ПОЛЕ ЧУДЕС... В СТРАНЕ ДУРАКОВ 5 страница

"Маленькие дети вбирают в себя всевозможные позиции, аффек­ты и формы поведения значимых в их жизни людей. Процесс этот столь тонкий, что кажется таинственным. Однако если его замечаешь, ошибиться невозможно. Задолго до того, как ребенок становится способным принимать субъективное волевое реше­ние быть таким, как мама или папа, он уже "проглотил" их в не­коем примитивном смысле"*.

Задумывались ли вы, что стало бы с маленькой Золушкой, если бы Феи‑кре­стной вообще не было, а папа‑лесничий в один прекрасный день с горя за­пил и показал бы "всем этим бабам кузькину мать"? Впору было бы не хру­стальный башмачок примерять, а бронежилет. И подаваться в разбойницы, начальницы или бизнес‑леди. А возможно, в радикальные феминистки...

Что поделать, все мы "родом из детства". Другое дело, что даже при самых неблагоприятных обстоятельствах начала жизни никогда не поздно их хотя бы попытаться понять, "перебрать" свое семейное наследие, принять новые решения, отказаться от той части своего "сценария", которая когда‑то была "проглочена" и связана с проблемами предыдущего поколения, а то и с более далеким прошлым семьи. Иногда эта работа делается вместе с психотерапевтом, иногда – в одиноких размышлениях, самостоятельно. К счастью, мы обладаем огромным потенциалом самоисцеления: жизнь не только наносит, но и залечивает раны, нужно только ей помочь.

Более того, как трудное детство не обязательно предполагает несчастли­вую судьбу, так и благоприятный расклад в начале еще не гарантирует расцвета всех способностей и успеха в будущем. Хотя, конечно, лучше дет­ству быть счастливым, родителям – любящими друг друга, детей и свою работу, временам – мирными, обществу – терпимым и свободным... Луч­ше. Но получается так не всегда. Конечно, для становления личности и мышления девочки важно и ее согласие с собственным полом – то есть нужна мама, которой нравится быть женщиной и матерью, – и разрешение не следовать традиционным ограничениям, "отцовское благословение" – то есть поддержка со стороны отца ее любопытства, смелости, физической свободы как нормальных и желательных для маленькой девочки.

У Туве Янссон в той же "Дочери скульптора" есть новелла о том, как во время невиданного, небывалого снегопада она и мама оказываются отре­занными от мира в пустом доме: мама, книжный иллюстратор, работает, де­вочке понемногу становится все тревожней:

"Утром снег валил так же, как вчера. Мама включилась в работу и радовалась. Ей не надо было топить печь и готовить еду и о ком‑то беспокоиться. Я ничего не говорила. Я пошла в ту самую ком­нату, что была дальше всех, и стала караулить снег. Я ощущала большую ответственность, и мне следовало выяснить, что он де­лает. [...] Она не понимала, как серьезно все обстоит на самом деле. Когда я рассказала ей, что случилось в действительности, она серьезно задумалась. "Ты права, – через некоторое время

произнесла мама, – вот мы и погрузились в зимнюю спячку в берлоге. Никому теперь сюда не войти, и никому отсюда не вый­ти!" Я пристально посмотрела на нее и поняла, что мы спасены. Наконец‑то мы в абсолютной надежности и сохранности, нако­нец‑то защищены. [...] Меня охватило чувство невероятного об­легчения, и я закричала маме: "Я люблю тебя!" Я хватала все по­душки по очереди и бросала их в маму, я смеялась и кричала, а мама кидала их обратно. В конце концов мы обе лежали уже на ковре и только смеялись"[18].

Мама‑художница не встревожена снегопадом, но – обратите внимание! – несмотря на свое рабочее настроение, внимательно выслушивает дочку и схватывает главное: девочке кажется, что происходит нечто грозное, опас­ное. "Спячка в берлоге" – это образ защищенности, отсюда и восторг об­легчения. (Тревожная, неуверенная мать повела бы себя не так: она бы бесконечно выглядывала в окно, озабоченно хмурясь, бесконечно выспра­шивала дочь, не страшно ли той и нормально ли она себя чувствует, при­слушивалась бы к каждому шороху, а в ответ на высказанные опасения де­вочки наверняка бы ответила ей, что о них уже тревожатся другие люди и скоро‑скоро их спасут.) Неудивительно, что дочь этой мамы может встать до света и отправиться на многочасовую прогулку, о которой речь шла раньше: ни темнота, ни отсутствие людей, ни силы природы не восприни­маются как исключительно враждебные; "быть вместе" не означает "цеп­ляться друг за друга", а любовь и взаимопонимание надежны.

