ГЛАВА XXXIX Идея причины, цели, назначения и случая
Образование идеи причины. Что такое причина по Миллю и ошибка в этом воззрении (1 - 8). - Разделение явлений по отношению к ним нашего постижения: факты психические, математические и материальные (9 - 14). - Опровержение врожденности веры в причину, приводимое Миллем (15 - 17). - Образование идеи цели и назначения (18 - 19). - Идея случая (20 - 21)
Идея причины
1. "Понятие причины, - говорит Милль, - есть корень всей теории индукции (т. е. единственного способа приобретения человеком действительных знаний); а потому понятие это должно быть определено с возможною ясностью и точностью" *. Мы последуем за Миллем в его определении причины, так как, разбирая его мнение, нам удобнее выяснить наше. "За известными фактами, - говорит Милль, - всегда следуют и, как мы убеждены, всегда будут следовать другие известные же факты: неизменно предшествующее называется причиною, неизменно следующее - следствием". При этом Милль выражает свою непоколебимую веру в причинность всех явлений. "Пусть, - говорит он, - факт будет тот или другой; но если он уж раз существует, то он был предшествуем другим фактом или фактами, за которыми он неизменно следовал".
______________________
* Mill's Logic. В. III. Ch. V. § 2. P. 363.
______________________
2. "Редко случается, - говорит далее Милль, - если когда-нибудь и бывает, чтобы эта неизменная последовательность существовала между следствием и одним предшествующим *. Обыкновенно же она бывает между следствием и суммою нескольких предшествующих, соединение которых требуется, чтобы произошло известное следствие. В таких случаях обыкновенно выделяют одно из предшествовавших под именем причины, называя прочие только условиями" **. На это Милль совершенно справедливо замечает, что, "говоря философски, мы не имеем права давать название причины одному из предшествующих, а должны называть причиною все необходимо предшествующие условия, так что причиною следует признать всю сумму условий, как положительных, так и отрицательных, которые когда осуществятся, то необходимо будет данное последствие" ***.
______________________
* Мы же думаем, что этого в явлениях внешней природы никогда не бывает, потому что каждое явление природы есть следствие взаимного воздействия, по крайней мере, двух тел, да нуждается еще в том или другом взаимном положении этих тел.
** Ibid. § 3.
*** Ibid. P. 370.
______________________
3. Определив причину как сумму фактов, всегда предшествующих явлению, Милль встретился с опровержением Рида, что при таком определении причины мы должны признать ночь причиною дня и день причиною ночи, так как два эти явления неизменно следуют одно за другим с начала мира. Опровержение этой остроты Рида, сделанное Миллем, кажется нам не совсем удачным. "Чтобы употребить слово причина, - говорит Милль, - мы должны верить не только в то, что за данным предшествующим всегда следовало данное последствие, но и в то, что всегда это так и будет, пока существует настоящий порядок вещей. Мы не убеждены, чтобы ночь всегда следовала за днем при всех воображаемых обстоятельствах, но только что это будет до тех пор, пока солнце будет вставать над горизонтом. Если же солнце перестанет вставать, что, как, мы знаем, совершенно возможно по общим законам материи, то ночь будет или может быть вечною" *. Едва ли такие пророческие соображения могли прийти в голову, не зараженную философскими мечтами. Солнце вставало и садилось прежде, чем были люди на земле, и человек не мог из опытов и наблюдений вывести неверие в вечность этого явления, а все же не считал никогда дня причиною ночи. Мы думаем, что на возражение Рида следовало отвечать несколько иначе; а именно: что ночь как отвлеченное и притом собирательное понятие для множества явлений ночи действительно есть причина дня и день - причина ночи, ибо если бы всегда был день, то мы не имели бы понятия ни о ночи, ни о дне, а если бы всегда была ночь, то мы не имели бы понятия не только о дне, но и о ночи. Но причиною смены дня и ночи является видимое движение солнца, в чем человек мог очень легко убедиться самыми простыми опытами: входя в свою темную хижину или выходя из нее, наблюдая, что делается, когда солнце скрывается за густые тучи, за горизонт и т. п. Вот почему мы думаем, что Милль напрасно к своему совершенно верному определению причины природных явлений прибавляет слова необходимо следует, принимая слово необходимость за однозначащее со словом безусловность и говоря, что ночь следует за днем не безусловно и не необходимо. Мы вовсе не знаем и не можем знать из опытов ничего об этой необходимости и безусловности, которою связывается причина и ее последствия. "Опыт, - как говорит Клод Бернар, - дает нам только относительную истину, никогда не будучи в состоянии доказать уму, что он обладает ею абсолютным образом" **. По крайней мере, это совершенно справедливо в отношении внешних опытов и причин внешних для нас явлений, о которых здесь и говорит Милль. Что железо всегда и везде будет притягиваться магнитом, что кислород всегда и везде будет соединяться с водородом и давать воду - в это мы можем только верить, но знать этого абсолютным образом мы не можем. Что в кислороде или водороде нет таких условий, выделивши которые соединение между ними сделается невозможным, и что, следовательно, в этом условии, нам неизвестном, а не в самом кислороде или водороде скрывается причина их соединения в форме воды - в этом тоже мы никак не можем быть убеждены. Разве химия не открывает уже и теперь в кислороде возможности изменения в его состоянии, которая была бы невозможна, если бы кислород был действительно простым элементом, и разве чистый углерод по причинам, для нас совершенно непонятным, не является нам также совершенно в различных состояниях алмаза, угля и, наконец, газа, существующего только в соединении с другими телами? Вот почему мы признаем, что первое определение причины, сделанное Миллем, справедливее второго и что причина явлений природы есть для человека только сумма тех фактов, которые, насколько мы это знаем и наблюдать можем, всегда и везде, насколько эти слова опять же доступны для человека, непосредственно предшествуют явлению, которое мы называем следствием.
