Как уберечь собак от бешенства в августе? 4 страница


 


 

Рождение «Скачущей лягушки»

В Сан-Франциско штата Калифорния Твен получил работу в газете «Колл». Он поселился с наборщиком Стивом, по-прежнему неутомимым инициатором всевозможных приключений. Жили весело, не упускали случая сыграть шутку над соседями, ссорились и не могли расстаться.

Но теперь Марк Твен был только простым репортером. Из полицейского участка на пожар, с одного конца города в другой в погоне за материалом — так складывался день репортера. Ночью нужно было забежать в несколько театров и дать заметки о спектаклях. Тяжелый, безрадостный труд. Присмотревшись, Твен увидел, что в этом большом городе десятки тысяч людей жили тусклой жизнью, занятые только одним — борьбой за кусок хлеба. Богачи строили роскошные дома, выезжали в красивых колясках. Полиция, мэр, власти города и штата считались с каждым их желанием. А простые труженики были измучены вечным опасением остаться без средств к существованию. Китайца-иммигранта можно было затравить собаками — за него никто не заступится. Марк Твен написал статью об этом — ее не напечатали. Он попробовал писать другие статьи против полиции, против городских властей — они тоже не были помещены. Работать в газете стало неприятно. Тем временем и хозяева газеты «Колл» решили расстаться с репортером Твеном. Он подал в отставку. Твен, лучший журналист Вирджиния-Сити, оказался в Сан-Франциско без работы.

На помощь пришел редактор «Территориал энтерпрайз» Гудман. Марк Твен стал работать в Сан-Франциско корреспондентом его газеты. Теперь он мог писать всю правду о коррупции, царящей в этом городе, — ведь «Территориал энтерпрайз» издается в Неваде, штате, жестоко конкурирующем с Калифорнией.

Твена пригласили также в журнал «Калифорниец», редактором которого был его новый друг — Фрэнсис Брет Гарт. Сан-францисские журналисты, не довольствуясь репортерской работой или сочинением анекдотов, печатали в «Калифорнийце» или в журнале «Золотая эра» сценки, статьи, стихотворения, рассказы, рассчитанные на более взыскательного читателя. Марк Твен поместил в журнале несколько юморесок пародийного характера. Его и Гарта считали «подающими надежды». Но Брет Гарт был опытнее. Он обладал и более значительным культурным багажом. Редакторский карандаш Гарта прошелся не по одной рукописи плебейского юмориста Твена, все еще ставившего выше всего комическую эксцентриаду, смешную чепуху.

Жизнь в Сан-Франциско уже приобрела было какой-то порядок, но вмешалась новая случайность. Однажды ночью неугомонный Стив Гиллис ввязался в драку и изувечил кабатчика. Стива арестовали по обвинению в покушении на убийство. Чтобы вызволить друга, Твен дал за него поручительство. Гиллис немедленно исчез из города и не явился к судебному разбирательству. Тогда начальник полиции принялся за поручителя. Пришлось бежать и Твену.

К счастью, брат Стива — Джеймс Гиллис, старый золотоискатель, владел хижиной в горах. Он предложил Сэму устроиться у него.

В избушке Гиллиса было спокойно и хорошо. Старый Джим разрабатывал заброшенные золотые россыпи. В тех краях оставались только чудаки-неудачники, не терявшие надежды обнаружить несколько самородков и обеспечить свою старость.

У Джима нашлись хорошие книги, он оказался прекрасным рассказчиком. В дождливые вечера Сэм слушал рассказы Джима и его приятелей. Гиллис был подлинным кладезем «западных» повествований.

В эти недели, когда Твен не чувствовал гнета газетной работы, он особенно успешно учился в школе жизни, все глубже познавая мир простых, бесхитростных американцев — старателей и рабочих. Он снова пил из родника народного юмора.

Среди охотников, фермеров, золотоискателей пользовался популярностью, например, рассказ о замечательном эхе. Из тех мест, куда забрался рассказчик, была видна большая гора. До горы было так далеко, что звук голоса долетал до нее и возвращался эхом лишь через шесть часов. И вот, чтобы не проспать, нужно было только крикнуть перед сном: «Вставать пора!» — и эхо будило тебя утром, как раз вовремя.

Клеменс снова стал искателем драгоценных металлов. Он таскал воду для промывки породы. Казалось, вот-вот блеснет самородок. Но время шло, а золото не попадалось.

