Безбожник в Карсе Страх быть убитым
Как только Ка вышел из чайной, на заснеженном тротуаре он столкнулся взглядом с Мухтаром. Мухтар, в задумчивости куда-то спешивший, увидел его, но под густым крупным снегом он в какой-то момент словно не заметил Ка, а Ка сначала захотел от него улизнуть. Оба одновременно сделали рывок навстречу и обнялись, как старые друзья.
– Ты передал Ипек то, что я просил? – спросил Мухтар.
– Да.
– Что она сказала? Иди сюда, давай посидим в этой чайной, расскажешь.
Несмотря на военный переворот, на побои, полученные от полиции, на то, что провалилось дело с его назначением главой муниципалитета, он вовсе не выглядел пессимистично настроенным.
– Почему меня не арестовали? Потому что выборы в муниципалитет будут проведены, пусть только снег закончится, пусть дороги откроются, пусть солдаты уберутся, расскажи это Ипек! – сказал он, когда они сидели в чайной.
Ка кинул. И спросил, нет ли новостей о Ладживерте.
– Я первый позвал его в Карс. Раньше он всегда, когда приезжал сюда, останавливался у меня, – сказал Мухтар с гордостью. – С тех пор как стамбульская пресса причислила его имя к террористам, он уже не ищет нас, когда приезжает, чтобы не нанести вред нашей партии. Я самым последним узнаю о том, что он делает. Что Ипек сказала в ответ на мои слова?
Ка сказал, что Ипек не дала конкретного ответа на новое предложение Мухтара о замужестве. А Мухтар отреагировал на это с таким многозначительным видом, будто это был какой-нибудь особенный ответ, и сказал, что хочет, чтобы Ка знал, какая чувствительная, какая тактичная и какая понимающая женщина его бывшая жена. Он очень раскаивался сейчас, что в кризисный период своей жизни неправильно вел себя с ней.
– Когда ты вернешься в Стамбул, ты отдашь собственноручно Фахиру стихи, которые я тебе дал, не так ли? – спросил он потом.
Получив одобрение Ка, его лицо приобрело выражение жалостливого и грустного простачка. Смущение, которое Ка испытывал по отношению к Мухтару, сменялось чувством, чем-то средним между отвращением и жалостью, и вдруг он увидел, что тот достал из кармана газету.
– Если бы я был на твоем месте, я бы так спокойно не гулял по улицам, – сказал Мухтар с удовольствием.
Ка выхватил у него из рук и одним махом прочитал завтрашний номер городской газеты «Граница», в которой еще не высохла краска: "Успех актеров-революционеров"…
– "Спокойные дни в Карсе", "Выборы были перенесены", "Граждане довольны восстанием…"
Потом он прочитал на первой странице статью, на которую указал Мухтар:
ОДИН БЕЗБОЖНИК В КАРСЕ
О всеобщем интересе к тому, что делает так называемый поэт Ка в эти сложные дни в нашем городе
Наш вчерашний номер, рассказавший о так называемом поэте, вызвал бурный отклик у жителей Карса
Мы слышали очень много разговоров о так называемом поэте Ка, который вчера, в середине пьесы в духе Ататюрка, которую вчера представил на сцене великий актер Сунай Заим и его друзья при воодушевленном участии народа и которая принесла в Карс мир и спокойствие, прочитал свое непонятное и неприятное стихотворение, испортившее людям настроение. Внезапное появление, будто шпиона, среди нас этого запятнанного человека, который, сбежав из Турции, уже много лет живет в Германии, в наши дни, когда мы, жители Карса, духовно близкие и много лет жившие душа в душу, оказались втянуты внешними силами в братскую распрю, когда наше общество искусственно разделено надвое и стали разделять сторонников религии и сторонников светских порядков, курдов, турок и азербайджанцев, когда ожили утверждения об армянском погроме, который уже необходимо забыть, это привело к тому, что у народа появились вопросы. Правда ли, что этот поэт сказал, встретившись два дня назад на нашем вокзале с юношами из лицея имамов-хатибов, которые, к сожалению, сильно поддаются различным провокациям: "Я атеист, я не верю в Аллаха, но и совершать самоубийство не собираюсь, и вообще Аллаха нет" (Да простит Аллах!)? Когда он говорит: "Дело интеллектуала – злословить о святынях нации", это и есть европейское свободомыслие, состоящее в том, чтобы отрицать Аллаха? То, что ты кормишься на немецкие деньги, не дает тебе права попирать веру нации! Или же ты прячешь свое настоящее имя, потому что стесняешься, что ты – турок, и используешь в подражание европейцам псевдоним «Ка»? Как с сожалением сообщили позвонившие в нашу редакцию читатели, этот безбожник, подражающий Западу, приехал в наш город в эти трудные дни с целью посеять смуту между нами, он подстрекал народ к бунту, стучался в самые бедные двери в самых нищих кварталах и даже замахнулся на то, чтобы порочить Ататюрка, который дарован нам эту родину, эту Республику. Всему Карсу интересно, почему этот так называемый поэт, который остановился в отеле "Снежный дворец", приехал в наш город. Молодежь Карса покажет богохульникам, отрицающим Аллаха и Пророка (Да благословит его Аллах и приветствует!) их место!
