УПОТРЕБЛЕНИЕ ПРОПИСНЫХ БУКВ

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

ЗАНЯТИЕ № 1

КЛЮЧИ К ДИКТАНТАМ

* * *

Случилось так, что однажды, только что возвратившись из жаркой Африки, поехал я в Курск, где никогда раньше не бывал. Поезд ушел из столицы поздней ночью, и уже утром старинный русский город встретил пассажиров свежим, томительно-нежным ароматом цветущей липы. Липа здесь растет всюду: в городских парках и скверах, на улицах и проспектах, на берегах Сейма и Тускари. Впечатлений, по-видимому, будет много, и я оживил в памяти все слышанное и прочитанное о Курске.

В окрестностях города располагается единственный на земном шаре заповедник; он представляет собой заповедную черноземную степь, никогда не знавшую плуга, покрытую дивными травами и цветами, серебряную от ковыля.

Отовсюду прибывают сюда ученые для проведения исследований и уезжают очарованные, отдохнувшие сердцем и душой.

Недалеко от областного центра расположена знаменитая магнитная аномалия – самые богатые на земле залежи железной руды. Ее добывают в огромном карьере, который, наверное, можно разглядеть с космических высот. В карьере неутомимо трудятся экскаваторы высотой с двадцатиэтажный дом; перед ними бледнеют гигантские машины, изображенные на иллюстрациях к фантастическим романам.

В общем, потратишь всего-навсего несколько часов, выспишься на славу в экспрессе «Соловей», названном в честь прославленного солиста курских рощ и садов, и вот уже куряне встречают тебя как желанного гостя.

Писателю Гончарову принадлежат слова: «Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать!» Эти слова, сказанные не праздным туристом, а ревностным и увлеченным исследователем, сумевшим во время путешествия написать прекрасную книгу, относятся ко всем, кто ищет новых впечатлений и любит перемену мест.

(По Г. Кублицкому, 226 слов)

ЗНАМЕНСКАЯ РОЩА

Когда-то это место входило в пригородную зону города Курска. Теперь же этот зеленый уголок природы практически оказался рядом с центром города. С одной стороны его окружают все ближе подступающие громады многоэтажных зданий, с другой в непосредственной близости проходит широкая, оживленная автомобильная магистраль. По площади Знаменскую рощу вряд ли можно отнести к крупным естественным парковым зонам, тем не менее этот уголок девственной природы занимает свое особое место в зеленом наряде города Курска, оказывая заметное влияние на кислородный баланс в атмосфере, улучшая санитарно-гигиенические условия окружающего района. К тому же велико эстетическое значение этого природного комплекса.

Богат и чрезвычайно разнообразен растительный и животный мир Знаменской рощи. В любое время года здесь можно встретить отдыхающих. Ранней весной роща привлекает людей яркой и сочной зеленью только что появившихся из-под снега пролесок. На смену пролескам приходят такие растения, как чистяк весенний, ветреница, хохлатка, медуница, гусиный лук, петров крест и другие. И наконец наступает пора цветения ландыша майского, первоцвета весеннего, а позднее и купены. С приходом весны и наступлением лета Знаменская роща наполняется голосами птиц: скворцов, синиц, зябликов. Изредка можно встретить пробегающего ежа или какого-нибудь грызуна, и почти на каждом шагу мы встречаемся с неутомимыми тружениками леса муравьями.

С наступлением зимы здесь вновь множество людей. Кто-то просто любит побродить по зимнему лесу, а кто-то покататься на лыжах.

Однако не только для активного отдыха можно использовать территорию Знаменской рощи, не менее важно значение этого леса в качестве познавательного объекта.

В настоящее время в целях расширения познавательного значения в Знаменской роще создается экологическая тропа. Основное ее назначение – природоохранительное воспитание, знакомство с природой курского края, воспитание любви к родной природе и заинтересованности в ее сохранении. Она рассчитана на разную аудиторию: школьников, студентов, отдыхающих разного возраста и уровня образования. Во время экскурсии ее участники знакомятся с растительностью и животным миром Знаменской рощи, с последствиями антропологических воздействий на природу, с правилами охраны природы и вопросами рационального использования ее растительных богатств.

