Март 2009 г. Про шопоголиков
Серия книг про Шопоголика Софи Кинселлы. Волшебная лавка, до отказа набитая леденцами и бижутерией. Ещё Честертон заметил, что леденцы, если их правильно разложить на витрине, будут пропускать через себя свет так, что это будет похоже на витражи. В романах Кинселлы они разложены именно так – правильно.
Женское чтиво, ни на йоту не выходящее из рамок стереотипа и при этом совершенно в эти рамки не укладывающееся.. Судите сами. Традиционная героиня этого жанра должна быть:
— в меру циничной
— в меру ироничной
— склонной к злословию, рефлексии и самобичеванию
— бороться со своими грехами и пороками (чаще всего с лишним весом)
— быть в постоянном конфликте с собой и окружающими (особенно, конечно, с Ним)
— непрерывно страдать из-за того, что попадает в Глупые Положения на глазах у Него
— ненавидеть Его
— обожать Его
— думать только о том, как изловить Его
Бекки из серии про Шопоголика не соответствует ни одному из этих требований. Простодушное, беспробудно счастливое дитя, она настолько гармонична в своём доходящем до идиотизма доверии к мирозданию, что мирозданию не остаётся ничего другого, как, скорчив притворно-досадливую гримасу, отвечать ей таким же доверием и любовью. Ей бесполезно «давать уроки» - она всё равно не способна ничего из них извлечь. Её невозможно вывести из равновесия, потому что она так устроена: что бы с ней ни случилось, она, поплакав и погоревав с полчаса, утрёт слёзы, высморкается в очередное банковское уведомление о перерасходе, и, как какой-нибудь мистер Микобер - тоже, кстати, англичанин, как вы все помните, - опять будет улыбаться сквозь слёзы в лицо Суровой Действительности и лепетать ей нежный младенческий вздор, от которого растрогалась бы и статуя кондотьера Коллеони на Сан Джованни э Паоло. В какой-то рецензии её сравнивают с Золушкой, попавшей в современное «царство шопинга». Ничего подобного. Оборвашка, которую всю жизнь держали в чёрном теле, а потом дали ей кредитку «Виза» и выпустили в магазин, будет, скорее всего, вести себя иначе. Нет. Штука в том, что Бекки никогда не была Золушкой. Её баловали и любили с самого рождения. Как раз из таких детей, как учит нас классика, и вырастают Настоящие Разбойники. Злобные, алчные, самовлюблённые и эгоистичные. Но, поскольку автор «Шопоголика» - не классик и может распоряжаться судьбами и характерами героев по собственному усмотрению, её Бекки – добрейшее и бескорыстнейшее создание с ясной душой, не замутнённой ни грехом, ни интеллектом. И если она и попадает в пресловутые Глупые Положения, то не столько из-за своего злосчастного пристрастия к шопингу, сколько из-за того, что категорически не может себе позволить хоть кого-нибудь хоть чем-нибудь обидеть и, запутавшись окончательно в сетях собственной лжи-во-спасение, вздыхает, выкидывает белый флаг и идёт утешаться в какой-нибудь торговый центр, предоставив Судьбе самой распутывать эти сети. Надо сказать, что Судьба никогда не отказывает ей в такой пустяковой любезности. Все проблемы Бекки неизменно решаются сами собой, при минимальном участии с её стороны.
Вы скажете – так не бывает? А вдруг – бывает? В своей жизни я не раз и, наверное, даже не два встречала таких людей. И видела, что почему-то – Бог весть почему...
и за что-то – Бог весть за что – Бог их любит. Может быть, за то, что они, сами того не зная и не понимая, безоглядно любят Его и не стесняются Ему доверять и доверяться? И, в отличие от нас, таких умудрённых и осмотрительных, твёрдо уверены, что уж если сорной траве Он дарит такие наряды, которые и Соломону во всей его славе не снились, то уж о них-то, о любимейших своих детях, Он всегда позаботится и оденет их так, что Соломон вообще скиснет от зависти. И Бог, в ответ на эту их любовь и доверие, со вздохом закрывает глаза на их ребяческие шалости и потворствует их ребяческим слабостям. И, если и наказывает, то не так сурово, как они, по нашему мнению, заслуживают. Потому что грехи их так же невинны и безоблачны, как их помыслы, и то, что мы в справедливом раздражении называем «манией», «алчностью», «попыткой заполнить душевную пустоту и компенсировать внутреннее убожество», возможно, в Его глазах – лишь радость ребёнка, попавшего в лавку с леденцами и игрушками. Бедняжка Бекки гоняется за дорогими туфлями от какой-нибудь «Дольче энд Армани» не для того, чтобы сразить наповал соперниц и потешить собственный нарциссизм, а ради них самих, ради из Несравненной, Неземной, Неописуемой Красоты – как сумасшедший энтомолог гоняется за редкой бабочкой. При всём своём пристрастии к дорогим брендам она ничуть не презирает тех, кто этого пристрастия не разделяет и ходит по жизни в рваных джинсах и вытертой футболке. Ей одинаково чужды как зависть, так и снобизм. Как все счастливые дети, она твёрдо знает, что мир – большой и безумно интересный, в нём хватает места для всех и для всего и гораздо интереснее «любоваться им, как чашечкой цветка, чем, давясь, пожирать его, как гусеница». Ей-богу, Бекки – совершенно гриновский типаж, способный, услышав историю Фрези Грант, прослезиться, как Дэзи, от восторга и понимания. Если впереди – сияющий остров с синими сказами и золотыми водопадами или сияющий торговый центр с надписью через всю витрину «СКИДКИ ДО 70 ПРОЦЕНТОВ!», то можно смело ступить ногами на бездну и, протянув руки перед собой, бежать вперёд к цели, перескакивая с волны на волну.