А вот относительно того, как справляться с проблемами, как решать техни­ческие задачи, "работает" папина ролевая модель, его отношение к делу:

"Я вспоминаю, как мы с папой шли по лесу со штормовым фона­рем в руках, чтобы забрать домой корзины с грибами. Днем вся наша семья собирала грибы. [...] Ночью бывает иначе. Мы с па­пой несем домой те корзины, которые не смогли унести днем. Тогда должно быть темно. Нам не нужно экономить керосин, мы просто швыряемся деньгами. И папа всегда находит дорогу. Иногда дует ветер и деревья скрипят друг на друга, издавая ужа­сающие звуки. Папа находит дорогу. Корзины с грибами стоят там, где их оставили, и он говорит: "Черт побери! Смотри, там они и стоят!" Самые красивые грибы лежат сверху. Папа подби­рает их по цвету и форме, потому что грибы – это его букеты. Такие же букеты он составляет из рыбы"[19].

Много ли проку от маленькой девочки, когда нужно таскать корзины? Так ли уж необходимо вести ребенка ночью в лес? Но в том‑то и дело, что для этого папы дочь – не игрушка, а младший партнер, ситуация вполне рабо­чая, лишь чуть‑чуть игровая, но при этом надежная: "папа всегда находит дорогу". В обоих отрывках есть еще одно важное "сообщение", которое вы­ходит за рамки семейных отношений: с трудностями и опасностями мира можно справиться – терпением, умением, знанием. Более того, в суровой прозе жизни можно находить – или создавать – красоту.

Немногим из нас столь важные уроки были даны самыми главными людьми нашего детства. К счастью, кроме родителей – как бы они ни были хороши или плохи – на пути своего взросления мы встречаем множество других людей. Некоторые из них способны научить нас тому, чему самые близкие не могли – чаще всего потому, что сами не умели. Многим из нас повезло вовремя найти "среду обитания", в которой ум и самостоятельность не счи­тались чем‑то вредным и неестественным для женщины. И разговаривая с теми, кто состоялся – по‑человечески, по‑женски, по самому строгому про­фессиональному счету, – не устаешь удивляться, сколько из них в свой час были буквально спасены каким‑нибудь кружком юных натуралистов, школь­ным литературным семинаром, не уставшей от жизни учительницей, "умны­ми разговорами" компании старшего брата, уроками верховой езды... Ни­когда не известно заранее, какими путями приходят к нам люди, встречи с которыми по‑настоящему освобождают нас, дают "разрешение на взлет". Но очень важно помнить их с благодарностью и знать, что и на более поздних поворотах дороги они существуют, настоящие учителя. Те, которые уважают способности учениц и при этом сами не стремятся самоутверждаться за их счет – потому что в этом виде самоутверждения не нуждаются.

Один мой старинный знакомый, как раз принадлежащий к редкой породе та­ких учителей, обронил однажды в разговоре: "По‑настоящему умная жен­щина не бывает обычно ни безумно счастлива, ни отчаянно несчастна, раз­ве что моментами. Как и всякий умный человек, она стремится осознавать, понимать то, что происходит – с нею самой, с другими. В печали это уте­шает, а в радости убавляет радужных красок. Ей, возможно, тяжелее в моло­дости, но в зрелые годы все складывается, и складывается прекрасно, да... Часто совершенно неожиданным для всех образом". И на мой осторожный вопрос: "А много ли Вы знаете таких женщин?" – удивленное: "Голубчик мой, да их куда больше, чем принято считать, на них же мир держится!"