Знаменская роща – уникальный уголок Курска, в котором сосредоточены десятки интереснейших растений и животных, нуждающихся в постоянном внимании со стороны человека. Только осознание значимости леса и всех его обитателей в жизни человека и повышение общей экологической культуры населения позволит сохранить этот красивейший уголок природы для нынешних и грядущих поколений.

(По А. Бубенчикову, 350 слов)

ЗАНЯТИЕ № 2

КЛЮЧИ К ДИКТАНТАМ

* * *

Медведовку – наш райцентр – я увидел издалека, с горки. Ни за что доброе не цеплялась тут моя память, но я должен был остановить машину, опустить боковое стекло и немного посидеть так, пока сердцу не стало легче от неожиданной радостной встречи со своим детством. Я так и не докопался тогда в себе, почему не хочу попасть в Ракитное днем. Наверное, дело было в машине – сияла она непомерно ярко. Я остановился в Медведовке, решив дождаться вечера. Здесь мало что сохранилось от прежнего. Иссох, превратясь в грязную лужу, большой медведовский пруд, исчезли, словно их сроду не существовало, тополя, заборы и палисадники. На площади не было тюрьмы, коновязи и базарных стеллажей. Теперь на этом месте стояло широкое, со всех сторон оголенное двухэтажное здание райкома партии. Чернозем вокруг него так плотно был утоптан, что казался асфальтом.

Я помнил все медведовские вывески – метровые листы красной жести с большими желтыми буквами. Теперь вывески были умеренные, черного стекла, но я долго искал ту вывеску, водворенную на крышу низенького деревянного дома. Без нее я не представлял себе редакцию медведовской райгазеты.

Мне хотелось найти тот домик, остановиться под окнами и посигналить. Обязательно погудеть, а потом выйти из машины, поднять капот и будто нечаянно взглянуть на окна редакции – вдруг там покажется Косьянкин? Ему ни за что не узнать меня, я ведь постарел на двадцать пять лет.

(По К. Воробьеву, 213 слов)

* * *

Весна сорок пятого застала нас в маленьком подмосковном городке Серпухове.

Наш эшелон, собранный из товарных теплушек, проплутав около недели по заснеженным пространствам России, наконец февральской вьюжной ночью нашел себе пристанище в серпуховском тупике. В последний раз вдоль состава пробежал морозный звон буферов, будто в поезде везли битую стеклянную посуду, эшелон замер, и стало слышно, как в дощатую стенку вагона секло сухой снежной крупой. Вслед за нетерпеливым озябшим путейским свистком сразу же началась разгрузка. Нас выносили прямо в нижнем белье, накрыв сверху одеялами, складывали в грузовики, гулко хлопавшие на ветру промерзлым брезентом, и увозили куда-то по темным ночным улицам.

После серых блиндажей, где от каждого вздрога земли сквозь накаты сыпался песок, хрустевший на зубах и в винтовочных затворах, после землисто-серого белья, которое мы, если выпадало затишье, проваривали в бочках из-под солярки, после слякотных дорог наступления и липкой хляби в непросыхающих сапогах – после всего, что там было, эта госпитальная белизна и тишина показались нам чем-то неправдоподобным. Мы заново приучались есть из тарелок, держать в руках вилки, удивлялись забытому вкусу белого хлеба, привыкали к простыням и райской мягкости панцирных кроватей. Несмотря на раны, первое время мы испытывали какую-то разнеженную умиротворенную невесомость.

(По Е. Носову, 187 слов)

ЗАНЯТИЕ № 3

КЛЮЧИ К ДИКТАНТАМ

* * *

Перед тем, как начать эти строки, я развернул карту моей курской стороны и долго вглядывался в ту ее полуденную часть, где к тонкой синей прожилке безымянного ручья прилепился похожий на рыбью икринку топографический кружок села Нижний Реутец. Из этой-то икринки и вышел в большой свет своеобразный и яркий художник Константин Дмитриевич Воробьев.

Родился он всего в одном дне ходьбы от моей деревни, и получилось, что некогда, еще мальчишками, мы видели одни и те же восходы и закаты, слышали одни и те же майские громы и мокли под общими ливнями. Да и хлеб ели почти с соседних полей и жили и росли по единым обычаям, дошедшим к нам от общих наших предков-пахарей.

