Историческая наука является специфической формой исторического сознания, целенаправленно изучающей стихийный исторический процесс.
В основе этой специфической формы исторического сознания лежит историзм, категория человеческого самосознания. По выражению замечательного советского историка Б.Ф. Поршнева, «…Сознательный научный историзм должен не только утверждать, что какое-либо историческое явление сравнительно с более ранним есть «то же, да не то же», т.е. не только констатировать отличие по существу, но утверждать, что это отличие всегда тяготеет к такому отличию, которое называется противоположностью.
...подлинный историзм должен всегда видеть целый процесс исторического развития человечества и, сравнивая любые две точки, соотносить их с этим самым процессом.
…Только такой взгляд дает мировой истории подлинное единство. Тот, кто изучает лишь ту или иную точку исторического прошлого или какой-либо ограниченный отрезок времени – не историк, он знаток старины, и только».[7] Основанная на историзме историческая наука развивается в связи с изменением самого историзма, т.е. наших представлений о развитии человеческого общества, в связи с поисками дополнительных фактов, событий. Изменение историзма зависит от эпохи (социального и умственного состояния), от социальных условий внутри самой эпохи – от отождествления с тем или иным социальным слоем, классом и т.д., от нравственного, политического, общекультурного опыта.
Мы не можем оценить историю, скажем, древних греков так, как они сами ее оценили бы и оценивали. Мы не можем оценить жизнь людей эпохи 30-х годов, эпохи Великой Отечественной войны, а вы – и послевоенной эпохи так, как оценивали ее современники, хотя их опыт во многом вошел в нас, в последующие поколения. Но эти поколения знают то, чего еще не знали предшествующие, то, что для них было неясным будущим. В то же время последующие поколения теряют неизбежно яркость, остроту переживания событий, которые присущи очевидцам и участникам. И этот опыт историк должен изучать, стараться понять, иначе история будет отражать только понимание новых поколений, и это будет искаженное модернизированное представление и понимание истории.
Историческая наука, отражая опыт отдельных поколений, опыт отдельного человека – самого историка, являясь формой человеческого сознания, именно поэтому не может быть вполне объективной. Она всегда субъективна постольку, поскольку отражает субъективный опыт прошлого и настоящего (общественный и индивидуальный).
Поэтому требования абсолютной объективности истории, критика самого понятия партийности истории (в смысле субъективности классовой, политической), которые мы часто слышим, в общем бессмысленны.
С другой стороны, субъективность может использоваться в корыстных целях, в целях угоды моде, господствующей политике (конъюнктуре). Субъективное мнение историка, не определяющееся корыстью, но определяющееся эпохой, социальной принадлежностью и т.п. может сыграть злую шутку с самой исторической наукой. Так, римский историк раннего средневековья Тацит считал, что надо описывать только существенные события, но ведь это очень относительно (то, что для него казалось несущественным, для нас может быть очень существенным). Но из-за того, что многие источники древней истории для нас уже утеряны, и таковыми по сути для нас стали известия Геродота или Тацита, мы имеем, как уже отмечалось выше, в значительной степени искаженную историю древности, т. к. об очень многом мы, видимо, никогда не узнаем. Подобные вещи мы наблюдаем и в нашей, и в зарубежной истории. И это ведет, безусловно, к фальсификациям (в данном случае несознательным, в других – сознательным).
Но если есть субъективность, если возможны фальсификации, то справедливо ли называть историю наукой?
Древние греки, да и некоторые историки-гуманисты считали историю искусством, и наш отечественный философ А. Гулыга пишет об искусстве истории, хотя его позиция вовсе не тождественна историкам древности.
С другой стороны, разве не фальсифицируются данные других, точных наук? Разве там нет возможности фальсификации действительности? Разве в теории А. Эйнштейна не содержатся фантазия и субъективный опыт, разве в ней нет ошибок? Разве возможно движение науки без этого субъективного опыта, без творческого воображения?
Основой исторической науки служат факты, которые историк должен стараться не искажать, не умалчивать. Это непременное требование к любой науке, и к истории тоже, хотя и сами исторические факты – часто очень сложные явления и включают в себя индивидуальное восприятие (но это уже другой вопрос). Интерпретация фактов всегда включает в себя субъективные факторы.
Вопрос о соотношении объективного и субъективного в историческом процессе – вопрос о двусторонности самого человека как субъекта и объекта истории. Историческая наука отражает эту двойственность, не зависящую от воли человека, от воли исследователя.
Чего же требовать от истории? Что она должна изучать? В чем ее смысл? Извлекают ли люди из нее уроки? Может ли вообще человек для себя что-то уяснить, опираясь на историю, историческую науку? До сих пор об этом идут споры, то затихая, то разгораясь вновь, что зависит как от состояния общества, от умонастроений эпохи, так и от возможностей самой исторической науки, от ее способностей к развитию.
Считая историю наукой, выдающийся французский историк нашего времени Ф. Бродель писал: «Историю нужно постоянно переписывать; она вечно находится в стадии становления и преодоления самой себя. Ее судьба сходна с судьбой других наук о человеке. Поэтому я не думаю, что книги, которые мы пишем, сохранят все свое значение в течение десятилетий. Нет книг, написанных раз и навсегда, и все мы это знаем».[8]
К. Маркс, философские взгляды которого сложились в век бурного развития капитализма, в век революций, в век революционных открытий в науке, под влиянием идей Просвещения XVIII века, писал об истории как о науке наук: «Мы знаем только одну единственную науку, науку истории».[9] Маркс имел в виду открывшуюся взору человека бурную динамику развития общества, инициатором и творцом которого он был сам.
Замечательный французский историк первой половины ХХ в. М. Блок обращал внимание на человека как на деятеля истории и на связь исторической науки с современностью. Он писал об исторической науке: «Наука о людях во времени, наука, в которой надо непрестанно связывать изучение мертвых с изучением живых. За зримыми очертаниями пейзажей, орудий или машин, за самыми, казалось бы, сухими документами и институтами, совершенно отчужденными от тех, кто их учреждал, история хочет увидеть людей. Кто этого не усвоил, тот самое большее может быть рабочим эрудиции».[10]
Мысль М. Блока доводит почти до абсурдного логического конца один из крупнейших современных философов португалец Х. Ортега-и-Гассет, который говорит, что история является наукой о самом строгом настоящем.
С другой стороны, известный французский философ и писатель Ж.-П. Сартр писал, что рассказанная история может быть только историей прошлого. Настоящего, по его мнению, вообще нет, так как сущность человека кристаллизуется в момент его смерти.
Представитель того же, что и Сартр, направления (экзистенциализм) австрийский философ К. Ясперс видел смысл истории в указании пути настоящему (современному) человеку, в этом он видел и смысл исторической науки.
Ряд историков раньше и теперь (из последних надо отметить американского психоисторика П. Левенберга) полагают, что в основе человеческого поведения лежит иррационализм, и поэтому исторический процесс иррационален, значит, историческая наука не существует: абсурдно считать наукой исследование иррационального.
Спор об истории, о ее смысле, ее значении, очевидно, бесконечен, проявление и отголоски его мы видим и сегодня.
Этот спор подводит нас к вопросу о закономерности и случайности в истории. А это уже следующая тема.