И я почти не могу припомнить женской группы, где не прозвучало бы слов любви и признательности по адресу вот этих, как сказал бы психоанали­тик, "отцовских фигур". Дед, научивший не очень‑то интересную соб­ственному папе девочку обращаться со словарями, играть в шахматы, пла­вать. Учитель биологии, предложивший вроде бы не блиставшей способно­стями девочке провести небольшой эксперимент и самостоятельно проана­лизировать его результаты. Отец, рано ушедший из семьи, но приходивший к дочери – под неодобрительное ворчание матери и отчима насчет "заби­вания ребенку головы всякой чушью" – с теми книгами, которые были ин­тересны ему самому. Инструктор по вождению, терпеливо превращающий ученицу из нервной "дамочки за рулем" в уверенного и умелого водителя. Руководитель спецкурса, услышавший в бесхитростных вопросах студент­ки способность к оригинальному видению предмета и – вместо иронии с позиции превосходства – подробно и уважительно отвечающий на эти вопросы. Научный руководитель. Духовник. Коллега. Издатель. И снова – дедушка, давно умерший дядя, отец... Их основное "сообщение" иногда со­всем просто – и необходимо, как хлеб и вода: "Ты можешь". В подтексте: пробуй, рискуй, увеличивай нагрузки, я готов порадоваться твоим успехам, мне интересно твое мнение, у тебя есть будущее, ищи свое и учись тому, чему могу научить я... Ты можешь.

Когда получается и когда не получается, когда спутники следующих пери­одов жизни говорят и делают противоположное, когда от необходимости слишком многое делать хорошо впадаешь в отчаяние, когда разонравится то, что казалось достижением вчера или еще сегодня утром, когда пропада­ет в тартарары труд и надежда нескольких лет жизни, когда велико иску­шение больше ничему не учиться и смирно жить на "проценты", – эти го­лоса все равно звучат в нас. Даже если – и особенно в этом случае – нам не было дано таких встреч в реальности. Тогда мы выращиваем, "расколдо­вываем" свое "ты можешь" из себя самих, из книг, из опыта других участ­ниц группы. И продолжаем путь со штормовым фонарем. Потому что даже если у нас не было отца, который "всегда находит дорогу", жизненно важ­но знать, что у кого‑то он был.

 

ТЕНЕВАЯ СОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ, ИЛИ "ЖЕНЩИНЫ НОЧИ"

 

 

Господи, дай списать,

якоже я давала

всем, даже нахалу

Камоше!.. "Десятова, пять!" –

скажет Марьпетра, журнал

захлопывая со злобой,

прекрасно зная (еще бы!),

кто у кого списал.

Вера Павлова

 

А вот и еще один распространенный выбор: одолжить свой интеллект, стать "серой кардинальшей" брата, мужа, друга. Мне известно несколько подлинных историй сестер, годами делавших уроки за братьев, потому что так было удобнее всем. И немало вокруг умнейших жен‑советчиц, "боевых подруг", остающихся в тени и годами "делающих уроки" за дорогих им лю­дей. В чем‑то лестно. Дает немалые возможности знать, понимать, разби­раться – и не надо ни с кем бороться, ничего никому доказывать. "Вторич­ная выгода" такого "нелегального положения" совершенно очевидна: мож­но не получать оценок во внешнем мире – то есть не быть отвергнутой. Можно наслаждаться тайной зависимостью от тебя того, за кого "делаешь уроки" – и при этом оставаться хорошей, помощницей, в чем‑то немного чеховской "душечкой". Можно время от времени ненавязчиво намекать по­нимающим наблюдателям, что, мол, и от тебя кое‑что зависит. А уж что точно можно – это под настроение чувствовать и считать себя несправед­ливо обиженной, недооцененной, тихонечко "вести счет". Но заслужить одобрение и благодарность все равно не удается. И более того, неприят­ные проблемы в отношениях гарантированы.

Как‑то раз в пестрой куче любовных романчиков попалась мне на лотке книжка, явно изданная в серии "Купидон" по ошибке. Называлась она "Женщина ночи" – вероятно, на названии "Купидон" и прокололся. Как попалась, так и канула: ни имени автора, ни года издания, ничего. По правде сказать, и в "Купидоне"‑то я не уверена – может, это была "Страсть". А то и вовсе "Соблазн". Один черт, к этой книжке они все отно­шения не имели. Рассказываю сюжет – как могу, по памяти. Некая дама, мать довольно больших уже детей и жена совершенно сумасшедшего мужа – не в романтическом, а в клиническом смысле слова – пишет под его именем романы. Для заработка и просто потому, что у нее это хорошо получается. Пишет, разумеется, ночью – днем надо заниматься детьми, на­вещать мужа в очередной психушке и все такое прочее. Романы начинают пользоваться успехом, а сумасшествие мужа тем временем прогрессирует, он уже, как пишут в историях болезни, "неопрятен мочой и калом", полно­стью дезориентирован и практически не покидает клинику. А вскоре и со­всем умирает.