Наконец, устав от бесполезной траты сил, Джим и его компаньоны оставили участок на произвол судьбы. Позднее они узнали, что под тонким покровом пустой породы было золото. Его обнаружили и захватили другие.

Согреться в холодную зиму 1865 года можно было только в кабачке, куда часто заходил старый лоцман с реки Иллинойс, по имени Бен Кун. Монотонным голосом он рассказывал длиннейшие истории. Однажды собравшиеся услышали историю о лягушке — Кун очень ценил внимательных слушателей, а день был серый, тягучий, делать все равно было нечего. У человека, по имени Кольман, была дрессированная лягушка. Кольман поспорил с каким-то незнакомцем, что его лягушка прыгнет выше любой другой. Когда Кольман вышел из комнаты, незнакомец накормил его лягушку дробью. Понятно, она не могла сдвинуться с места, и пари выиграл незнакомец.

Дела Стива в Сан-Франциско уладились, и Сэм смог туда вернуться. Снова началась шумная жизнь корреспондента «Территориал энтерпрайз» и сотрудника «Калифорнийца».

В Нью-Йорке должен был выйти новый сборник юмористических рассказов. По предложению Артемуса Уорда издатель книги попросил Твена прислать что-нибудь для сборника. Марк Твен написал рассказ о скачущей лягушке. Но «Лягушка» дошла в Нью-Йорк с опозданием — книга уже была совсем готова. Тогда издатель передал рукопись Твена журналу «Субботняя печать». Юмореска «Джим Смайли и его знаменитая скачущая лягушка» была там напечатана в ноябре 1865 года. Клеменсу было тридцать лет.

Рассказ о лягушке в разных вариантах многократно появлялся в печати и до этого. Историю о хитреце, обманувшем хвастуна, часто рассказывали негры. О лягушках с животами, наполненными дробью, известно было на Миссисипи. Это любимая тема горняков, лесорубов. Но в больших городах восточного побережья о «лягушке» не знали.

Твен сделал одним из действующих лиц самого рассказчика — Саймона Уилера. Он уютно пристроился у печки убогого кабака в полуразрушенном шахтерском поселке. Он толст, лыс, и на его спокойном лице написано добродушие.

Уилер начинает свой неторопливый рассказ. Он не сразу подходит к теме. Этот старый, простодушный шахтер, забытый жизнью в медвежьем уголке страны, радуется возможности поболтать с кем-нибудь. Собственно говоря, это единственное его удовольствие. Перед нами реальный человек, подлинный характер. В основе рассказа — анекдот, но читатель сразу же начинает чувствовать, что прелесть «Знаменитой скачущей лягушки из Калавераса» (как Твен назвал рассказ позднее) не столько в смешной истории с лягушкой, сколько в образах типичных обитателей Дальнего Запада.

Уилер смешон своей неспособностью последовательно и логически мыслить, склонностью перескакивать с одной темы на другую. И характерная для героя рассказа свободная игра ассоциаций позволяет автору ввести в повествование еще один правдивый образ — Джима Смайли, любившего держать пари.

Смайли — живое и комическое воплощение духа азарта, который руководил поведением столь многих старателей на Дальнем Западе. Смайли, пишет Твен, «было все нипочем, он готов был держать пари на что угодно — такой отчаянный. У пастора Уокера как-то заболела жена, долго лежала больная, и уж по всему было видно, что ей не выжить; и вот как-то утром входит пастор, Смайли — сейчас же к нему и спрашивает, как ее здоровье; тот говорит, что ей значительно лучше, благодарение господу за его бесконечное милосердие, — дело идет на лад, с помощью божией она еще поправится; а Смайли как брякнет, не подумавши: «Ну, а я ставлю два с половиной против одного, что помрет».

Юмор Твена в рассказе о лягушке подчас внешне грубоват, но в основе своей мягкий, человечный. Писатель наблюдателен и реалистичен. Из широко известной шутки он сделал яркую картинку народной жизни.

На примере «Знаменитой скачущей лягушки из Калавераса» можно ясно увидеть, что имел в виду Твен, когда подчеркивал различие между американским «юмористическим», по его терминологии, рассказом и европейским «остроумным», или «комическим», рассказом. Писатель отмечает, что «юмористический» рассказ может быть очень длинным и повествователь имеет право сколько угодно уходить от темы. Напротив, «комический», или «остроумный», рассказ должен быть короток и меток.