Но так случилось в круговерти жизни, что не знали мы друг друга почти полвека. И чувствую, догадываюсь, как нужны мы были друг другу, почти одновременно вступившие в литературу, трудно, вслепую искавшие туда дорогу, как важны были нам в ту пору взаимная поддержка и ободрение. Открытие, что Константин Воробьев мой земляк, пришло не сразу, исподволь, через его книги.

Впервые я прочитал его, когда он был уже зрелым мастером. Это была повесть "Убиты под Москвой". В общем потоке тогдашней литературы о войне она остановила меня, как останавливает в картинной галерее, повергает в волнующее смятение, скажем, суриковское полотно "Утро стрелецкой казни". Повесть эта поразила меня остротой и дерзкой смелостью письма, предельно обнаженным драматизмом, от которого холодело сердце, каким-то особенным крутым замесом сюжета. Уже тогда я понял, что имею дело с писателем, обладающим недюжинной натурой и непростой личной судьбой.

(По Е. Носову, 238 слова)

* * *

"…Я родился в Курской губернии Обоянского уезда, в селе Красном, что на речке Пенке, в 1788 году…" – писал в своих автобиографических записках великий русский актер Михаил Семенович Щепкин.

Этот знаменательный факт вновь напомнила мне недавно вышедшая в Курске краеведческая книга Виталия Левченко и Тамары Гривы "Музеи и памятники Курской области". Справочник-путеводитель, случайно "залетевший" в Петрозаводск, где я живу, попал мне в руки через одну мою знакомую и вызвал во мне теплую волну воспоминаний о курской земле и Золотухинском районе, где я родилась и где прошли мои ученические годы.

Не могу забыть, как дочь-школьница, приезжая со мной на летние каникулы в Золотухино, спрашивала о происхождении моего родного поселка и его названия. И как я, к стыду своему, затруднялась что-либо ответить: ни мои родители, ни учителя ни о чем подобном в те годы, когда я росла, не рассказывали. Даже о таких достопримечательных местах, которые находятся всего в двух десятках километров от поселка, как Коренная пустынь или усадьба талантливейшего русского лирика Афанасия Фета в Воробьевке, где бывали гении русской культуры Чайковский и Толстой, я узнала уже будучи взрослой. В местной же библиотеке краеведческой литературы тогда, в 70–80-х годах, практически не было. Старожилы поселка, к которым я обращалась за разъяснениями, сообщали сведения самые разноречивые. И вот только теперь, благодаря справочнику-путеводителю, узнаю, что имя поселку дали проживавшие здесь многочисленные роды Золотухиных, а сам район был образован 10 января 1930 года.

(Из газет, 230 слов)

ЗАНЯТИЕ № 4

КЛЮЧИ К ДИКТАНТАМ

* * *

В лесу над ручьем и в самом деле запоздало цвела черемуха и так предвечерне, грустно ныли горлинки и перебойно-яростно били соловьи. Сам ручей был с гулькин нос, но вода в нем светилась опалово и настойно, как июльский мед, и у песчаного дна то и дело вспыхивали сизые молнии не то форелек, не то пескарей. Тут все принуждало к молчанью, и я боялся, что женщины сразу же начнут ломать черемуху и восторгаться землей и небом, но этого не случилось. Они притихшие постояли возле машины, потом как-то крадучись и тесно пошли в глубь леса.

Я разостлал на траве палатку и разложил на ней угощение и оба спасательных круга от лодки, чтоб сидеть женщинам. Круги были заляпаны подсохшей чешуей подлещиков, и я собирал валежник для костра, стол выглядел изысканным и пышным, потому что круги казались как золотые венки или чаши.

Стол был хорош, только ему не хватало для законченной асимметрии третьей бутылки.