У героини сложные чувства: это был когда‑то близкий человек со своими надеждами и амбициями, все ли она сделала, что могла, чтобы помочь? С другой стороны – больше не надо скрывать его болезнь, жить в постоян­ном страхе обострения, видеть все убыстряющийся распад. Облегчение, что уж там...

А потом возникают трудности: одна‑две вещи еще как‑то могли заваляться в столе писателя и быть поэтому изданы женой, но что дальше? Героиня в полной растерянности: писать‑то она может, но все остальное – все, что между письменным столом и практическим результатом этого труда, – для нее полнейшая загадка. Ее начинает дергать издатель, чующий здесь кое‑какие возможности и готовый придумать ей новую "легенду", за ней хвос­том ходят литературоведы, пишущие о ее "гениальном муже" и желающие поживиться воспоминаниями его скромной подруги жизни – за одного из них она даже ненадолго выходит сдуру замуж. Вранья становится не мень­ше, а больше. Если раньше она работала в полной изоляции, ни на что не надеясь для себя, то теперь испытывает колоссальное искушение признать­ся. Да что признаться – заорать: я, все это писала я, все ваши комплимен­ты и критика – это мне!

Она "зависает" между острым желанием так и поступить и сильнейшим страхом. Вокруг нее полно людей, для которых эта правда губительна. В общем, за миллиметр от серьезных неприятностей она все‑таки делает на какой‑то литературной конференции соответствующее сообщение. Кажет­ся, и на конференции‑то она оказывается просто как жена своего мужа‑ис­следователя, своего рода его "вещдок". Ну вот, признание становится лите­ратурной сенсацией, героиня уже совершенно не понимает, кто она такая, и от нервного срыва ее спасает только то, что ее взрослые дети говорят ей: "Да ладно, мам, мы давно все знали: ты – это ты". Она уезжает в длитель­ное путешествие. Все. Хэппи‑энд ли это? Соберет ли она себя по кусочкам? А самое главное – сможет ли дальше писать и как?

На мой взгляд, этот незатейливый сюжет интересен не сам по себе – сю­жеты, безусловно, бывают и более увлекательные, – а как метафора того компромиссного пути, о котором речь. Если вынести за скобки некоторые чрезмерно яркие детали вроде душевной болезни мужа или коммерческого успеха "его" романов, картинка получается вполне знакомая: все та же "теневая состоятельность", которую так высоко оценил мой знакомый про­фессор психологии.

Не он один, впрочем. Его похвала "успешно скрывающим свой ум" женщи­нам – тоже не самостоятельный сюжет, а часть социальных ожиданий. Ба­нальная, возможно, но весьма действенная. Колетт Даулинг, например, пи­шет о том, что у женщин потребность в привязанности и одобрении со сто­роны окружающих выражена сильнее, чем у мужчин. Не ново, но смотрите, что получается в контексте нашей темы: эта потребность плюс рано воз­никающие у девочек сомнения в собственной компетентности дают в ре­зультате скрытую уверенность в том, что для выживания необходимо спря­таться, пригнуться, "погасить свет". Вот как это бывает в Америке:

"Мы, которых преподаватели так хвалили за серьезность, испол­нительность и ответственный подход, продолжаем полагаться на эти добродетели. И обнаруживаем, что в профессиональном мире с нами обращаются как с детьми. Милыми и ответственными, воз­можно. Но – детьми. Нас не обязательно принимать всерьез. Мы сами готовы слегка обесценить любое свое достижение и не при­нимать его всерьез. Мы сами не используем свои возможности – не "разгоняемся", ползем на второй передаче, даже не узнав воз­можностей двигателя... Большинство женщин занимает положе­ние, не соответствующее их способностям и подготовке, в силу внутренних ограничений"[20].

О том, как это бывает у нас, мы знаем немало. Вот две истории на эту тему. Возможно, они прольют некоторый свет на механизмы компромиссного пути "реализации потихоньку".