Твен написал однажды: «Остроумие и юмор — если существует между ними разница, то только во времени — это молния и электрический свет. Оба явно из одного материала, но остроумие — это яркая, мгновенная и небезопасная вспышка, юмор же шалит и наслаждается сюжетными выкрутасами».

Юмористическими Твен называет рассказы, посвященные прежде всего раскрытию образов, развернутому показу человеческих характеров. В «остроумном» рассказе основное — искрометная шутка, неожиданный поворот, анекдотическая ситуация.

Твену ближе всего «юмористический» рассказ, главный персонаж которого — сам рассказчик. Он зачастую выступает в роли простака, постепенно раскрывающего свою истинную сущность. Писатель подчеркивает слияние в таком рассказе автора и героя. Рассказчик часто делает вид, будто он «даже не подозревает, что в его повествовании есть что-то смешное». По замечанию Твена, эффективность «юмористического» рассказа зависит от «манеры» преподнесения его, а эффективность «остроумного» рассказа — от «содержания». Для воспроизведения «юмористического» рассказа нужно высокое искусство, между тем как «остроумный» рассказ, утверждает Твен, может передать любой.

Рассказ о лягушке — это, конечно, «юмористический» рассказ в твеновском значении этого слова.

«Скачущая лягушка» сразу приобрела популярность. Рассказ был перепечатан в нескольких газетах. Нью-йоркский корреспондент одной газеты, издававшейся в Сан-Франциско, сообщил, что у него «раз пятьдесят» справлялись об авторе смешного произведения. «Все сходятся во мнении, что это лучшая вещь дня».

Но Твен не понял тогда значения собственного рассказа. «Дорогие матушка и сестра, — говорится в его письме от начала 1866 года, — просто не знаю, о чем и писать, — так однообразна моя жизнь. Уж лучше бы я снова стал лоцманом и водил суда по Миссисипи. Поистине, все на свете суета сует, кроме лоцманского дела. Подумать только, человек написал немало вещей, которые он, не стыдясь, может считать вполне сносными, а эти нью-йоркские господа выбирают самый что ни на есть захудалый рассказ…»


 

Победа!

Между тем война уже пришла к концу. Дело Севера взяло верх. Весной 1865 года войска южан сдались победителям.

Многие рядовые американцы встретили завершение Гражданской войны со смешанным чувством.

Их горячо радовала победа над жестоким и упорным противником — рабовладельцами. Те, кто видел в рабстве «естественное и нормальное состояние рабочего» (как выразилась накануне войны одна из южных газет), были, конечно, глубоко враждебны всем устремлениям народа, его мечте о достатке и свободной жизни. И у простых людей теперь, когда плантаторы были разгромлены, имелись основания торжествовать.

Миллионам сограждан Твена даже почудилось, что отныне для них открыты все пути к счастью. Ведь совсем недавно, в годы войны, был принят, наконец, закон о «гомстедах», на основе которого каждый может приобрести за небольшую плату кусок земли где-нибудь на западе Америки.

Но вдумчивые люди не могли не осознавать, что за годы войны Севера и Юга богачи в США стали еще богаче, а бедняки в основном остались бедняками. Банкир Джей Кук за время военных действий нажил состояние в десятки миллионов долларов. Одновременно было положено основание капиталам миллионеров, прогремевших уже в послевоенные годы: Вандербильта, Фиска, Гулда, Карнеги, Моргана, Армора, Рокфеллера.

Едва рабовладельческий Юг, тормозивший экономическое развитие страны, потерпел поражение, невиданными темпами развернулось строительство железных дорог и резко возросла добыча железной руды и угля, золота и серебра. Предприимчивые люди наживались на чем только могли, задабривая или уничтожая непокорных. Правительство стало на путь раздачи государственных земель компаниям, прокладывающим железные дороги. В конце концов в их руки перешло много миллионов акров пахотной земли, обещанной безземельным беднякам. Американские капиталисты сгоняли на строительство железных дорог десятки тысяч рабочих-китайцев и белых иммигрантов, принуждая их работать с утра до ночи. Фабриканты и банкиры надували недругов и друзей, прибирали к рукам сенаторов, мэров, начальников полиции. Новые законопроекты и законы о централизованной системе банков, защите имущественных прав, высоких протекционистских тарифах — все это было на руку капиталистам.