– Двадцать минут назад, когда я проходил мимо, оба сына Сердара еще только печатали газету, – сказал Мухтар не как человек, который не разделяет страх и огорчение Ка, а как человек, получающий удовольствие от того, что нашел предмет для развлечения.
Ка почувствовал себя очень одиноким и еще раз внимательно прочитал статью.
Когда-то, когда Ка мечтал о будущей блестящей литературной карьере, он думал, что вследствие модернистской новизны, которую он привнесет в турецкую поэзию (сейчас это националистическое понятие казалось Ка смешным и жалким), он подвергнется множеству нападок и обширной критике и эта враждебность и непонимание сделают его известным. Сейчас Ка задело выражение "так называемый поэт", поскольку с такой агрессивной критикой он столкнулся впервые, несмотря на то что был известен многие годы.
Мухтар предупредил Ка, чтобы он не ходил в открытую, как мишень, и оставил его одного в чайной. Страх быть убитым охватил все существо Ка. Он вышел из чайной и задумчиво побрел под огромными снежинками, падающими с чарующей скоростью, как в замедленной съемке.
В годы ранней молодости умереть ради политической или интеллектуальной идеи, отдать свою жизнь за написанное человеком было для Ка высшей ступенью духовного совершенства, которое только можно достичь. В тридцать лет глупость жизней многих его друзей и знакомых, которые, следуя глупым и дурным принципам, умирали во время пыток, а других уничтожали на улицах террористы, некоторые погибали при столкновениях во время грабежа банков или, что еще хуже, взрывали в своих руках бомбы, сделанные ими самими, отдалили Ка от этих пустых мыслей. Многолетняя ссылка в Германии по политическим взглядам, которые он теперь не поддерживал, основательно разорвала в сознании Ка связь между политикой и самопожертвованием человека. Когда он, будучи в Германии, читал в турецких газетах, что такой-то мелкий журналист был убит по политическим причинам и, очень возможно, сторонниками политического ислама, Ка чувствовал гнев из-за произошедшего и уважение к убитому, но он никогда особенно не восторгался умершим.
И все же на углу проспекта Халит-паши и проспекта Казыма Карабекира он представил себе, что из обледеневшего отверстия в глухом заборе на него нацелено призрачное дуло, что его тут же убьют и он умрет на покрытом снегом тротуаре, и попытался предположить, что напишут стамбульские газеты. Весьма вероятно, что канцелярия губернатора и местные органы НРУ, чтобы не раздувать события и чтобы не выяснилось, что они несут ответственность, утаят политическую подоплеку произошедшего, а стамбульские журналисты, не обратив внимания на то, что он поэт, может быть, опубликуют сообщение о его смерти, а может быть и нет. Даже если его друзья-поэты и те, кто работает в «Джумхуриет», попытаются представить политическую окраску события, это либо уменьшит важность статьи с общей оценкой его стихов, (кто бы написал эту статью? Фахир? Орхан?), или же поместят известие о его смерти на страницу новостей культуры, куда обычно никто не заглядывает. Если бы журналист по имени Ханс Хансен и в самом деле существовал и Ка был бы с ним знаком, он, возможно, опубликовал бы статью во "Франкфуртер рундшау", но больше ни одна западная газета не взялась бы за это. Ка в качестве утешения представил себе, что, возможно, его стихи будут переведены на немецкий и опубликованы в журнале «Акцент», он со всей ясностью понимал, что если его внезапно убьют из-за этой статьи в городской газете «Граница», это будет, что называется, "захлебнуться в дерьме", и боялся не смерти, а боялся умереть в тот момент, когда появилась надежда на счастливую жизнь во Франкфурте вместе с Ипек.