______________________
* Ibid. § 5.
** Клод Бернар. Введение в опытную медицину. С. 40.
______________________
4. Далее Милль сильно восстает против того учения, которое утверждает, что "душа, или, говоря точнее, воля, есть единственная причина явлений и что тип причинности и единственный источник, из которого мы заимствуем ее идею, есть действие нашей собственной воли". "В этом действии, и только в нем (говорит эта теория, опровергаемая Миллем), имеем мы прямую очевидность причинности. Мы знаем, что мы можем двигать наше тело. Что же касается до явлений неодушевленной природы, то мы знаем только, что одни из них предшествующие, а другие - последующие, тогда как в наших произвольных действиях мы сознаем силу прежде, чем испытаем ее результат. Акт воли, следует за ним действие или нет, сопровождается сознанием усилия. Это чувство энергии или силы, присущее акту воли, есть знание априорное: уверенность, предшествующая опыту, что мы имеем силу производить явления. Воля, следовательно, есть нечто более, чем безусловное предшествующее; это есть причина не в том смысле, в котором одно физическое явление называется причиною другого. Это есть действительная причина (an Efficient Cause). Из этого уже легок переход к тому, что воля есть единственная действительная причина явлений. Самое слово действие имеет значение только тогда, когда оно прилагается к деятельности разумного агента. Пусть кто-нибудь себе представит, если может, власть, энергию или силу, присущую куску материи. Может казаться, что явления производятся физическими причинами, но в действительности они производятся непосредственным действием ума".
5. "Что касается до меня, - говорит Милль, опровергая эту теорию причины как воли, - то я думаю, что воля не есть действительная, а просто физическая причина. Наша воля производит телесные движения точно в том же смысле, в котором холод производит лед или искра - взрыв пороха. Воля, т. е. состояние нашей души, есть предшествующее; движение же наших членов, сообразное с волею, есть последующее. Я не признаю, - продолжает Милль, - чтобы эта последовательность была предметом прямого сознания, как этого хочет. изложенная выше теория. Предшествующее и последующее действительно сознаются нами; но связь между ними есть следствие опыта. Я не могу допустить, чтобы сознание воли содержало в самом себе априорное знание, что мускульное движение будет следовать за волею. Если бы наши нервы движения были парализованы или мускулы не двигались и так продолжалось во всю нашу жизнь, то я не вижу ни малейшего основания предполагать, чтобы мы узнали что-нибудь (если не по слуху от других людей) * о воле как физической власти или сознавали бы какое-либо стремление в ощущениях нашей души производить движения в нашем теле или в других телах. Я не стану разбирать - имели ли бы мы в этом случае то физическое чувство, о котором, как я предполагаю, думают эти писатели, говоря о сознаниях усилия. Я не вижу причины, почему мы не могли бы ощущать этого физического чувства, так как оно, по всей вероятности, есть состояние нервного ощущения, которое начинается и оканчивается в мозгу, не задевая наших органов движения. Но мы не должны были бы называть это чувство термином усилия, так как в усилии уже подразумевается сознательное стремление к цели, которого мы в этом случае не можем иметь. Если мы уже сознаем это особенное ощущение, то можем сознавать его только как некоторого рода неудовлетворенность, сопровождающую наше ощущение желаний" **. Далее Милль пользуется доказательством Гамильтона, который опровергает теорию воли как единственной причины явлений тем, что мы сами не знаем, как наши нервы и наши мускулы выполняют наши желания движений.
______________________
* По рассказам других уж, конечно, никак нельзя узнать воли.
