Жажда захватов сделала свое черное дело
Не только об антирелигиозных главах «Автобиографии» Твен мог бы сказать, что его наследники не скоро осмелятся предать их гласности. Факт таков, что рассказ-памфлет Твена «Военная молитва» увидел свет лишь в 1923 году. Полный же текст публикации с пространным названием: «Два фрагмента из запрещенной книги, озаглавленной «Взгляд на историю», или «Общий очерк истории», стал известен только в 1962 году. Иные произведения писателя, как мы уже знаем, хранятся под замком и поныне.
Обдумывая все, что ему довелось узнать в начале века о развернувшихся в мире захватнических войнах, войнах, чуждых народу, но осуществляемых ценою его крови, Марк Твен создал в 1905 году сардонический «гимн» войне. «Военная молитва» целиком строится на иронии. Как и в «Приключениях Гекльберри Финна», где устами Гека автор «прославляет» чуждое ему рабство, чтобы в дальнейшем тем резче его осудить, так и в «Военной молитве» Твен «воспевает» империалистическую войну, чтобы в полной мере выявить ее антинародность.
«То было время величайшего волнения и подъема, — так начинается рассказ-памфлет. — Вся страна рвалась в бой — шла война, в груди всех и каждого горел священный огонь патриотизма… каждый день юные добровольцы, веселые и такие красивые в своих новых мундирах, маршировали по широкому проспекту… каждый вечер густые толпы народа затаив дыхание внимали какому-нибудь патриоту-оратору… в то время как слезы текли у них по щекам; в церквах священники убеждали народ верой и правдой служить отечеству и так пылко и красноречиво молили бога войны ниспослать нам помощь в правом деле, что среди слушателей нельзя было найти ни одного, который не был бы растроган до слез. Это было поистине славное, удивительное время…»
Не сразу вполне ясно, что писатель иронизирует. Впрочем, читателя заставляют насторожиться некоторые непомерно возвышенные характеристики. О речи оратора-патриота Твен говорит, что она «задевала самые сокровенные струны… души». Дальше указывается, что «отцы, матери, сестры и невесты» приветствовали солдат «срывающимися от счастья голосами». И вот, наконец, писатель упоминает о тех, кто отваживался «неодобрительно отозваться о войне и усомниться в ее справедливости». Эти люди, читаем мы, «тотчас получали столь суровую и гневную отповедь, что ради собственной безопасности почитали за благо убраться с глаз долой и помалкивать». Тут уж возникает ощущение, что и сам автор сомневается в справедливости дела, ради которого идут на смерть добровольцы, жаждущие «ратных подвигов».
Ярче всего обличительный смысл произведения раскрывается в его заключительной части. В церкви, где прихожане возносят молитву, в которой просят, чтобы «всеблагой и милосердный отец» помог солдатам «сокрушить врага, даровал им, их оружию и стране вечный почет и славу», появился пожилой незнакомец. И он делает очевидным истинный смысл того, чего молящиеся ждут от бога, того, о чем они молча «в глубине сердца» его просят.
Вот подлинная сущность «проникновенной» и «красивой» молитвы: «Господи боже наш, помоги нам… усеять их цветущие поля бездыханными трупами их патриотов… помоги нам ураганом огня сровнять с землей их скромные жилища; помоги нам истерзать безутешным горем сердца их невинных вдов; помоги нам лишить их друзей и крова, чтобы бродили они вместе с малыми детьми по бесплодным равнинам своей опустошенной страны, в лохмотьях, мучимые жаждой и голодом… ради нас, кто поклоняется тебе, о господи, развей в прах их надежды, сгуби их жизнь…»
Было бы неверно видеть в Твене просто пацифиста, выступающего против всякой войны, против любого насилия. Он сумел понять в конце концов, что в Гражданской войне Север защищал правое дело. В «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» утверждается право народа на революционную борьбу против поработителей. А в «Военной молитве» осуждены прежде всего войны, подобные тем, которые начиная с 1898 года развертывались — одна за другой — на глазах писателя: война США против Испании из-за Кубы, война американцев против филиппинского народа, англо-бурская война, военные действия империалистических держав в Китае и т. д.
Не прошло и десяти лет после создания «Военной молитвы», как началась первая мировая война. Это была империалистическая схватка еще невиданных масштабов, и в ней гибли за неправое дело миллионы людей с обеих сторон.
Твена тогда уже не было в живых, а его «Военная молитва» хранилась под замком. Но справедливость того, о чем он писал на семидесятом году своей жизни, получила даже более наглядное и поистине ужасающее подтверждение.
И по сей день мы не знаем достаточно ясно, что представляет собою в целом «запрещенная» книга «Взгляд на историю» или «Общий очерк истории». Имеются ли среди неопубликованных рукописей Твена другие фрагменты этого сочинения? Собирался ли писатель продолжать работу над ним? Каков был его общий замысел?
Ответы на эти вопросы еще не даны. Все, что сегодня имеется в нашем распоряжении, — это три-четыре печатные страницы текста. Но в них заключено большое содержание.
По данным Фонера, известные нам два фрагмента из «запрещенной» книги были созданы в 1906–1907 годах. И сразу же бросается в глаза близость мыслей, высказанных Твеном в первом фрагменте, к тем, которые выражены в «Военной молитве».
Снова перед нами человек, предупреждающий своих сограждан о недопустимости участия в захватнических войнах. «Вопреки всем нашим традициям, — говорит он, — мы затеваем теперь несправедливую и подлую войну, войну против беспомощного народа, войну, чья цель — гнусный грабеж. Вначале наши сограждане, сохраняя верность тем принципам, в которых они были воспитаны, выступали против нее. Но теперь они отступились от них и требуют совсем иного».
И дальше Твен в очередной раз обличает демагогов, которые, прячась под маской патриотизма, требуют от рядовых граждан, чтобы они поддерживали заведомо неправое дело. Лозунг «Наша страна и в правом и в неправом», брошенный американскими политиканами, — это, по словам писателя, только «пустая фраза, глупая фраза». Более того, она «оскорбительна для всей нации». Американская нация, настаивает Твен, «продала свою честь за звонкую фразу».
Второй фрагмент еще богаче содержанием. Автор характеризует нравственный облик страны, поддавшейся жажде захватов, в выражениях, исполненных сильнейшего гнева. «Великая республика», как он называет страну, о которой идет речь, — несомненно, имея в виду Соединенные Штаты Америки, — «прогнила до самой сердцевины».
И совершенно очевидно, что главная причина этого — империализм.
Никогда еще, пожалуй, Марк Твен не делал столь широких обобщений и не приходил к таким поистине убийственным выводам в отношении американской капиталистической цивилизации.
«Жажда захватов, — пишет он, — давным-давно сделала свое черное дело; топча беспомощных чужеземцев, республика, естественно, научилась с вялым равнодушием смотреть на попрание прав своих собственных граждан; толпы, рукоплескавшие подавлению чужих свобод, дожили до дня, когда им самим пришлось расплачиваться за эту ошибку. Правительство окончательно попало в руки сверхбогачей и их прихлебателей; избирательное право превратилось в простую машину, и они вертели им как хотели. Торгашеский дух заменил мораль, каждый стал лишь патриотом своего кармана».
Впрочем, писатель не ограничивается этой прозорливой констатацией. «Запрещенная» книга содержит предупреждение, что если страна пойдет дальше по наметившемуся пути, если сверхбогачи, плутократы, менялы станут еще более могущественными, то она, по сути дела, перестанет быть республикой.