И опять у него перед глазами возникли некоторые писатели, погибшие в последние годы от пуль политических исламистов: Ка показались наивными (даже если он и ощущал в себе любовь, которая заставляла его глаза увлажняться) позитивистское воодушевление одного бывшего проповедника, который, став впоследствии атеистом, постарался указать "непродуманные места" в Коране (ему выстрелили в голову сзади); гнев одного главного редактора, который в маленьких статьях насмешливо отзывался о девушках с покрытыми головами и женщинах в чаршафах, как о "чеченских вдовах" (его расстреляли поутру вместе с его шофером); или же твердая воля одного малоизвестного журналиста, доказывавшего связь турецких исламистов с Ираном (он взлетел вместе со своей машиной на воздух, повернув ключ зажигания). Он приходил в ярость скорее не из-за того, что западная и стамбульская пресса совершенно не интересовалась жизнью этих горячих журналистов и газетчиков, которым по разным, но сходным причинам пускали пули в голову на окраинных улицах отдаленных провинциальных городов, а из-за культуры, которая через короткое время навсегда забывала о своих писателях, убитых при невыясненных обстоятельствах, и он с изумлением сознавал, насколько умным поступком было бы удалиться в какой-нибудь уголок и там найти свое счастье.
Когда он подошел к редакции городской газеты «Граница» на проспекте Фаик-бея, увидел, что завтрашняя газета вывешена изнутри, в углу витрины, очищенной ото льда. Он еще раз прочитал статью о себе и вошел внутрь. Старший из двух работящих сыновей Сердар-бея перевязывал нейлоновой веревкой часть отпечатанных газет. Чтобы его заметили, он снял шапку и похлопал по плечам, засыпанным снегом.
– Отца нет! – сказал младший сын, вошедший с тряпкой в руках, которой он вытирал машину. – Чаю хотите?
– Кто написал обо мне статью в завтрашней газете?
– О вас есть статья? – спросил младший мальчик, насупив брови.
– Есть, – сказал его старший брат, у которого были такие же полные губы, дружелюбно и с довольным видом улыбаясь. – Все статьи сегодня написал мой отец.
– Если вы утром распространите эту газету, – сказал Ка. На какой-то момент он задумался. – Мне будет очень плохо.
– Почему? – спросил старший мальчик. У него была очень мягкая кожа и слишком невинные глаза, невозможно было не поверить, что он смотрит с простодушной искренностью.
Ка понял, что если будет как ребенок задавать простые вопросы, дружелюбным тоном, сможет у них все узнать. Таким образом, он узнал от крепких пареньков, что до настоящего времени газету, уплатив деньги, покупают только Мухтар-бей, мальчик, который приходит из областного отделения Партии «Отечество», и учительница литературы на пенсии, которая заходит каждый вечер, Нурие-ханым, что газеты, которые они передадут в автобус, который должен отправиться в Стамбул и Анкару если бы дороги были открыты, будут ждать вместе со вчерашними пакетами, а оставшаяся часть газет будет распространена двумя сыновьями завтра утром в Карсе, и если их отец захочет, то тогда, конечно же, они до вечера смогут изготовить новый тираж, но что их отец недавно вышел из редакции и домой на ужин не придет. Сказав, что он не может подождать, чтобы выпить чаю, Ка взял газету и вышел в холодную и убийственную карсскую ночь.