** Ibid. § 9. Р. 387 - 389. Ср., что сказано в гл. XXXV, п. 6 - 10.
______________________
6. Однако же Милль признает, что это отношение между нашею волею и движением наших членов могло послужить к развитию в нас идеи причины. "Последовательность, - говорит он, - между волею двигать наши члены и действительными их движениями есть одна из самых прямых и самых быстрых последовательностей, какие только мы можем наблюдать. Она сопровождает каждую минуту все наши опыты с самого раннего детства и потому более знакома нам, чем какая-нибудь последовательность явлений, внешних для нашего тела, и в особенности более, чем какая-нибудь другая причина кажущегося начала движения. В уме же нашем есть естественное стремление пытаться, облегчить себе понимание незнакомых ему фактов, уподобляя их другим, которые ему знакомы. Вследствие этого, так как наши произвольные действия знакомее нам, чем все остальные случаи причинности, то в детстве и в ранней юности человечества они принимаются как тип причинности вообще и все явления предполагаются прямо производимыми волею какого-нибудь чувствующего существа". "Это, - говорит Милль несколько далее, - есть инстинктивная философия человеческого ума на первых ступенях его развития, пока он не ознакомится с какими-нибудь другими неизменными последовательностями, кроме тех, которые существуют между его хотением и его произвольными действиями. По мере же того, как устанавливаются твердые законы последовательности между внешними явлениями, стремление относить все явления к деятельности воли мало-помалу проходит. Но так как внушения ежедневной жизни все же продолжают действовать на человека сильнее, чем внушения научной мысли, то первичная, инстинктивная философия удерживает свое место в уме. Теория, против которой я восстаю, - продолжает Милль, - извлекает свою пищу именно из этого основания, и сила этой теории заключается не в доказательствах, но в сродстве с упрямым стремлением детства человеческого ума" *.
_____________________
* Ibid. P. 393.
_____________________
7. Милль, следовательно, признает то же психическое происхождение идеи причинности, на которое мы указали несколько выше *, но Милль считает этот источник временным, полагая, что при развитии ума и обогащении его наблюдениями и опытами человек может заменить и действительно заменяет этот источник идеи причинности другим. Но это едва ли справедливо. Мы полагаем, напротив, что человек не вышел и теперь из коренных условий своей природы и что та инстинктивная философия, о которой говорит Милль, остается и до сих пор присущею человеку и даже человеческой науке, хотя и может принять другие формы. Мы не стоим вполне ни на стороне Милля, ни на стороне той теории, которую он здесь опровергает, и не стоим потому, что, как нам кажется, и Милль, и его противники, начав с факта, доступного наблюдениям, совершенно напрасно выходят потом из области опыта и наблюдений и вдаются в область трансцендентальных умозрений, где уже возможен спор только о словах, но не о фактах. Теория воли как единственной причины явлений не выдерживает критики, основанной на фактах и опытах, но не потому, чтобы ее можно было опровергнуть на основании фактов, а потому, что ее нельзя доказать на этом основании. Приняв же за аксиому, что природа действует так же, как действует и человек, мы введем в науку ту "армию призраков", которую, по выражению Бэкона, создало именно это предубеждение **. Словом, для теории, опровергаемой Миллем, лучше было бы, если бы она не пошла далее факта; тогда бы она стояла на твердой почве. Но то же следовало сделать и Миллю. Если бы он остановился на психическом факте усилия и не назвал его физическим чувством, то, вероятно, не пришел бы к тем результатам, к каким пришел. Всякое чувство уже по тому самому, что оно чувство, есть явление не физическое, которое мы можем изучать вне нас, а психическое, которое доступно нам только в самих себе ***. Кроме того, Милль бросает темный намек, что это чувство усилия "есть, вероятно (probably), состояние нервного ощущения, начинающееся и оканчивающееся в мозгу", и этим обличает в своей логике метафизическую подкладку, хотя он и восстает везде против метафизики и против предвзятых идей, не выводимых из фактов, но вносимых в обсуждение фактов. Мы спросили бы Милля, откуда и что он знает положительного или даже гадательного о том состоянии мозга, которое сказывается в нас чувством усилия, или, прямее, актом воли? Ничего он не может знать об этом и ничего не знает. Конечно, опыт, столь уважаемый и Миллем, есть лучшее из доказательств, но под тем условием, как говорит Бэкон, "чтобы опираться только на те факты, которые находятся перед глазами; потому что ничего не может быть обманчивее, как спешить прилагать результаты первых наблюдений к предметам, которые кажутся имеющими аналогию с теми, которые наблюдаются, и делать это приложение не в известном порядке и с известной методой" ****, а скачком, который сделан здесь Миллем. Мы же видели, что внутренний опыт говорит нам об усилии, которым мы в произвольных движениях возбуждаем наши нервы приводить в движение мускулы в отличие от судорожных движений, при которых мы не замечаем никаких усилий *****, и ничего не говорит нам о каких бы то ни было мозговых движениях. Мы можем только сожалеть, что мыслитель, подобный Миллю, и притом в книге, посвященной логическому мышлению и которая по тому самому должна бы беспристрастно и равнодушно относится ко всякого рода страстным увлечениям, позволяет себе детские фантазии там, где следует сказать зрелое сократовское не знаю. Смешение различных причин, которое не логика, а миросозерцание Милля заставляет его сделать, много повредило его книге.