В опубликованных фрагментах возникает образ правителя со склонностями, которые, выражаясь современным языком, можно охарактеризовать как фашистские. Некий хитрый и коварный человек из низов, сапожник, «муж рока», собирает армию и одерживает одну победу за другой над всеми, кто пытается помешать ему захватить власть. «Порядочные люди», истинные патриоты оказываются совершенно беспомощными. Вначале, надо полагать, сапожник выдает себя за противника менял, но затем «под шумок» сговаривается с ними. И вот сапожник наделяет менял «пышными титулами», а сам всходит «на трон Республики».
Именно к середине первого десятилетия XX века относятся и другие чрезвычайно резкие высказывания Твена об общем характере собственнического общества. Они запечатлены, в частности, в письмах священнику Твичелу.
И теперь Твен временами весьма дурно отзывается о всем «роде людском». Так, в одном письме тому же Твичелу — от конца 1904 года — он говорит: «Пора бы мне усвоить и запомнить, что нечестно и несправедливо винить род людской в каких бы то ни было его действиях и поступках. Ведь человек не сам себя создал, не он сотворил себя таким, каков он есть, он — просто механизм, орудие, действующее под влиянием внешних сил…» Что же это за силы? Продолжая развивать подобные воззрения, писатель сказал, например, о ненавидимом им Теодоре Рузвельте следующее: «…никакие его мысли, слова и поступки не заслуживают ни хвалы, ни осуждения, ибо он лишь беспомощная и безответственная кофейная мельница, приводимая в движение рукою господа бога».
На первый взгляд Твен в какой-то мере оправдывает матерого империалиста. Совершенно очевидно, однако, что он «защищает» Рузвельта точно так же, как раньше «защищал» Фанстона. Сарказм Твена проступает достаточно ясно. Возлагая вину за все и вся на «господа бога» (и это в письме священнику Твичелу), безбожник Твен, по сути дела, лишь выражает убеждение, что червоточиной охвачено общество в целом, а не только отдельные его представители.
Требовалось огромное мужество…
Письма Твена Твичелу появились в печати лишь через много лет после его смерти. Мы помним, что и «Военная молитва» и «запрещенная» книга при жизни их автора тоже не были напечатаны. Твен отдавал себе отчет в причинах этого. В свою записную книжку он занес страшные слова:
«Только мертвым позволено говорить правду».
«В Америке, как и повсюду, свобода слова — для мертвых».
Вместе с тем чувство вины, которое уже давно стало мучить писателя, все усиливалось. Одна из самых трагических заметок в его записных книжках гласит: «Меня бесконечно поражает, что весь мир не заполнен книгами, которые с презрением высмеивали бы эту жалкую жизнь, бессмысленную вселенную, жестокий и низкий род человеческий, всю эту нелепую смехотворную канитель. Странно, ведь каждый год миллионы умирают с этим чувством в душе. Почему я не пишу такую книгу? Потому что я должен содержать семью. Это единственная причина. Может быть, так рассуждали и другие?..»
Это было сказано в 1895 году. А двенадцать лет спустя Твен, в сердцах назвав всех людей трусами, добавил, что сам он возглавляет процессию трусов.
Писатель действительно не раз поддавался влиянию родных и друзей, рекомендовавших проявлять осторожность в критике религии и американских политических устоев, в споре с видными представителями правящего класса.
Среди буржуазных литераторов в последнее время появилась более чем сомнительная тенденция объяснять критическое отношение Твена к американской действительности, к людям только его «презрением» к… самому себе. Так, англо-американский поэт Томас Элиот, человек, ретроградные взгляды которого общеизвестны, не только выпячивает субъективную основу твеновского пессимизма, но и вообще бросает тень на моральный облик писателя. В предисловии к «Приключениям Гекльберри Финна» Элиот пишет: «Пессимизм, которому Твен дал волю в «Человеке, который совратил Гедлиберг» и в «Что такое человек?», не столько был порожден его наблюдениями над жизнью общества, сколько его ненавистью к самому себе за то, что он позволил обществу соблазнить и развратить себя…»
Элиот и его единомышленники решительно не правы. Нет, Твен не позволил обществу развратить себя.
Писатель далеко не всегда мирился с фактическим запретом, наложенным крупнейшими книжными издательствами США на самые острые его антиимпериалистические и антибуржуазные произведения. Он отдавал себе отчет в том, что упорное стремление сказать правду об империализме, о миссионерах и т. д. вызовет сокращение его доходов. И все же Твен жаждал «высказаться». Советы Твичела быть осмотрительным и скрывать свои взгляды вызывали у него протест. В одном письме Твена его другу Твичелу есть такие негодующие и благородные слова: «Вы — наставник и учитель людей, Джо, и на вас лежит великая ответственность перед молодыми и старыми; если вы учите свою паству, как учите меня, — из страха, что высказанное вслух мнение может нанести ущерб ей или какому-нибудь издателю, молчать и скрывать свои мысли, когда флаг родины покрывается бесчестием и позором, — как ответите вы за это перед собственной совестью? Вы сожалеете обо мне; в порядке взаимности я готов немного пожалеть вас».
От писателя требовалось огромное гражданское мужество, чтобы выступить в печати с такими произведениями, как «Человек, который совратил Гедлиберг», «Человеку, Ходящему во Тьме», «В защиту генерала Фанстона».
И Марк Твен этим мужеством обладал.
О том, какой боевой дух жил в его сердце, говорит, в частности, история издания сильнейшего антиимпериалистического памфлета «Монолог короля Леопольда в защиту его владычества в Конго».
Еще в конце прошлого века Конго начало вызывать ужас у честных людей из разных стран. Несмотря на все препоны, оттуда просачивались известия о беспрецедентной эксплуатации туземцев колонизаторами, о бесчеловечных расправах, которые чинили надсмотрщики над рабами (в том, что негры в Конго были обречены на рабский труд, сомневаться не приходилось). Называли страшные цифры: десять миллионов убитых и умерших от голода туземцев. Возможно, что погибло даже пятнадцать миллионов. В одном районе из сорока тысяч жителей осталась в живых только одна пятая. Колонизаторы уничтожали детей, заковывали женщин на каучуковых плантациях в железные воротники, отрубали руки, ноги, головы…
Владыкой Конго был бельгийский король Леопольд, этот, по словам одного современника, «страшный король, этот безжалостный король-кровопийца, ненасытный в своей безумной алчности… убийца в целях наживы, каких не было даже среди его касты — ни в древности, ни в наши дни». Другой современник охарактеризовал Леопольда Бельгийского, как «одного из самых хитрых, безжалостных и бессовестных правителей, какие когда-либо занимали престол», как человека аморального и в личной жизни.
Вину за злодеяния, совершавшиеся в Конго, в какой-то мере разделяли с бельгийским монархом правители США. Известно было, что в 1884 году правительство США официально выразило «сочувствие и одобрение» планам захвата Конго, увидев в них нечто гуманное и благодетельное.
Когда сторонники реформ в Конго призвали Твена включиться в борьбу против преступлений Леопольда и его соратников, сатирик с радостью дал свое согласие. В начале 1905 года была готова многостраничная сатира Твена, представляющая собою саморазоблачительный «монолог» бельгийского короля.
Примечательная особенность памфлета — широта позиций его автора. Он бичует не только злодея монарха, не только бельгийцев, но и собственных своих соотечественников, помогавших придавать варварским действиям Леопольда «респектабельный» вид.
В конце второго же абзаца «Монолога» говорится о том, что президент Соединенных Штатов был первым, кто признал и приветствовал пиратский, по сути дела, флаг, водруженный в Конго. «Ладно, пусть меня чернят по-всякому, — заявляет твеновский Леопольд, — я удовлетворен хотя бы тем, что сумел перехитрить нацию, возомнившую себя самой хитрой. Нечего говорить, обвел этих янки вокруг пальца! Пиратский флаг? Ну и что, не отрицаю. Как бы то ни было, но янки сами же первыми его признали!»