Кто не любит ходить по магазином, наверное, сочтёт это сравнение кощунством. Кто любит ходить по магазинам – поймёт, о чём я говорю. Кстати, наличие интеллектуального багажа отнюдь не является противоядием от шопоголии. И, кстати, интеллектуальный шопоголик не обязательно покупает только книги и диски с редкими записями. Он может, как и обычный шопоголик, покупать тряпки и безделушки, причём с не меньшим рвением и страстью и с тем же тяжело колотящимся сердцем и сухостью в горле. В этой области, как правило, интеллектуальный шопоголик гоняется не за брендами, а за ассоциациями – и это единственное, что его отличает от традиционного шопоголика. Он – точнее, она - покупает ярко-жёлтую плюшевую юбку, расписанную малиновыми цветами, хотя твёрдо знает, что не сможет в ней показаться никому из своих друзей и знакомых. Но как быть, если ткань, из которой сшита юбка, в точности напоминает скатерть из её детства… Старая московская квартира.. полутёмная прихожая… столик под зеркалом… скатерть на столике – безумно прекрасная скатерть, которую можно было иногда украдкой сдёргивать, обёртывать вокруг бёдер и ходить развалистой королевской походкой, подбирая подол и натыкаясь на табуретки в коридоре, пока младшая сестра прыгает вокруг и кричит, что, чур, в следующей игре эту юбку носит она… И если через много лет ты вдруг сталкиваешься в одном из магазинов с этой самой юбкой – ну, в точности такой юбкой, как будто кто-то нашёл эту самую скатерть на старой свалке, пошил из неё юбку и подсунул тебе – именно тебе… Разве можно, чёрт возьми, такую юбку не купить? А кольцо с гранатом? Серебряной кольцо, само по себе простое и незамысловатое, но с крупным яйцевидным камнем, сияющим сладким внутренним огнём, как капелька земляничного варенья в старинной серебряной ложке? Господи, сколько такого варенья варилось у бабушки в медных тазах – именно в медных, потому что к меди сахар почти не пригорает… Подцепить из таза ложкой капельку сиропа и любоваться ею при огне керосинки, поворачивая то так, то эдак, ловя сладкие алые искры, прежде чем засунуть всё это в рот, вместе с тягучим сиропным ароматом и тёплыми гранатовыми бликами… Как можно не купить такое вот земляничное кольцо, скажите мне на милость? Или ещё одно кольцо – грубое, корявое, изумительно стилизованное под старину, точь-в-точь такое, какое было на графе Эде Парижском в ту самую ночь, когда он выгнал всех горожан, включая женщин и подростков, на городские стены и заставил их принимать участие в обороне против норманнов. Плохо помню, было ли это страшно – наверное, было, и ещё как, но это было так давно, что успело забыться, а вот как блестело кольцо на его руке при свете то ли луны, то ли факелов – это почему-то помнится очень отчётливо… Тёмно-коричневое, похожее на мешковину платье из грубоватой шерсти - с монашеской пелериной, со скрученным поясом, похожим на верёвку, и с широкими, скрывающими кисти, рукавами... Вы можете пройти мимо такого? Правда можете? Ну, вы – мужественный человек! Или вот ещё: вазочка для варенья, которая точь-в-точь напоминает кубок… нет, стоп. Стоп. СТОП!!! Деньги-то кончились. Правда, что ли, кончились? Да. Правда. Двадцать пять рублей на маршрутку. Или на пирожок с земляничным вареньем – но тогда до дома придётся идти пешком…
Господи, как хорошо, что у меня нет кредитки! Спасибо Тебе за то, что у меня нет кредитки!
ЗЫ. Просьба ко всем, кто откликнется – по возможности удерживаться от обсуждения фильма «Шопоголик», поскольку я его не видела и вряд ли посмотрю. А впрочем, Бог с вами, – как хотите!
Март 2009 г.
Какая всё-таки роскошная, динамичная сцена – изгнание торгующих из храма, да? Сущий клад для кинематографистов. Летящие на пол с громом и грохотом лотки. Топот, крики, ругань, блеяние овец, всплески голубиных крыльев. Эхо с воплями мечется под сводами храма, овцы, бранясь, толкаясь и высоко подкидывая зады, лезут к выходу, подгоняемые щёлканьем верёвочного бича. Один, особенно удачный удар верёвки – и столбик монет разлетается на звонкие брызги и с дробным стуком раскатывается по полу…. Нет, стоп. Последнее - это уже перебор, это уже какой-то вестерн… Впрочем, смотрится отлично. Оставляем. Раскрасневшийся от гнева и усилий Христос с засученными рукавами вытирает пот со лба и в ярости кричит торговцам про то, что они превратили дом Отца Его в вертеп разбойников…. Нет-нет, может быть, не так. Не кричит. Просто стоит посреди опрокинутых столов, перед обалдевшими от неожиданности торговцами, опустив руки, и горько их упрекает. Или, нет. Лучше не так. Не упрёк и не гнев, а суровое, властное спокойствие. Он ведь уверен в своём праве – Он знает, КТО дал Ему право так поступать. Роскошная сцена. Во всех экранизациях она – неизменно одна из самых выигрышных. И мы сидим и смотрим, затаив дыхание, на этот погром и сумятицу, и с тихим, облегчающим душу злорадством думаем о том, как всё-таки это верно: нельзя делать религию источником наживы, нельзя извлекать выгоду из чьих-то религиозных чувств и потребностей… И как, чёрт возьми, хорошо, что лично к нам это не имеет никакого отношения. Спасибо Тебе, Господи, за то, что я не такой... Или как, как там, в тексте?
