БАЛЛАДУ О ГАЛОПЕ МУССОРЕ-МАФФИКЕ 48 страница
На объект они выезжают в зеленом, зело улыбчивом штабном «форде». Едва протиснувшись за руль, Клёви превращается в клыкастого алконавта: ииииррррр резины на дороге остается столько, что хватит на презерá для целой дивизии, с нуля до 70, не успевает эхо стихнуть, велосипедистов старается таранить налево и направо, скот в панике разбегается, а Драный Зубцик тем временем радостно улюлюкает, в каждом кулачище — по бутылке шампани, подстегивает Клёви, тот ревет «Розу Сан-Антоньи», любимую свою песнюху, а Зубцик в окно предостерегает во всю глотку:
— Не еби мозг Малышу, не то не ебателем станешь ты, но ебомым, — что занимает некоторое время и провоцирует лишь редкие «хайль-гитлеры» изумленных старушек да маленьких детишек на обочинах.
Объект — обуглившийся пятак, зазеленевший новыми сорняками посреди рощицы буков с нечастой ольхой. Безмолвно стоит закамуфлированный металл в призрачной толпе запоздалых одуванчиков, серые головы шушукаются, ждут пресветлого ветра, что понесет их к морю, до самой Дании, по всей Зоне. Ободрали всё. Транспортные средства вернулись к распотрошенным средам проектирования самых первых своих чертежей, хотя вокруг по-прежнему висит слабый запах топлива и смазки. В клубках кабелей и шлангов незабудки неистово сини и желты неистово. В автомобиле управления пуском устроили гнездо ласточки, а паучиха уже начала заплетать паутину стрелы установщика Meillerwagen собственной.
— Блядь, — грит майор Клёви. — Русские спиздили всё — без обид, товарищ. — Они идут, пиная зеленые и лиловые сорняки, проржавленные пищевые жестянки, слежавшиеся опилки и щепки. Землемерные вехи — к верхушке каждой приколочен белый лоскут — по-прежнему цепочкой уходят к передатчику управляющего луча в 12 километрах. На восток. Стало быть, это русских они пытались тут остановить…
Запыленная приборная доска автомобиля управления пуском мигает красным, белым и синим. Ленитроп падает на колено. Мандала Шварцкоммандо — KEZVH. Ленитроп поднимает голову — ему лукаво и жирно ухмыляется Клёви.
— Ну дак. Мог бы и сразу допетрить. На вас же знаков различия нету. Бляааа… да вы — да вы советская KP[322]! Чой-та? — Ленитроп на него только смотрит. — Эй. Эй, вы кого это зацапать тут хотите? А? — Улыбка пропадает. — Скажи-ить-ка, я надеюсь, это ж не полковника Чичерина. Он-то, знаете ли, хороший русский.
— Уверяю вас, — поднимая мандалу, с крестом на вампира, — единственный мой интерес — разобраться с проблемой вот этих черных бесов.
Улыбка возвращается на место — вместе с жирной рукой на плечо Ленитропу.
— В кошки-мышки с ними будете играть, када ваши товарищи подоспеют?
— В кошки-мышки? Мне кажется, я не…
— Да всё вы поняли. Лана вам. Чего ради тада эти мумбыюмбы за городом лагерем стали? Эй, Иван, ёк -карный бабай, веселуха ж бует. Я ж весь день ее кольту надраивал, — поглаживая стрелковое оружие в кобуре. — Я се из ан-наво такого задроты енотовую шапку сделаю, и не мне вам грить, что сзаду на ней станет болтаться, ага? А? — Это так развлекает Драного Зубцика, что он чуть не давится от хохота.
— Вообще-то, — Ленитроп сочиняет на ходу, — мое задание — в подобных операциях координировать разведку, — что бы это ни значило. — Я здесь для того, чтобы произвести рекогносцировку позиций неприятеля.
— Да какие уж приятели, — кивает Зубцик. — У них пухи и все такое. Черномазому в руки только одно доверить можно — метлу!