Именно тем, что в памфлете осуждены и американцы, во многом объясняется решительный отказ всех журналов в США, которым Твен предложил свой «Монолог короля Леопольда в защиту его владычества в Конго», напечатать это выдающееся произведение. Многозначительный факт: в прессу уже начали проникать тогда сообщения, что крупнейшие американские капиталисты не прочь были бы принять участие в ограблении Конго в качестве открытых или тайных партнеров Леопольда.
Казалось, сатиру ждет судьба многих других острообличительных сочинений писателя. Но Твен отказался запрятать «Монолог короля Леопольда» в свой сейф с неопубликованными рукописями. Он пошел на смелый шаг — опубликовал памфлет в виде отдельной брошюры, отказавшись при этом от всякого гонорара.
Брошюра издавалась несколько раз. Но снова приходится добавить, что в сборники произведений Твена, не говоря уж о многотомных собраниях его сочинений, «Монолог короля Леопольда в защиту его владычества в Конго» ни при жизни писателя, ни на протяжении пятидесяти лет после его смерти ни разу в США не включался. Впервые это произведение было напечатано на родине писателя в сборниках его произведений лишь в начале 60-х годов. Произошло это уже после того, как «Монолог короля Леопольда» вошел в советское Собрание сочинений Марка Твена и был выпущен отдельным изданием в Германской Демократической Республике.
В своем справедливом гневе против бельгийского короля Леопольда писатель-гуманист не знает удержу. Он беспощаден. Убийца, занимающий королевский трон, изображен существом, внушающим не только ужас, но и отвращение. Жалуясь на «клевету», Леопольд «выкрикивает нецензурные слова» и «покаянно бормочет молитвы». Ведь разоблачители сделали известными миру некоторые из его преступлений. Они «выболтали», скулит Леопольд, «что я захватил и крепко держу это государство (Конго. — М. М.), словно свою собственность, а огромные доходы от него кладу себе в карман; что я обратил многомиллионное население в своих слуг и рабов, присваиваю плоды их труда, зачастую даже не оплаченного, забираю себе — с помощью плети и пули, голода и пожаров, увечий и виселицы — каучук, слоновую кость и прочие богатства, которые добывают туземцы, мужчины, женщины и малые дети».
Памфлет содержит огромный документальный материал, рисующий злодеяния поработителей негров в Конго. Мы читаем о том, что ребенку «вспороли… ножом живот», «оставили пойманных детей умирать в лесу», женщин и детей обрекли «на голодную смерть в тюрьме», распяли женщин…
Подводя итоги преступлениям короля, Твен создает гротескный и устрашающий проект «памятника» Леопольду. Памятник-мавзолей должен состоять из пятнадцати миллионов черепов и скелетов погубленных Леопольдом конголезцев, причем «от пирамиды будут отходить радиально 40 широких подъездных аллей, каждая длиной в 35 миль, обсаженных обезглавленными скелетами на расстоянии полутора ярдов друг от друга».
Есть нечто свифтовское в этом мощном взлете сатирической фантазии.
Марк Твен обрушивает удары не только на бельгийского короля и других конкретных виновников преступлений, творимых в Конго. Он не упускает случая высмеять монархический образ правления в целом, а заодно и господа бога.
Одно из самых сильных мест в памфлете — насыщенный скрытой авторской иронией выпад Леопольда против всех тех, кто его обличает. «Ведь они разоблачают короля, — говорит герой «Монолога», — а это личность священная и неприкосновенная, поскольку она избрана и посажена на престол самим господом богом, — короля, критиковать которого — кощунство: ведь господь наблюдал мою деятельность с самого начала и не проявил немилости, не помешал мне, не остановил меня! Естественно, что я это воспринял как его одобрение, полное и безоговорочное». Итак, соратником Леопольда оказывается сам бог. Какой нужно было обладать смелостью, чтобы выступить в печати США в 1905 году с такими «кощунственными» словами!
«Мои симпатии… На стороне русской революции»
Есть основания думать, что дальнейшее углубление критики современного общества Марком Твеном в середине первого десятилетия нашего века в определенной степени было связано с тем, что как раз тогда прозвучали на весь мир исторические события первой русской революции. Некоторых других американских писателей (прежде всего Джека Лондона) революционная борьба в России тоже заставила пристальнее приглядеться к тому, что происходит на их собственной родине.
С растущим вниманием следил Марк Твен за выступлениями русского народа против царизма.
В мартовском номере журнала «Североамериканское обозрение» за 1905 год (того самого журнала, где тремя годами раньше появился памфлет «В защиту генерала Фанстона») была опубликована сатира Твена «Монолог царя».
Писатель не питает ни малейшего уважения к всемогущему монарху. Он ничтожен, этот повелитель миллионов. Снимите с царя его мундир — и вот перед вами человек «тощий, худосочный, кривоногий, карикатура на образ и подобие божие». Твен рисует царя голым. Он разглядывает себя в трюмо и говорит: «Посмотрите, голова, как у восковой куклы, выражения на лице не больше, чем у дыни, уши торчат, костлявые локти, впалая грудь, ноги словно щепки, а ступни — точь-в-точь рентгеновский снимок: суставы, да шишки, да веточки костей! Ничего царственного, величественного, внушительного, ничего, что могло бы возбуждать восторг и преклонение».
Автор «Монолога царя» блестяще развивает мысль, уже не раз встречавшуюся в мировой литературе, — только платье и титулы придают монарху видимость величия. «Да, великая сила заложена в императорской одежде и в титулах!»
Все симпатии Твена на стороне русского народа, на стороне тех, кого цари всегда держали в рабстве, грабили, оскорбляли. В уста царя он вкладывает признание: «Мы делаем, что хотим. Веками делали, что хотели. Преступление для нас привычное ремесло, убийство — привычное занятие, кровь, кровь народа, — привычный напиток. Миллионы убийств лежат на нашей совести».
Твен всем сердцем за борьбу против царизма, за насильственное уничтожение власти деспотов. Он по-прежнему верен идеям, высказанным в книге о Янки. «Без насилия никогда не была свергнута ни одна тирания, и все троны воздвигнуты путем насилия; путем насилия мои предки (вспомним, это говорит сам царь. — М. М.) укрепились на троне; с помощью убийств, предательства, клятвопреступлений, пыток, тюрем и каторги они охраняли этот трон в продолжение четырех столетий, и такими же средствами я сам удерживаю его сегодня».
Признавая за русским народом право на революционную борьбу, Твен не понимает, какие реальные формы может и должна принять борьба против царизма. Порой он сбивается на защиту идеи индивидуального террора. Но главное в памфлете не это, а утверждение высоких принципов истинного патриотизма. Единственно разумный, современный, истинный патриотизм, восклицает писатель-демократ, — это «верность народу неизменно и верность правительству, если, — добавляет Твен, — оно того заслуживает».
Через год после опубликования «Монолога царя» в США приехал Горький, и, выступая вместе с ним на одном собрании, Марк Твен прямо сказал: «Я всей душой сочувствую развернувшемуся в России движению за освобождение страны. Я уверен, что оно увенчается успехом, и оно заслуживает этого».
В том же 1906 году в Нью-Йорке состоялся большой митинг солидарности с русским революционным движением. На этом митинге было прочтено письмо Твена, в котором говорилось: «Мои симпатии безусловно на стороне русской революции. Это само собой разумеется… Россия уже слишком долго терпела управление, строящееся на лживых обещаниях, обманах, предательстве и топоре мясника… И надо надеяться, что пробудившийся народ, подымающийся во всей своей силе, вскоре положит конец этому режиму и установит вместо него республику. Быть может, многие из нас — даже и старики — еще доживут до того благословенного дня, когда цари и великие князья станут на земле такой же редкостью, какой, я полагаю, они всегда были на небесах».