А в тексте нет ни шума, ни грохота, ни брани, ни взаимной обиды и ярости. Текст размерен, бесцветен и сух, как ему и положено быть. Его чёткий, сонный эпический ритм до невозможности ровен и тих. В этом ритме, как в очень замедленной съёмке на очень чёрно-белой плёнке, бесшумно проходит по храму Христос, и при одном слабом движении Его руки беззвучно валятся на пол, распадаются на части и исчезают без следа столы с разложенными на них монетами, и волы и овцы на цыпочках, без единого звука покидают храм, и торговцы, едва заикнувшись о полномочиях, тут же боязливо сворачивают дискуссию, и наступает тишина. Вернее, она вообще не покидает текст. Это очень ТИХИЙ текст. Особенно в Евангелии от Иоанна.
«Приближалась Пасха Иудейская, и Иисус пришёл в Иерусалим и нашёл, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из верёвок, выгнал из храма всех, также овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда, и дома Отца Моего не делйте домом торговли….. На это иудеи сказали: каким знамением докажешь Ты нам, что имеешь власть так поступать?»
Вслушайтесь в этот ритм и в этот покой. В нём вообще не слышно никаких посторонних звуков. Слышно только то, что нам, собственно, и положено услышать. Не делайте дома Отца Моего домом торговли. Не делайте его домом суеты. Даже самой что ни на есть благочестивой суеты. Даже если эта суета постоянно поддерживает нас в состоянии приятного нервного экстаза и позволяет упиваться ощущением «сопричастности». Давайте остановимся и перестанем на минутку с пузырями на губах обсуждать, насколько хороша была вчерашняя проповедь и насколько нехороша – позавчерашняя, кто там разводит интриги в хоре, кто на какой ноте сфальшивил и кто какой ногой запнулся, подходя к Чаше. Перестанем перемигиваться, переглядываться, посылать друг другу во время службы заговорчищеские кивки и воздушные поцелуи и в который раз, захлёбываясь детским благочестивым самодовольством, смаковать в душе тот факт, что ты - к примеру – католик, и как же это, чёрт побери, красиво и круто. Оторвёмся, наконец, от наших волов, овец, голубей, денежек, свечечек и прочих занимательных игрушек, посидим смирно на скамеечке и послушаем тишину. Потому что только в тишине можно услышать голос учителя. Он очень тихий, этот голос, и через наш внешний и внутренний восторженный гам ему просто не пробиться.
Март 2009 г.
Когда у вас Великая Депрессия, ничто так поддерживает, как пакетик имбирных пряников, подаренный хорошими друзьями.
Друзья ещё могут поддержать вас весёлой песней. Хотите вы этого или не хотите.
Приглашаем на работу!
Приглашаем на работу!
Старшими кассирами,
Кассирами билетными!
Когда вокруг вас скачут, безостановочно выкрикивая этот куплет и тряся над вашей головой бутылкой с газировкой, поневоле приходится включаться:
Старшими кассирами,
Кассирами билетными,
Такими некрасивыми,
Такими незаметными…
Восторг слушателей ещё больше поднимает ваш дух, и вы, незаметно для себя, переходите уже на прямой плагиат:
Синий стоит восемь центов,
Жёлтый стоит девять центов,
Красный стоит только три.
Осторожней режь, смотри!
Эх! режьте, братцы, режьте!
Режьте осторожно!
Режьте, чтобы видел
Пассажир дорожный!
— Ух ты! – кричит Юлька. – Кого резать-то? Кассиров, да?
— Ура! – кричит Туська. – Будем резать! Будем бить! Будем грабить и… тащить!
— Люди, вы звери, - вздыхаю я. – Не кассиров, а билеты. Это песенка кондукторов. Были такие люди в древние времена. Они ездили в трамваях, отрезали разноцветные билетики и продавали их пассажирам.
— А-а-а… - разочарованно тянет Юлька. – Ну, да. Ясно. Кассиров же нельзя резать. В милицию могут забрать.
— О-ой! – Туська тормозит на скаку, вдохновлённая приятным воспоминанием. – А у нас Костика недавно чуть в милицию не забрали!
— Что, он всё-таки засыпался? – интересуюсь я. – Ой.. То есть, нет. В смысле – за что забрали?
— ЧУТЬ не забрали! – поясняет Туська. – Он пароль забыл.
— На явочной квартире?
— На своей. Для сигнализации. Он домой пришёл, а охрану не снял. Пароль забыл. И приехала милиция, представляешь? И чуть его не забрала!
— Ну, насчёт «чуть не забрала» - это вы, пожалуй, хватили. Это вы выдаёте желаемое за действительное… Юль, что это за липкая га… что за напиток богов, которым ты меня поливаешь? Уж больно того.. больно запах крепкий. Как это называется?
