О возражении со стороны истца 4 страница

Но как бы то ни было, будут ли допрошены ваши свидетели или нет,— вы в конце концов подойдете к моменту вашей защитительной речи. Это задача высокой важности. Искусство речи не входит в предмет настоящей книги, если бы даже я и обладал умением научить ему. Я предполагаю, что вы давно и много работали над собой в этом отношении; что вы посещали кружки самообразования (т. наз. debating societies - кружки для упражнения в публичной речи), выступали в качестве оратора в общественных собраниях, произносили речи и людским волнам, и своей мебели; что вы изучали это искусство со всем пылом человека, поставившего себе целью выйти в лучшие люди вашего сословия, и с величайшим прилежанием; словом, что вы отдали этой работе все, что могли, для того чтобы развить в себе чарующую силу слова.

Итак, вы приступаете к защитительной речи с полной непринужденностью, но и с подобающим достоинством; если подсудимый — человек, пользующийся уважением, особенно если это человек с некоторым общественным положением, вы не замедлите обратить внимание присяжных на эти обстоятельства. Это лучшее средство к тому, чтобы возбудить их внимание и расположить их в пользу подсудимого; вместе с тем это подстрекает и занимает их любопытство. Это чувство похоже на удивление, а удивление есть сильнейший стимул внимания. Мало того, вы уже почти заронили в присяжных надежду на благополучный для подсудимого исход дела. Образ обвинителя исчез из их представлений; его место занял другой — образ почтенного, воспитанного человека, которого надо судить. Воображение говорит о переживаемом им унижении, вызывая к нему еще большую симпатию. Без всяких напоминаний с вашей стороны они будут страдать за тех, кто близок ему, чьи сердца бьются заодно с его сердцем. Здесь не следует торопиться, ибо необходимо дать чувствам присяжных время разыграться. Потом возьмитесь за обвинение. Если преступление тяжкое, чрезвычайное или носит гнусный или возмутительный характер,— какой контраст между личностью подсудимого и приписываемым ему деянием! По самому существу вещей невероятно, чтобы такой человек оказался виновным в таком преступлении. Это хороший контраст для начала.

И здесь, опять-таки, не торопитесь отвлекать внимание присяжных от столь благоприятного для вас положения в драме. Если вы провели эту часть защиты с искусством и умением, вы уже подготовили присяжных к впечатлениям, предстоящим для них впереди. Задержитесь немного около этой сцены, не столько для того, чтобы сказать еще что-нибудь, сколько для того, чтобы дать им время проникнуться созданным вами настроением, прежде чем вы перейдете к логическому разбору фактов; это облегчит вашу дальнейшую работу. Дайте им всмотреться в тяжелую сцену и почувствовать ее.

Предположим, что, наряду с другими невероятностями, в деле не видно мотива преступления. В таком случае, теперь своевременно остановиться на этом. Если обвинитель выставил возможный мотив, надо разобраться в его предположениях и сделать это как можно скорее; если нет — это счастливое обстоятельство, и по этому поводу необходимо несколько самых кратких, но сильных замечаний.

Вы увидите, что присяжные следят за каждым вашим положением, за каждым вашим словом, и чем сильнее ваши доводы, тем напряженнее их внимание. Если теперь вы укажете им возможность оправдать подсудимого, не нарушая их присяги, они будут готовы идти вам навстречу. А если вам удастся дать удовлетворительное объяснение двум-трем особенно подозрительным обстоятельствам и тем выбросить их из цепи доказательств,— дело выиграно. Настолько уже расшатано оно тем, что вы успели сделать до сих пор, не прибегая ни к каким обманам или передержкам. Как видите, вы ушли далеко. Вы завладели сердцами присяжных: им хочется оправдать.