______________________
* См. выше, гл. XXXIV, п. 19. Но далее Милль сам себе противоречит, увлекаясь доказательствами, что идея причины взята человеком из опытов.
** Dignite et accroissement des sciences. L. V. Ch. IV. P. 253.
*** См. выше, гл. XVIII, п. 10.
**** Nouvel Organum. L. I. Aphor. LXX.
***** См. выше, гл. XXV, п. 10.
______________________
8. Для всякого беспристрастного наблюдателя ясно, что не все причины мы постигаем одинаково. Одинаковы они или нет в самом деле - этого мы не знаем, но знаем фактически только то, что знание наше относится к ним различно. Если бы Милль не был человеком партии, а только логиком, то следующая за сим глава его книги, в которой он говорит о комбинации причин (Of the composition of cause) *, должна была бы привести его к сознанию различного отношения человеческого ума к различного рода причинам. Заметим прежде всего, что сложные причины не составляют какого-нибудь особенного, специального явления. Милль, как мы видели, сам называет большинство причин сложными и даже сомневается в существовании одиночных. Мы же положительно утверждаем, что все причины внешних явлений - сложные причины: ибо во всяком физическом явлении непременно принимают участие, по крайней мере, два тела, из взаимного воздействия которых только и может возникнуть явление, на что мы уже указали выше **. Следовательно, говоря о сложных причинах, Милль говорит вообще о причинах природных явлений, ибо простую причину мы и знаем только одну - волю. Сам же Милль очень хорошо видит разницу между такими явлениями, происходящими из сложения причин, в которых, зная действие каждой причины отдельно, мы можем предсказать, что выйдет из их сложения, и между такими явлениями, в которых такие предсказания для нас невозможны. Милль не замечает или не хочет заметить, что если астроном верно предсказывает затмение солнца или появление кометы или верно отгадывает необходимость присутствия новой планеты, которой никогда не видал, то такое знание причин следует отличать от знаний химика, который никак не может сказать вперед, что выйдет из соединения двух элементов, которых он никогда еще не соединял. Механик может верно определить, как изменится движение тела, которое он знает, если на это движение окажет влияние другая сила, которую он также знает, что и дало возможность создать теорию "сложения сил", и эту теорию может написать человек без всяких опытов. Может ли химик составить без опытов такую теорию сложения химических элементов? Милль, конечно, и сам говорит, что "различие между случаями, в которых соединенные действия причин есть сумма их отдельного действия, и случаями, в которых соединение действий не соответствует самим действиям, и также различие между законами, которые, действуя вместе, не изменяются, и законами, которые, будучи призваны действовать вместе, перестают действовать и дают место другим законам, есть одно из самых основных различий в природе" ***. Но Милль ошибается, когда говорит, что первый случай есть общий, а второй всегда специальный и исключительный ****. Неужели все факты химических комбинаций можно назвать специальными и исключительными? Неужели можно назвать специальными и исключительными явления, повторяющиеся положительно во всех телах, какие были только доступны человеческому наблюдению? К какому же телу неприложимы химические анализы и в каком химическом анализе или в какой химической комбинации, еще не делая их, можем мы предсказать с точностью то, что они нам дадут? Мало этого, о каком химическом анализе, уже сделанном нами, можем мы сказать, что он нам дал все, что может дать всякий другой анализ того же тела, когда употреблены будут другие реактивы и другие приемы разложения? Можем ли мы сказать хоть об одном из химических элементов, что это уже действительно простой элемент? Если бы мы даже это и сказали, то на каком другом основании, кроме сделанного нами опыта, который завтра же может быть опровергнут другим опытом, разложившим то самое тело, которое сегодня считалось неразложимым? Число химических элементов беспрестанно умножается, и ни один химик не может быть уверен, что это число уже исчерпано. Следовательно, явления, которые Милль называет специальными и исключительными, составляют вовсе не исключительный и не тесный, а, напротив, громадный отдел мировых явлений - столь же обширный и гораздо более разнообразный, чем тот, где мы, зная только причины и не испытав еще последствий, можем наверное предсказать эти последствия. Милль напрасно смешивает в примерах, приводимых в этой главе, явления механические с явлениями химическими, тогда как должен был бы резко различить их и показать, что сознание наше относится к тем и другим совершенно различно. Если же он находит, что "нет предмета, в котором некоторые из явлений не повиновались бы механическому закону сложения сил", то мы можем сказать ему, что нет и такого предмета во внешней для нас природе, в котором не принимало бы участия химическое сложение, где механические законы комбинации сил неприложимы. Дело же логики различать, а не смешивать. Везде, где есть форма, число и движение, есть возможность и математического понимания, но во всяком предмете природы, оказывающем влияние на наши чувства, есть и материальный субстрат, над которым наше математическое понимание бессильно и где нам остается только изучать действия природы, но не предугадывать их, где всякое предугадывание есть только гадание, которое может сбыться и не сбыться, где есть только пробы, удача которых всегда более или менее зависит от случая, и нет возможности выводить один закон из другого, зная, что если основной закон и вывод верны, то и выведенный закон необходимо будет верен.