— Про-пил! Бен-зол! – скандируют они хором.
— Что-что? Кто вам это сказал?
— Кос-тик! – скандируют они.
— Он его тоже пропил! – уточняет для верности Юлька и трясёт бутылкой ещё победнее и ожесточённее. – А потом пароль не смог вспомнить!
Ну, как можно в таких условиях наслаждаться Депрессией, скажите на милость?
Правда, через четверть часа действие Пропил Бензола несколько ослабевает, они обе плюхаются на диван и тянутся к шкафу с альбомами по искусству. На дорогой мелованной бумаге так хорошо отпечатываются следы от липких пальцев, что лучшего и желать нельзя.
— Это кто – Адам и Ева, да?
— Да. Видишь, их из Рая выгоняют…
— Кто выгоняет? – сразу же становится серьёзной Юлька.
— Ангел с огненным мечом. Вот он – видишь?
— Он не сам! – поясняет Юльке Туська. – Ему Бог велел их выгнать.
Я жду, что Юлька спросит: за что. Но она не спрашивает. Видимо, по собственному опыту знает: раз выгоняют, значит, есть, за что. Вместо этого она спрашивает другое:
— А обратно им можно?
— Можно, - неожиданно отвечает Туська. – Только они не могут войти. Они пароль забыли.
— Какой пароль? Для входа?
— Да. И теперь никак не могут вспомнить. А без пароля их не пускают.
— А кто им пароль-то сказал? – интересуюсь я. – Ангел?
— Да. То есть, нет. Бог сказал. Потихоньку, на ушко. Чтобы ангел не слышал, что он им говорит. А потом, уже не на ушко, а громко… говорит: а ну, уходите отсюда вон! И чтоб я вас больше не видел. А потом тихонько им говорит: придёте, скажете пароль, и ангел вас пустит. А без пароля не пустит, у него эта…
— Инструкция.
— Да. И они ушли. И жили где-то долго-долго. Потом думают: давай уж, вернёмся. Подошли к воротам. Подошли, а там ангел с мечом. А они пароль забыли, оба. И Адам, и Ева. И ангел их не пустил.
— Ну, вот, - говорит появившаяся из кухни Юлькина мама. – С таких лет уже начинаются вольные интерпретации священных текстов. Туська, это всё хорошо, но лучше не выдумывать, а рассказывать, как было на самом деле. Ну, то есть, как в книжке написано, так и рассказывать.
Эге, - думаю я. – В книжке там на эту тему такое написано, что без интерпретаций никак не обойтись, при всём желании. Иначе – хоть ложись да помирай.
— А знаешь, - говорит Юлька, - на самом деле не только в Рай нельзя. Ещё много чего нельзя. Нельзя близко к домам ходить, когда март. Потому что сосульки. У нас на доме даже висит – знаешь? - такая бумажка: «Обращайте внимание на падение сосулек!»
— Не так, - поправляет Туська. – «Наблюдайте за падением сосулек!»
И мы идём на улицу наблюдать за падением сосулек. А это, братцы мои, скажу вам - совсем не то что наблюдать за восходом луны, цветением вишен или падением курса валют. Даже и сравнения никакого нет.
Стараясь максимально соблюдать технику безопасности, мы издалека смотрим, как они истекают сверкающими каплями, а иногда и вправду срываются и с глуховатым треском падают на мостовую, разлетаясь при этом на острые осколки. Каждое падение встречается сдержанно-восторженным визгом.
— Как будто вазу хрустальную бьёшь, да? – мечтательно вздыхает Юлька. – Или люстру!
На углу возле арки выпущенный из длинной чёрной иномарки парень лет двух-трёх отобрал у дворника Настоящую Лопату и теперь в сосредоточенном упоении возит ею по асфальту. Родители топчутся рядом и терпеливо улыбаются. Невозмутимый дворник курит, привалившись к стене сгорбленной оранжевой спиной. Когда мы проходим мимо этой жанровой сценки, Туськино лицо выражает нежную снисходительность, а Юлькино – лютую зависть.
Рядом, под той же аркой, мается здоровенный ньюфаундленд с сосульками на пузе.
— Ну, Басенька, - умоляет его хозяйка, - ну, как это – домой? Мы же ещё часа не гуляем! Ну, давай ещё кружочек вокруг дома – и всё. Ладно?
По лицу ньюфаундленда видно, что у него тоже Великая Депрессия. Надо будет при случае познакомить его с моей Собакой. Кстати, мой юный сосед, когда бывает индейцем, то просит называть его Чёрный Сук. Я верю, что это в честь моей Собаки.
— Смотри – вон на том здании тоже сосульки! – говорит Туська и тычет пальцем куда-то вверх.
— А что такое – здание? – спрашивает Юлька, послушно задирая голову.
— Это дом, - не очень охотно поясняет Туська, занятая какими-то своими мыслями.
— Какой дом? Всякий?
— Нет. Не всякий. Только если он большой и красивый.
— А если не большой и не красивый?
— Тогда просто дом.
— А миро-здание – это какой дом? Это где магазин «Мир»?
— Нет... Это – другое…. Это когда дом – ну, такой.. совсем большой. Очень большой. Как тот дом, который рядом, у метро, здоровенный такой, стеклянный… Или не такой. Ещё больше. Как церковь.
