весьма точные обозначения для каждого из этих неразличимых с нашей точки зрения сорняков. Часто даже исполь­зуются различные названия для разных состояний одного и того же вида растений — в зависимости от того, сырое оно или как-то при­готовлено, в зависимости от его цвета или от степени его созревания. Специализированные словари такого рода, имеющие отдельные слова для обозначения понятий acorn 'желудь' или camass 'квамассия', рас­пространены среди индейцев Калифорнии и Орегона. Еще один по­учительный пример того, в какой степени состав словаря предопре­деляется интересом людей к тем или иным реалиям, представляют собой обозначения луны и солнца в некоторых из индейских языков. В то время как мы считаем необходимым разграничивать эти понятия, немало индейских племен вполне довольствуются одним словом для их обозначения, а точная референция возможна лишь через контекст. И если мы попытаемся выразить недовольство тем, что такое неоп­ределенное обозначение будто бы не отражает естественного природ­ного различия, индеец вполне может ответить нам тем же, указав на столь же собирательный характер нашего слова «сорняк» по сравне­нию с его собственным очень точным «растительным» словарем. Все, разумеется, зависит от точки зрения, предопределяемой интересом. Если не забывать об этом, то становится очевидным, что наличие или отсутствие общего обозначения для какой-то группы понятий в значительной мере связано с тем, имеется ли у людей интерес к соответствующим явлениям окружающей среды. Чем 6олее необходимым представляется носителям данной культуры проводить, разграничение в пределах данного круга явлений, тем менее вероятно существование в их языке общего для них понятия. И наоборот, чем Меньшее значение имеют некоторые элементы среды для данной культуры, тем больше вероятность того, что все они покрываются един­ственным словом общего характера. Все это рассуждение можно ре­зюмировать — если пример может выступать как резюме, — отметив, что для неспециалиста любое живое существо, которое не является ни человеком, ни четвероногим, ни рыбой и ни птицей, - это жук или червь, и наоборот, слово «млекопитающее» и соответствующее этому слову понятие будут ему почти непонятными.

Существует очевидное различие между словами, которые являются просто словами и не способны к дальнейшему членению, и такими словами, которые, без сомнения, являются с формальной точки зре­ния вторичными и поддаются членению даже при поверхностном их рассмотрении. Lion 'лев' — это лев, и только, но mountain – lion 'пума, пантера' означает нечто большее, чем только соответствующее животное. Там, где для обозначения простого понятия используется прозрачный описательный термин, чаще всего оказывается, что пред­ставление о данном явлении среды появилось относительно недавно или, во всяком случае, относительно недавно появилось само слово. Разрушительное воздействие фонетических изменений в конце концов превращает описательные по своей природе названия в чистые яр­лыки, простые нечленимые слова. Я останавливаюсь здесь на этой проблеме, ибо по тому, имеют ли лексические единицы прозрачный или непрозрачный характер, можно, с известными оговорками, судить о времени появления соответствующих понятий в языке. Если люди употребляют слово lion, то это значит, что данное животное известно им уже на протяжении многих поколений; использование же слова mountain-lion (букв. горный лев), означает что они узнали о таком звере только вчера. Еще яснее эту мысль можно проиллюстрировать на примере географических названий. Только тот, кто знаком с ис­торией языка, может увидеть, что за словами Essex 'Эссекс', Norfolk 'Норфолк' и Sutton 'Саттон' на самом деле скрываются East Saxon 'Восточная Англия', North Folk 'Северный народ' и South Town 'Южный город'; для непрофессионала же эти названия членимы не в большей степени, чем слова butter 'масло' и cheese 'сыр'. Совер­шенно очевидно, что существует огромная разница между территори­ями, которые в течение длительного времени населены исторически гомогенными группами людей и которые изобилуют совершенно не­ясными с точки зрения этимологии названиями, и недавно заселен­ными территориями с такими названиями, как Newtown 'Новый город', Wildwood 'Дикий лес' и Mill Creek 'Мельничный ручей'. Ко­нечно, многое зависит и от грамматической системы самого языка; так, языки американских индейцев с их довольно высокой степенью синтетичности в меньшей мере, чем, например, английский, склонны утрачивать системную структуру своих терминов.