Беспечный и невинный вид детей немного успокоил Ка, и когда он шел среди медленно падавших снежинок, он спросил себя, не слишком ли он боится, ощутив при этом чувство вины. Где-то в душе мелькнула мысль, что многие злосчастные писатели, получившие пули в грудь и голову, или те, которые принимали пакет с бомбой, пришедший по почте, за коробку с лукумом, присланную восторженными читателями, и открывали его, попадали в такую же ловушку гордости и смелости, и им пришлось попрощаться с этим миром. Например, поэт Нуреттин, преклонявшийся перед Европой и не интересовавшийся подобными темами: когда его статья, которую он написал много лет назад на тему религии и искусства, наполовину «научная», а больше – полная ерунды, была издана политической исламистской газетой в искаженном виде и со словами: "Он надругался над нашей религией!", то только для того, чтобы не выглядеть трусом, он с жаром стал повторять свои прежние мысли, и это было превращено светской прессой, горячие кемалистские взгляды которой поддерживались военными, в героическую историю, с преувеличениями, которые нравились и ему самому, а однажды утром взрывом бомбы, привязанной в полиэтиленовом пакете к переднему колесу его машины, его разорвало на множество маленьких кусочков и поэтому толпа и показная похоронная процессия шли за пустым гробом. Ка знал из маленьких и спокойных новостей на последних страницах турецких газет, которые он перелистывал в библиотеке во Франкфурте, что для того, чтобы убить бывших местных журналистов левых взглядов, которые поддаются на такого рода провокации в маленьких провинциальных городах, беспокоясь, как бы их не сочли трусами, и мечтают, что "может быть, я, как Салман Ружди, привлеку к себе интерес всего мира", а также врачей-материалистов и претенциозных критиков религии, не то что никто не воспользуется хитро спланированной в большом городе бомбой, но и даже обычным пистолетом не воспользуется, что разгневанные молодые исламисты или задушат таких голыми руками на темной улице, или же зарежут. Пытаясь решить, что он скажет по этому поводу, если будет возможность опубликовать ответ в городской газете «Граница», чтобы и пулю не получить, и чувство собственного достоинства спасти (я атеист, но, конечно же, не поносил Пророка? Или – я не верю, но неуважения к религии не проявляю?), он услышал за спиной чьи-то увязающие в снегу и приближающиеся шаги и, вздрогнув, обернулся. Это был директор автобусной фирмы, которого он вчера видел в обители Глубокочтимого Шейха Саадеттина. Ка подумал, что этот человек может засвидетельствовать, что он не атеист, и устыдился.
Он медленно спустился по проспекту Ататюрка, сильно замедляясь на покрытых льдом углах тротуаров, поражаясь невероятной красоте снега, падавшего крупными хлопьями, который придавал чувство чего-то вновь испытанного, волшебного и даже обычного. В последующие годы он спросит у себя, почему все время хранит в себе красоту снега в Карсе, виды, которые он наблюдал, когда бродил вниз и вверх по заснеженным тротуарам города (пока внизу трое детей толкали наверх спуска санки, в темных витринах фотомастерской «Айдын» отражался зеленый свет единственного светофора в Карсе), словно печальные открытки, которые невозможно забыть.
В дверях бывшего швейного ателье, которое Сунай использовал как свой штаб, стояли двое солдат-караульных и один военный грузовик. Когда он несколько раз повторил стоявшим, укрываясь от снега, на крыльце солдатам, что хочет увидеть Суная, Ка попросили отойти, словно бы отталкивая несчастного крестьянина, пришедшего из деревни подать прошение начальнику Генерального штаба. А он все время думал о том, как бы увидеться с Сунаем и остановить распространение газеты.
Волнение и гнев, которые он испытал потом, стоит оценивать с точки зрения этого разочарования. Ему хотелось бегом по снегу вернуться в отель, но он еще не дошел до первого угла, как оказался в кофейне «Единство», которая находилась слева, куда приходили почитать газеты. Он сел за столик между печкой и зеркалом и написал стихотворение под названием "Быть убитым, умереть".