— Церковь меньше!
— Ага, меньше! Зато потолок там какой – помнишь? Даже не видно, когда он заканчивается! И ангелы там, под потолком…
— Нарисованные?
— Настоящие!
— С мечом?
— Конечно. А ты как думала?
— А чего ж я их тогда не видела?
— А их плохо видно. Приглядываться надо. И то – не всегда можно разглядеть.
— А почему?
— Тётя Наташа говорит – акустика плохая…
Март 2009 г.
О стоянии в углу у меня сохранились самые тёплые воспоминания.
Вероятно, поначалу, когда родители только начали применять ко мне эту меру пресечения, я обижалась и скандалила. Но, будучи по натуре не бунтарём, а приспособленцем, я очень быстро поняла, что скандал в этом случае – не особенно действенный приём, утомительный, требующий большого напряжения сил и нервной энергии и в итоге только усугубляющий ссору и взаимные претензии. Поэтому я решила смириться и не тратить попусту порох. В конце концов, истинный философ сможет найти смысл в любом бессмысленном занятии – даже в таком, как неподвижное торчание на одном месте между дверью в коридор и сервантом.
Сервант, безусловно, был моим тайным союзником в моей непротивленческой войне. Без него я бы пропала. А с ним – могла продержаться сколько угодно, хоть до позднего вечера. Ибо он был сверху донизу набит изумительными сокровищами, созерцание которых мне никогда не приедалось. Слегка повернув голову, я видела, как в боковой зеркальной дверце отражается сервиз, разрисованный сценами гражданской войны: Чапаев в остроплечей бурке, с хищным и прекрасным профилем, устремлённым в далёкое будущее, зелёные шлемы с алыми звёздами, тачанка-растачанка посреди тревожного, прибитого ветром поля, под клочковатыми тучами и синими туманами. И ревела буря, и дождь шумел, и во мраке молния блистала, и в горле стоял ком, потому что сразу же вспоминался жестокий романс про комсомольское сердце пробито, и про капли крови густой из груди молодой, и про коня, который смотрит на своего убитого молодого хозяина и плачет. Под этот романс я засыпала, когда ещё лежала в кроватке с перильцами и, засыпая, видела во сне неведомые украинские степи и страшные, ржавые белогвардейские цепи… А ещё была песня про то, как в Красной Армии и штыки, и чай найдутся, и ещё какая-то – залихватская и тоскливая одновременно
Лишь край небес подёрнется
Калёной каймой,
Слетать бы мне, будёновцу,
До дому-домой…
Наверное, там было «до Дону», но мне слышалось «до дому» - так было понятней. Или ещё:
Не скосить нас саблей вострой
Вражьей пулей не убить,
Мы врага встречаем просто –
Били, бьём и будем бить!
Чайник с Чапаевым на боку загорался острыми бликами от падавшего на него из окна солнца. И я глядела на него с благодарной улыбкой и молилась о том, чтобы родители не заметили ненароком, что на улице хорошая погода, не простили меня и не отправили гулять.
Потому что в углу было хорошо и спокойно. Немножко болели ноги и затекала спина от неподвижности, но эту проблему можно было решить, незаметно привалившись плечом к дверному косяку. И опять углубляться в созерцание недр серванта, в котором было ещё полным-полно тихих, пыльных сокровищ.
Белые тарелки из Настоящего Кузнецовского Фарфора. На тыльной стороне каждой отпечатан двуглавый орёл в царской короне, мирно уживавшийся с соседями-красноармейцами. А на внешней стороне – ветки сирени, как живые, с тонко прорисованными, нежными, полустёртыми соцветиями и прожилками на листьях. Дивная, неописуемая красота.
Фарфоровая фигурка босоногой девушки в красном платке, гадающей на ромашке. Один из пальцев на ноге отбит, что делало девушку в моих глазах особенно трогательной и незащищённой.
Фарфоровый мальчик в майке и в пилотке со звездой, караулит в обнимку с жирной серьёзной овчаркой подбирающихся к заставе врагов. Хорошо бы иметь такого мальчика в друзьях. А ещё лучше – овчарку.
Серебряная сахарница с узорной крышкой и намертво приставшими к дну остатками сахара. Их всегда мучительно хотелось слизнуть, но язык никак не доставал до дна.
Тяжеленные, вечно опаздывающие часы с двумя чёрными футболистами, вяло изображающими борьбу за мяч. Им тоже можно было придумывать судьбу и биографии.
Деревянные яйца, разрисованные кривыми весёлыми церковками с золочёными маковками.
Флаконы из-под рижских духов - в виде желудей с бархатистым дубовым листком на крышке. Предмет моего постоянного вожделения. Почему мне их никогда не давали поиграть? Ведь они были уже пустые и никому, в принципе, не нужные. Поистине душа взрослого – загадка
Семь бабушкиных слоников, искрящихся, как сахарные головы, и улыбающихся мне из-под задранных и свитых в кольца хоботов.
Жестяная коробка из-под печенья «шоколадные колечки». Однажды, тайком заглянув в неё, я обнаружила в ней самого настоящего, хоть и очень маленького червяка. До сих пор горжусь собой, вспоминая, как мужественно подавила визг, быстро прикрыла коробку крышкой и поставила обратно. На следующий день не утерпела и заглянула туда опять: как там червяк? Но его не было. Даже и следа его не было. Куда он мог деться из плотно закрытой коробки? Ещё одна загадка.