Итак, мы убедились в том, что тщательное изучение словаря по­зволяет сделать некоторые выводы о физической и социальной среде обитания тех, кто этот словарь использует; более того, исследуя сте­пень прозрачности самих слов, можно понять, насколько существен­ными являются те или иные элементы среды для носителей данного языка. Некоторые индоевропеисты, в частности, Шредер, пытались на основании изучения словарей родственных языков сделать и более далеко идущие выводы. Они отбирали слова, употреблявшиеся во всех или хотя бы в некоторых из родственных языков, и на этой основе пытались получить представление о словаре гипотетического языка-основы, а следовательно, и о круге понятий, которыми поль­зовались носители этого реконструируемого языка. Здесь мы имеем дело с некоторым подобием лингвистической археологии. Несомнен­но, что многие индоевропеисты зашли, в общем-то, слишком далеко, пытаясь реконструировать культуру на основании данных сравнитель­но-исторического исследования языков, но полученные ими резуль­таты не следует полностью отвергать, хотя мы и знаем теперь, что многие слова могут долго сохраняться в языке уже и после утраты своего первоначального значения. К сожалению, на основании сопо­ставления столь далеко разошедшихся друг от друга языков и, сле­довательно, очень далеко отстоящего от нас во времени их реконст­руируемого прототипа можно получить лишь весьма незначительный объем сведений о наиболее интересных для нас аспектах культуры. Мы не нуждаемся в обширных сопоставительных исследованиях, что­бы поверить в то, что давным-давно у людей были руки и родители, хотя нам было бы очень интересно узнать, имели ли эти люди пред­ставление, например, о соли. Конечно, при этом нужно постоянно помнить, что в истории языков мы очень часто имеем дело с вто­ричными заимствованиями. Тем не менее, в общем случае адекватные представления о фонетике и морфологии изучаемого языка позволяют серьезному ученому отличить исконную форму от заимствованной. В Америке в области сопоставительной лингвистики до сих пор сделано недостаточно, чтобы можно было говорить о каких-то осязаемых ре­зультатах, позволяющих найти решения тех или иных проблем ис­тории культуры, но все же не может быть никаких сомнений в том, что при условии более интенсивных исследований в этом направлении такие результаты не заставят себя ждать. Несомненно и то, что тща­тельное исследование с этой точки зрения алгонкинских, сиу и ата­баскских языков в конечном итоге принесет немало интересного. Для иллюстрации приведу только один взятый наугад пример: такие фор­мы, как oco-tl 'Pinus tenuifolia' в языке науа и 'ель' в южном пайуте указывают на юто-ацтекскую основу оkо-, обозначавшую некий вид сосны или ели.

Если в словаре находят свое отражение основные элементы фи­зической среды, то в еще большей степени это относится к элементам среды социальной. Значительная часть - если не большинство элементов, составляющих физическую среду, повсеместно распреде­ляется во времени и в пространстве, так что существуют естественные Рамки, ограничивающие вариативность лексических единиц, посколь­ку они служат для выражения понятий, отражающих физический мир. Культура же может развиваться в любом направлении и дости­гать любой степени сложности. Поэтому мы не должны удивляться тому, что словари разных народов, сильно отличающихся по харак­теру и уровню развития культуры, отражают эти значительные раз­личия. Отличия между богатыми, содержащими разветвленные понятия, словарями таких языков, как английский или французский, с одной стороны, и языками примитивных народов, с другой, дейст­вительно существуют, и обусловлены они в значительной степени тем, что имеется и существенная разница между очень сложной и сильно специализированной культурой франко- и англоговорящих на­родов Европы и Америки и относительно простой и недифференци­рованной культурой примитивных народов. Подобное многообразие словарей, отражающих социальную среду, существует во времени так же, как и в пространстве, то есть система понятий, отражающих состояние культуры, а следовательно, и соответствующий лексикон, постоянно обогащаются и усложняются одновременно с процессом развития культуры данного общества. То, что словарь в значительной степени должен отражать уровень развития культуры, становится, таким образом, практически само собой разумеющимся, так как словарь, содержательная сторона языка, всегда выступает в виде набора символов, отражающих культурный фон данного общества. Если под сложностью языка понимается тот круг разных интересов, который отражается в словаре, то становится очевидным и. факт наличия по­стоянной корреляции между степенью сложности языка и культуры. Если же под сложностью языка понимать, в соответствии с тради­цией, уровень развития его морфологической или синтаксической си­стемы, то подобной связи, конечно же, не существует. В действи­тельности можно даже привести свидетельства в пользу существова­ния противоположной корреляции и утверждать, что имеется тенден­ция к упрощению морфологической системы языка в результате ус­ложнения культуры. Примеры такого рода столь многочисленны, что приводить их кет необходимости, по крайней мере, здесь. Единст­венное, что заслуживает упоминания сейчас, — это тот факт, что история английского и французского языков свидетельствует о по­стоянном упрощении грамматической структуры, начиная с первых зафиксированных образцов и до наших дней. С другой стороны, вовсе не следует и переоценивать эту тенденцию. Существование це­лого ряда довольно простых языковых систем среди примитивных народов опровергает представление о строгом соответствии между уровнем развития или формой культуры и формальной организацией языка.