Я разжег костер и пошел искать женщин. Они, притихшие, порознь, стояли на берегу ручья под купой черемухи, – вверху над ними гремели соловьи, и я остановился меж двух ракит и оттуда сказал, как из дверей старинной гостиной, что кушать подано. К столу мы подступили молча. Вераванна рассеянно оглядела его и присела на круг, томная и отсутствующая, прикрыв ноги черемушным букетом, – наверно, опасалась комаров. Круг запел под ней внезапно-нежно, чисто и переливчато, как утренний жаворонок, – из него выпала резиновая затычка. Он пел и постепенно обмякал под Вераванной, а она, парализованная и беспомощная, мученически взглядывала то на Лозинскую, то на меня…

(По К. Воробьеву, 250 слов)

* * *

На следующий день перепал ласковый тучевой дождь под радугу и начался настоящий клев. Брали перестарки подлещики, уже тронутые медной окалиной, и большие горбатые окуни с малиновым опереньем, не хуже чем у дятла. К вечеру я набил ими садок, снял палатку и отнес Звукарихе пустую бутылку с тряпичным кляпом вместо пробки, пять подлещиков и пять окуней. Она насильно – похоже на счастье – дала мне десяток яиц, крупных и золотисто-смуглых, будто окрашенных луковой кожурой. В город я въехал в ранние сумерки, когда еще не зажигают фонари, когда даль улицы тонет в исчадно-легкой пелене и люди там кажутся маленькими и светятся как моль. В такое время на память почему-то приходят блоковские стихи и старинная светло-печальная музыка, и о себе думается с уважением и надеждой. Я ехал медленно. От всего этого мне было хорошо, и я не то что безразлично, а просто философски готовно отнесся к тому, что не увидел на месте свой гараж. Я возвел его мгновенно, за одну ночь, по соседству с домовой помойкой, где уже стояли три таких гаража, тоже спешно сделанных в темноте из обломков досок, старого кровельного железа и фанерных ящиков. Нас, "владельцев", несколько раз вызывали в домоуправление, но мы не спешили туда являться и не снимали с гаражных дверей предписаний о добровольном сносе своих незаконных сооружений. Конечно, вид у наших гаражей был вполне трущобный, не настраивавший общественность дома на умиление, зато с улицы за ними не был виден помойно-мусорный ларь. Теперь ларь открывался со всех сторон, а площадки, где стояли гаражи, были расчищены и посыпаны песком.

(По К. Воробьеву, 250 слов)

ЗАНЯТИЕ № 5

КЛЮЧИ К ДИКТАНТАМ

ЗИМА НА КУБАНИ

В эту зиму небывалый на Кубани глубокий снег покрыл степь. Ровно, без ветру сыпал он несколько суток кряду, потом дыхнул южный ветер, чуть подтаял снег, слежался, а в мороз застеклил твердой корой. После ветры только облизывали кору, не в силах ее всковырнуть, и снег остался лежать нетронутой целиной сбоку степных дорог до конца февраля. Покрыл снег в эту зиму метровым пластом пол неубранной колхозной кукурузы, одонки недомолоченной пшеницы, хорошо укутал и пригрел снег озимые, спасая от морозов поздние ненадежные посевы.

Ночью морозный легкий снежок поновил дорогу, и сейчас ветер гнал поземку. С сухим звоном, обгоняя сани, курился по старому насту снег, цеплялся за верхушки бурьян, опять срывался, не находя себе места в степи, ровной до самого предгорья.

Поземка сливала степь и пасмурное небо в одно. Горизонт, станицы впереди, хутора терялись в снежном мареве.

Лошади бежали той ровной неторопливой рысцой, какой хорошие хозяева обычно ездят в дальней дороге. Денисов, глубже нахлобучивши на уши холодную кубанку, часто вскакивал и бежал за санями, грея ноги. Мороз давил не на шутку. Дед Долбня всю дорогу дремал, погрузившись с головой в воротник тулупа, сонно покрикивая на лошадей, когда они приостанавливались. Просыпаясь, оборачивался к своему седоку, просил закурить и говорил: "Что ж, разве я сам себе враг? Кто ж зараз пойдет на эту вашу непрерывку? Ведь круглый год без выпрягу. Хоть бы и ваш колхоз. Сеяли, пока трава коням аж по брюхо стала, полоть за жнивьем было некогда, а за уборку уж и говорить нечего – в аккурат до нового будете молотить…"

Денисов привстал на санях. Впереди, недалеко от дороги, смутно вступали из снежной мглы очертания одонков, молотилки. Труба локомобиля выглядывала из сугробов, как шея гигантской степной дрофы. У Денисова защемило сердце. Когда это было, чтоб на Кубани в эту пору молотили!