Клёви хмурится:
— Вы — вы ж не ждете, что мы туда с вами пойдем, ну. Мы вам подскажем, как добраться, товарищ, но это ж сума спятить — переться туда одному. Подождали б до вечера? Выход, кажись, запланирован на полночь? Ну и дождались бы.
— Мне важно собрать определенную информацию заблаговременно, — непроницаемо, непроницаемо, хорошо, хорошо… — Не мне вам говорить, насколько это важно… — тяжкая пауза Лугоши, — …для всех нас.
Что ж, этим он заработал указания, как найти Шварцкоммандо, и его подбросили до города, где предприниматели подхватывают парочку Рьяных Фройляйн и отправляются к закату гулеванить. Ленитроп стоит в струе их выхлопа, бормочет.
В следующий раз тортиком не отделаешься, засранец…
Только через час он пешкодралом добирается до лагеря — по широкому лугу, чья окраска темнеет, будто зеленый колер потек и впитался в ворс… Ленитроп различает тень всякой травинки, что тянется к теням на восток… чистый молочный свет колоколообразной кривой взметывается над солнцем, что почти село, прозрачная белая плоть блекнет сквозь множество синего, от зеленовато-голубого до темно-стального в зените… зачем он здесь, зачем он это? Что он тут, прям как лемминг Урсула, — влезает в чужую частную вражду, когда он должен быть… что он там должен… э…
Ага! ага, что там с этим «Имиколексом G», со всяким Ябопом, и вдоба-авок «S-Gerät», Эния же крутой сыскарь, пойдет без никакой подмоги и наперекор всему, отомстит за друга, убитого Ими, вернет себе ксиву и отыщет таинственную железку, но вот теперь это ПРОСТО КАК…
ИС-КАТЬ ИГОЛКУ В СТОГЕ СЕЕЕЕ-НА!
Сссссс — сотканнуюиз лучей-луны,
(Где-то) ж должна быть тыыы!
Шаги перешептываются в сорняках и луговой травке, мычит в точности, как Фред Астер, задышливо, выше голову, раздумывая, велики ли у него шансы вновь отыскать Джинджер Роджерз по сю сторону красивой кончины…
И тут х-хабах — нет-нет, погоди, ты же должен сейчас планировать трезво, взвешивать варианты, ставить цели в этой критической поворотной точке твоего…
Йя — та-та, ИСКАТЬ ИГОЛКУ В…
Ненене лана те, Джексон, хватит вола вертеть, надо сосредоточиться … Итак «S-Gerät» — ладно, если найду этот «S-Gerät» и каким концом к нему прицеплен Ябоп, если это разнюхаю, ага ага теперь «Имиколекс»…
— поискать (хм-м) солонку для шафрана…
Ой…
Примерно тогда, словно по чьему-то простому томленью, небо перечеркивает одинокий стежок — первая звезда.
Пускай я успею их вовремя предупредить.
Они наваливаются на Ленитропа меж деревьев — жилистые, бородатые, черные, — тащат его к кострам, у которых кто-то играет на мбире, чей резонатор вырезан из куска немецкой сосны, а язычки — из рессор расфига-ченного «фольксвагена». Женщины в белых хлопковых юбках с набитыми темно-синими цветами, в белых блузках, отделанных тесьмой передниках и черных платках хлопочут с кастрюлями и сковородками. У кого-то — ожерелья из скорлупы страусовых яиц, на которых ножами награвировали что-то красное и синее. Над огнем сочится огромный шмат говядины на деревянном вертеле.
Энциана нет, но есть Андреас Орукамбе — напряженный, как провод под током, во флотском пуловере и армейских рабочих штанах. Ленитропа он помнит.
— Was ist los?
Ленитроп ему сообщает.
— Должны быть здесь в полночь. Не знаю, сколько их там, но вам, наверное, лучше убраться.
— Наверное. — Андреас улыбается. — Вы ели?
За ужином спорят: идти или остаться. Это не принятие тактического решения, как Ленитропа учили на офицерских курсах. Очевидно, здесь в ход идут иные соображения, что-то такое, о чем зонгереро знают, а Ленитроп нет.