Наталья – элегантная, обаятельная, шумная. В своем деле прекрасно раз­бирается, не раз получала лестные предложения возглавить проект, реали­зовать свои идеи – и как‑то всякий раз то ли долго думала, то ли вполне серьезно заболевала, то ли никак не могла принять предложение "по се­мейным обстоятельствам". Она по‑прежнему работает "вторым лицом" в своем отделе, немало делая и за "первое лицо": "Как же я могу допустить, чтобы документация ушла в том виде, в котором он ее подготовил? Это просто несерьезно, может пострадать дело. Ну, я беру и тихонечко перера­батываю, довожу до ума. Главное, чтобы он не заметил, что я в бумагах как следует похозяйничала, чтобы поправки выглядели незначительными".

– Наталья, Вас эта ситуация по‑прежнему устраивает?

– Что‑то мне в последнее время стало беспокойно. Понимаете, ког­да я заметила, что сама торможу свое продвижение, я задумалась: может, мне и правда не надо этого, тогда все нормально. Но что‑то здесь другое, какой‑то самообман. И потом, с моим ненагляд­ным раздолбаем Толечкой все тоже не так безоблачно. Похоже, он начинает раздражаться, даже ненавидеть вот эту свою зависи­мость от меня. (Пауза.) Вообще‑то это все в моей жизни уже было, вы не поверите, совсем в детстве! Я же за брата уроки де­лала всю среднюю школу...

– У кого и как возникла эта идея?

– Это мама, конечно: "Туся, помоги, ты что, не видишь, что Толик не успевает?"

– Ну, давайте выберем из группы Маму и услышим об этом поболь­ше. (Наталья выбирает исполнительницу роли Мамы, меняет­ся с ней ролями и говорит "Тусе".)

– Туся, помоги Толику. Ты же сестра, ты уже свои уроки сделала, книжку читаешь, а он не успевает. У него опять будут неприят­ности. Нам с отцом на родительском собрании краснеть, в про­шлый раз я просто сгорала со стыда. Ты должна понимать, что я не могу им заниматься, я работаю, устаю. Ты, здоровенная умная девица, могла бы войти в положение матери и взять это на себя! Тебе что, нас с отцом ни капельки не жаль? (Обмен ролями.)

– Мама, но я не могу ему объяснять, он меня не слушает!

– Да ради бога, не надо ему ничего объяснять! Не строй из себя учительницу – ты девчонка, ты для него не авторитет. Просто сделай так, чтобы все было в порядке.

В сущности, уже все сказано и комментарии почти излишни: искушение "просто делать так, чтобы все было в порядке" сопровождает Наталью всю ее взрослую жизнь. Первый брак ее едва не прикончил, во втором она ока­залась более зрелой, они с мужем по‑взрослому делят ответственность и "зоны влияния", это настоящее партнерство – не безоблачное, но здоро­вое. А Натальины отношения с "уроками" так и остались непроработанными, но такого рода "токсические отходы" могут десятилетиями лежать и тихо отравлять всякую деятельность, где есть за кого "взять на себя". Осо­бенно если этого кого‑то тоже зовут Толик.

В этой истории есть еще одна важная деталь: в какой‑то момент по чисто житейскому поводу отношения с братом испортились. При этом Наталья по прошествии многих лет готова к примирению, – а брат не отвечает даже на поздравительные открытки. И можно с уверенностью сказать, что если "раздолбай Толик" пойдет на решительные меры, то избавится от нашей Натальи "с концами" и спасибо не скажет. Скорее всего, возьмет на ее мес­то другую "женщину ночи", чье скрытое влияние на конечный результат еще не стало притчей во языцах. Вопрос здесь не в учрежденческих инт­ригах – где их нет. Вопрос в том, что заставляет взрослую талантливую женщину искать ложной безопасности в тени очередного "раздолбая", чьи долги она таким способом раздает.