Памфлет «Монолог царя» и выступления Твена на собраниях в честь русской революции тогда же стали достоянием американской печати (нельзя, впрочем, пройти мимо того несколько неожиданного обстоятельства, что даже «Монолог царя» на протяжении полувека с лишним оставался в США только журнальной публикацией и в американские собрания сочинений писателя не входит до сих пор). Но вот мысли, возникшие у Твена в связи с одной беседой о России, состоявшейся в 1906 году, он доверил только своей «Автобиографии».
Под датой «Пятница 30 марта 1906 года» в «Автобиографию» вошел интереснейший рассказ об этой беседе.
В ней привлекают внимание не столько соображения Твена о слабо знакомом ему русском революционном движении, сколько грустные раздумья писателя об Америке.
С человеком, который приехал в США, «предполагая зажечь огонь благородного сочувствия» к русской революции в сердцах американцев — этой «нации счастливых поклонников свободы», Марк Твен поделился поразительными мыслями. «Я сказал ему, — читаем мы в «Автобиографии», — то, что считаю истиной: что наше христианство, которым мы издавна гордимся — если не сказать кичимся, — давно уже превратилось в мертвую оболочку, в притворство, в лицемерие; что мы утратили прежнее сочувствие к угнетенным народам, борющимся за свою жизнь и свободу; что мы либо холодно-равнодушны к подобным вещам, либо презрительно над ними смеемся, и что этот смех — единственный отклик, который они вызывают у нашей прессы и всей нации…»
Как измерить тоску, заставившую Твена, верного американского патриота, любившего свою родину незатухающей сыновней любовью, дополнить эти мрачные слова еще более горькими суждениями о своих соотечественниках?! На митинги сторонников русской революции, заметил писатель, «не придут люди, имеющие право называть себя представителями американцев или даже просто американцами… аудитория будет состоять из иностранцев, которые сами страдали еще так недавно, что не успели американизироваться и сердца их еще не превратились в камень».
Так говорил Твен об американцах в один из самых тяжких дней своей жизни. А таких тяжких дней у него становилось все больше и больше…
А все же вера в рядовых людей Америки не покидала писателя. И об этом засвидетельствовал еще один светлый образ, созданный Твеном, — образ капитана Стормфилда.
Путешествие в рай
Первый набросок «Путешествия капитана Стормфилда в рай», вероятно, возник еще в ту пору, когда писались «Простаки за границей». И Твен не расставался ни с антирелигиозными идеями этого рассказа, ни с образом его главного героя — веселого, доброго и умного американца — на протяжении последующих четырех десятилетий своей жизни.
Иные буржуазные американцы, которым в молодости были близки антицерковные традиции просветителей XVIII века, чувствуя приближение смерти, делали попытки найти утешение в религии, готовили себе «на всякий случай» уютное местечко на «том свете».
Но Твен оставался верен своим безбожным взглядам.
Когда в одной из своих лекций Бернард Шоу заметил, что «никакой здравомыслящий человек не согласится теперь принять какие-либо верования без оговорок», то Твен комментировал эти слова следующим образом: «Конечно, нет, только оговорка заключается в том, что он будет круглым идиотом, если вообще примет эти верования».
Писатель часто сочинял «для себя» диалоги на религиозные темы. Вот маленькая девочка Бесси, простой ребенок с ясным умом, доказывает своей религиозной матери, что бог несправедлив.
Бесси хочет знать: для чего бог заставил мальчика Билли заболеть тифом.
«— Как для чего? Чтобы наставить его на путь истинный, чтобы сделать его хорошим мальчиком.
— Но он же умер от тифа, мама. Он не может стать хорошим мальчиком!
— Ах да! Ну, значит, у бога была другая цель. Во всяком случае, это была мудрая цель.
— Что же это была за цель, мама?
— Ты задаешь слишком много вопросов. Быть может, бог хотел послать испытание родителям Билли.
— Но это нечестно, мама?! Если бог хотел послать испытание родителям Билли, зачем же он убил Билли?»
На восьмом десятке жизни Твен начинал чувствовать себя все хуже. У него болела грудь. Говорили, что это болит сердце, и врачи советовали не переутомляться. Но писатель продолжал заниматься литературным трудом.
В 1907 году Твен решил, наконец, напечатать свой рассказ «Путешествие капитана Стормфилда в рай». Этот рассказ — издевка над обычными представлениями о небесах, о рае.
Христиане верят в рай, устроенный только для жителей Земли. Но большинство людей на небесах, выясняет капитан Стормфилд, даже не подозревает о существовании Земли с ее самоуверенными обитателями. Когда Стормфилд, наконец, попадает в отдаленный «земной» отдел рая, его там встречают возгласом, звучащим комически, а отнюдь не «божественно»: «Арфу и псалтырь, пару крыльев и нимб тринадцатый номер для капитана Эли Стормфилда из Сан-Франциско! Выпишите ему пропуск, и пусть войдет».
На небе порядки во многом схожи с земными. Выясняется, что на арфе никто не играет, крылья никому не нужны, а нимб — просто помеха.
Дальше капитан узнает, что в раю имеются привилегированные особы, там даже существует своя аристократия, притом порою довольно низкого пошиба.
Как и на грешной земле, наибольшей популярностью пользуются убийцы и кабатчики.
Преподанные церковью представления о рае просто чепуха.
Впрочем, небеса для Твена это также мир фантастики, где порою осуществляются человеческие мечты. В раю есть немало разумного и справедливого. Люди там должны трудиться, чтобы заработать право на отдых, ибо без труда нет счастья. Небеса — это такое место, где человек может заниматься трудом, который любит. В раю ценят людей не по тому, что они сделали, а по тем потенциям, которые в них заложены и которые порою остаются нереализованными не по их вине.
В «Путешествии капитана Стормфилда в рай» в гротескном преломлении показаны некоторые стороны реальной жизни. В рассказе есть много меткого и мудрого. Разящая сатира Твена бьет по укоренившимся предрассудкам.
Вместе с тем это произведение напоено заразительным весельем.
Горький тонко подметил душевную молодость семидесятилетнего Твена. Писатель мучительно страдал от личных невзгод и от невзгод социальных, но сердце его как будто не старело.
Твен создает целую пирамиду комических ситуаций.
Попав на небеса, капитан долгое время развлекался тем, что обгонял кометы, точно пароходы. Сначала победы давались ему легко — ведь обычную «комету, — говорит он, — можно сравнить с товарным поездом, а меня — с телеграммой». Но затем, выбравшись «за пределы нашей астрономической системы, — рассказывает капитан, — я начал натыкаться и на кометы иного рода, в некоторой мере мне под стать. У нас таких нет и в помине!»
Обыденным языком «морского волка» (впрочем, в герое рассказа есть кое-что и от лоцмана на Миссисипи) повествует Стормфилд о своем соревновании с кометами. И низведение космического до уровня повседневного вызывает неудержимый смех. Неувядаемая свежесть юмора Твена вытекает из его близости к реальной жизни.
«…Разве на земле мы знаем толк в кометах?! — восклицает капитан. — Если хочешь увидеть комету, достойную внимания, надо выбраться за пределы нашей солнечной системы, туда, где они могут развернуться, понимаешь? Я, друг мой, повидал там такие экземпляры, которые не могли бы даже влезть в орбиту наших самых известных комет — хвосты у них обязательно свисали бы наружу.