— Мы должны идти, куда идем, — позже объясняет ему Андреас. — Куда хочет Мукуру.
— А. А, я думал, вы тут ищете чего-то, как и все. 00000, например?
— Она у Мукуру. Он ее прячет, а мы ищем там, где он хочет.
— Слушайте, у меня на этот «S-Gerät» есть наводка. — И он пересказывает им историю Греты Эрдман — Пустошь, химзавод, имя Бликеро…
Это уже не просто звоночек. Целый гонг. Все со всеми переглядываются.
— Значит, — очень осторожно говорит Андреас, — так звали немца, что командовал батареей, на которой использовали «S-Gerät»?
— Я не знаю, использовали его там или нет. Бликеро отвез женщину на завод, где «S-Gerät» либо собирали, либо производили деталь — из какого-то пластика, называется «Имиколекс G».
— И она не сказала где.
— Только «на Пустоши». Попробуйте найти ее мужа — Миклоша Танатца. Может, он видел пуск, если тот вообще случился. Тогда произошло нечто экстраординарное, но я так и не выяснил что.
— Спасибо.
— Нормально. Может, теперь и вы мне кое-что скажете. — Он вытаскивает прихваченную мандалу. — Что это значит?
Андреас кладет ее на землю, поворачивает так, чтобы К смотрело на северо-запад.
— Klar, — касаясь каждой буквы, — Entlüftung — это женские буквы. Северные. В наших селеньях женщины жили в хижинах на северной половине круга, мужчины — на южной. Сама деревня была мандалой. Klar — оплодотворение и рождение, Entlüftung — дыхание, душа. Zündung и Vorstufe — мужские знаки, деятельность, огонь и подготовка или строительство. А в центре — Hauptstufe. Загон, где мы держим священный скот. Души предков. Тут то же самое. Рождение, душа, огонь, строительство. Мужское и женское — вместе… Четыре стабилизатора Ракеты составляют крест — тоже мандалу. Номер один показывает, куда она полетит. Два — это тангаж, три — рыскание и крен, четыре — тангаж. Каждая противолежащая пара стабилизаторов работала вместе и двигалась в противоположных смыслах. Единство противоположностей. Вы понимаете, отчего нам могло казаться, будто она с нами говорит, хоть мы и не ставили ее на стабилизаторы и ей не поклонялись. Но она ждала нас, когда много лет назад мы пришли на север, в Германию… пускай смятенные, пускай лишенные корней, мы и тогда знали, что наш удел связан с ее судьбою. Что мы обойдены армией фон Троты, дабы сумели найти Агрегат.
Ленитроп отдает ему мандалу. Может, подействует, как та Энцианова мантра: mba-kayere (я обойден), mba-kayere … оберег на сегодня против Клёви, против Чичерина. Мезуза. Надежный пропуск через дурную ночь…
□□□□□□□
Шварцкоммандос добрались до Ахтфадена, зато Чичерин дотянулся до Нэрриша. Это ему стоило Дер Шпрингера и троих бойцов в лазарете с глубокими укусами. Одной порванной артерии. Нэрриш старался уйти в стиле Оди Мёрфи. Скакуна на офицера — Нэрриш под наркогипнозом бредил о Священном Круге и Кресте Стабилизаторов. Но черные не знают, что еще знал Нэрриш:
(а) с земли до «S-Gerät» была радиолиния, а обратно — не было;
(б) между сервоприводом и специальной линией подачи кислорода от главного бака в корму к устройству имелись помехи;
(в) Вайссман не только координировал проект «S-Gerät» в Нордхаузене, но и командовал батареей, запустившей Ракету 00000.
Тотальный шпионаж. Кусочек за кусочком мозаика расширяется. Чичерин — без всякого бюро — таскает ее с собою в голове. Всякая щепочка и обрывочек на своем месте. Драгоценнее Равенны, что-то возводится под этими крахмальными небесами…
Радиолиния + кислород = некая разновидность форсажной камеры. В обычных условиях так бы оно и было. Однако Нэрриш еще говорил что-то про асимметрию, про нагрузку где-то в корпусе у стабилизатора 3, которая усложняла контроль рыскания и крена почти до полной невозможности.