Жестяная коробка из-под индийского чая с танцующим хороводом Немыслимых Красавиц. Все, как на подбор – толстые, статные, с густо подведёнными глазами и выкрашенными хной ладонями и ступнями. Можно стоять и выбирать, какая из них сегодня – ты. И угадывать по положению рук и ног, какие танцы она танцует. А танцы у них – о-го-го какие! «Хождение за три моря» видели? То-то и оно. Это был первый «взрослый» фильм, посмотренный мною легально, не из-под стола, и я страшно им восхищалась.
Синяя вазочка с колосьями, как на ВДНХ.
Розетка для варенья, тоже вызывающая воспоминания о ВДНХ – на этот раз о чашах, наполненных зерном, и об обожравшихся до икоты, до потери человеческого облика воробьях, облепляющих эти чаши со всех сторон.
Хрустальный подсвечник в виде приземистой заснеженной избушки. Свеча в него вставлялась так, что при зажигании её получалась композиция «пожар в бане». Очень яркое, хотя и жутковатое зрелище.
Старинный, почти дореволюционный пупс в кружевной ночной рубашке и роскошном чепце с оборками. Я относилась к нему с опасливым почтением и никогда не трогала. Он смущал меня своим сморщенным, буддийски-бесстрастным личиком, как у китайского болванчика. Стоя в углу, я иногда мысленно нянчила его и пела тихим внутренним голосом:
Был китаец – голова,
Знал он русские слова,
Получив письмо от Вали,
Все китайцы танцевали,
Целый день в ладоши били
И на радостях решили –
Вале мы пошлём в ответ
Чаю вкусного пакет!
Что это была за песня? что за стихи? – я понятия не имела. Но она лучше всего действовала на пупса; он слегка распускал морщины на лбу и вздыхал, качая в такт головой. Видимо, он и вправду был китаец. Я мечтала как-нибудь попросить у него взаймы чепчик и рубашку для своей любимой куклы, - но мысль о том, как бедному старичку будет неуютно сидеть голышом в серванте, на виду у всех, удерживала меня от этой просьбы.
…. Вы думаете, я перечислила ВСЁ, что было в серванте? Нет, конечно, вы так не думаете. Я и десятой доли всего не перечислила. А если учесть то, что стояло НА серванте, то…
Но тут из кухни выходила мама или бабушка и объявляла мне амнистию. Раньше, когда я была помоложе, то наивно просила:
— А можно, я ещё чуть-чуточку постою, а?
Почему-то эта просьба расценивалась как особенно тонкая, иезуитская форма протеста и вызывала только раздражение у взрослых. Поэтому со временем я научилась подчиняться, со вздохом вылезала из угла и шла на кухню обедать или на улицу – играть. Сервант не обижался и, усмехаясь, ждал. Он знал, что наше расставание будет недолгим.
Видимо, с той поры я полюбила Игрушки В Которые Нельзя Играть. Это был самый чудесный, самый таинственный и заманчивый вид игрушек. Нет, играть-то в них было, разумеется, можно и нужно, но только мысленно, не прикасаясь руками. Чудесное, упоительное занятие, которому можно предаваться часами, не смущая и не раздражая взрослых, которые ни о чём и не догадываются! Поэтому я так рано полюбила музеи – эти потрясающие места скопления Игрушек В Которые Нельзя Играть.
Кстати, Туська тоже любит такие игрушки. А вот Юлька – нет. Ей вынь да положь такие, которыми можно распоряжаться полностью и безраздельно.
13 март 2009 г. Сёстры Зюмфиры
Вечером Юлька сидит в углу, упираясь подбородком в коленки и стискивая кулаки. Лицо у неё суровое и надутое, как у посаженного в клетку, но не сломленного духом хомяка.
— Что, в угол поставила, да? – спрашиваю я у Юлькиной мамы. Тихонько, чтобы Юлька, не дай Бог, не услышала.
— В угол поставила, да! – нарочито громко отвечает Юлькина мама и не без боязни косится в сторону угла. Юлька отвечает ей разъярённым и горестным взглядом. – И не зыркай на меня, пожалуйста! Лучше расскажи тёте Тане, что ты сегодня выкинула! Это же вообще.. это кошмар какой-то… У меня до сих пор сердце колотится. Представляешь, мы сегодня гуляли в парке. И там познакомились с ещё одной мамой и девочкой… примерно нашей ровесницей или чуть помладше… года четыре-пять, где-то так. Машенька такая.
— Она воровка, а не Машенька, - хрипло уточняет Юлька из угла.
— Не выдумывай! Никакая она не воровка! Просто… так случайно получилось. Юлька играла с этой Машенькой. И дала ей свою куклу… Ну, барби такую свою страшненькую – знаешь? – у которой ещё шубка..
— Ты сама страшненькая! – мрачно откликается Юлька из угла.
— Ты мне погруби ещё! Ты мне погруби! Совсем распустилась… Хочешь, чтобы я тебя нашлёпала, да?
Юлька отвечает ей улыбкой измученного пыткой узника, которому сообщают, что сегодня вечером – его казнь.