Существует ли еще какой-нибудь элемент структуры языка, кроме его содержательной стороны - словаря, в котором можно было бы обнару­жить связь с физической или социальной средой существования носите­лей этого языка? Иногда утверждают, что от физической среды в той или иной степени зависит общий характер фонетической системы, так что языки тех людей, которые живут в горах или в других условиях, ослож­няющих борьбу за существование, вырабатывают режущие слух формы речи, в то время как у народов, которым природа благоприятствует, фо­нетические системы бывают очень приятными на слух. Подобные теории столь же легко опровергнуть, сколь правдоподобными они кажутся. Нет, конечно, сомнений в том, что совсем не трудно привести множество при­меров режущих слух фонетических систем в языках горцев (таковы, на пример, фонетические особенности кавказских языков); столь же легко найти примеры акустически очень приятных форм речи среди народов, живущих в благоприятнейших физических условиях. Однако отнюдь не труднее указать и на прямо противоположные случаи. Так, аборигены северо-западного побережья Америки без особого труда находят себе про­питание в стране, изобилующей многочисленными формами съедобных морских животных; нельзя также сказать, что они живут в слишком су­ровых климатических условиях, однако по степени «фонетической резкости» язык их вполне может соперничать с кавказскими языками. С другой стороны, наверное, ни один из народов не живет в более трудных физических условиях, чем эскимосы, а при этом фонетическая система их языка не только производит впечатление довольно приятное по срав­нению с языками жителей северо-западного побережья, но и, пожалуй, превосходит в этом отношении языки американских индейцев в целом. Конечно же, имеется немало случаев, когда языки с похожими фонети­ческими системами распространены на непрерывной территории с прак­тически одинаковыми физическими условиями, хотя во всех этих случаях можно легко показать, что мы имеем дело не с непосредственным воздей­ствием среды, а с менее очевидными психологическими факторами, сравнимыми, быть может, с теми, которые влияют на диффузию эле­ментов культуры. Фонетические системы таких языков, как тлингит, хайда, цимшиан, квакиутль и салишекие, похожи не потому, что их носители живут в одинаковых условиях среды, а потому, что они про­живают на географически смежных территориях и поэтому могут ока­зывать друг на друга психологическое влияние.

Оставляя подобные общие рассуждения об отсутствии непосред­ственной связи между физической средой и фонетической системой в целом, укажем на некоторые поразительные случаи, с одной сто­роны, фонетического сходства между языками, на которых говорят в совершенно различных условиях и которые принадлежат к абсо­лютно разным культурным образованиям, а с другой стороны - на не менее удивительные примеры фонетических различий между язы­ками, на которых говорят на смежных территориях при одинаковых или очень сходных условиях и при одном и том же типе культуры. Примеры эти служат подтверждению высказанной ранее мысли. Ис­пользование тонального акцента как средства различения слов свойственно китайскому и соседствующим с ним языкам Юго-Восточной Азии и другим языкам западной Африки, готтентотскому языку в южной Африке, шведскому, языку тева в Нью-Мексико и языку такелма на юго-западе Орегона. В этом случае мы имеем дело с практически полным диапазоном всевозможных условий среды оби­тания и культуры. Назализованные гласные имеют место не только во французском и португальском, но в таких языках, как эве, ирокезские и сиу. Согласные, которые принято обозначать термином (Сепир здесь имеет в виду эйективные смычные согласные. — Прим. Перев.), распространены не только во многих языках Америки на западе Скалистых гор, но и в сиу, а также в грузинском и других кавказских языках. Гортанная смычка как значимый элемент системы представлена не только во многих, пожалуй, даже в большинстве языков американских индейцев, но также и в датском и в латышском (одном из балтославянских языков на западе России). Такие свое­образные звуки, как арабские «хриплое» ha и «сжато-гортанное» 'ain обнаруживаются почти в таком же виде в кутка. И так далее до бесконечности. С другой стороны, английский и французский языки с точки зрения обслуживаемых ими культур можно считать родственными, и в то же время они обнаруживают поразительные различия в своих фонетических системах. Возвращаясь к американ­ским аборигенам, мы видим, что две столь близкие -- с точки зрения культуры — группы племен, как ирокезы и восточные алгонкины, говорят на языках, абсолютно непохожих друг на друга ни в области фонетики, ни в морфологии. Индейцы юрок, карок и хупа, живущие на крайне ограниченной территории северо-запада Калифорнии, об­разуют чрезвычайно тесное культурное единство; однако и здесь мы обнаруживаем, что различия между фонетическими системами их языков очень велики. И так далее до бесконечности. По-видимому, не остается ничего иного, кроме как постулировать полное отсутствие корреляции между физической или социальной средой и фонетиче­ской системой языка как в том, что касается ее общего акустического облика, так и в распределении отдельных фонетических единиц.