______________________
* Mill's Logic. В. III. Ch. VI.
** См. выше, п. 2.
*** Mill's Logic. В. III. Ch. VI. § 2.
**** Ibid. P. 409.
______________________
9. В отношении нашего постижения явлений мы можем все известные нам явления разделить на три рода. Это психическое деление фактов чувствуется каждым очень живо, и мы придаем ему особенную важность как в философском, так и педагогическом отношении. На эти три рода мьгуже намекнули выше *: к первому относятся факты психические, ко второму - факты математические, а к третьему - факты, которые мы назовем материальными, так как в них-то и выражаются свойства самой материи, вне отношений ее к пространству и времени, отношений, составляющих предмет фактов математических.
______________________
* См. выше, гл. XXXVI, п. 7, 8 и 9.
______________________
10. К психическим фактам мы относимся совсем не так, как к фактам материальным. Правда, мы ощущаем и те, и другие, но, тогда как в психических фактах мы сами этот факт, в материальных факт совершается перед нами, но не в нас и мы не в нем. В материальных фактах мы можем всегда подозревать, что факт, который мы видим, видим не весь, что, может быть, завтра же увидим в нем то, чего не видели сегодня, или, выражаясь метафорически, если бы этот факт, наблюдаемый нами, мог ощущать и высказывать самого себя, то, может быть, он сказал бы нам совсем не то или, по крайней мере, более того, что мы в нем видим. В психических же фактах мы сами этот факт, и нам остается только верить самим себе. В психических фактах нет для нас ничего непостижимого, потому что в них нечего постигать; я хочу, я не хочу, я ощущаю зеленый цвет, я испытываю боль - постигать здесь нечего и все известно; или же есть что-нибудь неизвестное, то это одно отношение психических явлений к материальным фактам, совершающимся в нашем нервном организме. Мы, правда, не довольствуемся этим простым наименованием, но чего же мы хотим? Мы хотим представить себе эти психические явления, т. е. воплотить их в математическую форму нервных движений или в форму материальных явлений, и понятно, что и то, и другое оказывается невозможным, ибо мы испытываем ощущения, чувства и желания, а не движения.
11. Факты математические, или, точнее сказать, механические, основаны не на непосредственном чувстве нашей души, как факты психические, и не на одном впечатлении, приходящем нам из внешнего мира, как факты материальные, а на выполнении в нашем личном опыте движений, опыте, начинающемся с самым началом человеческой жизни *. Математические факты мы можем выполнять, хотя и не знаем, как их выполняем. Здесь все наше постижение заключается в том, чтобы факт движения, наблюдаемый нами во внешней природе, если этот факт сложен, привести к тем простым движениям, которые мы называем математическими аксиомами, и когда нам это удается, то нам нечего постигать больше, ибо мы сами выполняем эти движения. Возможность или невозможность выполнения их в нашей нервной системе - вот единственная поверка их действительной возможности во внешней природе. В этом отношении что невозможно нам, то невозможно ничему и нигде. Так это или нет, мы опять же абсолютно не знаем, но не можем себе представить, чтобы это где-нибудь и когда-нибудь было не так, потому что нервы наши, выполняющие движениями каждое представление, могут двигаться только так, а не иначе **. Опыт и наблюдение блестящим образом подтверждают эту нашу уверенность, и мы предсказываем появление комет и открытие новых миров, и это единственно потому, что наша нервная система движется по тем же самым законам, по которым небесные тела движутся во вселенной. Творец, соединивший нашу душу с движениями нервной системы, тем самым соединил нас с движениями всей своей вселенной. Опыт в исследованиях математических также предшествует знанию, но это опыт внутренний, активный, который начинается человеком еще до рождения в нем каких бы то ни было определенных ощущений. Последующие же опыты в математике суть только поверки этих примитивных опытов, поверки того, что движения, совершаемые в нашей нервной системе, совершаются по тем же законам, по которым движется все в мире.