— Так вот… Дала ей куклу поиграть. Сама дала, между прочим. А потом мы все вместе пошли на автобусную остановку. И я уже не помню даже, как это получилось.. в общем, я стала Юльке шарф перевязывать, а в это время подошёл автобус. И Машенька с мамой туда сели, а мы не успели… Вернее, мы даже не собирались туда садиться, потому что это не наш автобус был. Мы не успели куклу обратно забрать. И она так и осталась у Машеньки. И мы видим – автобус отъезжает, Машенька стоит сзади у окна и машет нам этой самой куклой… И знаешь, что Юлька учудила? Она бросилась за этим автобусом прямо на шоссе, на проезжую часть! И побежала за ним, представляешь? Я даже опомниться не успела! Ребёнок посреди шоссе, машины гудят, тормоза визжат, у меня сразу сердце – раз! – и вниз. Ноги ватные, перед глазами пелена… И мне же ещё потом водители выговаривали, что я за ребёнком не смотрю!
— Честно говоря, правильно выговаривали.
— Правильно?! Ну, да… Я сама знаю, что правильно. Но ты не представляешь, с какой она скоростью вылетела на шоссе! Никто просто опомниться не успел! Я вообще не понимаю, как они успели все затормозить на полном ходу… Там же адское движение, просто страшное, в обе стороны! Просто я не знаю.. просто ангел-хранитель помог, не иначе.
— Вообще – это даже представить себе страшно.
— Вот видишь! Тебе представить страшно, а у меня всё это на глазах! Как ты думаешь – какая нервная система тут нужна?.. Но моя-то красавица – какова, да? Ведь не маленькая уже. Я же ей миллион раз говорила, чтобы не смела даже подходить к проезжей части, пока там движение! Ну, надо же думать головой, хоть немножко, хоть изредка, для разнообразия!
— И что – она у тебя теперь весь день стоит в углу?
— Стоит?! Это называется – стоит? Нет. Стояла она до обеда. А потом я её простила и выпустила. То есть, попыталась выпустить.
— А она что, не выходит?
— Представь себе, не выходит. Так там и сидит. И обедать не пошла, и ужинать. Она, видите ли, обиделась! У нас, видите ли, самолюбие такое неприкосновенное – ни по заднице нам не дай, ни в угол не поставь! Мы гордые, мы этого не переносим!
— Хм… А – кукла?..
— А что – кукла? Теперь не знаю, как быть с этой куклой. Мы же даже фамилии этой Машеньки не знаем. И где она живёт – тоже не знаем. Одна надежда., что они завтра опять в парк придут и вернут нам эту чёртову куклу…
— Она не чёртовая, - с тяжёлым прерывистым вздохом говорит Юлька и тоскливо сжимается в своём углу. – И я её никогда уже больше не увижу, понятно?
— Во-первых, это ещё не факт… Во-вторых, нельзя быть такой жадной. Ну, взяла девочка куклу – подумаешь, горе! Взяла - и очень хорошо! Пусть играет на здоровье!
— Нет, не пусть! – Юлька ещё крепче стискивает кулаки и бьёт ими по полу. – Не пусть! Не пусть!
— Видали жадюгу? Вот так она всегда… Между прочим, если бы ты была хорошей девочкой, я бы тебе купила такую же куклу. Точно такую же. У нас в универмаге продаётся, я видела. Такая же в точности – один к одному…
Юлька смотрит на нас, как, вероятно, смотрела бы мать, у которой только что, на её глазах, украли ребёнка, а прохожие смеются и говорят: не беда, нашла, о чём горевать – другого родишь!
— Такой же – не бывает, - через силу выговаривает она и начинает размазывать ладонями слёзы по и без того уже грязным и опухшим хомячьим щекам.
— Как это – не бывает? Я сама видела, своими собственными глазами! И я бы тебе её купила, если бы..
— Не надо покупать, - всхлипывает Юлька. – Не смей даже покупать!
— Вот – слышала, как она со мной разговаривает? Это просто ужас какой-то. Я так больше не могу, честное слово. Терпения никакого нет.
Юлькина мама вздыхает и, сама чуть не плача, уходит на кухню готовить чай. Я опасливо приближаюсь к углу и сажусь на пол – в принципе, рядом с Юлькой, но на всякий случай слегка поодаль.
— Как куклу-то звали? - спрашиваю я и тут же прикусываю язык: вместо того чтобы утешить человека, я только лишний раз растравляю его раны!
— Зюма, - икая, отвечает Юлька и оглядывает себя в явных поисках, во что лучше высморкаться – в подол или в фартучек. Я торопливо сую ей свой платок.
— Зюма – интересное имя… А знаешь – я на твоём месте не отказывалась бы от той, второй куклы. Представляешь: они были бы тогда разлучённые близнецы. Так часто бывает: близнецов разлучают в детстве, и они даже ничего друг про друга не знают. А потом, через много лет встречаются. Вернее, сначала просто оказываются в одном и том же месте, но ещё не знают о существовании друг друга. И люди кругом тоже не знают. И от этого происходят всякие путаницы и недоразумения.
— А потом они встречаются всё-таки? – хмуро уточняет Юлька из недр моего платка.
— Конечно! И очень радуются. Потому что раньше они были как бы поодиночке, а теперь встретились – и их стало двое.
— А вторую как назовём? – ещё сильнее сдвигая брови, спрашивает Юлька.