Многие из них еще не умели грамотно писать, но их корявая подпись решала судьбы целых армий трудящихся.

Недаром на одном из массовых митингов рабочих была принята такая резолюция: «Мы рады, что мятежная аристократия Юга разгромлена… Однако мы хотим, чтобы все знали, что впредь трудящиеся Америки будут требовать более справедливого распределения богатств, создаваемых их трудом, и большего равенства в пользовании правами, обеспечиваемыми теми свободными институтами, которые цвет рабочего класса отстаивал в многочисленных кровопролитных сражениях».

Марку Твену суждено было отразить в своем творчестве и радостные чувства победителей и горькое разочарование простого американца в плодах победы, доставшейся дорогой ценой.

Случилось так, что в первый послевоенный год в произведениях Твена сказались не столько светлые надежды, сколько мрачные настроения. Он жил тогда в Сан-Франциско, в большом городе, вобравшем в себя все самое темное, что было в капиталистических порядках.

Не весело сложилась тогда и личная судьба Марка Твена и его брата. Орион снова был без работы. Когда Невада стала штатом, секретарь «территории» надолго оказался не у дел. А Сэмюела Клеменса ждала, чувствовал он, лишь безрадостная перспектива изнуряющей работы для газетной полосы.

Может быть, снова стать лоцманом? Нет, это уже невозможно: он не плавал четыре года. Выросли новые люди. К Миссисипи протягивается все больше нитей железных дорог. На реке устанавливают путеводные огни.

В год окончания войны Твен написал «Рассказ о дурном мальчике, которого бог не наказал». Это пародия на поучения воскресной школы, на повестушки о том, как побеждает добродетель и наказывается порок.

В рассказе Твена порок чувствует себя весьма неплохо. Писатель показывает, что в жизни все получается совсем иначе, чем в моралистических книжках. Когда «скверный мальчишка стащил ключ от кладовой и, забравшись туда, наелся варенья», то его «не охватил ужас и никакой внутренний голос не шептал ему: «Разве можно не слушаться родителей?» Мальчик Джим поступал очень дурно, но судьба его за это не наказывала.

Однажды Джим залез на чужую яблоню, чтоб наворовать яблок. «И сук не подломился, Джим не упал, не сломал себе руку, его не искусала большая собака фермера, и он потом не лежал больной много дней, не раскаялся и не исправился. Ничего подобного! Он нарвал яблок, сколько хотел, и благополучно слез с дерева. А для собаки он заранее припас камень и хватил ее этим камнем по голове, когда она кинулась на него».

Вчитываясь в рассказ, все яснее видишь, что автор его не шалит; он не потешает читателя. Он рисует реальную жизнь. Не верьте тем, кто утверждает, будто в мире царит справедливость, говорит Твен. Когда Джим украл у учителя перочинный ножик, а потом попытался свалить вину на хорошего мальчика Джорджа, сына бедной вдовы, эта коварная затея ему превосходно удалась. Американцев с детства учат, что в конечном счете злодеи терпят поражение, а добродетель торжествует. Но на самом деле обычно торжествует зло. Джордж ждал наказания, но в этот момент не появился, пишет Твен, «седовласый, совершенно неправдоподобный судья и не сказал, став в позу: «Не трогайте этого благородного мальчика! Вот стоит трепещущий от страха преступник!» Нет, ничего подобного не произошло.

Показав фальшь ханжеской литературы, Твен идет дальше. Он внезапно раскрывает перед читателем второй план своей многозначной сатиры. Писатель продолжает: «…Джима не выпороли, а почтенный судья не прочел наставления проливающим слезы школьникам, не взял Джорджа за руку и не сказал, что такой мальчик заслуживает награды и поэтому он предлагает ему жить у него (внимательно прислушаемся к дальнейшим словам Твена. — М. М.), подметать канцелярию, топить печи, быть на побегушках, колоть дрова, изучать право и помогать его жене в домашней работе, а все остальное время он сможет играть и будет получать сорок центов в месяц и благоденствовать». Так перечень «благодеяний» внезапно приобретает саркастический смысл — добродетельный до неправдоподобия судья оказывается на деле вполне правдоподобным эксплуататором.