______________________
* См. выше, гл. XXXVI, п. 4 и 5.
** См. выше, гл. XXII, п. 10.
______________________
12. Совсем не так относится наше сознание к материальным фактам. Здесь внутренних опытов, предшествующих опытам внешним, не существует. Конечно, химические соединения и разложения совершаются в нас беспрестанно, но не мы их совершаем; мы ощущаем их последствия, но не ощущаем их совершения и не знаем о них ничего до тех пор, пока не сделаем собственного своего тела предметом наших внешних наблюдений, пока не изучаем труп и живой организм, насколько можем сделать его внешним для нас явлением. Здесь уже царство внешнего опыта, и он остается для нас внешним, как мы ни пытаемся перенести его в разряд опытов математических, если уже не психических. В изучении материальных фактов внешний опыт уже не поверка справедливости нашего знания, а единственный его источник. Мы не предупреждаем опыт, а идем за опытом и останавливаемся там, где он останавливается, никогда не зная, все ли он нам выдал, что может дать предмет наших опытов. Здесь, собственно говоря, нам постигать нечего, а есть только что замечать. При этом не следует заблуждаться возможностью вносить математику и в материальные факты. Мы знаем, конечно, что в состав воды входит столько-то объемов водорода и столько-то объемов кислорода; но можем ли мы угадать наперед без опыта, что бы вышло, если бы прибавился один объем кислорода или убавился один объем водорода? В математических же формах мы можем предсказать, что вышло бы, если бы новая планета данного объема и веса прибавилась к числу планет, обращающихся вокруг нашего Солнца. Можно ли не различать между нашим знанием фактов математических и нашим знанием фактов материальных?
13. Факты психические мы знаем; факты математические мы выполняем; факты материальные мы толькоощущаем и замечаем. Напрасно мы думали бы, что можем выполнять и материальные факты. Нам доступно только выполнение одних математических фактов, т. е. движений: "Сближать между собою тела природы или удалять их одно от другого, - говорит Бэкон, - вот все, что во власти человека; все остальное исполняет природа внутри самой себя, недоступно для нашего зрения" *. Мы можем только поднести огонь к пороху - взрыв же выполняет сама природа; мы можем только слить вместе кислоту и щелочь - соединение же выполняется само собою, невидимо и непостижимо для нас. Но не одни химические факты мы относим к области фактов материальных; сюда же относятся многие факты, изучением которых занимается физика: таковы все свойства тел, причин которых мы не знаем. К этому же отделу относятся и многие факты физиологии. Эта наука надеется превратить их, по крайней мере, в химические, если не математические, но до сих пор это ей плохо удается, ибо "ткани и органы, наделенные самыми различными свойствами, иногда сходны с точки зрения их элементарного химического состава" **. В чем же может заключаться наше постижение причин подобных явлений? Естественно, в точном наблюдении самих явлений при условиях, по возможности разнообразных. Всякое превращение материального факта в математический кажется нам прогрессом, но в настоящее время даже думать о том, что все разнообразие тел зависит от математических условий, от разнообразного сложения атомов, от их числа и от их движений, было бы, по крайней мере, преждевременным: факты, которыми в настоящее время обладает наука, не уполномочивают ее допустить мысли объяснить все разнообразные свойства тел одними математическими условиями, хотя такие сангвинические надежды высказываются нередко. Человек так склонен все представлять себе в единственно доступной ему форме движений, что преждевременно облекает в эту форму не только все явления и тела природы, но и свои собственные психические акты, хотя не ощущает в душе своей ничего, Подобного движению. Ему не довольно знать абсолютно, что он ощущает, любит, ненавидит, желает, но он старается, хотя совершенно безуспешно, перевести эти акты своей души на математический язык, представить их в форме движений.
______________________
* Nouvel Organum. L. I. Arhor. IV.
** Клод Бернар. Введение в опытную медицину. С. 94.
______________________
14. Если бы человек имел дело с одними материальными фактами, то он мог бы иметь только идею последовательности, но не причины. И это, если хотите, было бы даже основательнее, чем вносить в явления внешней для нас природы субъективную идею причины. Видя молнию, человек мог ожидать удара грома; слыша начало грозы, человек мог прятаться, боясь ударов молнии, - и не иметь при этом идей причины. По всей вероятности, так и относятся к явлениям природы животные, обличающие в своих действиях, что им также очень хорошо знакома последовательность в явлениях природы. Что такое отношение к этим явлениям не чуждо и человеку - это мы видим из того, что в продолжение многих тысячелетий человек, бросая камень вверх, ожидал, что он непременно упадет на землю, но и не думал о том, что должна же быть причина такого явления. Следовательно, одна последовательность в явлениях природы не могла еще дать человеку идеи причины, как хочет доказать это Милль, восстающий, как и Локк, против врожденности идей.