Ну, я пронесся еще сто пятьдесят миллионов миль и, наконец, поравнялся с плечом кометы, если позволительно так выразиться. Я был собою весьма доволен, право слово, пока вдруг не заметил, что к борту кометы подходит вахтенный офицер и наставляет подзорную трубку в мою сторону. И сразу же раздается его команда:
— Эй, там, внизу! Наддать жару, наддать жару! Подбросить еще сто миллионов миллиардов тонн серы!
— Есть, сэр!
— Свисти вахту со штирборта! Всех наверх!
— Есть, сэр!
— Послать двести тысяч миллионов человек, чтобы подняли бом-брамсели и трюмсели!
— Есть, сэр!
— Поднять лисели! Поднять все паруса до последней тряпки! Затянуть парусами от носа до кормы!
— Есть, сэр!»
Комизм нарастает. «Не прошло и десяти секунд, как комета превратилась в сплошную тучу огненно-красной парусины; она уходила в невидимую высь, она точно раздулась и заполнила все пространство; серный дым валом повалил из топок — нельзя описать, что это было, а уж про запах и говорить нечего. И как понеслась эта махина! И что за гвалт на ней поднялся! Свистали тысячи боцманских дудок, и команда, которой хватило бы, чтобы населить сто тысяч таких миров, как наш, ругалась хором. Ничего похожего я в своей жизни не слыхал».
Письма сатаны
Прошло свыше сорока лет после появления «Путешествия капитана Стормфилда в рай» отдельной книжкой, прежде чем выяснилось, что и это столь дорогое ему произведение Твен опубликовал не полностью. Первые две главы «Путешествия» стали достоянием читателей лишь в середине XX столетия.
Из текста рассказа, изданного в 1907 году, следует, что капитан мчался по небу, как метеор, в одиночку. Главы, которые впервые увидели свет в 1952 году, показывают, что Стормфилд начал свое путешествие в рай в компании с попутчиками. Среди них был негр Сэм — «симпатичный малый, добродушный и жизнерадостный», «славный человек — ну, как все негры». Другой попутчик Стормфилда — еврей Соломон Голдстийн. Твен создал трогательный образ человека, потерявшего любимого ребенка и не способного хоть на мгновение позабыть о своем горе.
Стормфилд говорит о Голдстийне: «Он потерял свою дочку — навсегда. Теперь это слово приобрело новый смысл. Я был ошеломлен, подавлен. Всю жизнь мы верим, что встретимся снова со своими умершими друзьями, ни на минуту в том не сомневаемся, нам кажется, что мы это знаем. И это дает нам силы жить… И вот рядом со мной отец, потерявший эту надежду… Слезы все еще струились по его щекам, из груди рвались стоны, губы вздрагивали, и он шептал:
— Бедная крошка Минни, и я бедный, несчастный!
…Я этого не забыл, это застряло как заноза у меня в сердце».
В ранней молодости Твену не было чуждо предвзятое отношение не только к неграм, но и к выходцам из Европы. Сохранились письма восемнадцатилетнего Сэма Клеменса, в которых говорится об «отвратительных иностранцах», толпившихся в Нью-Йорке и Филадельфии.
Прошло не так уж много лет, и от типично южных антинегритянских предрассудков Марка Твена не осталось ни малейшего следа. В конце концов ушли в прошлое и насмешливые, а иногда и просто издевательские высказывания о европейских и азиатских национальностях, а также и об индейцах (хотя процесс изжития ложных воззрений в данном случае оказался более длительным).
В десятках произведений Твена выражены горячие симпатии к представителям разных угнетенных наций и рас — неграм, китайцам, индусам, филиппинцам. В главах «Путешествия капитана Стормфилда в рай», которые так долго не печатались, перед нами Твен, выступающий за справедливое, доброе отношение к евреям. Когда Стормфилд впервые заговаривает с Соломоном Голдстийном, в нем еще живет «предубеждение против евреев». Но писатель превосходно показывает, как живое сочувствие страданиям этого несчастного человека уничтожает всякие предубеждения.
Да, боевые антирелигиозные мотивы рассказа о капитане Стормфилде вызревали долгие десятилетия. А в начале XX века Твен начал писать новую «безбожную» сатиру — «Письма с Земли», в которой некоторые идеи «Путешествия» получают дальнейшее развитие. Марк Твен не только продолжал до конца дней отстаивать свои взгляды на бога и церковь, — его война против религии с годами приобретала даже более решительный характер. Все резче осуждал сатирик освященные церковью представления о земле, о рае и аде, о библии, о человеческом счастье.
Автор высказывается с предельной откровенностью и прямотой, не таясь, ничего не смягчая. Он знает, что тайну «Писем с Земли» унесет с собой в могилу.
Бывало так, что, хотя Твен сочинял, как он думал, то или иное произведение не для печати, а только «для самого себя», в конце концов он все же публиковал его — полностью или частично.
О прижизненной публикации «Писем с Земли» у Твена не возникало и мысли. В одном письме сатирика, посланном всего за полгода до смерти, говорится: «…я пишу «Письма с Земли», и если вы к нам приедете — как по-вашему, что я сделаю? Вручу вам рукопись, отметив места, которые следует пропустить не читая? Отнюдь. Нет у меня к вам такого доверия. Я сам прочту вам свои послания. Эта книга никогда не будет напечатана, да это и невозможно, — было бы уголовным преступлением осквернить почту ее пересылкой, ибо в ней содержится много выдержек из священного писания, причем таких, которые неприлично читать вслух, разве только с церковной кафедры или на семейной молитве».
После смерти Твена «Письма с Земли» хранились в тайне дольше, чем «Таинственный незнакомец», «Письмо ангела-хранителя» и даже «Рыцари труда» — новая династия».
Шли десятилетия за десятилетиями, а «Письма с Земли» оставались посмертным секретом автора. Даже те немногие литературоведы, которые имели доступ к неизданным рукописям писателя, почти не упоминали о «Письмах». Только в 1962 году одиннадцать писем Сатаны, отправившегося на Землю, чтобы «посмотреть, как подвигается эксперимент с Человечеством», а также и вступление к ним, дошли до читателя.
С волнением перелистываешь страницы этого нового для нас творения Твена. В «Письмах с Земли» писатель рассекает скальпелем разума вековые наслоения религиозных легенд, суеверий и предрассудков. Снова он помогает солнечному свету и свежему воздуху проникнуть в заплесневелые церковные катакомбы.
Твен начинает с картины мироздания, какой представляет ее себе верующий. На престоле сидит Творец и размышляет. Предстоит рождение вселенной. Позади Творца «простиралась безграничная твердь небес, купавшаяся в великолепии света и красок, перед Ним стеной вставала черная ночь Пространства». Вот Творец «кончил размышлять… поднял руку, и из нее вырвалась ослепительная огненная струя — миллион колоссальных солнц, которые пронизали мрак и, рассекая Пространство, понеслись к самым отдаленным его пределам, становясь все меньше, все тусклее, пока не уподобились алмазным шляпкам гвоздей, мерцающим под безмерным сводом вселенной».
Казалось бы, возникает картина величественная, внушающая преклонение перед мощью бога. Но Твен снижает небесное, божественное до уровня повседневного, даже обывательского. Архангелам, пишет он, «хотелось обсудить великое событие, но нельзя же было высказывать свое мнение, не узнав предварительно точку зрения остальных! И вот начался бесцельный вялый разговор о пустяках!»
Автор «Писем с Земли» настраивает читателя на насмешливый лад, он внушает ему недоверие к истинности сцен, изображенных по библейскому образцу. И дальше, следуя высоким традициям богоборческой литературы разных стран, писатель предоставляет слово Сатане, как воплощению критической мысли, здорового скепсиса, трезвого человеческого разума.