(По В. Овечкину, 294 слова)

НЕМЕЦ В ВАЛЕНКАХ

Тогда в Прибалтике уже наступала весна. Уже на нашем лагерном тополе набухали почки, а в запретной черте – близ проволочных изгородей – проклевывалась трава и засвечивали одуваны. Уже было тепло, а этот немец-охранник явился в наших русских валенках с обрезанными голенищами и в меховой куртке под мундиром. Он явился утром и дважды прошелся по бараку от дверей до глухой стены: сперва оглядывая левую сторону нар, потом правую, – кого-то выискивал среди нас. Он был коренастый, широколицый и рыжий, как подсолнух, и ступал мягко и врозваль, как деревенский кот.

Мы – сорок шесть пленных штрафников – сидели на нижних ярусах нар и глядели на ноги немца – эти сибирские валенки на нем с обрезанными голенищами ничего не сулили нам хорошего. Ясно, что немец воевал зимой под Москвой. И мало ли что теперь по теплыни взбрело ему в голову, и кого и для чего он тут ищет! Он сел на свободные нары, закинул ногу на ногу и поморщился. Я по себе знал, что отмороженные пальцы всегда болят по теплыни. Особенно мизинцы болят… вот и у немца так. И мало он теперь что задумал! Я сидел в глубине нар, а спиной в меня упирался воентехник Иван Воронов – он был доходяга и коротал свой последний градус жизни. У нас там с Вороновым никогда не рассеивались сумерки, и все же немец приметил нас, точнее, меня одного. Он протянул по направлению ко мне руку и несколько раз согнул и расправил указательный палец.

Я уложил Ивана и полез с нар. Немец сидел откинувшись, держа ноги на весу и глядел на меня с какой-то болезненной брезгливой гримасой, а мне надо было балансировать, то правой, то левой рукой, чтобы подойти к нему по прямой. Я не рассчитал и остановился слишком близко от нар, задев поднятые ноги немца своими острыми коленками. Он что-то буркнул, – выругался, наверно, и отстранился, воззрившись на мои босые ноги с отмороженными пальцами. Я стоял, балансировал и ждал, и в бараке было тихо и холодно.

(По К. Воробьеву, 267 слов)

ЗАНЯТИЕ № 6

КЛЮЧИ К ДИКТАНТАМ

* * *

К полудню собрался дождь.

Серенькие тучки, дико набежавшие из-за деревни, просыпались, напустили пасмурь. В избе запарило и стало невыносимо душно. Нажужживая, как на пропасть, мухи с наглой лихостью донимали дремавшего на лавке Шибунина. Еще утром он вернулся из карцера и, с разрешения фельдфебеля Бобылева, не пошел на строевые учения. Скоро подступил голод и разбудил его. В своем ранце он не нашел ничего съестного. С досады выругался, сел за стол с канцелярскими бумагами, уперся глазами в чернильницу зеленого стекла и вновь отдался дремоте и усталости. Облокотясь на левую руку, правой он то и дело хлопал себя по шее, отгоняя ненасытных мух. Застойная духотища томила душу, морила последние силы. Ему бы толкнуть створки окна, хлебнуть воздуху, дождевого холодка, но он не переносил теперь барабанной дроби и топота солдатских сапог.

И вот выпала такая убитая минута, когда все вокруг куда-то рухнуло, пропало. Мухи, чернильница, барабаны на плацу и дождь за окном. Мимолетный сон придушил все разом. И Шибунину сладко мерещится, будто он на зеленой гербовой бумаге с ликом царя-императора рисует червонцы и одаривает ими солдат своего батальона, откуда был недавно переведен в разряд штрафованных. Недавняя солдатская шутка обернулась жутко-сладостной сонной правдой. Василий открыл глаза. На пороге стоял вестовой. Смахнув дождинки с усов, солдат достал бумагу из-за борта мундира и подал писарю.