Писатель заканчивает рассказ новым неожиданным поворотом. «…Он вырос, этот Джим, — пишет Твен, — женился, имел кучу детей и в одну прекрасную ночь размозжил им всем головы топором». Гротеск служит здесь мостом к большим обобщениям. Оказывается, что, став взрослым, «дурной мальчик» не только убил всех своих родных, но также всякими плутнями и мошенничествами «нажил состояние, и теперь он — самый гнусный и отъявленный негодяй в своей деревне — пользуется всеобщим уважением и стал одним из законодателей штата».

Шутки в «западном» духе, грубоватые, похожие на те, которыми любили угощать своих слушателей легкомысленные юмористы из невадских газет, становятся средством раскрытия существенных сторон жизни. В современной Америке, говорит Твен своим рассказом, написанным в год окончания войны, берут верх дурные люди.

Перед нами иной Твен — более вдумчивый, более критически настроенный.

Лет пять спустя он написал близкий по теме рассказ о «хорошем мальчике, который не преуспевал в жизни». Эта юмореска не так богата содержанием, как рассказ о «дурном мальчике», но и здесь Твен высмеивает ханжество, лицемерие. По существу, его «хороший мальчик» — маленький расчетливый честолюбец, хвастающий своей добродетелью.

Вернемся, однако, к году окончания войны Севера и Юга. Твен написал тогда не только «Рассказ о дурном мальчике», но также и ряд других менее ярких, но все же не лишенных обличительной окраски произведений.

В следующем году появился фельетон «Чем занимается полиция?». Это ироническое повествование о «доблестях» полиции города Сан-Франциско и вместе с тем рассказ о судьбе беззащитного человека в капиталистическом городе. «Разве не добродетельна наша полиция?» — вопрошает писатель. Лавочник проломил голову несчастному бродяге, а полицейские упрятали в тюрьму пострадавшего. Со злой насмешкой Твен говорит: «Разве плохо, что полисмены бросили полуживого человека в камеру, даже не позвав врача осмотреть его рану? Они просто считали, что это успеется и на следующий день, — если только бедняга протянет до следующего дня! Разве плохо, что тюремщик не стал тревожить искалеченного человека, когда два часа спустя обнаружил его без чувств? Зачем было будить арестованного — ведь он спал, а люди с проломленным черепом имеют обыкновение так безмятежно спать… Поэтому, хотя неизвестный и скончался в семь часов утра, после четырехчасового бодрящего сна в тюремной камере, с головой, «рассеченной на две половины, словно яблоко» (так зафиксировано протоколом вскрытия), но какого черта вы лезете обвинять полицию? Вечно вы суете нос куда не следует!»

Писатель все пристальнее всматривался в жизнь. Он писал новые статьи, сочинял анекдоты, гротескные шутки, пародии на модную романтическую литературу, но испытывал чувство недовольства собой, своей работой, городом Сан-Франциско, чуть ли не всей Америкой.

Твен еще не понимал тогда и не мог, конечно, понять, что ждет его родину в послевоенные десятилетия. Но это был трезвый, прямой, здравомыслящий человек, и он хотел видеть действительность такой, как она есть.

Годы Гражданской войны, объединившие лучшие силы американского народа в борьбе за большие буржуазно-демократические задачи, оказали на Твена серьезное воздействие. То время, когда Сэмюел Клеменс мог колебаться между приверженностью к Югу и симпатиями к Северу, кануло в вечность. За период войны этот на первый взгляд легкомысленный весельчак из Вирджиния-Сити научился многому. Он хорошо понял, что рабовладельческий Юг играл в Гражданской войне реакционную роль, что рабство негров должно было быть уничтожено. Твен жаждал справедливых, демократических порядков, хотя и не знал ясно, в чем они должны заключаться. Он требовал лучшей жизни для простых людей, хотя его представления о такой жизни и носили смутный характер. Во всяком случае, он не склонен был мириться с явной бесчестностью, обманом, узурпацией прав рядового человека.

У Твена все чаще появлялась мысль, что неплохо бы уехать куда-нибудь в горы, в лес, побродить вдали от людей.

Пароходная линия соединяла Сан-Франциско с Сандвичевыми (Гавайскими) островами. Там дикая, прекрасная природа, чудесный климат. И люди живут там как-то по-иному, нежели в Калифорнии.

Может быть, отправиться туда?