Сатана задает Творцу множество вопросов, вскрывая внутреннюю противоречивость и совершенно очевидную ложность важнейших положений религии. «Сатана, — пишет в одном месте Твен, — бурно восхищался некоторыми блестящими выдумками Творца, но в этих похвалах нетрудно было заметить иронию». Такая ирония, разрушительная для всякой фальши, и живет в произведении Твена.
Отправившись на Землю, Сатана сообщает об увиденном в письмах «архангелам Михаилу и Гавриилу».
Перед Твеном и Сатаной — на этот раз его «вторым я» — весь современный мир. В письмах встает Земля, то есть прежде всего империалистическая Америка, страна страданий и жестокости, страна, где небезопасно отвергать даже самые нелепые религиозные догмы.
Люди кажутся Сатане сумасшедшими, ибо они живут, нарушая веления гуманности и разума. И в самом деле, на Земле «все нации недолюбливают все остальные нации», белые не допускают «черномазых» «в свои школы и церкви», белые нации угнетают «все остальные нации любого оттенка кожи… когда только могут». Здесь царит страшная несправедливость. Богачи не только пользуются материальными благами, недоступными беднякам, но и защищены от болезней, которые «портят жизнь» неимущим. Ведь «девять десятых… болезней предназначались для бедняков — и все они доходят по адресу. Людям богатым, — саркастически говорит Сатана, — достаются только жалкие крохи».
К тому же люди принимают на веру нелепейшие представления о боге, рае и т. д. На Земле «платные учителя», то есть священники по собственному усмотрению определяют нормы поведения людей, решая, что есть зло и что есть добро. Разве не бессмысленно то, что человек, этот «искреннейший поклонник разума», сочинил «религию и рай, которые не почитают разума… не ставят его ни в грош»?!
В очередной раз противопоставляя наивные представления о сотворении мира, содержащиеся в библии, с новейшими данными астрономии, Твен не оставляет камня на камне от религиозных воззрений. Если верить Ветхому завету, все звезды были созданы богом всего за несколько дней. «Вот уже триста лет, — продолжает писатель, — как астрономы-христиане знают, что их божество не сотворило звезды за эти примечательные шесть дней, но астроном-христианин предпочитает об этом помалкивать. Так же, как и христианские священники».
С особенной настойчивостью доказывает Сатана ошибочность представлений, будто бога по заслугам «называют Всесправедливейшим, Всеправеднейшим, Всеблагим, Всемилосерднейшим, Всепрощающим, Всемилостивейшим, Вселюбящим, Источником всех нравственных законов». Эти «комплименты» двусмысленны. Ведь на самом деле бог — «мелкая душа», он злобен, он наказывает людей «со зверской жестокостью» за проступки, в которых они неповинны, бог обладает свойствами, «из которых слагается Дьявол».
Каков на самом деле этот Отец Небесный, Твен показывает в острой образной форме и с нескрываемой злостью. «Я расскажу вам, — саркастически говорит он, — очень милую и, пожалуй, даже трогательную историю. На некоего человека снизошла благодать, и он спросил священника, как ему надлежит жить, чтобы не посрамить своей веры. Священник сказал: «Подражай нашему Отцу Небесному, учись быть таким, как он». Этот человек досконально изучил библию, а затем, помолившись, чтобы бог наставил его, принялся ему подражать. Он устроил так, чтобы его жена упала с лестницы, сломала спину и до конца жизни не могла больше пошевелить ни рукой, ни ногой; он предал своего брата в руки афериста, который ограбил его и довел до богадельни; одного своего сына он заразил анкилостомами, другого — сонной болезнью, а третьего — гонореей, одну дочку он облагодетельствовал скарлатиной, и она с малых лет осталась слепоглухонемой; а потом помог какому-то проходимцу соблазнить вторую свою дочь и выгнал ее из дому, так что она умерла в борделе, проклиная его. Затем он поведал обо всем этом священнику, который сказал, что так Отцу Небесному не подражают. Когда же благочестивый труженик спросил, в чем его ошибка, священник переменил тему и поинтересовался, какова погода на их улице».
Твен предает бога проклятию уже потому, что именем Творца на протяжении веков церковь прикрывала множество злодеяний. Ведь церковь «пролила со времени установления своего господства больше невинной крови, чем ее было пролито во всех политических войнах, вместе взятых». Ведь священники лицемерят и насильничают, ведь бог, как о том свидетельствует хотя бы та же библия, «начисто лишен милосердия… Он убивает, убивает, убивает! Всех мужчин, весь скот, всех мальчиков, всех младенцев, а также всех женщин и девушек…» Ведь Иисус Христос «изобрел ад и объявил о нем миру», ведь он обладал «поистине божественной жестокостью и бессердечием».
Но дело не только в том дурном, что совершает церковь от имени бога и Христа. Для Твена бог — это также воплощение и символ царящих в современном ему обществе порядков. А эти социальные порядки он не может признать ни разумными, ни справедливыми, ни человечными.
Осуждая бога, писатель обличает и порабощение одних наций другими, и империалистические захваты, и общественное неравенство, и нищету масс, и духовную отсталость миллионов людей, и ложь, распространяемую газетами, и милитаризм, и фальшивые представления о патриотизме, и многое, многое другое в жизни своих соотечественников.
В этом смысле «Письма с Земли» как бы подводят итог всей той очистительной работе, которую проводил сатирик на протяжении полувека своей литературной жизни.
Пятнадцать тысяч страниц…
Едва ли существовал когда-либо на свете плодовитый и требовательный к себе писатель, который, закончив свой жизненный путь, не оставил бы известного количества незавершенных работ или таких сочинений, которые, хотя и были закончены, но почему-либо не удовлетворяли автора и поэтому при его жизни не издавались. Неопубликованные произведения обнаруживаются в архивах всех (или почтой всех) крупных художников слова. В этом нет ничего необычного, ничего неестественного.
Однако судьбу большой части литературного наследия Марка Твена вполне обычной и естественной не назовешь.
Когда полвека с лишком тому назад — в 1910 году — Твен ушел в могилу, он оставил многие тысячи страниц неизданных рукописей.
Здесь нет преувеличения. В 1940 году хранитель твеновских архивов Б. де Вото написал: «В течение ряда лет он (Марк Твен. — М. М.) работал как одержимый — и терпел одно поражение за другим… Это была длительная агония. Работа над одной рукописью за другой кончалась ничем. Он возвращался ко многим из них, к иным по нескольку раз… Его заброшенные произведения достигают в общей сложности поразительного, душераздирающего объема — пожалуй, пятнадцати тысяч страниц».
Но ведь, кроме «заброшенных» работ, были у Твена и такие, которые он довольно быстро приводил к «благополучному» завершению, а все же не печатал. Примерами могут служить «Рыцари труда» — новая династия» и «Письмо ангела-хранителя».
Цифра пятнадцать тысяч страниц дает известное представление лишь о масштабах той части литературного наследия Твена, которая не была опубликована при его жизни. Речь идет примерно о двухстах авторских листах. А это составило бы двенадцать-четырнадцать томов такого размера, как те, из которых состоит выпущенное в США в начале века двадцатипятитомное собрание сочинений Твена.
Некоторые из «заброшенных» своих произведений Твен, как мы знаем, все-таки напечатал в конце своей жизни. Часть его неизданного творческого наследия увидела свет во время первой мировой войны и в первое послевоенное десятилетие. Еще одна часть стала достоянием читателей в 1940 году. Некоторые произведения Твена были впервые напечатаны в конце 50-х и в начале 60-х годов. И все же сотни и сотни страниц твеновских рукописей еще не побывали в стенах типографий.