Ка разместит это стихотворение, главной темой которого, как он напишет, был страх, между кристаллами памяти и фантазии на шестиугольной снежинке и смиренно обойдет молчанием то пророчество, которое в нем содержалось.
Написав стихотворение, Ка вышел из кофейни «Единство», и когда вернулся в отель "Снежный дворец", было двадцать минут девятого. Он бросился на постель и стал смотреть на большие снежинки, медленно падающие в свете уличных фонарей и розовой буквы «К», и, строя планы о том, как они будут счастливы с Ипек в Германии, попытался успокоить внутреннее волнение. Через десять минут, ощутив нестерпимое желание увидеть Ипек как можно скорее, он спустился вниз, и увидел, что Захиде ставит на середину стола, вокруг которого собралась вся семья вместе с каким-то гостем, кастрюлю с супом, и с радостью заметил, как блестят каштановые волосы Ипек. Когда он садился туда, куда ему указали, рядом с Ипек, он на какой-то момент с гордостью ощутил, что все, кто были за столом, знают об их любви с Ипек, и заметил, что гость, сидевший напротив, – хозяин городской газеты «Граница» Сердар-бей.
Сердар-бей так по-дружески ему улыбнулся и пожал руку, что Ка даже на мгновение засомневался в том, что он прочитал в газете, лежавшей у него в кармане. Ка протянул миску и взял суп, и вложил под столом свою руку в руки Ипек, подвинувшись к ней, ощутил ее запах и ее присутствие, и на ухо прошептал ей, что, к сожалению, ничего не узнал о Ладживерте. Он тут же встретился взглядом с Кадифе, сидевшей рядом с Сердар-беем, и понял, что Ипек за это короткое время уже сообщила ей об этом. Кадифе была полна гнева и возмущения, но все же смогла выслушать его жалобы по поводу собрания, проведенного в отеле «Азия»: Тургут-бей сказал, что все это собрание было провокацией и что полиция, конечно же, в курсе.
– Но я вовсе не раскаиваюсь в том, что принял участие в этом историческом собрании, – сказал он. – Я рад, что собственными глазами увидел, насколько низок уровень молодого и пожилого человеческого материала, занимающегося политикой в Карсе. Я понял, что с этими глупыми разгильдяями и несчастными людьми города никакую политику сделать не получится, на этом собрании, куда я пошел, чтобы выступить против военного переворота, я почувствовал, что на самом деле военные хорошо сделали, что не вверили этим бандитам будущее Карса. Я призываю всех вас, и прежде всего Кадифе, еще раз подумать, прежде чем интересоваться политикой в этой стране. К тому же, тридцать пять лет назад в Анкаре все знали, что даже у бывшего министра иностранных дел Фатина Рюштю Зорлу, которого казнили, любовницей была та самая крашеная пожилая певица, которую вы видели вращающей колесо на "Колесе судьбы".
Прошло больше двадцати минут, как Ка сел за стол, и все это время за столом царила тишина, которую нарушал только включенный телевизор, когда он сказал, что против него была написана статья, показав сидевшим за столом городскую газету «Граница», вытащив ее из кармана.
– Я тоже собирался об этом сказать, но не мог решиться, потому что вы поймете меня неверно и обидитесь, – сказал Сердар-бей.
– Сердар, Сердар, от кого и какой приказ ты опять получил? – спросил Тургут-бей. – Стыдно перед нашим гостем, не так ли? Дайте ему, пусть он прочитает чепуху, которую написал.
– Я хочу, чтобы вы знали, что я не верю ни слову из того, что написал, – сказал Сердар-бей, взяв газету, которую ему протягивал Ка. – Если вы подумаете, что я в это верю, вы меня обидите. И ты ему скажи, Тургут-бей, что это – не личное, что в Карсе журналист вынужден писать такие статьи по заказу.
– Сердар всегда получает приказ из канцелярии губернатора и всегда кого-нибудь поливает грязью, – сказал Тургут-бей. – Ну-ка, прочитай это.
– Но я ни во что не верю, – с гордостью сказал Сердар-бей. – И наши читатели не поверят. Поэтому бояться нечего.
Сердар-бей прочитал статью, делая в некоторых местах драматические и насмешливые акценты и смеясь.
– Как мы видим, бояться нечего! – сказал он после этого.
– Вы атеист? – спросил Тургут-бей Ка.
– Папа, речь не об этом, – сказала Ипек с гневом. – Если эту газету распространят, то завтра его убьют на улице.
– Сударыня, ничего не будет, – сказал Сердар-бей. – Всех политических исламистов в Карсе, всех реакционеров забрали солдаты. – Он повернулся к Ка. – По вашим глазам я понимаю, что вы не обижаетесь и знаете: я очень высоко ценю ваше искусство и вашу человечность. Не осуждайте меня по европейским правилам, которые нам совершенно не подходят! Дураков, которые в Карсе считают, что они в Европе, и Тургут-бей это хорошо знает, здесь убивают за три дня в каком-нибудь углу и забывают о них. Пресса Восточной Анатолии в очень затруднительном положении. Обычные граждане в Карсе нас не покупают и не читают. На мою газету подписаны только государственные организации. И конечно, мы будем сообщать те новости, о которых хотят знать наши подписчики. Везде в мире, и даже в Америке, газеты прежде всего сообщают новости, которые интересуют их читателей. Если читатель хочет от вас статью, лживую статью, то нигде в мире никто не будет писать правду, снижая уровень продаж. Если это повышает уровень продаж моей газеты, то зачем мне писать правду?! И к тому же нам полиция не разрешит писать правду. В Анкаре и Стамбуле у нас есть сто пятьдесят читателей из Карса. И мы много пишем о них, преувеличивая, расхваливая их, какого они успеха там добились, какими стали богатыми, для того чтобы они продлевали подписку. Да, после этой лжи они начинают в себя верить, но это другой разговор. – Он рассмеялся.
– Скажи вот что: кто заказал эту статью, – произнес Тургут-бей.
– Сударь, известно, что самое важное правило в европейской журналистике – тайна источника информации!
– Мои дочери полюбили этого гостя, – сказал Тургут-бей. – Если ты завтра распространишь эту газету, они тебя никогда не простят. А если нашего друга убьют остервеневшие сторонники введения шариата, ты что, не будешь чувствовать ответственности?
– Вы так боитесь? – улыбнулся Сердар-бей Ка. – Если вы так боитесь, то совсем не выходите завтра на улицу.
– Вместо того чтобы ему не показываться на улицах, пусть лучше газеты не покажутся, – сказал Тургут-бей. – Не распространяй газету.
– Это обидит подписчиков.
– Хорошо, – сказал Тургут-бей с каким-то воодушевлением. – Дай эту газету тому, кто ее заказал. А оставшиеся номера газеты издай заново, убрав оттуда эту лживую и провокационную статью о нашем госте.
Ипек и Кадифе поддержали эту идею.
– То, что мою газету воспринимают с такой серьезностью, заставляет меня гордиться, – сказал Сердар-бей. – Но тогда вы должны сказать, кто покроет расходы на это новое издание.
– Мой отец как-нибудь пригласит вас и ваших сыновей на ужин в закусочную "Зеленая страна", – сказала Ипек.
– Если и вы придете, тогда годится, – сказал Сердар-бей. – После того как дороги откроются и мы избавимся от этих актеров! И Кадифе-ханым придет. Кадифе-ханым, вы можете сделать заявление в поддержку переворота в театре для статьи, которую я выпушу в освободившемся месте, нашим читателям это очень понравится.
– Не сделает, не сделает, – сказал Тургут-бей. – Ты что, совсем не знаешь мою дочь?
– Кадифе-ханым, вы можете сказать, что после военного переворота, устроенного актерами, в Карсе снизилось количество самоубийств? Это также очень понравится нашим читателям. К тому же вы были против самоубийств мусульманок.
– Теперь я не против самоубийств! – отрезала Кадифе.
– Но разве это не ставит вас в положение атеистки? – сказал Сердар-бей и попытался было продолжить развивать новую тему разговора, но был достаточно рассудителен, чтобы понять, что сидевшие за столом смотрят на него неодобрительно.