Вскоре одна из калифорнийских газет послала Твена в Гонолулу в качестве своего корреспондента. Он приехал на острова весной 1866 года, через год после окончания войны. И впервые, пожалуй, за долгое время юморист Твен почувствовал себя счастливым. Все здесь ему нравилось: и вечно голубое небо, и зелень, и таинственные вулканы, и поющие девушки. Здесь листья никогда не вянут и небеса не плачут…

Американские буржуазные биографы Твена много пишут о победе, которой добился писатель за время пребывания в Гонолулу. Он был первым журналистом, проинтервьюировавшим группу американцев, спасшихся после гибели парохода. Его корреспонденция была написана за одну ночь и поспела на судно, отходившее в Сан-Франциско на другое утро. Из Сан-Франциско сообщение было передано по телеграфу во все концы страны.

В период пребывания на Сандвичевых островах Марк Твен добился и других побед, о которых написано гораздо меньше. Несколько недель, проведенных вдали от Америки, помогли писателю яснее, чем раньше, осознать, что именно не нравилось ему в родной стране.

Твен отнюдь не идеализировал правителей островов. Он осуждал королей, попов и феодальных властителей за стремление поработить крестьян. Но писатель увидел немало привлекательного в жизни рядовых туземцев, простых, непосредственных людей. И, сопоставив обстановку, создавшуюся в США, с жизнью на Сандвичевых островах, он пришел к не очень-то радостным для Америки выводам. Опубликованная несколько лет спустя статья Твена «Почему нам следует аннексировать Сандвичевы острова» говорит об этом самым недвусмысленным образом. И заглавие ее и все содержание ироничны.

«Мы должны аннексировать Сандвичевы острова! — восклицает Твен. — Мы можем осчастливить островитян нашим мудрым, благодетельным правлением». Что же на самом деле способна дать послевоенная Америка обитателям «волшебных островов», как назвал их однажды писатель? «Мы можем завести у них новинку — воров, от мелких карманных воришек до важных птиц в муниципалитетах и растратчиков государственных денег, — и показать им, как это забавно, когда таких людей арестовывают, предают суду, а потом отпускают на все четыре стороны — кого за деньги, кого в силу «политических связей»… Мы можем учредить у них железнодорожные компании, которые будут скупать законодательные учреждения, как старое платье, и давить колесами поездов лучших местных граждан, а потом жаловаться, что убитые пачкают рельсы».

Твен начинает догадываться, что фактически Соединенные Штаты и впрямь уже захватили Сандвичевы острова.

С тоскливым чувством возвращался Твен домой. То радостное ощущение, которое испытывал он, когда жил на зеленых островах, исчезло. В его записной книжке мы находим следующие слова, написанные после возвращения в Сан-Франциско: «И вот я дома. Нет, не дома, снова в тюрьме, — чувство огромной свободы исчезло. Город так тесен, так уныл со своими тревогами, трудом, деловыми заботами».

В Америке тридцатилетний журналист Марк Твен снова почувствовал себя на мели. Что теперь делать: приниматься за поденщину репортерской работы? Мысль об этом угнетала. Хорошо бы отправиться, думал он, в кругосветное путешествие на много-много месяцев! Но это была только мечта. Твен решил было написать книгу о Сандвичевых островах на основе своих корреспонденции. Но кто ее напечатает? Чтобы прокормить себя, приходилось спешно подыскивать какое-нибудь занятие.

И тогда родилась мысль прочесть «лекцию» по примеру Уорда и других «лекторов»-юмористов.

Это было, конечно, весьма рискованное мероприятие. Кто согласится заплатить доллар или даже пятьдесят центов, чтобы послушать рассказ об островах какого-то журналиста?

Твен составил несколько афиш в комическом стиле. Только так и можно привлечь публику. В одном объявлении сообщалось, что лектор Твен проиллюстрирует обычаи людоедов, проживавших раньше на Сандвичевых, или Гавайских, островах, «посредством пожирания ребенка на глазах у зрителей, если какая-нибудь дама любезно предоставит младенца для этой цели».

В другой афише после указания, где, когда и какая будет лекция, крупным шрифтом было напечатано:

ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ОРКЕСТР

НАХОДИТСЯ В ГОРОДЕ,

и мелко — но не приглашен.

УСТРАШАЮЩИЕ ДИКИЕ ЗВЕРИ

и мелко — будут показаны в другом квартале.

РОСКОШНЫЙ ФЕЙЕРВЕРК

предполагали устроить в связи с лекцией, но отказались от этой мысли…

В конце афиши было сказано, что двери откроются в семь часов, а «неприятности» начнутся в восемь.

В этот вечер лектору Твену действительно приходилось конкурировать с такими признанными аттракционами, как дикие звери и фейерверк. Он должен увлечь публику, чтобы она не заметила отсутствия оркестра. Умеет ли он развлекать?

Оказалось, что умеет. Зал был полон — все-таки на Тихоокеанском побережье уже знали юмориста Твена. Он перенял многое из эстрадной манеры Уорда. Как и Уорд, Твен сыпал остротами, сохраняя при этом наивное и даже безучастное выражение лица. Но в его веселой клоунаде было и сатирическое ядро. В одной американской газете за 1867 год недавно обнаружен текст лекции Твена об островах. Из газетного сообщения видно, что «дикий юморист» поделился со своими слушателями рядом фактов, которые должны были заставить их призадуматься. Восемьдесят лет тому назад население островов, сказал Марк Твен, составляло четыреста тысяч человек. «Затем появились белые люди. Они принесли с собою цивилизацию и несколько других болезней, и теперь туземное население быстро вымирает и исчезнет примерно в течение полувека. Цивилизация подарила туземцам чахотку; недалеко время, когда они вовсе покинут сей мир. Когда же туземцы уберутся восвояси, мы займем их место, — саркастически продолжает Твен, — как законные наследники. Теперь там живут три тысячи белых, главным образом американцев, и число их все время увеличивается. Они владеют всеми капиталами, контролируют всю торговлю, им принадлежат все морские суда».

Спустя несколько десятков лет Марк Твен убедился, что все происходившее на Гавайских островах во второй половине 60-х годов представляло собою лишь как бы репетицию, маленькую и деликатную репетицию того, что было осуществлено американскими империалистами на Филиппинских островах и в других частях земного шара в конце века.

Итак, у Марка Твена появилась новая профессия. Он стал «лектором». Позднее Твен не раз подчеркивал, что «чтение лекций» и просто «чтение» совсем разные вещи. Если некоторые писатели, как, например, Диккенс, выступая в качестве чтецов, выразительно воспроизводили отрывки из своих произведений, то задача «лектора» была другой. Это был актер, играющий определенную роль на эстраде. Он не читает, а произносит комический монолог.

Когда Твен приехал в Вирджиния-Сити, Гудман порекомендовал ему внести в лекцию добавочный комический элемент. Твен начал свое выступление так: занавес поднимается, «лектор», точно у себя дома, сидит за фортепьяно и напевает песенку о лошади, «по имени Мафусаил». Вдруг он замечает, что занавес поднят, и выражает крайнее удивление. Зрители смеются. И тут начинается лекция о Сандвичевых островах.

Выступая в разных городах страны, Твен держал рукопись «лекции» под мышкой, но никогда к ней не обращался. В конце концов рукопись растрепалась, у нее был словно взъерошенный вид, и самый вид рукописи вызывал смех. Смешной казалась слушателям и манера «лектора» растягивать слова.

Только теперь Марк Твен решился, наконец, поехать в восточные штаты. Может быть, удастся издать книгу в Нью-Йорке или выступить с «лекциями».

На пароходе, который шел из Сан-Франциско к Никарагуанскому перешейку, Твен познакомился с капитаном Уэйкманом, знатоком библии и богохульником. Насмешливое отношение Уэйкмана к религии было по сердцу юмористу. Он и сам относился к церкви без всякого пиетета.

От Никарагуанского перешейка Твен следовал в Нью-Йорк на другом судне. Тут ему довелось пережить немало страшного. На следующий же день после отплытия парохода два пассажира заболели азиатской холерой и умерли. Внезапно испортились машины, и пароход долго не мог добраться до ближайшего порта. Пароходный врач признался Твену, что лекарств у него, по сути дела, нет.


 

Поездка на «Квакер-Сити»

Трудное и опасное путешествие все-таки закончилось для Твена благополучно. Он в Нью-Йорке. Издатели крупнейшего города Соединенных Штатов не встретили его с распростертыми объятиями. Солидная фирма, которой он предложил сборник своих рассказов, отказалась от него: имя «дикого юмориста» из Невады не было достаточно известно в восточных штатах, чтобы стоило идти на риск. В конце концов это Нью-Йорк, а не Запад с его бескультурьем. Один из приятелей Твена решил выпустить книгу на свой страх и риск. Главное место в сборнике занял, конечно, лучший рассказ Твена — о «скачущей лягушке». И все же книга прошла почти незамеченной.