О некоторых из этих работ почти ничего не известно. О других можно составить известное представление на основе опубликованных фрагментов.
О содержании «Деревенских жителей, 1840-43» мы знаем главным образом по книге Д. Вектера, сменившего де Вото на посту хранителя твеновских рукописей. Де Вото назвал это произведение «сорокастраничным каталогом» жителей Ганнибала. Но Вектер приводит отрывки из «Деревенских жителей», показывающие, что сей «каталог» является ценным художественным произведением.
«Деревенские жители» интересны прежде всего тонкими психологическими портретами близких Твену людей. Отец писателя, выступающий под именем судьи Карпентера, показан теперь не с той непримиримой враждебностью, которая была характерна для отношения к нему Твена в прошлом. Есть в этом произведении яркие зарисовки жителей Ганнибала — предпринимателей, в частности работорговцев. «Деревенские жители» привлекают наше внимание также острыми авторскими суждениями — прямыми и косвенными — о капиталистической Америке конца XIX века.
О «Саймоне Уилере» известно из письма Твена Гоуэлсу, написанного в конце прошлого века. «В 1876 году — а может быть, в 1875, — говорится в этом письме, — я написал повесть в 40 000 слов, озаглавленную «Саймон Уилер», развязка которой строилась на том, что казнь была предотвращена благодаря показаниям, полученным из другого полушария с помощью телепатии».
Повесть все еще не напечатана. Впрочем, близкий мотив возникает в рассказе Твена «Из «Лондонской таймс» за 1904 год».
Имеются сведения, что двадцать шесть гранок повести Твена «Гекльберри Финн и Том Сойер среди индейцев» были набраны в конце 80-х годов на наборной машине Пейджа. Книга осталась незаконченной и не была издана.
Мы уже знаем, что неопубликованный памфлет «Грандиозная процессия» содержит довольно полный свод преступлений империалистов. Это остроумное, едкое, полное образности художественное произведение.
Не полностью напечатана и «Автобиография» Твена. Де Вото пишет, что его предшественник А. Пейн использовал в составленной им двухтомной «Автобиографии» Твена «несколько меньше половины напечатанного на пишущей машинке текста, в который вошло все, что Марк Твен хотел дать в своих мемуарах». В однотомник, составленный в 1940 году самим де Вото, включено, по его словам, «около половины остатка».
Впервые после 1940 года большие новые куски из «Автобиографии» Твена появились в 1959 году, когда вышло в свет новое издание этой книги. В этот текст «Автобиографии» включено было столько нового материала, что на наш счет получится ориентировочно четыре-пять авторских листов.
Несколько авторских листов было опубликовано в 1962–1963 годах. Арифметический подсчет показывает, что какая-то часть «Автобиографии» не издана до сих пор.
Среди произведений Твена, которые и сегодня известны нам только частично, упомянем также следующие: очерки «Хелфайр Хочкис», статьи Твена о войне в Южной Африке, рассказ «Международный грозовой трест», самостоятельный вариант «Таинственного незнакомца», озаглавленный «Таинственный незнакомец в Ганнибале», и пародию на «Шехерезаду».
Красавец старик
И в последние годы жизни Твена его палитра не потускнела. Он по-прежнему пользовался самыми различными красками. Сегодня он выступал со злой сатирой, а завтра с произведением, проникнутым душевным юмором, лиризмом, теплом.
Как всегда, Твен любил движение, крепкие словечки, спорил до крика. Газеты сообщали, что он носит круглый год белые костюмы. Внимание людей не смущало писателя. Он нарочно избирал для прогулок самые многолюдные улицы.
Американский прогрессивный литератор Майкл Голд вспоминает, что в детстве ему довелось видеть Твена, когда писатель приехал «на спектакль «Принц и нищий» в благотворительное «Общество просвещения». Мы, нищие ребятишки, — продолжает Голд, — толпой осаждали двери бесплатного театра. В это время подкатил экипаж, из него вышел красавец старик с белоснежной шевелюрой и усами пирата. На нем был белый костюм, и он курил большую сигару. Мы громко приветствовали его, в ответ он улыбался и, проходя, гладил нас по головам».
Во всем, что делал и писал Твен, по-прежнему жили молодость, душевная красота. Сколько тепла есть в его шутливом замечании: «Люди были бы несравненно счастливее, если бы они могли рождаться на свет восьмидесятилетними и, постепенно молодея, достигать восемнадцати лет».
Не меньше человечности заключено и в гневных словах писателя, произнесенных в самом конце жизни: «Нет теперь мирных наций… В некоторых странах бедняков обложили налогами до такой степени, что они обречены на голод, и все ради огромных вооружений, которые христианские государства создают, чтоб защитить себя от остальной части христианского братства и мимоходом захватить любой кусок недвижимого, который оставлен без присмотра более слабым владельцем».
А за полгода до смерти Твен выразил тревогу по поводу «возможности, что Америка пойдет по стопам Рима». Впрочем, он еще надеялся, что американский народ, участвуя в выборах, отсрочит «на долгое время» самое худшее.
В конце 1909 года внезапно умерла во время припадка эпилепсии еще одна дочь Твена — Джин. В этот вечер Твен написал: «Вчера мне было семьдесят четыре года. Кто скажет, сколько мне лет сегодня?»
Жизнь писателя шла к концу. Боль в сердце усиливалась. Твена увезли в Бермуду. Там было тепло и тихо. Твен подружился с маленькой дочерью хозяйки, баловал ее, шутил. В его шутках все еще чувствовался привкус «западного» юмора. Он делал вид, что ревнует свою маленькую приятельницу к ее столь же маленькому товарищу, «кровавому бандиту» Артуру. Он послал ей книжку с запиской: «Пусть Артур прочтет эту книгу. В ней есть отравленная страница».
Твену становилось все хуже. На обратном пути из Бермуды сердечные припадки следовали один за другим.
Твен набросал шуточные наставления, как вести себя у небесных врат. «Оставьте свою собаку за воротами. На небесах нужна протекция. Если бы там ценили по заслугам, то впустили бы не вас, а собаку». На небесах, как и на земле, царят строгие респектабельные порядки. Не вздумайте поить грешников водой, «вас поймают, и после этого никто на небесах не станет вас уважать».
Он, конечно, уже давно понимал, что смерть близка. «Я умираю, я сейчас умру», — с трудом выговорил Твен во время одного из припадков. В другой раз он сказал своему другу: «Мне вас жаль… но я ничего не могу поделать, я никак не могу ускорить это дело умирания».
Он сохранял юмор до конца. Он встретил смерть без страха.
Твен скончался 21 апреля 1910 года.
Сила гнева…
Все твеновское — и его солнечный, удивительно человечный юмор, и его грозная, испепеляющая сатира — входит в круг прекраснейших достояний мировой литературы.
Каскады искристого и живительного веселья, которыми радует нас американский юморист, зародились в душе народа. В заразительном смехе Твена живет непобедимая вера в людей труда. Вместе с тем во многих произведениях писателя его родина изображена с таким накалом обличения, с такой беспощадностью, какие не часто встречались даже у лучших современных ему сатириков Англии или Франции.
Кипя негодованием против мерзостей эксплуататорского общества, Марк Твен не боялся проявить «односторонность» и предвзятость. По какому-то поводу он сказал: «Могут подумать, что я предубежден. Не спорю. Мне было бы стыдно за себя, если бы я не был предубежден». В этих словах сказалась та постоянная готовность стать на сторону низов общества в их споре с верхами, которая была столь характерна для писателя. Он создал сатиру-плеть, сатиру, способную разить насмерть.