Ну а форсажная камера не дает ли асимметричность горения и тепловые потоки, превышающие те, что сможет выдержать конструкция? Черт, ну почему ему не попался никто из двигателистов? Неужто все достались американцам?
Майор Клёви на полянке, в зубах — охотничий нож, на бедрах — по «томпсону» на изготовку, так же ошеломлен, как и прочие в его штурмовой группе, беседовать не расположен. Вместо этого дуется и хлещет водку из бездонной фляги Джабаева. Но если б кто-то из двигателистов, приписанных к «S-Gerät», появился в Гармише, Клёви бы сообщил. Такова комбинация. Западные разведмозги, а палец на курке — русский.
Ох, он чует Энциана… быть может, даже сейчас черный выглядывает из ночи. Чичерин закуривает, зеленоголуболавандовое пламя желтеет, успокаиваясь… не гасит дольше, чем нужно, думает: пусть ему. Не посмеет. Я не посмею. Ну… может, и посмею…
Но сегодня ночью — на квантовый скачок ближе. Они непременно встретятся. Из-за «S-Gerät», реального или выдуманного, рабочего или испорченного — они встретятся лицом к лицу. И вот тогда. ..
А меж тем — кто этот таинственный советский агент, с которым разговаривал Клёви? Вот тебе и паранойя, Чичерин. Может, Москве стукнули про твою вендетту. Если собирают улики к трибуналу, тебе не светит даже Средняя Азия. Светит тебе Последним Секретарем посольства в Атлантиду. Будешь вытаскивать из-за решетки утопших русских морячков, свинченных за наркоту, сращивать своему папаше визы в далекую Лемурию, на курорты Саргассова моря, куда прибивает кости — греться на солнышке, выбеливаться и дразнить проходящие суда. И перед тем, как отплывет с полуденным теченьем, распихав проспекты меж ребер, свернув в глазницу аккредитивы, — расскажешь ему о его черном сыне, о том дне, что провел с Энцианом на подкравшемся краешке осени, холодном, как смертный холод апельсина, который хранился под ледяной стружкой на террасе отеля в Барселоне, si те quieres escribir[323], ты уже знаешь где я остановлюсь… холодном под кончиком пальца, которым чистишь его, надвигающемся, окончательно холодном..
— Слышь, — Клёви уже слегка окосел и сварлив, — када ж мы этих подлюк зацапаем?
— Недолго осталось, будьте уверены.
— Вы б знали, как на меня с Парижу давят! Со штаб-квартиры! Не поверите! Этим шишкам хотца подлюк прям щас повывести. Им-то на кнопу давануть, ток и всего, и никакого мексиканского блядва мне больше не увидать, скока жив буду. А сами ж видите, чего эти черномазы сотворить хотят, их же ж хоть кто-то должен остановить, пока не поздно, бля…
— Этот ваш знакомый, из разведки, — оба наши правительства с легкостью могут проводить одну и ту же политику…
— А вам в затылок, приятель, не дышит никакая «Генеральная лектрика». Диллон, Рид… «Стандарт Ойл» шилом в жопе… блядь…
— Ну так это ж вам и надо, народ, — мимоходом замечает Драный Зубцик. — Зашлите туда деловых людей, чтобы правильно все работало, а не правительству давайте рулить. У вас левая рука не ведает, что творит правая! Вы это понимаете?
Это что? Политические дебаты? Мало нам унижения от того, что прохлопали Шварцкоммандо, нетушки, ты же не думал, что так легко отделаешься…
— A-а Герберт Гувер? — вопит Зубцик. — Пришел и всех вас, толпа, накормил , когда вы голодали! Они тут обожают Гувера…
— Да… — Чичерин встревает: — А чем, кстати, здесь занимается «Генеральная электрика»?