Теперь надо показать, как можно это сделать. Проведите перед ними улики не в виде худосочных младенцев, требующих того нежного, заботливого ухода, с которым носил их ваш противник, а как уродливое чудовище, которое надо рассмотреть, чтобы более к нему не возвращаться. Что это за улики? Можете вы показать, что между ними нет того взаимного совпадения, которое должно быть в подробностях всякого правдивого рассказа; что это лепня, сделанная из разного материала и разных цветов; что в ней нет общего рисунка? Если можете, обвинение уже теряет свою силу в глазах присяжных; невероятности размножаются и растут; растет и сочувствие присяжных к подсудимому; у каждого из них начинает шевелиться мысль: что, если он сделался жертвой ужасной ошибки или, еще хуже, гнусного заговора против его чести и состояния? Поддерживайте этот страх, не высказывая прямо, что оно так и есть; говорите так, чтобы они сами пришли к этому убеждению. Уж если выдвигается против человека столь тяжкое обвинение, то оно должно быть подтверждено достаточными и неопровержимыми доказательствами, а не уликами, допускающими столь веские возражения; что это за доказательства, когда каждое из них теряет силу при ближайшем рассмотрении? И неужели вы не скажете, что нельзя губить человека, пользующегося общим уважением, когда против него говорят люди, потерявшие всякое право на уважение? Будь хоть один такой человек среди свидетелей обвинения, этого достаточно для вас. Возможно, что обвинитель — жадный ростовщик, а подсудимый — человек, обремененный долгами; что обвинитель — разоритель семей, подсудимый — человек, лишившийся своего очага, обвиняемый в обманном получении денег. Этим путем вы можете противопоставить друг другу обвинителя и обвиняемого, вызвав в присяжных сострадание к одному и отвращение к другому. Может быть, вам удастся найти какое-нибудь особое побуждение в действиях обвинителя, а не одну только заботу о священных «интересах правосудия»; если так, это есть некоторого рода торпеда, взорвав которую, вы можете послать почтенного обвинителя под облака. Дальше надо будет показать, что вам не чужд и благородный пафос. Не теряйте времени: ведь за вами стоит жертва, а за свидетельской решеткой — преступление. Так, по крайней мере, кажется присяжным в последней сцене драмы. Вы сделали свое дело, и я опускаю занавес. Если кто скажет, что картина, мной нарисованная, неверна или прикрашена, я могу только ответить, что она написана с натуры. Не один талантливый адвокат и в наши дни, и раньше нас не раз достигал успеха теми самыми средствами, о которых я сейчас говорил, или им подобными. Коль скоро, ведя защиту, вы встретите колебание в настроении присяжных и вместе с тем удобный случай к тому, чтобы честным образом вызвать в них предубеждение против обвинителя, вы имеете возможность разбить и все обвинение в немногих горячих словах искреннего пафоса (автор говорит «declamation»; но мне кажется, было бы неверно сказать «декламация» в русском переводе). Искусное пользование обличительным пафосом можно сравнить с ударом кавалерии, брошенной в бой в ту минуту, когда ряды неприятеля уже готовы дрогнуть: своим натиском она сметет их с поля битвы.

Говоря об Эрскине как об адвокате, Вильям Говит писал: «Наши лучшие адвокаты называют лорда Эрскина величайшим судебным оратором Англии, но его заразительное, пламенное красноречие было не более замечательно, чем горячие, благородные порывы его души. Любовь к людям и к родине, ненависть ко всякой несправедливости и угнетениям зажигали и вдохновляли его великий ум, и слова, передававшие эти чувства, увлекали за ним слушателей с неотразимой силой. Под горячим потоком его страстной любви к правде, его могучей ненависти ко всякому злу в самых глухих сердцах просыпалась новая жизнь, загоралось неведанное прежде пламя; он добивался желанного ответа от таких людей, которые без его заразительной силы никогда не узнали бы божественных высот справедливости и правды, к которым он уносил их за собой. Тайна его успехов заключалась в единении благородного сердца с быстрым, подобным инстинкту умом. Казалось, он сразу схватывал суть каждого дела и почти бессознательно увлекал за собой слушателей к намеченной цели. Нельзя не назвать особо счастливой удачей то, что ум Эрскина не поддался мертвящему влиянию холодной осторожности и технических тонкостей, прививаемых нам юридическим образованием, и искал успеха только в торжестве добра к людям; его высокий дух не поддавался ни ласкам трона, ни соблазнам политической роли, не говоря уже о своекорыстных расчетах эгоизма; он находил удовлетворение только в торжестве правды, презирая всякую опасность, не отступая перед прямым самопожертвованием в борьбе за нее. Такие люди не чужды слабостей; их не был чужд и Эрскин, но им дана сила, которой одним умом и знаниями достигнуть нельзя. В числе наших великих законников нет ни одного, чье жизнеописание могло бы доставить мне такое наслаждение, как жизнь Томаса Эрскина».

Если вами выставлены свидетели, первая ваша задача, конечно,— это ярко противопоставить их показания с показаниями свидетелей обвинения, оттенив вместе с тем, что первые легче согласить с представлением о личности подсудимого, чем вторые.

Заметьте, что личность подсудимого сама собой выдвигается вперед на каждом шагу, безо всякой навязчивости с вашей стороны. Нельзя, конечно, говорить присяжным, что подсудимого надо оправдать, потому что он хороший человек, но представление о личности его получает большую силу, коль скоро обстоятельства дела сомнительны и вероятности уравновешены с обеих сторон,— когда факты равно допускают толкование против подсудимого и в пользу его. Он должен поэтому играть главную роль в вашей речи, как герой в главной роли на сцене, постоянно появляясь перед зрителями в нужную минуту и в подходящей сцене. Не один великий мошенник ушел, конечно, этим путем от заслуженной кары, но и не один невинный человек был спасен от несправедливого обвинения, от гибели, не одна семья спаслась от разорения и позора. Итак, если есть у вас союзник в личности подсудимого, противнику трудно будет одолеть вас. Бывают, конечно, дела, в которых личность подсудимого при всех его достоинствах не имеет и не может иметь влияния на присяжных; но в большинстве случаев личность его приобретает огромное значение; вот почему, настаивая на приведенных выше указаниях, я готов был почти забыть о возможных исключениях из этого общего правила.

