ФРАНСУА РАБЛЕ И КНИГА М. БАХТИНА 14 страница
Тогда происходит нечто похожее на приключение из старинного романа путешествий.
В книге, прочитанной в нашем раннем детстве, — в «Путешествиях и приключениях капитана Гаттераса» — в главе 21-й из-за тумана заблудились полярные путешественники. Они идут к Северному полюсу. Надо помнить, что книга Жюль Верна вышла более ста лет тому назад, поэтому в ней на полюсе расположен очень красивый вулкан; достижения старой физики еще вызывают удивление, и зимовка около полюса сопровождается цитированием зимовки голландца В. Баренца (1596 — 1597 годы). Главное для путешественников — открытие. Дорого они стоили и потом: погиб Седов, погиб капитан Скотт, опереженный Амундсеном; погиб Амундсен.
Будем снисходительны друг к другу, поймем, как трудны поиски, простые повторения кругов, и посмотрим, что нового они прибавили.
Вернемся теперь к капитану Гаттерасу. Капитан идет. С ним вместе американец Альтамонт и верные друзья — ученый Клаубенни, неистощимый источник знаний, похожий на оживший отдел смеси в юношеском журнале, с ним — спутники-Слуги: матрос Бэлл и боцман Джонсон; и вот в тумане они видят следы. Они надеются, что это эскимосы, а эскимосы не считаются, они не открыватели. Но дальше путешественники нашли объектив подзорной трубы. Значит, нельзя было сомневаться, что прошли путешественники-европейцы. Это было очень обидно. Но все-таки надо идти вперед. Около открытого моря доктор Клаубенни для того, чтобы оглядеть южную часть горизонта, поднял к глазам подзорную трубу. Но он не увидел ничего... В трубе не оказалось объектива. Он побежал к друзьям и закричал: «Следы... там... отряд...» — «Что такое? — спросил Гаттерас. — Вы увидали путешественников?» — «Нет, — ответил доктор. — Объектив... объектив...» Он объяснил, что следы в снегу оказались следами отряда капитана Гаттераса, а объектив из их трубы. А заблудившиеся люди кружат и пересекают собственные следы. «В путь!» — сказал капитан Гаттерас, как бы перечеркнув свой старый след.
II
Сейчас исхожу из того убеждения, что в самом факте восприятия искусства есть сопоставление произведения его с миром.
Художник, поэт ориентируется в мире при помощи искусства и включает в то, что мы называем окружающим миром, свое художественное восприятие.
Существовал старый термин — остранение: его часто печатают через одно «н», хотя слово это происходит от слова «странный», но термин вошел в жизнь с 1916 года в таком написании.
Но, кроме того, его нередко путают по слуху, говорят «отстранение», значит — отодвигание мира.
Остранение — это удивление миру, его обостренное восприятие. Закреплять этот термин можно, только включая в него понятие «мир». Этот термин предполагает существование и так называемого содержания, считая за содержание задержанное внимательное рассматривание мира.
Напоминаю, А. Эйнштейн в «Творческой биографии» говорил: «Для меня не подлежит сомнению, что наше мышление протекает в основном минуя символы (слова) и к тому же бессознательно. Если бы это было иначе, то почему нам случается иногда «удивляться», притом совершенно спонтанно, тому или иному восприятию» '.
Тот внутренний мир, та модель мира, которая создается художником для опознания мира, создается на основании обостренного восприятия, как бы вдохновенно.
То, что Эйнштейн называет «акт удивления», наступает тогда, когда «восприятие вступает в конфликт с достаточно установившимся в нас миром понятий».
Наука бежит от акта удивления, преодолевает его. Искусство сохраняет акт удивления. Оно в поэзии пользуется словами и созданными прежде художественными построениями — «структурами». Но оно преодолевает эти структуры, сталкивая их — обновляет их в самом акте удивления.