Майор Клёви дружественно подмигивает:
— Мистер Суоп был, видите ли, закадычным дружком старины ФДР. Там теперь Электрик Чарли, но Суоп — он как раз из этих «мозговых трестовиков». По большей части — жиды. Но Суоп — он нормальный. А у «ГЭ» тут связи с «Сименсом», они вместе работали по наведению V-2, если помните…
— Суоп — жид, — грит Зубцик.
— Нееее — Драный, ты ни хера не петришь…
— Я тебе говорю… — Они пускаются в заунывную бухую перебранку насчет национальной принадлежности бывшего председателя «ГЭ», насквозь ядовитую и пропитанную вялой ненавистью. Чичерин слушает вполуха. К нему подползает головокружение. Нэрриш под наркотой вроде упоминал какого-то представителя «Сименса» на встречах по «S-Gerät» в Нордхаузене, нет? да. И человека от «ИГ» тоже. Разве Карл Шмиц из «ИГ» не сидел в совете директоров «Сименса»?
У Клёви спрашивать нет смысла. Уже так нализался, что с любой темы сползает.
— Знашь, я ж када суда приперся, совсем детка был. Бля-а, думал, «И. Г. Фарбен» — эт фамилие такое, знашь, типа чувак — алё, это И. Г. Фар-бен? Не, эт его супруга, миссис Фарбен! Йяааа-х а-ха-ха!
Драный Зубцик пускается в свой обычный номер «Элеанор Рузвельт».
— Как-то на днях мы с сыночком Идиотом — не, Эллиотом — печеньице пекли. Послать это печеньице нашим мальчишечкам за море. А когда мальчишечки получат это наше печеньице, они тоже испекут печеньице и пошлют нам. И вот так у всех будет печеньице!
Ох, Вимпе. Старый ты V-Mann, ты, значит, был прав? Станет ли твое «ИГ» моделью для наций?
И вот до Чичерина доходит на этой самой полянке, по бокам два дурня, среди обломков какой-то непронумерованной батареи на последнем рубеже, среди тросов, парализованных, когда операторы лебедок довели их до неподвижности, среди пивных бутылок, разбросанных точно там, куда швырнули их последние люди в последнюю ночь, где все так чисто свидетельствует об очертаниях поражения, об оперативной смерти.
— Скажите-ка. — Похоже, к нему обращается очень большой белый Перст. Его Ноготь изумительно отманикюрен: вращаясь пред Чичериным, Перст медленно являет ему Отпечаток, который запросто может оказаться видом Города Дактилика с воздуха — города будущего, где всякая душа известна, а прятаться негде. Сейчас же суставы движутся, тихонько гидравлически посасывая, Перст обращает Чичеринское внимание на…
Ракетный картель. Структуру, взрезающую насквозь любое ведомство, будь то человечье или бумажное, что когда-либо ее касалось. До самой России… Россия же покупала у Круппа, не так ли, у Сименса, у «ИГ»…
Выходит, это комбинации, которых Сталин не признает… о которых он даже не ведает? О, в безгосударственной германской ночи начинает обретать форму Государство — Государство, что охватывает океаны и поверхностную политику, суверенное, как Интернационал или Римская Церковь, и Ракета — душа его. «ИГ Ракетен». Ярко, как в цирке, афиши красные и желтые, арен не сосчитать, и все одновременно. Посреди всего этого вертится державный Перст. Чичерин уверен. Не столько по видимому свидетельству, что у него на глазах перемещалось по Зоне, сколько по личному фатуму, что всегда с ним, — всегда на гранях откровений. Впервые так случилось с Киргизским Светом, и тогда у него было единственное просветленье: страх никогда не впустит его до конца. Никак ему не продвинуться глубже грани этого мета-картеля, что явил себя ныне, этой Ракетодержавы, чьих границ ему не пересечь…
Он прощелкает Свет, но не Перст. Прискорбно, весьма прискорбно — все остальные здесь, похоже, в курсе. Любой падальщик нанят «ИГ Ракетен». Все, кроме него — и Энциана. Его брата Энциана. Неудивительно, что Они гоняются за Шварцкоммандо… а…
А когда Они поймут, что я не то, чем Они меня считали… и чего это Клёви так на меня пялится, глаза навыкат… ох, без паники, не подкармливай его безумие, ему еще шаг до… до…
□□□□□□□
В Куксхафен, лето сбавляет обороты, подплываем к Куксхафену. Гудят луга. В камышах дождь трещит проливными серпами. К берегу, который всегда не вполне море и не совсем песок, но заперт солнцем в дымчатой двусмысленности, выходят поискать морской травы овцы, а изредка темные северные олени… Так несом Ленитроп — дрейфует по заливным лугам. Точно маяки для заблудших странников, ему то и дело повторяются очертания — Зональные силуэты, он позволит им войти, но истолковывать не станет, толковать их уже никак. Оно, вероятно, и к лучшему. Самые настойчивые — кажется, они являются в самые малореальные отрезки дня — это ступенчатые щипцы, что фронтонят такое множество северогерманских строений: вздымаются, подсвеченные сзади, странным образом влажно- серые, точно восстали из моря, над этими прямыми и очень низкими горизонтами. Форму сохраняют, держатся, как памятники Анализу. Триста лет назад математики учились членить подъем и падение пушечного ядра в полете на ступени дальности и высоты, Дх и Ду, дробили их, устремляли к нулю, пока армии вечно мельчающих карликов галопом носились вверх и снова вниз, и топоток их убывающих ножек тончал, выглаживался до непрерывного тона. Это аналитическое наследие передано в целости — оно вынуждало техников в Пенемюнде вглядываться в пленки «Аскании» с Ракетными полетами, кадр за кадром, Дх за Ду, никакого полета… пленка и исчисление, то и другое — полетная порнография. Напоминания об импотенции и абстракции, каменные формы Treppengiebel[324], целые и разбитые, возникают теперь над зелеными равнинами, и зависают там, и пропадают: в их тенях детишки с волосами, как солома, играют в Himmel и Hölle[325], скачут по сельским мостовым с небесей в преисподнюю и опять в небеси бесконечно малыми приращениями, иногда и Ленитропу дают попрыгать, иногда исчезают во тьму своих gassen, где старинные дома о многих окнах и печалях неизменно клонятся к соседу напротив, едва не касаясь его над головой, и между ними лишь тонкая свинцовая полоска молочного неба.
В сумерках детишки бродят по улицам с круглыми бумажными фонарями, поют Laterne, Laterne, Sonne, Mond und Sterner[326]… сферы сельских вечеров, бледные, как души, нараспев прощаются с очередным летом. В прибрежном городке подле Висмара, когда Ленитроп засыпает в маленьком парке, дети его окружают и рассказывают историю про Плехацунгу, Свиногероя, который где-то в X веке обратил в бегство захватчиков-викингов, нежданно явившись из молнии и погнавшись за десятком вопящих скандинавов до самого моря. И каждое лето с той поры на празднование освобождения городка выделялся один четверг — четверг, именуемый в честь Донара или Тора, бога грома, наславшего гигантского хряка. Старые боги даже в X веке еще пользовались у людей авторитетом. Донара не вполне укротили до Святого Петра или Роланда, хотя церемонию со временем стали проводить у городской статуи Роланда возле Петерскирхе.
Только в этом году праздник под вопросом. Башмачника Шрауба, исполнявшего роль Плехацунги последние 30 лет, зимой призвали в фольксгренадеры, и домой он не вернулся. И вот белые фонари сгрудились вокруг Энии Ленитропа, кивают ему из темноты. Крохотные пальчики тычут ему в живот.
— Толще тебя на свете никого нет.
— Он самый толстый у нас в деревне.
— Будешь? Будешь?
— Ну не такой уж я и толстый…
— Я же говорил, кто-нибудь придет.
— И он повыше.
— …погодитька, буду — что?
— Завтра Плехацунгой.
— Пажалюста.