— Ого! Вот это уже разговор! Вторую… вторую назовём Фира. Зюма и Фира. Вместе будет Зюмфира. Получается, что и их разделили, и имя как бы разделили. А когда они воссоединятся, и имя тоже воссоединится и будет полным…
— И обои будут Зюмфиры?
— Да. Сёстры Зюмфиры. Только одна – Зюма, а другая Фира.
— Знаешь, что в тебе хуже всего? – говорит мне Юлькина мама, неслышно появившаяся из кухни и теперь нависающая над нами с заварочным чайником и полотенцем в руках. – Даже не то, что ты грубо и бесцеремонно вторгаешься в воспитательный процесс и сводишь на «нет» все мои усилия по формированию личности ребёнка. А то, что ты с таких лет приучаешь её к дешёвым сериальным сюжетам! Зюма и Фира – это же ещё хлеще, чем Зита и Гита! Тебе не стыдно, скажи честно?
— Нет, - честно говорю я. – Плавту же было не стыдно. И Шекспиру. И Мольеру. И… вообще – мало ли, кому. Это древний, освящённый веками сюжет. И не смей мне говорить о его банальности – вечное и великое не может быть банальным.
— Значит, завтра ты мне принесёшь Фиру, - задумчиво-приказным тоном напоминает мне Юлька.
— Если мама разрешит.
— Мама разрешит! – стонет мама, прижимаясь щекой к тёплому чайнику. – Мама всё разрешит! Из мамы вы уже и так высосали все соки и свили все верёвки, какие только возможно! А теперь – быстро за стол и пить чай!
— Я не пойду за стол, - строго и печально откликается Юлька и опять утыкается носом в колени.
— Как это – не пойдёшь? Чай с тортом пить не пойдёшь?
— Не пойду, - вздыхает Юлька.
— И с тётей Таней не пойдёшь?
— И с тётей Таней не пойду.
— Тогда и мы не пойдём! – решает мама. – Будем пить чай здесь, у тебя. В углу. Ты не против?
Юлька так поражена этим предложением, что не знает, как реагировать. Пользуясь её замешательством, мама быстренько тащит поднос с чашками и кусками торта, ставит всё это на пол, а сама садится напротив нас на ковёр, скрестив по-турецки ноги. Юлька сохраняет верность своей скорбной роли и не прикасается ни к чаю, ни к торту. Но и не уходит от нас в свою комнату, а остаётся сидеть на полу перед подносом и шмыгать носом в такт нашему разговору. Постепенно горе и злость стаивают и сползают с её лица, как мартовский снег. Остаётся только несколько небольших и нестрашных сугробов по краешкам, на которые уже можно не обращать внимания.
Потом она задумчиво, без обычных протестов, отправляется спать, а мы идём мыть посуду на кухню.
— Я сама её порчу, да? – спрашивает Юлькина мама, терзая полотенцем визжащую тарелку. – Так ведь нельзя, да? Надо или вообще не проявлять строгость или проявлять её до конца, как бы там ни было… А так, как я, - нельзя. Я же сама её порчу. А потом ещё и удивляюсь, почему она такая растёт… Ну, чего ты молчишь? Ты можешь мне сказать – «да» или «нет»?
— Да, - говорю я. – То есть, нет.
— Ну, вот.. Толку от тебя... Нет. Конечно, так нельзя. Надо быть твёрже. Раз наказали – за дело, между прочим, наказали – то всё, никаких поблажек… Пусть знает, что виновата. Кстати, что с это Фимой… Фирой… как её там? Как ты её собираешься покупать, интересно? Ты ведь не знаешь, какую покупать!
— Да, правда. С Зюмой я, по-моему, так и не успела познакомится.
— Вот видишь! Давай так: я куплю, а ты подаришь. Только ни в коем случае не проговорись, что это я купила! Слышишь? Очень тебя прошу.
11 март 2009 г. Ещё немного Юльки
***
— Юль, ты что в комнату не идёшь?
— Туда нельзя.
— Почему?
— А там бабушка проветривала. Знаешь, сколько свежего воздуха набилось? Полная комната!
***
Туська, которую с недавнего времени перестали пускать со мной в костёл, продолжает живо интересоваться тем, что там происходит.
— Ну, чего вчера было? Про что рассказывали?
— Да много, про что. Про Авраама, например. Как он должен был принести в жертву своего сына Исаака.
— Принести в жертву – это дракону отдать? – беспечно интересуется Туська.
— Не совсем, но вроде того. Авраам должен был убить Исаака. Собственными руками, представляешь?
— Представляю! – мечтательно говорит Туська. – Ну и что – убил?
— Нет. Не успел. Как только он связал Исаака, положил его на камень и занёс над ним нож, Бог сказал ему..
— «Ты что, Амварам, обалдел, что ли? Чего ты делаешь-то?» - старательным басом гудит из угла Юлька.
— Хм… Да. Верно. Примерно так и сказал.
***
— Ой.. Скорей бы уж старость, что ли, да?
— Юль, ты что? Зачем тебе старость? Я понимаю, Туська может о пенсии мечтать – она уже в школу ходит. А тебе-то зачем старость?
— Старенькой быть хорошо. Когда ты старенькая сидишь и плачешь, тебе говорят: не плачь, а то сердце заболит – и вакалардину дают с сахарочком. А маленькая чего? Только соберёшься поплакать чуточку, тебе сразу: а ну, перестань капризульничать! а то сейчас живо в угол пойдёшь!