Можно предположить, что отсутствие корреляции между типом фонетической системы языка и его средой объясняется довольно слу­чайным характером самой фонетической системы. Яснее говоря, фо­нетическая система развивается как бы механически, то есть вне вся­кой связи с сознательными действиями людей, поэтому трудно ожи­дать, что она тем или иным образом зависит от условий среды, а если все-таки подобное воздействие имеет место, то оно является очень отдаленным и опосредованным. Напротив, морфологическая си­стема языка, по-видимому, тесно связана с набором понятий, который представляет собой ментальную основу жизнедеятельности определен­ной группы людей, поскольку именно в морфологии отражается тот специфический тип мышления, который характеризует носителей дан­ного языка. А поскольку этот набор понятий, в свою очередь, пред­определяется условиями физической и социальной среды, то разумно было бы постараться проследить соотношение между явлениями сре­ды и грамматической структурой языка. В то же время отрицательные свидетельства в этом случае имеют ту же силу, что и в предыдущем рассуждении. Мы можем рассматривать содержательную сторону мор­фологии как состоящую из некоторых ментальных (психологических и логических) категорий, приобретающих грамматическое значение, и из формальных средств их выражения. Принципиальные различия между этими двумя группами морфологических явлений можно про­иллюстрировать на примере того, что соседние языки могут влиять (или, во всяком случае, походить друг на друга) лишь в пределах какой-нибудь одной группы явлений, никак не затрагивая в это; плане другую группу явлений. Так, редупликация как грамматическое средство широко распространена в языках американских индейцев хотя выражаемые при этом значения могут быть в различных языка: совершенно разными. Здесь мы имеем дело с широким распространением чисто формального приема. С другой стороны, значение пред положительности, т.е. такого знания о событии, которое основывается скорее на умозаключении, чем на каком-то определенном источник сообщения, тоже достаточно типично для языков американских индейцев, но средства его выражения в разных языках различны. Здесь мы имеем дело с широким распространением чисто понятийной категории, приобретшей грамматическое значение.

Если рассмотреть с этой точки зрения значительное число языков то можно найти немало примеров удивительного сходства или полного подобия как формальных морфологических средств, так и грамматических значений, хотя и создается впечатление, что прямых со­ответствий с условиями среды при этом не существует. Примерь: первого рода – это чередования гласных в именных и глагольных основах индогерманских и семитских языков, а также языков такелма и яна; наличие инфиксации грамматических элементов внутри имен­ной или глагольной основы в малайском, мон-кхмер и сиу. Следует заметить, что, несмотря на очень специфический характер указанных грамматических средств, распространены они в языках, существую­щих в абсолютно разных условиях среды. С другой стороны, пока­зательным примером грамматически выражаемой мыслительной кате­гории, известной своим неравномерным распространением и охватом языков, существующих в весьма разнообразных условиях, является категория грамматического рода, основывающаяся на противопостав­лении полов. Такая категория имеется, например, в индогерманских и семитских языках; в готтентотском в Южной Африке; в языке чинук в нижнем течении реки Колумбии. Ярким примером является также наличие синтаксических падежей, главным образом, субъект­ного и объектного, в индогерманских и семитских языках и в юте, а также противопоставление инклюзива и эксклюзива в первом лице множественного и двойственного числа в готтентотском, ирокезском, в меланезийских языках и в языках квакиутль и шошонских.