Шибунин не сразу взял бумагу. Руки его были потны, как и весь он сам, от странного сна. Он нервически передернул плечами, отер руки о рубаху и взял записку у вестового.

(По П. Сальникову, 226 слов)

* * *

Где-то на болотах кричали журавли. Перед восходом солнца крик их был так гулок, что казалось, будто птицы кружатся над коньком избы. В который раз поддаваясь обману, я вскакивал с кровати, отдергивал забытую хозяевами, надувавшуюся внутрь избы занавеску и выглядывал из высокого, словно леток скворечни, окна.

Говорили, что журавли прилетали на гороховое поле. Но я их так ни разу и не видел. Кричали они все-таки за гривой на болотах. Лесное эхо подхватывало их клич, и он, усиленный и многократ отраженный гулкой органной звучностью сосновых стволов, окружавших болото, метался над топью. Крик этот не был резок или тороплив, нельзя было назвать его и трубным кличем. В нем было что-то глубинное, грудное, как в сильном женском меццо-сопрано, – какой-то русалочный полувопль, таинственный и печальный, невольно уносящий воображение в мир полузабытых сказок детства.

Да и все из моего окна виделось мне здесь сказочным: и эта горстка высоких теремных изб на горке между двух озер – иные заколоченные, иные еще с живыми красными гераньками в нешироких резных оконцах; и поленницы березовых дров, сложенные у стен задымленных бань, заросшие вместе с банями высокой крапивой; и округлые, еще свежезеленые стожки, похожие на островерхие шлемы былинных витязей; и бесконечные изгороди-прясла с белобокими сороками на березовых кольях, и мягкий голос рожка, искусно закрученного из длинного берестяного ремня, того самого старинного рожка, которым здешний пастух до сих пор скликает разбредшуюся по лесным тропам скотину.

(По Е. Носову, 224 слова)

ЗАНЯТИЕ № 7

КЛЮЧИ К ДИКТАНТАМ

* * *

Высокое морозное небо, полное заревого света, глубоко и торжественно сияло уже без единой звезды, и все, что попадало в это озарение – серп ли припозднившегося месяца, легкая поднебесная гряда облаков или проснувшаяся сорока, торопливо пересекавшая эту пустынную рань, – все было подсвечено и степлено процеженно-чистым отсветом близкого утра.

Здесь же внизу, у земли, еще было сумеречно и сонно: густо синела под ногами первая снежная наметь, таинственно проступали опушенные морозной синевой ивняки, в низинах синели припорошенные кочки и высились заиндевелые изваяния чертополоха, похожие на причудливые подсвечники, кем-то расставленные по всему подсиненному лугу. А если оглянуться назад, то на синем береговом откосе виднелась наша деревня под синеватыми заснеженными крышами, испускавшими из труб густые синие дымы, долго и прямо устремленные в еще заспанное в той стороне аспидно-мглистое небо.

Мы споро вышагивали, подбадриваемые щипучим морозом, – дедушка в рыжем, с заплатой на спине бараньем кожухе, охваченном красной опояской, я в своей ватной одежке, перекрещенной на груди и под мышками шерстяным платком, и в бабушкиных разлатых валенках, набитых по этому случаю соломой и отвернутых для ловкости ходьбы. Под ногами хрустко рушилась смерзшаяся пороша, и в звонкой луговой тишине на каждую пару дедушкиных протяжно-скрипучих шагов откликались три-четыре моих торопливых побежки. Дедушка скрипел свое: "Шак-шак", я свое выскрипывал: "Шаки-шаки, шаки-шаки". Гляжу на деревню – далеко ушакали!

В лугах было сухо и звонко, мороз законопатил все засырелые места, все застойные мочажинки, озерки и лужицы, накопившиеся от осенних дождей, которые прежде пришлось бы докучливо обходить, а ныне, напротив, все они стали даже желанны, поскольку по ним и санки катились играючи, и мы сами – сперва дедушка, а за ним и я – прокатывались с разбега, весело скользили на подошвах. Так что можно было бежать, не глядя под ноги, и дедушка, на самом деле не выбирая дороги, правил напрямки, на все золотей, все огнистее занимавшуюся зарю.