Нынче изрядно помягчев, Ленитроп сдается. Его подымают с травяной постели и ведут к ратуше. В подвале там костюмы и реквизит к Schiveinheldfest[327] — щиты, копья, рогатые шлемы, грубые звериные шкуры, деревянные молоты Тора и десятифутовые молнии, отделанные сусалью. Свинский костюм слегка поражает воображение — розовый, голубой, желтый, яркая кислая расцветка, свинья немецких экспрессионистов, снаружи плюшевая, изнутри подбита соломой. Сидит как влитой. Хмм.
Наутро толпа редка и безмятежна: старики и дети, несколько молчаливых ветеранов. Все захватчики-викинги — детвора, шлемы на глаза съезжают, плащи волочатся по земле, щиты с завоевателей ростом, а оружие — вдвое больше. Площадь обставлена гигантскими портретами Плехацунги, рамы из проволочной сетки увиты белыми левкоями, красными и синими васильками. В ожидании своего выхода Ленитроп прячется за Роландом — до чрезвычайности мрачным, пучеглазым, курчавым и хлипким в талии образчиком. У Ленитропа — арсенал фейерверков и помощник Фриц, лет 8 от роду и будто натурщик Вильгельма Буша. Ленитроп отчасти нервничает — не привык к свиногеройским фестивалям. Однако Фриц на этом собаку съел и потому предусмотрительно приволок глазурованный кувшин какого-то жидкого мозгобоя, уснащенного укропом и кориандром и выгнанного, если только Haferschleim[328] не означает чего-либо иного, из овсянки.
— Haferschleim, Фриц? — Хлебает еще разок, не надо было спрашивать.
— Haferschleim, ja.
— Ну что, лучше уж Haferschleim, чем ничего, хо, хо… — Так или иначе, на нервные центры оно вроде бы действует оперативно. К тому времени, как все викинги под торжественный медный хорал местного оркестра, пыхтя, добрались до статуи, сомкнули ряды и потребовали от города сдачи, выясняется, что мощь Ленитропова мозга несколько подорвана. В тот же миг Фриц чиркает спичкой, и разверзается преисподняя: ракеты, римские свечи, вертушки и — ПЛЕЕXXXXАААААЦУНННГТАЛ! неимоверным зарядом черного пороха его вышвыривает на простор, опаляет зад, и хвостик уже без крючка.
— Ой, ну да, точно, э… — Виляясь, широченно ухмыляясь, Ленитроп верещит свою реплику: — Я гнев Донаров — и сего дня вы станете моею наковальней! — Прочь бросаются они с ревом отличной погони по улочкам, под дождем белых цветков, в малышовом визге, к самой воде, где все принимаются плескаться и макать всех остальных. Горожане преломляют пиво, вино, хлеб, Quark[329], сосиски. Золотисто-коричневые Kartoffelpuffen[330] вынимаются, изливаясь жаром, из масла, дымятся на черных сковородах над торфяными костерками. Девушки принимаются гладить Ленитропа по рылу и бархатистым ляжкам. Городок спасен еще на год.
Мирный пьяный день, исполненный музыки, запахов соленой воды, болота, цветов, жарящегося лука, пролитого пива и свежей рыбы, над головою по синему небу сдувает иней облачков. Ветерок прохладен до того, что Ленитропу в свинячьем костюме не потно. По берегу дышат и мерцают сероголубые леса. Белые паруса ползают по морю.
Ленитроп возвращается из бурой подсобки кафе, где подают лишь трубочный дым да капусту, после часа игры в молот-с-наковальней с — мечта всякого мальчишки — ДВУМЯ молоденькими дамочками в самом соку, в летних платьицах и башмаках на деревянной подошве и видит, как толпа коагулирует в грозди по трое-четверо. Ох блядь. Не сейчас, ну же… Сплошная тугая боль в жопе, в голове и животе, раздутом овсовкой и летним пивом, — Ленитроп садится на груду сетей и пытается — а вот жирный хрен там — взбодриться одной лишь силой воли.
В толпе возникают такие водоворотики — здесь это обычно означает черный рынок. В саду среди полуденных безмятежностей расцветают сорняки паранойи армейско-защитного окраса. Последний в роду, пал в такую даль — ни одному Ленитропу еще не бывало так страшно пред ликом Коммерции. На брусчатке уже расстелены газеты, дабы покупатели вываливали на них кофейные банки — проверить, что Bohnenkaffee целиком, а не просто тонким слоем поверх эрзаца. Из пыльных карманов, резко блеснув солнцем, возникают золотые часы и кольца. Из руки в руку среди вялых, замызганных и беззвучных рейхсмарок мелькают сигареты. Под ногами играют детишки, а взрослые торгуются — на польском, русском, северо-балтийском, нижненемецком. Проглядывает стиль ПЛ, чуть безличный, да так, проходили мимо, по пути дела ведем, на ходу, как бы чуть не забыли… откуда они все взялись, эти серые ловчилы, что за тени в дневном Gemütlichkeit их укрывали?
Вот, материализовавшись из зловещей своей конторской тишины, являются легаши — два черно-белых шарабана, набитые синезелеными мундирами, белыми нарукавными повязками, на головах бадейки со звездой, дубинки уже расчехлены черными дилдо в нервных ручонках, вихляют, готовы действовать. Завихрения в толпе рассыпаются споро, на мостовой звенят драгоценности, сигареты роняются и плющатся под ногами разбегающихся ишаков, среди мгновенного мусора часов, боевых медалей, шелков, рулончиков банкнот, розовокожей картошки глаза у них зыркают в тревоге, перекрученные пальцы длинных лайковых перчаток хватаются за небо, битые лампочки, парижские туфельки, золотые рамочки вокруг натюрмортов булыжника, кольца, брошки, никто назад уже не по требует, всем теперь страшно.
Немудрено. Легавые приступают к разгону кутерьмы так же, как, должно быть, перед Войной обращались с антинацистскими уличными выступлениями, врезаются, ммм ja, с этими гибкими своими дубинками, глаза настроены на малейшие возможности угрозы, пахнут кожей, подмышечной шерстяной затхлостью собственного страха, на малышню наскакивают трое-на-одного, трясут девчонок, стариков, заставляя снимать и вытряхивать даже сапоги и исподнее, тычут и лупят неустанными палками посередь ревущей детворы и вопящего бабья. Под этой сноровкой и злорадством — ностальгия по прежним денькам. Война, должно быть, не щедрилась на разгон толп, оставались только мокруха да босячество, по одному подозреваемому за раз. Теперь же, когда надо защищать Белый Рынок, вот опять перед нами целые улицы тел, жаждущих erste Abreibung[331], и теперь легавые только счастливы — к гадалке не ходи.
Некоторое время спустя прибывает русское подкрепление, три грузовика молодых азиатов в робах — похоже, толком не соображают, куда попали, попросту доставлены из какого-то холода и далека на востоке. Из своих колымаг с дощатыми бортами высыпают, как футболисты на поле, становятся в линию и принимаются очищать улицу, оттесняя толпу к воде. Ленитроп — в самой середке, его толкают-спотыкают назад, свинячья маска закрывает половину обзора, Ленитроп старается защитить, кого может, — нескольких детишек, старушку, что чуть раньше толкала хлопковую пряжу. Первые дубинки попадают по соломенной набивке и особо не ощущаются. Гражданских косит налево и направо, а вот Плехацунга артачится. Это что ж значит, утром у нас генеральная репетиция была? Ленитропу сейчас полагается отразить вторжение настоящих захватчиков? За ногу его цепляется маленькая девочка, уверенным голосом зовет Швайнхельда. Матерый старый шуцман, на роже — долгие годы взяток и тыловой жизни на широкую ногу, — бежит и целит дубинкой Ленитропу в голову. Свиногерой увертывается и пинает легавого свободной ногой. Шуцман скрючивается, и тут с воплями напрыгивает с полдюжины гражданских, освобождают его от бадейки на голове и дубинки. Из его увядших глаз, поблескивая на солнце, сочатся слезы. Где-то стрельба, все в панике, Ленитропа чуть не роняют, ребенка оторвало от ноги, потеряло навсегда.