Кроме очевидной попытки компромисса и избегания авторства, – а оно означает ответственность, – в голову приходит несколько вольная интер­претация: Наталья в своем "успешном" поиске инфантильных, несамостоя­тельных мужчин ищет возможности "сыграть мамочку" – такую, какую себе представляет по своему семейному сценарию. В ее реальной семье мама отчетливо дала ей понять: за то, чтобы "все было в порядке" для внешнего мира, отвечает женщина. При этом можно врать, из лучших по­буждений делать мужчину еще более беспомощным, чем он есть, занимать­ся его делами в ущерб своим, но ни в коем случае не претендовать на авто­ритет. Бросаться "на выручку" следует по собственному разумению, как только покажется, что "он не успевает". Такой и только такой рисунок по­ведения свидетельствует о преданности семье. Эта модель подкрепляется пусть скупой, но похвалой: дочка все понимает правильно, умница. Что можно противопоставить этой схеме в одиннадцать лет? И удивительно ли, что в первый раз Наталья вышла замуж за пьющего, плохо приспособлен­ного к требованиям реальности и при этом "милого, обаятельного" мужчи­ну, годами изображала для знакомых семейное благополучие? При разводе она удостоилась реплики свекрови: "Не выдержала ответственности, пре­дала – настоящие женщины так не поступают".

Грань, за которой помощь превращается во что‑то совсем другое, тонка. Всегда ли мы, например, действительно помогаем детям с уроками, а не де­лаем за них их работу? А как насчет подчиненных, если они у нас есть? И если нам случается – а это бывает довольно часто – стать для кого‑то "тайной помощницей", то что же мы чувствуем на самом деле, когда слы­шим от важных для нас людей: "Без тебя он этого не добился бы"? Не скромную ли гордость? Если нам действительно "ничего не надо для себя", то откуда это чувство? Не на благодарность ли рассчитываем? Ну, не на лавры – лавры должны достаться ему, – но, возможно, на несколько лис­точков? Их можно высушить и нюхать себе в утешение, когда вместо ожи­даемого признания мы получим что‑то совсем другое. А можно бросить в суп, который мы варим в третьем часу ночи, отредактировав чью‑то руко­пись, написав с ребенком словарный диктант и составив план на завтра...

Вот еще одна коротенькая история о том же. Речь шла об обидах, которые помнятся долго – так долго, что логично предположить за ними нечто большее. Скажу по секрету: когда событие или просто чьи‑то слова вызы­вают явно чрезмерную, слишком сильную или длительную для них реак­цию, обычно это означает: зри в корень, "собака" зарыта не в этой ситуа­ции – и, скорее всего, не с этим человеком. Так вот, что касается обид и тайной помощи...

– Мы с ним работали в клинике в одном отделении и уже были вместе год или больше. Он уехал на недельку отдохнуть – как‑то договорился. А тут комиссия, проверка... И я две ночи подряд задним числом записывала его истории болезни – он всегда с бумажками был не в ладу, запускал эти дела до безобразия. При­чем записывала, вы представляете, его почерком! Все обошлось, я ожидала хоть какого‑то "спасибо" или что он хотя бы скажет, что теперь постарается вести дневники аккуратнее... Вы знаете, что я получила?!

– Света, давайте это услышим в точности, как было сказано – его словами. Поменяйтесь с ним ролями.

– Мать, ты меня извини, конечно, но ты поставила меня в неловкое положение. Ежу понятно, что писал не я. Ты что, нарочно изоб­разила меня полным идиотом? Который не только черкнуть пару строк не в состоянии, а еще и за юбку своей бабы прячется? (Об­мен ролями.)

– Света, что вы чувствуете, слыша это сейчас? Какой ответ рожда­ется внутри?

– Юра, мне по‑прежнему больно это слышать. Может быть, в этом есть какая‑то правда – потому и больно. Да, я с юности стреми­лась спасать. Да, я ждала похвалы своей надежности, своей го­товности подставить плечо, не считаясь со временем и собствен­ными интересами. Да, мне хотелось доказать, до какой степени мы с тобой одно. У меня в семье было так – главным моим до­стоинством считалось, что я могу все уладить, все взять на себя. Сейчас ты часто говоришь, что я недостаточно живу твоими ин­тересами. Но видишь ли, я давно научилась крепко думать, преж­де чем вторгаться в твое пространство. И сегодня я бы не смогла ни строчки написать твоим почерком. К счастью, нам это и не нужно – у тебя свой почерк, у меня свой. Эту давнюю обиду я отпускаю – и отпускаю с благодарностью: если бы ты меня за мой героизм хвалил, я бы так и осталась дочерью своих беспо­мощных родителей. И еще: я очень трепетно относилась тогда ко всяким "надо", а ты на них плевал. Я была в третьем классе, а ты в седьмом. А сейчас мы оба взрослые и знаем, когда и что надо, а когда нет.