Советские люди чтят Твена как одного из самых блестящих мастеров комического, когда-либо живших на земле, как великого реалиста, свирепо ненавидевшего обман, позу, лживые претензии, угнетение человека человеком. Автор книг о Томе, Геке или Янки и произведений, громящих империализм, не ушел от нас в холодную полутьму пантеонов. Миллионы и миллионы экземпляров его книг — на наших книжных полках и перед нашими глазами.
Прогрессивный американский публицист Джозеф Норт писал недавно в газете «Уоркер», что в СССР «ежегодно печатается больше экземпляров книг Марка Твена, нежели на родине Сэмюела Ленгхорна Клеменса». А Дж. Смит с изумлением упоминает о широкой популярности Марка Твена «в коммунистических странах».
«Без «гнева» писать о вредном — значит, скучно писать»[21], — заметил однажды Ленин.
Нет, Марк Твен не писал скучно!
По мере того как становятся известными новые и новые произведения писателя, мы все лучше понимаем, как грозен его гнев против мещанства и духа стяжательства, против милитаризма, против всего мешающего людям жить счастливо.
Глубина этого гнева, сила его еще до конца не изведаны.
-
Основные даты жизни и творчества Марка Твена (Сэмюела Клеменса)
1835 (30 ноября) — Сэмюел Клеменс родился в деревушке Флорида, штат Миссури.
1839 — Переезд семьи Клеменсов в город Ганнибал того же штата.
1847 — Смерть отца Твена — Джона Маршалла Клеменса. Несколько позднее Сэм Клеменс поступает учеником в типографию.
1850–1856 — В различных изданиях появляются первые заметки наборщика Сэмюела Клеменса.
1857–1861 — Сэмюел Клеменс работает лоцманом на Миссисипи.
1861 — Начало Гражданской войны. Сэмюел Клеменс — лейтенант армии южан. Переезд в Неваду.
1862 — Сэмюел Клеменс — старатель в Неваде. Начинает работать в газете «Территориал энтерпрайз» (город Вирджиния-Сити).
1863 — Впервые в печати появляется псевдоним «Марк Твен».
1864 — Переезд в Сан-Франциско.
1865 — «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса».
1866 — Поездка на Гавайские острова.
1867 — Переезд в Нью-Йорк. Путешествие на пароходе «Квакер-Сити».
1869 — Опубликована книга «Простаки за границей». «Журналистика в Теннесси».
1870 — Женитьба Твена на Оливии Лэнгдон.
«Как я редактировал сельскохозяйственную газету».
«Как меня выбирали в губернаторы».
«Друг Гольдсмита снова на чужбине».
1871 — Переезд в город Хартфорд, штат Коннектикут.
1872 — Опубликована книга «Налегке».
1874 — Первый роман Твена «Позолоченный век» (в соавторстве с Ч. Уорнером).
1875 — Очерки «Старые времена на Миссисипи» (первая часть «Жизни на Миссисипи»). «Удивительная республика Гондур».
1876 — «Приключения Тома Сойера».
1879 — «Великая революция в Питкерне».
1880 — «Пешком по Европе».
1881 — «Плимутский камень и отцы-пилигримы».
1882 — «Принц и нищий».
1883 — «Жизнь на Миссисипи».
1884–1885 — «Приключения Гекльберри Финна».
1886 — Речь о «новой династии».
1889 — «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура».
1892 — «Американский претендент».
1894 — «Том Сойер за границей».
«Простофиля Вильсон». Банкротство Твена.
1895 — «Лекционное» турне вокруг света.
1896 — «Жанна д'Арк».
«Том Сойер — сыщик».
Смерть дочери Сузи.
1897 — «По экватору».
1898 — Работа над повестью «Таинственный незнакомец».
1899 — «Человек, который совратил Гедлиберг».
1900 — Первые открытые антиимпериалистические выступления Твена.
1901 — «Человеку, Ходящему во Тьме».
1902 — «В защиту генерала Фанстона».
1904 — Смерть Оливии Клеменс.
1905 — «Монолог царя».
«Монолог короля Леопольда».
1906 — Встреча Твена с Горьким.
Работа над «Автобиографией».
1907 — «Путешествие капитана Стормфилда в рай».
1909 — Смерть дочери Джин.
1910 (21 апреля) — Смерть Марка Твена.
Цитаты из произведений и записных книжек Твена даны в переводах М. Абкиной, З. Александровой, М. Беккер, Н. Волжиной, Н. Галь, Р. Гальпериной, И. Гуровой, Н. Дарузес, Т. Кудрявцевой, В. Лимановской, Т. Литвиновой, М. Лорие, Р. Облонской, Р. Райт, А. Старцева, В. Топер, Л. Хвостенко, К. Чуковского, Н. Чуковского и других, а также автора этой книги.
Основная литература о Марке Твене
М. Боброва, Марк Твен. Критико-биографический очерк. Гослитиздат, 1952.
М. Боброва, Марк Твен. Очерк творчества. Гослитиздат, 1962.
М Мендельсон, Марк Твен. Изд-во «Молодая гвардия», 1939, 1958.
М. Мендельсон, Вступительная статья к Собранию сочинений Марка Твена в 12 томах. Том первый. Гослитиздат, 1959.
М. Мендельсон, Марк Твен (1835–1910). «Знание», 1960.
А. Ромм, Марк Твен и его книги о детях. Гос. изд-во детской литературы, 1958.
А. Старцев, Марк Твен и Америка. В книге «Марк Твен, Избранные произведения». Гослитиздат, 1937.
А. Старцев, Марк Твен и Америка. Изд-во «Советский писатель», 1963.
Ф. Фонер, Марк Твен — социальный критик. Перевод с английского. Изд-во иностранной литературы, 1961.
K. R. Andrews, Nook Farm: Mark Twain’s Hartford Circle, 1950.
L. Beebe, Comstock Commotion: The Story of the Territorial Enterprise, 1954.
G. C. Bellamy, Mark Twain As a Literary Artist, 1950.
I. Benson, Mark Twain’s Western Years, 1938.
W. Blair, Native American Humor, 1937.
W. Blair, Horse Sense in American Humor, 1942.
W. Blair, Mark Twain and Huck Finn, 1960.
E. M. Branch, The Literary Apprenticeship of Mark Twain, 1950.
V. W. Brooks, The Ordeal of Mark Twain, 1920–1933.
L. J. Budd, Mark Twain: Social Philosopher, 1962.
C. Clemens, My Father: Mark Twain, 1931.
B. De Voto, Mark Twain’s America, 1932.
B. De Voto, Mark Twain at Work, 1942.
De L. Ferguson, Mark Twain: Man and Legend, 1943.
W. F. Frear, Mark Twain and Hawaii, 1947.
W. D. Howells, My Mark Twain: Reminiscences and Criticisms, 1910.
M. Johnson, A Bibliography of the Works of Mark Twain, 1935.
E. H. Long, Mark Twain Handbook, 1957.
E. M. Mack, Mark Twain in Nevada, 1947.
E. L. Masters, Mark Twain: A Portrait, 1938.
A. B. Paine, Mark Twain: A Biography, 1912.
C. Rourke, American Humour: A Study of the National Character, 1931.
H. N. Smith, Mark Twain of the “Enterprise”, 1957.
H. N. Smith, Mark Twain. The Development of a Writer, 1962.
E. Wagenknecht, Mark Twain: The Man and His Work. New and Rev. Edition, 1961.
S. C. Webster, Mark Twain, Business Man, 1946.
D. Wecter, Sam Clemens of Hannibal, 1952.
Примечания
В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 37, стр. 48.
Ярд — 9/10 метра.