15. Милль опровергает врожденность веры в причину еще на том основании, что она приобретается не всеми, да и некоторыми приобретается поздно *. Но не все ли это равно, что опровергать притяжение земли на том основании, что иные тела лежат на столе? Если не все люди занимаются изысканием причин явлений, то и не все уясняют себе идею необходимой причинности. Примите подставку - и вещь упадет на землю, а не полетит кверху; заставьте человека мыслить о явлениях природы - и он везде станет отыскивать причину, а если станет мыслить о самой причине, то дойдет непременно до абсолютной веры в причинность всех явлений, хотя бы во сто раз знал больше явлений без причины, чем явлений с причинами. Если есть идеи, врожденные человеку, то они, без сомнения, высказываются не положительными философскими аксиомами, как этого требует Вайтц **, а отчасти и Локк ***, а в отрицательной форме, в форме невозможности прийти к таким выводам, к которым должен бы прийти человек, если бы его суждениями руководил один опыт. Если мы с точностью знаем силу а, которая движет данное тело по направлению b, а между тем тело движется по направлению с, то не вправе ли мы заключать, что кроме силы а должна быть еще другая сила, изменяющая направление данного тела?
______________________
* Mill's Logic. В. III. Ch. XXI. § 1.
** Psychologie. S. 241.
*** Lock's Works. Of hum. Underst. B. I. Ch. X.
______________________
16. Милль до того увлекается своим желанием доказать, что вера в причинность всех явлений, служащая основанием всякой индукции и всего прогрессивного движения наук, есть следствие наблюдений и опытов над явлениями внешней природы, что хочет даже уверить нас, будто мы можем себе представить явления без причин. "Если мы, - говорит Милль, - предположим себе (что очень возможно вообразить), что настоящий порядок вселенной пришел к концу и что за ним последовал хаос, в котором уже нет неизменной последовательности явлений, так что прошедшее не дает уверенности в будущем, и если бы человек каким-нибудь чудом остался жив и мог быть свидетелем этой перемены, то, наверное, он скоро перестал бы верить в однообразие, так как само однообразие более не существовало бы" *. Рядом с этой цитатой из "Логики" Милля мы только поставим другую из той же книги. "Что каждый факт, - говорит Милль в другом месте, - начинающий существовать, имеет причину и что эта причина должна быть отыскана где-нибудь между фактами, непосредственно предшествующими, - это может быть принято за известное. Все собрания настоящих фактов есть непогрешительный результат всех прошедших фактов и, еще непосредственнее, всех фактов, существовавших в предшествующий момент. Если бы все прежнее состояние целого мира опять воротилось, то за ним последовало бы настоящее состояние" **. Предоставляем самому читателю судить, которая из этих двух картин, набросанных Миллем, свойственнее нашему разуму. Что же касается до нас, то мы, несмотря на уверения Милля, решительно не можем себе представить такого хаоса, в котором явления совершались бы без причин и настоящее перестало бы быть последствием прошедшего.
_______________________
* Mill's Logic. P. 98.