Еще одним доказательством отсутствия обсуждаемой корреляции является тот факт, что соседние языки, на которых говорят люди, живущие в практически одинаковых условиях среды — как физиче­ской, так и социальной, - часто обнаруживают существенные грам­матические различия. Достаточно будет привести лишь несколько Примеров такого рода. Племена салиш и чинук, живущие в нижнем течении реки Колумбии и на западном побережье штата Вашингтон, представляют собой культурное единство и находятся в практически одинаковых физических условиях, однако морфологические системы языков этих племен обнаруживают существенные расхождения. В салишских языках для выражения самых разных грамматических значений широко используется редупликация, в то время как в чинук это явление, хоть и представлено в ограниченной мере, но никаких грамматических значений не выражает. С другой стороны, выражение категории рода, базирующейся на противопоставлении полов, очень строго проводится в именной и глагольной системах чинук, а среди салишских языков только некоторые диалекты, распространенные на побережье, выражают родовые различия при помощи преноминальных артиклей, в то время, как во внутренних говорах категории рода нет совсем. Может быть, еще более удивительный случай абсолютного несходства морфологических систем в соседних языках, распространенных в пределах одного культурного ареала, представляют собой яна и майду, на которых говорят индейцы на севере центральной части Калифорнии. В майду мы находим большое количество грамматикализованных префиксов и редупликацию, которая используется для выражения некоторых грамматических значений. В яна нет ни префиксов, ни редупликации. С другой стороны, в майду совершенно отсутствуют такие характерные черты морфологии яна, как исполь­зование разных грамматических форм в речи мужчин и женщин и система из нескольких сотен грамматикализованных суффиксов (некоторые из которых имеют столь конкретное значение, что могут быть интерпретированы скорее как вторичные глагольные основы, чем как собственно суффиксы). Обращаясь к языкам Старого Света, находим, что венгерский сильно отличается от соседних индогерманских языков отсутствием категории рода и наличием гармонии глас­ных – свойства в первую очередь фонетического, но имеющего и существенное грамматическое значение.

В каком-то смысле отсутствие непосредственной связи между средой и особенностями фонетической или морфологической системы языка разочаровывает. Возможно ли в принципе, чтобы тот культурный комплекс, который выражается в содержательной стороне языка, не имел никакого отражения в его формальной организации? Если присмотреться внимательнее, то в ряде случаев кажется, что хотя бы некоторые следы такого отражения в грамматической форме все-таки обнаруживаются. В большей степени это верно для языков синтетического строя, оперирующих большим количеством префиксов и суффиксов с весьма конкретными значениями. Так, наличие в квакиутле и нутка суффиксов-локализаторов, конкретизирующих любое дейст­вие как происходящее на ровном берегу, в море или на скалах при том, что большинству других языков такая конкретизация вовсе не свойственна, - явным образом указывает на некоторые особенности среды обитания этих индейцев и их «хозяйственные» интересы. Равным образом, если мы видим, что такие понятия, как покупка; устройство празднества, во время которого едят ту или иную пишу; поднесение потлача; требование определенного дара во время церемонии инициации девушки и т. п., в языке нутка выражаются спе­циальными грамматическими суффиксами, то единственно верным может быть лишь вывод о том, что каждое из этих действий очень типично для представителей данного племени и, следовательно, со­ставляет важный элемент его культуры. Этот тип корреляции можно проиллюстрировать и на примере наличия разных сериальных форм числительных для разных классов объектов в квакиутль, нутка и салишских языках, а в наибольшей степени в языке цимшиан. Данная грамматическая особенность предполагает разные способы счета и, видимо, связана с понятием собственности, которое, как мы знаем, чрезвычайно развито у индейцев западного побережья. Используя эти достаточно очевидные случаи как образец, кто-нибудь может пред­положить, будто есть основания любой факт грамматики интерпретировать с точки зрения отражаемого им явления культурной или физической среды, например, что можно поставить наличие/отсутствие в языке грамматической категории рода в зависимость от положений женщины в данном обществе. Думается, что этого гипоте­тического примера достаточно, чтобы продемонстрировать, к какому полету фантазии может привести подобный способ аргументации. Ес­ли же мы предпримем еще более тщательный анализ случаев, которые вроде бы свидетельствуют о наличии корреляции между средой и грамматикой, то вскоре убедимся, что в этой корреляции участвуют не сами по себе грамматические формы, а только значения, ими выражаемые, то есть, и здесь мы в конечном счете имеем дело с уже знакомой нам корреляцией между средой и словарем. В случае с рассмотренными выше суффиксами языка нутка интерес с точки зрения морфологии представляет лишь тот факт, что в этом языке некоторые элементы, используемые для вербализации существитель­ных, суффиксально присоединяются к именной основе. Этот психо­логический факт никак не может быть поставлен в зависимость от какого бы то ни было известного нам явления культуры или физи­ческой среды. Характерный способ, при помощи которого осуществ­ляется в языке вербализация существительных, как и степень конк­ретности значения, передаваемого этими суффиксами, представляют Для лингвиста сравнительно небольшой интерес.

Таким образом, мы, пусть и неохотно, но все-таки вынуждены допустить, что, кроме отражения реалий среды в словаре, в самом языке не существует ничего такого, что можно было бы поставить в зависимость от этих реалий. Но в таком случае возникает вопрос о том, с чем