У "женщин ночи" действительно часто бывает развито преувеличенное, обостренное ощущение необходимости "соблюдать лицо", следовать норме. Им неловко. Им небезразлично, "что люди скажут". Они стыдятся – не за себя, за кого‑то. Довольно часто за этим стоит история дочери родителей (прежде всего матери), которые не справлялись со своими ролями и еле‑еле справлялись с жизнью вообще. Из‑за житейских ли трудностей, соб­ственного ли семейного сценария, но кто‑то в семье словно дает этим де­вочкам инструкцию: прикроешь мою неуспешность в родительской роли – будешь хорошей дочерью; внешний мир обманем вместе, мы же единое це­лое, мы же семья, правда? Боже мой, разве можно отказать самым важным в мире людям, чье одобрение для любого ребенка – хлеб и вода, свет и воз­дух? Они стараются. Они гордятся тем, что помогли семье. И очень легко оказываются в ловушке: "единожды солгав...". При этом сама по себе не­которая нечестность многолетнего "делания уроков" за других беспокоит гораздо меньше, чем чувства вины и стыда, если не удается прикрыть со­бой очередную амбразуру.

Настоящие испытания для них начинаются тогда, когда выпадает реальный шанс проявиться самостоятельно, взять что‑то на себя не тайно, а при све­те дня и без затей. На них, таких способных и компетентных "в тени", как будто столбняк нападает: они опаздывают подать документы на конкурс, подворачивают ноги по дороге на ответственное собеседование, неожи­данно беременеют, хотя не собирались, – короче, бегут от самой возмож­ности проявиться и быть оцененными по достоинству. Колетт Даулинг в анализе десятков подобных историй, включая свою собственную, предель­но жестка: страх успеха, избегание самостоятельности основаны прежде всего на "вторичной выгоде" бесправного, но зато и безответственного по­ложения.

Стало быть, выход один: научиться отвечать за себя, стоять за себя, прини­мать прямые оценки. Определить приоритеты, поставить цель, методично продвигаться, искать партнеров, не нуждающихся в том, чтобы на тебе "по­виснуть". Вроде бы и верно, психологически грамотно, но все же этот су­ровый рецепт что‑то не кажется истиной в последней инстанции. Чего‑то в нем недостает, что‑то уж очень проста эта суровость... "Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я?", – сказано давно, и сказано вовсе не женщиной. Нет, не снимается противоречие, не расколдо­вывается только с точки зрения "ответственности сторон".

"Потому что, – слышим мы голос Джудит Виорст, – так называ­емая женская склонность к зависимости может означать не столько потребность в защите, сколько потребность в том, чтобы являться частью человеческого сообщества, быть "в связке", "в отношениях". Нам нужно не только чтобы заботились о нас, нам нужно еще и заботиться о ком‑то самим. Да, мы нуждаемся в дру­гих – в тех, которые утешат и помогут, в тех, кто будет на на­шей стороне в любой ситуации, в тех, кто скажет: "Я с тобой, я все понимаю". Но точно так же мы нуждаемся в обратном – в том, чтобы самим быть нужными. Взаимозависимость и потреб­ность в ней – это все же не только инфантильное желание "на ручки". И лишь потому, что мы живем в мире, где зрелость отож­дествляется с отсутствием значимых отношений, свободой от привязанностей, – то есть с мужской моделью самостоятельно­сти, – женская склонность ставить взаимоотношения на первое место выглядит как слабость, а не как сила. Возможно, она и то, и другое"[21].

Возможно. И этого, как и многого другого в нашей единственной жизни, за нас никто не решит.

У Урсулы Ле Гуин, "матриарха" современной фантастики, есть очарователь­ный рассказ под весьма неоднозначным названием "SUR". (Пока я печатаю эти строки, мой компьютер подчеркивает красным слово "матриарх" – не знает он его, видите ли). Итак... Рассказ – об антарктической экспедиции, предпринятой в 1909 году десяткой отважных женщин из нескольких ла­тиноамериканских стран. "Мы хотели всего лишь пройти немного дальше и увидеть немного больше, а если не удастся дальше и больше, то просто пройти и увидеть. Не такие уж грандиозные планы. Скромные, я бы сказа­ла". И они прошли и увидели. Их приключения описаны с блеском и юмо­ром – очень милым дамским юмором: