Подложившие бомбы на стадион
Казнь подложивших бомбы на стадион я вижу, как будто это было вчера. Это было 20 июня 1957 года, мы казнили четырех осужденных, которые подложили бомбы на ступени стадионов в Эль-Биар и Хуссейн-Дей: Белламин Моханд, Лакхаль Буалем, Ради Хамида и Туати Саид. Бомбы были завернуты в рабочую одежду, брюки, в рабочую одежду котельной. Они взорвались. Там были дети с оторванными головами, оторванными ногами… мясорубка. Да еще паника. Результат: семнадцать погибших и десятки раненых. Как только подумаю о том, что приятель приглашал меня пойти с ним на стадион, потому что, живя на высотах Алжира, я принадлежал коммуне Эль-Биар… Так вот, преступников нашли. Благодаря рабочей одежде. Через химчистку. Они сдавали их в стирку. Там были имена. Полиция провела расследование. Они нашли подложивших бомбы. Среди них были женщины. Женщин помиловали.
В этой банде был некий Талеб Абдерахман, под кличкой «химик». Он входил в группу Ясефа Саади. Именно он изготавливал бомбы для террористических организаций автономной зоны Алжира. Саади, замешанный во многих покушениях, был три раза приговорен к смерти, но не был казнен. Так вот, Талеб Абдерахман, в свою очередь, был казнен 24 апреля 1958 года в Алжире, через десять месяцев после своих сообщников. Я хорошо помню его казнь. В канцелярии я снял его очки. Интеллигент, он имел хорошее положение. Остальные были грубой скотиной. Когда военный секретарь суда спросил у осужденных, имеют ли они что-либо передать своим семьям, Талеб попросил его записать свою последнюю волю. Его последние мысли были обращены к родным, особенно к его младшему брату. Он хорошо держался. Отец решил казнить его первым. Он умер с достоинством.
Потом я забрал его очки. Когда осужденные опрокидывались на скамью, тапочки оставались на земле. Ну, я уже сказал, что тапочки я отдавал нищим в алжирском порту. Но сверх того вы не будете снимать с них рваную рубашку и штаны! Если у кого-то серьга, ее никто не будет вынимать. Но тут я захотел сохранить очки химика. Немного для того, чтобы сохранить свидетельство.
На самом деле к тому моменту один из помощников уже забрал их. Я знал, что были очки, и не находил их. Я спросил: «Где очки?» Один из охранников сказал мне: «Их забрал Баро». Я пошел к Баро. Он хотел их сохранить. Я ему сказал: «Мне нужны очки». Он не хотел их отдавать. Тогда я рассердился, и он мне их отдал. Я положил их в музей.
Возвращаюсь к казни подложивших бомбы. Нам в канцелярию приводят четверых заключенных. Помню, я как раз стягивал щиколотки Туати Саиду, когда он сказал, стараясь рассмеяться: «Нас умирает четверо, а их умерло семнадцать. Помнишь, Буалем, — обращаясь к своему самому близкому товарищу — помнишь, как руки и куски плоти пристали к решетке на стадионе Эль-Биар? В тот день мы славно посмеялись!» Он хвастался! Говорил такие вещи! Бомбы в самом центре стадиона, среди зрителей!
Ужасный взрыв, мясорубка! Как только подумаю… оторванные руки детей, отделенные члены. И они пытались смеяться! Невероятно! Тогда судья, обращаясь к военному секретарю суда по поводу последней воли, сказал: «Это уж слишком!» И секретарь сказал: «Уведите их!» Я не мог воспрепятствовать своему желанию затянуть этого осужденного сильней, чем обычно. Это было немного подло, но я связал его крепче. Чтобы сильней стянуть руки за спиной, я помог себе коленом, так, что локти осужденного почти соприкасались. Так я и заметил, что осужденный, связанный таким образом, не мог больше втягивать голову в плечи. Я сделал это, потому что был взбешен словами адвоката.
Да, помню, я как раз связывал осужденного. И вижу адвоката, из этих, «красных» на сто процентов, у него были темные очки. Он обнимает Туати Саида и говорит ему: «Ты правильно сделал, ты выполнил свой долг. Ты умираешь за правое дело!» Когда я услышал эти слова, меня сорвало с катушек. Я возмутился. Как? Француз? — там было семнадцать погибших, десятки раненых, разорванные на части дети, это мог бы быть его сын — и он говорит «Ты правильно сделал!» Убивал невинных. Говорить такое! Мерзавец! Я тогда, помню, был в высоких ботинках, в Pataugas, и проходя мимо адвоката, бью его в щиколотку: «Извините, мэтр!», говорю. Он посмотрел на меня. Черт побери, его глаза! Если бы это были пистолеты, они бы меня убили. Да, я был взбешен. Как? Он убил семнадцать человек, дети, малышня были растерзаны, а этот говорит: «Ты правильно сделал. Ты умираешь за правое дело!» Если адвокат против смертной казни, каждый имеет право на собственное мнение. Если он обнимает осужденного и подбодряет его, чтобы тот достойно встретил смерть, это совершенно нормально. Если он говорит: «Смелее!» и все такое… как мэтр Лене сделал в случае с Иветоном, хорошо, но уж не это! Не говорить: «Ты правильно сделал». Эти слова на устах француза, это отвратительно, это оскорбление жертв. Отец дал указание казнить Туати Саида последним. Лакхаль Буалем, Ради Хамида и Белламин Мохад умерли смело.
Да, согласен, можно с оружием в руках убивать противника в огне сражения. Но не убивать невинных на стадионе. Будь я арабом, я, может быть, был бы членом ФНАО. Разумеется, против несправедливости, за Свободу, за Справедливость… Сейчас некоторые политики, журналисты обвиняют французскую армию в том, что в Алжире практиковались пытки.
Это когда говорят о правах человека, а не об обязанностях. Но они молчали, когда насилию подвергались целые семьи военнослужащих вспомогательных войск («харки») и этнические французы, когда их мучили до смерти, когда детей сажали на кол на металлических заборах виноградников. У меня есть доказательства — фотографии, сделанные военными, — подобных чудовищных жестокостей, совершенных ФНАО. У меня были друзья по школе, по детству, арабы, на сто процентов члены ФНАО. Мы до хрипоты спорили об алжирской проблеме. Никогда эти друзья не сделали бы чего-либо подобного. Напротив, покушения в нашем квартале были предприняты членами ФНАО, прибывшими издалека. Я задавался вопросом: если бы друг детства — к которому меня приглашали на свадьбу или крестины, чью семью я знал, — если бы он был приговорен к смерти? Что бы я сделал? Это настолько страшно, что я предпочитаю не думать об этом.