Самое важное в анализе искусства — не потерять ощущение искусства, осязание его, потому что иначе сам предмет изучения станет бессмысленным, несуществующим.
То, над чем систематически, но противоречиво работал «ОПОЯЗ», было попыткой анализа, раскрытия общности законов искусства.
Я писал в «Третьей фабрике»: «Что важно в формальном методе?
Не то, что отдельные части произведения можно назвать разными именами.
1 А. Эйнштейн. Физика и реальность, с. 133.
Важно то, что мы пришли к искусству производственно. Начали устанавливать основные тенденции формы. Поняли, что в большом плане существует реально однородность законов, оформляющих произведение» '.
Сейчас я многое для себя уточнил, от многого отказался; считаю сейчас, что не надо начинать и заканчивать разбор произведения анализом языка и ритма; считаю, что определения сами по себе не наука.
Надо, например, смелее переходить к анализу «этикетов» — понятно, слишком скромно обозначенному Д. Лихачевым.
Сейчас мало занимаются тем, что когда-то удачно или неудачно называли «сюжетосложением», то есть введением в анализ искусства разбора способов сопоставления событий, существующих вне искусства.
Одними построениями самого искусства работать нельзя, хотя художник, поэт все время иначе пользуется событиями или предметами, иначе их организует, чем так, как они организуются в обыденной жизни.
Я давно опрометчиво сказал, что произведение является «суммой приемов».
Это было сказано так давно, что помню только опровержение. Теперь думаю, что литература является системой систем; кажется, различие между мною и людьми, которые работают сейчас, состоит в том, что я думаю, что системы эти в искусстве в основном вскрывают противоречие в явлениях. Само явление, вне искусства существующее, познается методом исследования противоречий разного рода, а в искусстве — главным образом противоречивым применением сталкивания структур.
Думаю, что Севастополь, из которого уехал майор Вереин, и красные молнии в небе, и глухие громы, и мокрая лошадь, и мокрая шинель существуют так же реально, как дом, в который приехал герой неоконченного рассказа.
Мне кажется, что художник сперва вычленяет из того, что мы называем действительностью, какой-то комплекс явлений, потом пытается заново познать значение этих явлений в их целостной конструкции, которая должна быть понятной и в самой себе, хотя создана она и живет в контексте «всей» действительности.
1 Виктор Шкловский. Третья фабрика. М., «Круг», 1926, с. 65.
Снова сажусь за стол, от которого многие отошли. Но они не исчезли, а только миновали.
Человек, долго живущий, много перерешавший, и сейчас не свободен от противоречий; допустим, что это не только его личная судьба.
О СТАТЬЕ РОМАНА ЯКОБСОНА «ПОЭЗИЯ ГРАММАТИКИ И ГРАММАТИКА ПОЭЗИИ». НОВЫЕ СЛЕДЫ
Только что я говорил о том, что не надо возвращаться на старые следы.
Но надо пользоваться старым опытом, так, чтобы мелкие наблюдения укреплялись, обобщались.
Не надо возвращаться к началу нашего века, не надо вздыхать о том, что существовал «ОПОЯЗ», что мы издавали сборники по теории поэтического языка — «Поэтику». Те следы есть, но не по ним пойдем вперед.
Если говорить о главном, мы видели, что существуют однородности законов, оформляющих произведение. Теперь ясно, что это значит.
Это значит не то, что мы получаем определенное задание и ставим его перед собой, а потом его оформляем. Нет, мы строим произведение, добиваясь выявления какой-то сущности, все время находясь в сфере одних и тех же законов, которые по-разному оформляются в разном материале. Приоритет содержания именно выявляется в том, что законы однородны, так как однородна задача. Это не, означает, что в самом произведении нет противоречий, но они не случайные — это противоречия разного понимания структур, их столкновение, переосмысливание.
В художественном произведении человек, подвигаясь вперед, использует прошлое как ступень, использует противоречие прошлого. Он живет и воспоминанием и памятью о будущем. Памятью о будущем Батюшков считал надежду.