(По Е. Носову, 288 слов)

* * *

Небо внезапно отдвинулось от поверхности моря, через несколько минут впереди по курсу высветлело, и вдруг ржавые шильца солнечного света проткнули в нескольких местах водяную мглу и стали в скатах побагровевших волн, осыпанных пенно-розовой зернью.

Оказалось – уже вечер. Первым из птиц появился альбатрос – похоже, тот же самый, а потом замелькали редкие чайки, без крика летавшие над все еще гневливым морем. Пока шли на лодке, не сбивая скорости, небо отлетало все выше. Иногда вверху в раздавшейся щели между облаками мерещилась громада темно-сиреневого берега, откуда проливался обредевший вечерний свет. Кое-где еще тучи нижней бахромой волочились по воде.

И наконец это произошло – берег открылся разом, черно-сиреневый, во впадинах прибрежных сопок, в освещенных солнцем теплых проталинках их склонов, в охряных набрызгах внизу, на тундре. И вот он, смурый песок береговой полосы, каемка белой пены на нем, выброшенная волной железная бочка, дощатый барак в примятой штормом траве – все это внезапно очертилось и прояснело. Вскружило голову от беспрепятственного погружения в расступившуюся милую земную даль, и вздохнулось по-земному неестественно – выскочили!

За грядой прибрежных сопок высились далекие, золоченные солнцем горы, за неровную верхнюю линию гор опускался смеркшийся круг солнца, и спустя некоторое время после того, как лодка на полном ходу повернула у берега и понеслась к темнеющему на юге мысу, солнце ушло, и в том месте, где оно скрылось, повисла прозрачная нежно-червцовая завесь, к которой жадно тянулись уставшие в сумраке шторма глаза. Море легло спокойно, будто и не было никакого волнения. На оконечности косы Семенова робко всплеснул первый сигнал проблескового маячка.

(По Б. Агееву, 189 слов)

ЗАНЯТИЕ № 8

КЛЮЧИ К ДИКТАНТАМ

СЛОВО О ФЕТЕ

3 декабря 1992 года исполнилось сто лет со дня кончины Афанасия Афанасьевича Фета. Наступило время подведения итогов, хотя бы весьма предварительных.

Незадолго до смерти поэт попытался прозреть будущее. И оно предстало перед ним трагическим и безжизненным: "…земля давно остыла и вымерла". И действительно, поступь времени последнего десятилетия была отмечена множеством катаклизмов. Но остыла ли земля? Фет сегодняшний утверждает незыблемость жизни, неизбывность света. Это подтверждается миллионными изданиями в наше время сборников стихотворений поэта. Это доказывается большим интересом современных исследователей к творчеству Фета – не только российских, но и многих зарубежных стран.

Постепенно все глубже и доказательнее осознается величина Фета, его гениальность, его проповедь духовного в жизни человека, его изумительная песнь прекрасному. Гармония мира нашла достойное воплощение в поэзии Фета. В его стихе слитно предстала музыка и слово, природа и биение человеческого сердца, страстное желание преодолеть сумрак жизни во имя высокого и прекрасного. Преодолеть "одним толчком", чтобы "подняться в жизнь во иную".

Конечно, как всякий человек Фет был сложен, неоднозначен. И все же главное в нем – стремление подчинить всю свою жизнь разумному на основе понимания главных законов нравственности и разумной организации всей своей жизни.

Не секрет, что в литературе о Фете еще живы те или иные штампы.

Фет узок? Да. Но в то же время широта его беспредельна, ибо он утверждает вечное. По-разному оценивается в литературоведении отсутствие в его поэзии социальных мотивов. Вероятно, нельзя однозначно ответить на этот вопрос. Но если классическое изваяние Венеры или рафаэлевская Мадонна глубоко потрясают зрителя, то почему же вечное и прекрасное в творчестве Фета нельзя уподобить вышесказанному? И в том, и в другом случае происходит потрясение, рождение неизъяснимых чувств. Такое искусство помогает зрителю и читателю прочувствовать все величие человека.

(По Г.Е. Голле, 252 слова)

• ⇐ Назад
• -1
• 0
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 121314
• Далее ⇒