** Ibid. B. III. Ch. VII. § 1.
_______________________
17. Но может быть, такая вера в причинность, которую выражает Милль, есть уже следствие развития человеческого ума, на который причинность всех явлений внешнего мира, влияя ежеминутно во всей своей повсеместности и всею своею безысключительностью, производит такое глубокое впечатление, что человек невольно приобретает ту непоколебимую веру в причинность, которую выражает Милль? Напротив, чем более мы узнаем причины явлений природы, тем более узнаем такие явления, которых причин не знаем, и мы положительно уверены, что голова, развитая наукой, знает более явлений без причины, чем голова дикаря, который всякому явлению придумал причину. "Человеческий ум, - говорит Бэкон, - по самой природе своей слишком склонен предполагать в вещах более однообразия, порядка и правильности, чем он находит их на самом деле, и хотя есть в природе бесчисленное множество вещей, чрезвычайно отличных от всех других и единственных в своем роде, человек не перестает воображать параллели, аналогии, соответствия и отношения, которые не имеют никакой действительности" *. Мы находим, что Бэкон глубже всматривался в человеческую природу, чем Милль. У дикаря есть положительно на все причина, и только у Сократа мы слышим постоянное не знаю. Не из знания причин, следовательно, извлекаем мы веру в причинность, а вера в причинность побуждает нас приобретать знания, и мы должны удивляться не тому, как человек приобрел веру в причинность из его немногочисленных знаний, а, напротив, тому, как не разрушается эта вера от всех тех толчков, которые получает человек от природы при его стремлениях проникнуть в ее заповедные тайны. Признает же Милль в другом месте врожденность человеку веры в существование вещей внешнего мира **, хотя бы это последнее убеждение гораздо легче вывести из опытов, чем веру в причинность. Правда, Милль в этом случае говорит, что закон врожденной веры принадлежит не логике и что потому он его не анализирует, но в таком случае и вера в причинность не принадлежит логике, а психологии, и напрасно Милль взялся ее анализировать. Милль доказывает также, что человек не всегда верит в причину и что есть целая школа мыслителей, которая признает в человеке свободу воли, т. е. возможность действовать без причины. Здесь нам еще покудова не время входить в анализ идеи свободы воли, но мы надеемся показать, что сам Милль верит в ее свободу, равно как и другие отвергающие ее теоретики, и что всеобщность веры в свободу воли и всеобщность веры в причинность явлений есть величайшая антиномия человечества, которая, как бы она ни раздражала рассудка, не терпящего противоречий, есть тем не менее психический факт, несомненно присущий душе человека.
______________________
* Nouvel Organum. L. I. Aphor. XLV.
** Mill's Logic. B. I. Ch. III. § 4. P. 58.
______________________
Идея цели и назначения
18. Мы не будем распространяться об образовании в человеке идеицели: субъективное происхождение этой идеи слишком ясно, чтобы должно было его доказывать. В неодушевленной природе мы не знаем и не можем знать никаких целей, а знаем их только в самих себе. Где нет сознания и воли, там не может быть и цели. Милль говорит, что если мы сомневаемся, какое из двух явлений причина и какое следствие, то следует только определить, какое из двух предшествующее, и оно будет причиною *. В отношении явлений внешней природы это совершенно справедливо и тем естественнее, что мы называем предшествующее явление причиною именно потому только, что оно предшествует. Но цель в некотором смысле будет предшествующею причиною последующих явлений, и цель, поставленная нами впереди, является причиною всех действий, выполняемых нами к ее достижению. В области человеческих действий два понятия могут быть взаимною причиною друг друга, как замечает Аристотель в своей "Метафизике": так, богатство, как цель, может быть причиной нашего труда, а труд - причиной богатства **. Но такое упреждение явления, конечно, доступно только существу мыслящему и желающему. Если же мы переносим идею цели в материальную природу, то это уже ясная персонификация природы.
______________________
* Mill's Logic.
** Aristoteles. Methaphysik. Ubers von Hengstenberg, 1829. B. I. L., V. Cap. 2. S. 80.
______________________
19. Назначение есть тоже цель действий, но поставленная не тем, кто действует. Находя сходство между своими целесообразными действиями и явлениями природы и не будучи в состоянии заподозрить цели в мертвой природе, человек или превращает идею цели в идею назначения, или объясняет целесообразное отношение между явлениями природы случаем.
Идея случая
20. Случай есть явление без причины, и вот почему Милль приводит идею случая как доказательство того, что человек не всегда верит в причинность явлений. Но разве кто-нибудь имеет или может иметь серьезную идею случая в явлениях внешней природы? Это только отказ ума искать причину, а не отвержение причины. Бессмысленное же употребление этого слова ничего не доказывает, кроме того, что человек часто употребляет слова, с которыми не соединяет никакого смысла. "Это случилось оттого", - говорим мы и начинаем излагать причину случая. Если же случай не есть явление без причины, то что же он такое?
21. В мире наших произвольных действий слово случай имеет смысл неожиданного для нас столкновения наших произвольных и рассчитанных действий с обстоятельствами для нас внешними и от нас не зависящими. Мы хотели ехать, но поломался экипаж, и мы называем это случаем, конечно, не думая, что экипаж поломался без всякой причины. Вера в случай как явление без причины до того противна душе человека, что он приписывает свои неудачи сглазу, пустому ведру, понедельнику, своей левой ноге, опрокинутой солонке - только не случаю. Точно так же идея счастья, этот перифраз случая, собственно, не идея, а фантазия: счастье улыбается, хмурится, обращается к человеку то лицом, то спиною, любит дураков и пьяных и т. д. Это личность, а не явление без причины, и если вы сбросите с нее все признаки капризной личности, группируемые фантазией, то в результате останется не идея, а полнейший ноль, которому ни один человек не придает никакого значения. Счастье - это призрак воображения, который существует только до той поры, пока работает воображение; рассудок же наш не знает ни счастья, ни случая.