Но память о будущем не только надежда — это и изобретение.
Статья Романа Якобсона нарядно озаглавлена — это заголовок-тезис: «Поэзия грамматики и грамматика поэзии».
Совпадение левой и правой части не полное; оно как бы зеркальное отражение правой и левой руки.
Слово «поэзия» стоит в заглавии по краям, дважды
повторенное слово «грамматика» — в разных падежах, посредине; все разрезано словом «и».
«И» — слово разнопонимаемое, оно часто встречается в заглавиях научных произведений. Юрий Тынянов назвал свой тематический сборник статей «Архаисты и новаторы». Одно время он колебался и хотел дать название — «Архаисты — новаторы», потом собирался написать специальную статью под названием «И».
Постараемся выяснить, что обозначает «И» в заглавиях типа «Шекспир и его время» или «Пушкин и Батюшков».
«И» — это часто эксплуатируемое короткое слово, обозначающее то соединение, то противопоставление, иногда только одновременность.
Параллелизм заглавия обещает нам, что поэзия грамматики объяснит грамматику поэзии. Может быть, в нем утверждается, что язык, его структура рождает грамматику поэзии.
Дальше утверждение такого смысла названия дано во вступлении.
Приведу начало 1-й главы статьи — «Грамматический параллелизм»: «На склоне тридцатых годов редакторская работа над сочинениями Пушкина в чешском переводе наглядно показала мне, как стихи, думалось бы, тесно приближающиеся к тексту русского подлинника, к его образам и звуковому ладу, зачастую производят сокрушающее впечатление глубокого разрыва с оригиналом в силу неумения или же невозможности воспроизвести грамматический строй переводимого стихотворения. Становилось все ясней: в поэзии Пушкина путеводная значимость морфологической и синтаксической ткани сплетается и соперничает с художественной ролью словесных тропов, нередко овладевая стихами и превращаясь в главного, даже единственного носителя их сокровенной символики» 1.
Параллелизм автор определяет так: это — «Взаимоотношение синтаксических, морфологических и лексических соответствий и расхождений, различные виды семантических сходств и смежностей, синонимических и антонимических построений, наконец, типы и функции «холостых строк», — все эти явления требуют систематического обследования» (с.400).
1 Polska Academia Nauk. «Poetic. Panstwowe Wydawnictswo Naukowe», 1961. Роман Якобсон. «Поэзия грамматики и грамматика поэзии», с. 397.
Ограничим анализ статьи материалом пушкинским.
Не случайно Р. Якобсон берет за основу анализ стихотворения «Я вас любил».
Это стихотворение выдвигалось в анализе как «лирическое» и безобразное уже шестьдесят лет тому назад знаменитым тогда исследователем Д. Н. Овсянико-Куликовским.
Прочтем теперь стихотворение Пушкина:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим 1.
«Законченный лиризм настроения и выражения в этих чудных стихах не подлежит сомнению и воспринимается нами сразу, без всяких усилий... Но где же здесь образы? Их совсем нет, — не только в смысле образов познавательных, но и вообще — в смысле отдельных, конкретных представлений.
Итак, подводя итог, мы скажем: чистая лирика (словесная) есть творчество, по существу своему безобразное. И хотя нередко в ней и встречаются образы, но они не имеют познавательной силы, а потому и не могут быть приравниваемы к настоящим образам в художественном смысле» 2.
Дальше анализ не шел. Он заключался в вычеркивании старых определений, а не в попытках понять, что именно «воспринимается нами сразу»?
Анализ, сделанный Романом Якобсоном, дает конкретную картину языкового строя выбранного произведения.
«Стихотворение поражает уже самым отбором грамматических форм. Оно содержит 47 слов, в том числе всего 29 флективных, а из них 14, т. е. почти половина, приходится на местоимения, 10 на глаголы и только пять остальных на существительные отвлеченного, умозри-
1 Даю подлинный текст Пушкина, так как у Д. Н. Овсянико-Куликовского стихи, очевидно, процитированы по памяти и с ошибками.