– Хорошо, я даю слово, что не буду распространять эту газету, – сказал он.
– Вы сделаете новое издание?
– Когда уйду отсюда и перед тем, как уйти домой!
– Благодарим вас, – сказала Ипек.
Настало долгое, странное молчание. Ка это понравилось: впервые за многие годы он чувствовал себя частью одной семьи; он понимал, что то, что называется семьей, построено на удовольствии волей-неволей вести свою линию, будучи частью одного целого, несмотря на невзгоды и проблемы, и жалел, что упустил это в жизни. Мог ли он быть счастлив с Ипек до конца жизни? Он искал не счастья, он понял это очень хорошо, после того как выпил третью рюмку ракы, и можно было даже сказать, что он предпочел бы несчастье. Важно было создать это безнадежное единство, важно было создать единение двух людей, которое останется за пределами всего мира. Он чувствовал, что сможет построить это, целые месяцы напролет занимаясь любовью с Ипек. Ка делало невероятно счастливым то, что он сидел этим вечером за одним столом с двумя сестрами, одной из которых он обладал, чувствовать их близость, мягкость их кожи, знать, что когда вернешься вечером домой, не будешь одиноким, верить в то, что газету не распространят, и во все это обещание физического счастья.
От переполнявшего его слишком огромного счастья он выслушал рассказы и слухи за столом не как новости о несчастьях, а как слова старой страшной сказки: один из мальчиков, работавших на кухне, рассказал Захиде, что на футбольный стадион, где из-под снега была видна лишь половина ворот, привели очень многих арестованных, весь день держали их на морозе, чтобы большинство из них простудились под снегом и даже замерзли и умерли, и что он слышал, как нескольких из них расстреляли у входа в раздевалки, в назидание остальным. Свидетели террора, который весь день раздували в городе З. Демиркол и его друзья, возможно, все приукрашивали рассказы: было совершено нападение на общество «Месопотамия», где некоторые молодые курдские националисты занимались исследованиями "фольклора и литературы", и так как никого там не нашли, то сильно избили не интересовавшегося политикой старика, который подавал чай в Обществе, а по ночам спал там. После того как до утра избивали двух парикмахеров и одного безработного, которым шесть месяцев назад устроили допрос, но не стали задерживать, после того как статуя Ататюрка перед входом в деловой центр Ататюрка была облита водой с краской и помоями, они признали свою вину и прочие свои враждебные идеологии Ататюрка действия (разбитый молотком нос статуи Ататюрка в саду профессионально-технического лицея; непристойные надписи на плакате с портретом Ататюрка, висевшим на стене в кофейне "Пятнадцать стульев", где читали газеты; планы по разрушению топором статуи Ататюрка напротив резиденции местных властей). Один из двух молодых курдов, которых обвиняли в том, что они после театрального переворота писали лозунги на стенах домов на проспекте Халит-паши, был убит, а другого, арестовав, избили до потери сознания, а когда безработный юноша, которого привели, чтобы он стер лозунги на стенах лицея имамов-хатибов, побежал, стали стрелять ему ногам. Всех, кто говорил непристойности о военных и актерах, и тех, кто распространял необоснованные сплетни, арестовали благодаря доносчикам в чайных домах, но все равно ходило очень много преувеличенных сплетен, как это всегда бывает во времена катастроф и разгула преступности, говорили о молодых курдах, которые взрывали в руках бомбы и умирали, о девушках с покрытыми головами, совершивших самоубийства в знак протеста против военного переворота, или о грузовике с динамитом, который остановили, когда он уже подъезжал к полицейскому участку в квартале Иненю.
Ка уже и раньше слышал о нападениях с участием смертников на грузовике со взрывчаткой и поэтому не делал ничего и спокойно сидел весь вечер рядом с Ипек, не обращая никакого внимания на эти разговоры.
Поздно вечером, когда Тургут-бей и его дочери вслед за Сердар-беем встали, чтобы удалиться в свои комнаты, Ка пришло в голову позвать Ипек к себе. Но, чтобы не нарушить ощущения счастья, если ему откажут, он вышел из комнаты, даже не кивнув Ипек.