2 Д. Н. Овсянико-Куликовский. Теория поэзии и прозы (теория словесности). Изд. 4-е. Пг., 1917, с. 49. Книга как учебник была допущена в средней школе и переиздавалась. Плохая книга.
тельного характера. Во всем произведении нет ни одного прилагательного, тогда как число наречий достигает десяти. Местоимения явственно противопоставлены остальным изменяемым частям речи, как насквозь грамматические, чисто реляционные слова, лишенные собственно лексического, материального значения. Все три действующих лица обозначены в стихотворении единственно местоимениями. Я in recto, а вы и другой in obliquo. Стихотворение состоит из двух четверостиший перекрестной рифмовки. Местоимение первого лица, всегда занимая первый слог стиха, встречается в общем четыре раза — по одному случаю на каждое двустишие: в начальной и четвертой строке первого станса, в начальной и третьей второго. Я выступает здесь только в именительном падеже, только в роли подлежащего, и притом только в сочетании с винительной формой вас. Местоимение вы, появляющееся единственно в винительном и дательном (т. е. в так называемых направленных падежах), фигурирует во всем тексте шесть раз, по одному случаю в каждом стихе, кроме второй строки обоих стансов, причем каждый раз в сочетании с каким-либо другим местоимением. Форма вас, прямое дополнение, всегда находится в зависимости (прямой или опосредствованной) от местоимения-подлежащего. Таковым в четырех примерах служит я, а в одном анафорическое она, т. е. любовь со стороны первого лица, между тем как дательный вам, приходящий в конечном, синтаксически подчиненном стихе на смену прямому объекту вас, оказывается связан с новой местоименной формой — другим, и этот периферический падеж «творительный производитель действия» при равно периферической дательной форме... вводит в концовку заключительной строки третьего участника лирической драмы, противопоставленного номинативному я, с которого начинается вступительный стих» (с. 405 — 406).
Кажется мне, что в результате анализа стихотворение не очень приблизилось к читателю.
Но очень интересно замечание, сделанное в конце.
Роман Якобсон отмечает: «Здесь Пушкин, непревзойденный мастер драматических коллизий, между глагольными видами избегает изъявительных форм совершенного вида, и единственное исключение — любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем, — собственно, подтверждает правило, потому что окружающие служебные
слова — еще, быть может... не совсем — сводят на нет фиктивную тему конца» (с. 406).
Четко указано, что стихотворение кончается отрицанием и слова «как дай вам бог» говорят о наступлении невозможного. Лирический герой считает, что его любовь не может быть заменена другой, она выше всего, что может потом случиться с этим собеседником — женщиной.
Стихотворение «Я вас любил» — это речь, обращенная к одному слушателю, и она как бы построена по законам риторики.
Классические традиции были живы при Пушкине, хотя он и утверждает, что «не читал» Цицерона, предпочитая ему Апулея.
Законы риторики — определенное построение периодов, взаимоотношений частей периодов.
Созвучие и равенство колонов содержит в себе огромный тысячелетний опыт. Системы риторик были различны по стилям; приблизительно стили определялись как изящные, скудные, средние, величавые и, наконец, мощные. Ближе всего по системе взаимоотношений частей стихотворение Пушкина может быть охарактеризовано как речь «мощного типа».
Этот тип характеризовался ритором Деметрием так: «...этому типу речи полезна краткость, так что и умолчание часто заключает в себе некоторую силу. Мало того, даже неясность: недосказанное производит более сильное впечатление, а к тому, что пространно выражено, относятся с пренебрежением» '.
Неожиданно здесь применение «мощного типа». Казалось бы, что для разговора с женщиной может быть использован тип изящный, украшенный, но здесь произведен сдвиг: Пушкин не повторяет античную структуру, а как бы опрокидывает ее. Он говорит о личном, говорит об обиде, как бы подавляя собеседника, невольно подавляя мощью эмоции. В то же время он не говорит, а как бы проговаривается.
Итак, жанры обычно существуют в смешанном виде, в противоречивом виде; если они даются в чистом виде,. то тогда они тоже могут противостоять обыденной речи; то, что мы называем «образность», само не основано на обычном способе словоупотреблений. Мощное, безобразное и как бы недосказанное обращение поэта к женщи-
1 Деметрия цит. по кн.: «Античные теории языка и стиля», под общей редакцией О. М. Фрейденберг, М. — Л., ОГИЗ, 1936, с. 284.
не — пример своеобразной отрицательной формы, которая здесь приобретает особую силу.
В статье Романа Якобсона подымается вопрос о метафоричности — о тропах, но в качестве примера анализируется ораторская речь, возвышенная и обращенная в стихи.
Стихотворная речь, так же как и письмо, написанное в стихах, — это вещь особой формы, и вообще структура художественного произведения всегда образуется соотнесенностью разных структур, которые в результате создают реалистическую точность данного произведения.
Слова существуют в словарях — об этом напоминал Пушкин, но только сочетание слов — поэзия, потому что оно конкретно и выражает новое качество сообщения, или, как сейчас говорят, информацию.
Поэтика как будто опять совершила круг в своей работе. В некоторых чертах разработка теории вернулась к старой риторике — это не так плохо, если сознавать сам факт возвращения и не превращать его в повторения, видеть в нем новое приближение к пульсации сущности.
СЮЖЕТ И ТРОП
Говорят, что для того, чтобы стать ихтиологом, не надо быть рыбой.
Про себя скажу, что я рыба: писатель, который разбирает литературу как искусство.
Мне кажется, что и здесь у Пушкина драматические коллизии выявлены не «междуглагольпыми видами».
Кажется мне, что сюжетное завершение стихотворения ходом своим отличается от остальных строк стихотворения.
Оно выдохнуто одним дыханием. Кажется, что и само слово вас, которое действительно все время сопутствует со словом я, заключает в себе драматическую коллизию.
Пушкин в любовных стихах чаще обращается к женщинам на ты.
Есть понятие литоты. Литота — фигура, обратная гиперболе. Пушкин говорил про одну семью, очень малорослую, что люди в ней так мельчают, что скоро надо будет слюнить палец, чтобы подымать кого-нибудь из представителей этого рода. Это пример литоты.
Но бывает другой тип литоты, который выражается нарочитым смягчением выражения. Если вы скажете, замерзая, чтобы не пугать соседа, что озябли, то это литота.
На Кавказе солдаты пели в походах песню:
Одним словом, тяжело,
Не особенно легко,
Между прочим — ничего.
Это литота.
Когда влюблены, то часто приходится говорить не прямо о любви. Любовная лирика — вся — если не троп, то инакоговорение.
Сюжетная литота разбираемого стихотворения состоит в том, что человек уверяет, что любовь прошла. А она не прошла. Он сам говорит о разных стадиях этой любви; он говорит об ее изменениях и тем дает сюжет анализа чувств. Кроме грамматической формы в этом стихотворении есть своя сюжетная структура со сложными перипетиями. С характеристиками качеств отношений.
Это сжатый, концентрированный роман.
Количество соотнесенных рядов в художественном произведении, в общем, все время увеличивается.
Композиционные соотношения усложняются, значение событийных связей сохраняется, но выявляется менее ярко.
Чем дальше развивается литературная форма, чем более усложняются ассоциативные связи, тем менее исчерпывает — раскрывает форму — содержание произведения однолинейный, хотя бы и блистательный, анализ.
Вот почему я так придирчиво рассматриваю опытную статью Романа Якобсона.
СВИДЕТЕЛЬ СО СТОРОНЫ
Прозаик-документалист В. Вересаев переводил Гомера и не любил поэзию. Напечатали в «Новом мире» после его смерти «Заметки для себя». Содержание «Заметок» — разбор значения тропа в поэзии, вернее, утверждение отсутствия такого значения.
Утверждения запальчивы; интересны они, может быть, не столько как заметки для себя, сколько тем, что включены в исследование Романа Якобсона.
«Заметки» заинтересовали лингвиста, вероятно, как показания незаинтересованного свидетеля.
Цитата из «Заметок для себя» В. В. Вересаева начинается сочувственным комментарием Романа Якобсона: «По свидетельству Вересаева, ему иногда казалось, что «образ — только суррогат настоящей поэзии». Так назы-
ваемая «безобразная поэзия» или «поэзия мысли» широко применяет «грамматическую фигуру» взамен подавляемых тропов».
Так формулирует свидетельство В. Вересаева Роман Якобсон,
В. Вересаев (не указав на сокращение начала) привел кусок, не попавший в печатный текст «Графа Нулина»:
Он весь кипит, как самовар...
Иль как отверстие вулкана,
Или — сравнений под рукой
У нас довольно — но сравнений
Не любит мой степенный гений,
Живей без них рассказ простой... 1
«Действительно, характерная особенность Пушкина — он не любит образов и сравнений. От этого он как-то особенно прост, и от этого особенно загадочна покоряющая его сила. Мне иногда кажется, что образ — только суррогат настоящей поэзии, что там, где у поэта не хватает сил просто выразить свою мысль, он прибегает к образу. Такой взгляд, конечно, ересь, и оспорить его нетрудно. Тогда, между прочим, похеривается вся восточная поэзия. Но несомненно, что образ дает особенный простор всякого рода вычурностям и кривляньям!» 2
Вересаев сильно подрезал цитату из Пушкина и тем самым изменил ее смысл. При перепечатке он, вероятно, исправил бы неточности. У Пушкина после стиха: «Не спится графу. Бес не дремлет» мы читаем:
Вертится Нулин — грешный жар
Его сильней, сильней объемлет,
Он весь кипит, как самовар,
Пока не отвернула крана
Хозяйка нежною рукой,
Иль как отверстие вулкана,
Или как море пред грозой,
Или... сравнений под рукой
У нас довольно — но сравнений
Боится мой смиренный гений3.
Тут есть «троп», и довольно дерзкий. Пушкин его отверг, потому что он знал, что и так поэму обвинят в непристойности — потом ее обвинили в «похабности».
1 В. Вересаев цитирует неточно. Предпоследняя строка цитаты переиначена. У Пушкина: «Боится мой смиренный гений».
2 В. В. Вересаев. Записки для себя. — «Новый мир», 1960, № 1, с. 156.
3 А. С. Пушкин, т. IV, с, 508,
Сравнение изменяло смысл сцены расставания графа с Натальей Павловной.
Наталья Павловна встает:
«Пора, прощайте, ждут постели.
Приятный сон!..» С досадой встав,
Полувлюбленный нежный граф
Целует руку ей. И что же?
Куда кокетство не ведет?
Проказница — прости ей, боже! —
Тихонько графу руку жмет.
«Пожатие руки» невольно связывалось с движением хозяйки, сидящей за самоваром.
В целом виде построение дерзко.
«Троп» здесь не скрытый. «Поставленный самовар», он же «самовар кипящий», а также «кран» в устном фольклоре имел разнообразно-нескромное значение.
Приведу пример из архангельских загадок:
Меж горами,
Меж долами
Парень девку солодит 1.
Горы и долы — это бока старого тульского, дважды расширяющегося самовара.
Солодить — значит по Далю «...сластить легким брожением»2.
Или:
По бокам вода играет,
В середке огонь толкает.
В. Вересаев — своеобразный литературный нигилист. С такими мне приходится встречаться. Он сам знает, что говорит ересь, но хочет, чтобы и Пушкин был еретиком, его (вересаевского) толка, чтобы он был против того, что Вересаев считает вычурностями и кривляниями».
Он понимает, что замах очень широк. Выражение «вся восточная поэзия» включает в себя и Иран, и Индию, и Китай, и Библию, и поэзию романтиков. Свидетель, привлеченный к делу, говорит неточно, вероятно потому, что он делает заметки для себя; он не текстолог Пушкина.
Случайных попутчиков брать не надо. Замечания Р. Якобсона о пушкинской поэтике значительны, но они не вскрывают основной структуры пушкинской поэзии: «Пророк» весь составлен из тропов.
1 М. А. Рыбникова. Загадки. М. — Л., «Academia», 1931, с. 119.
2 Толковый словарь Даля, т. IV. М., 1955, с. 207.
Так же построено описание наводнения в «Медном всаднике».
Пушкин пользовался переходящими тропами, переключающими смысл, как бы противоречивыми:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино — печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
«Смутное похмелье» разочарования не снято понятием о «старом вине», но им иначе оценено.
В поэзии Маяковский, Хлебников, Пастернак, Цветаева — все поэты не восточные — часто строили стих на сюжете развернутого образа.
Все это заставляет относиться к вопросу серьезнее: не надо в предмете исследования видеть только то, что хочешь видеть.
Пушкинское настроение в «Графе Нулине» сложно. Я напоминаю о пародийном ряде, включенном в композицию повести. Пушкин дважды упоминает поэму Шекспира, второй раз в сцене у постели Натальи Павловны:
Но тут опомнилась она,
И гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Дает пощечину. Да, да.
Пощечину, да ведь какую!
Имя царя Тарквиния упоминалось в повести и раньше — при проходе графа Нулина:
К Лукреции Тарквиний новый
Отправился на все готовый.
Сам Пушкин комментирует это так:
«В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал, что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию, быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Врут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.
Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.
Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть» 1.
У Пушкина пересекаются в «повести» история и «соблазнительное происшествие».
Пушкин любил и образы и сравнения, но он презирал и пародировал тривиальность, внося в произведение новый смысл.
Структуры Пушкина сложны и многорядны.
Это лес; сам лес — структурная связь разнорастущих деревьев и грибов, которые могут расти именно в этом соответствии: лес, подлесок, трава, грибы — все это связано. Такие леса создает поэт и сам дает в них дорогу.
Всеволод Пудовкин говорил мне, что режиссер — это человек, прокладывающий тропинку, по которой надо идти, чтобы видеть прекрасное.
Пародия уже осуществлена, но поэт дает новое ее осмысление. Сперва нам кажется, что честь живущего с «приятной важностью» недалекого мужа Натальи Павловны спасена пощечиной, которую дала жена графу Ну-лину.
Но оказывается, что поэт совсем не защищает самодовольного супруга. История о неудачном покушении всем рассказана. Муж разгневан, но поэт продолжает:
Смеялся Лидин, их сосед,
Помещик двадцати трех лет.
Молодой любовник был взят по соседству.
Он смеется вместе с Натальей Павловной.
Повесть содержит в себе и тропы, и повторения сюжетных переключений.
Не надо отделять сюжетно-событийную структуру произведения от структуры языковой, они не совпадают, хотя и соотнесены.
Это тот лес, который Вересаев не видал за передними деревьями.
Поэзия Хлебникова, Мандельштама, Марины Цветаевой, Маяковского — поэзия с тропами, а не только столкновение грамматических видов. Это столкновение судеб, переход людей через грани истории.
Поэты живут сперва в одной жизни, потом переходят в другую, предвидя третью. Предвидят, как бы воскресая в будущем; Маяковский, повторяя библейские структуры,
1 А. С. Пушкин, т. VII, с. 226.
говорит и о воскрешении, и о потопах, и о новых ковчегах, которые плывут и пристают к новым берегам.