Я отнюдь не хочу сказать, что факты теряют силу хотя бы при сильнейшем сочувствии присяжных к подсудимому; но отношение их к личности последнего определяет оценку ими улик после того, как они уже взвесили вероятности дела с той и другой стороны; отсюда понятно, как велико значение характеристики в речи. Нет смысла взывать к чувству, не подчинив себе предварительно рассудка слушателей. Присяжные могут дать снисхождение, но не оправдают.

Возможно, что рассудок легче поддается обману, когда возбуждены чувства, но за это вы не отвечаете. Назначение человека, полагаю, заключалось в том, чтобы быть тем, что он есть, и если он попал на скамью присяжных заседателей, адвокату остается честно пользоваться его человеческими свойствами на пользу своего клиента. То, что иногда называется его слабостями, составляет, быть может, его благороднейшие достоинства; и я считаю, что адвокат вправе крепко взяться за них в тех случаях, когда, как бывает, ему приходится бороться против самых гнусных его пороков.

Начинающий адвокат не будет видеть в этом наброске общее изображение его работы в уголовных защитах, но я надеюсь, что ему не раз представится удачный случай применить эти указания. Этот набросок может показаться преувеличением и не был бы свободен от этого упрека, если бы не одно существенное обстоятельство: его подтверждают многие примеры из практики лучших судебных деятелей наших дней.

 

Глава XII

Примерные дела

 

В то время, когда первое издание этой 'книги подготовлялось к печати, на пространстве десяти дней, были рассмотрены судом указанные ниже дела, которые могут подтвердить сказанное мной о защите в уголовном процессе, и я поэтому привожу здесь как обстоятельства каждого дела, так и наиболее удачные отрывки из перекрестного допроса. Следует заметить, что, за исключением дела переплетчика, со стороны защиты не было свидетелей в опровержение факта; она опиралась главным образом на сведения о безупречном прошлом подсудимых.

Ни одно данное дело не может, конечно, служить безусловным указанием для ведения другого; но всякая правильная защита есть образец, по общим основаниям которого можно построить защиту и в других случаях. Факты неизбежно будут другие, но цель сопоставления фактов со стороны обвинителя всегда одна и та же — изобличение подсудимого. Задача защиты заключается в том, чтобы раздробить собранные воедино факты или предотвратить вероятное последствие искусства обвинителя.

 

ДЕЛО ПОЧТАЛЬОНА

Один почтальон был предан суду по обвинению в краже шиллинга; по второму обвинительному пункту ему вменялось в вину получение шиллинга посредством обмана с корыстной целью (в обоих случаях здесь подразумевается одно и то же деяние). На суде обвинитель поддерживал второе обвинение.

Улики. 10 апреля он получил в почтовом отделении письмо, подлежащее вручению в пределах его обычного обхода. Оно было адресовано «г-же Броун, № 50, улица Грегам». Письмо было от солдата с театра войны с зулусами и подлежало доставке без оплаты.

Г-жа Броун съехала с квартиры в доме № 50, и почтальон обратился к г-же Смит, чтобы узнать, где поселилась г-жа Броун.

Г-жа Смит сказала, что укажет ему, куда идти.

Подсудимый сказал: «Надо заплатить шиллинг». Кто-то — кто именно, осталось невыясненным, но только не почтовый чиновник,— сделал на письме карандашную отметку: 1/ (т. е. один шиллинг); были указания, что эта отметка могла быть сделана подсудимым.

Г-жа Смит отвела подсудимого к г-же Джонс, у которой, по ее словам, поместилась г-жа Броун. Придя туда, г-жа Смит сказала г-же Джонс: «Принесли письмо г-же Броун; надо заплатить шиллинг»; подсудимый вручил письмо и получил шиллинг, причем г-жа Джонс сказала, что г-жа Броун охотно заплатит шиллинг, потому что «ждала этого письма от брата с войны». Г-жа Смит сказала шутя: «Не прокутить ли нам этот шиллинг?» — «Нет,— ответил честный почтальон,— это шиллинг не мой; его надо внести куда следует».

Обе свидетельницы знали подсудимого; судя по непринужденному обращению г-жи Смит, можно думать, что она давно знала его.

Спустя день или два подсудимый на своем обходе снова встретил этих свидетельниц, которых, кажется, можно, не нарушая должного уважения, назвать «веселыми кумушками», вместе с самой г-жой Броун.

Г-жа Смит сказала: «Вот почтальон, который принес письмо с войны».— «Он самый,— сказал подсудимый,— и, не будь меня, она никогда не получила бы письма; оно болталось повсюду целую неделю».

Тождество личности подтверждалось несколькими свидетелями, можно сказать — всем местным населением. Обвинение было возбуждено властью ех officio (по обязанности (лат.).

Два месяца спустя по заявлению г-жи Броун почтовое начальство потребовало объяснений от подсудимого по поводу описанных обстоятельств.

Подсудимый донес (его донесение было приложено к делу), что он несомненно должен был находиться в указанном участке и несомненно совершал свой обход в указанное время, но совсем не помнит об этом и безусловно не получал шиллинга. Это решительное отрицание получения денег представляло главную трудность защиты.

Были предъявлены почтовые листы в удостоверение того, что подсудимый не представил этого шиллинга в почтовое отделение.

Таковы были улики. Нельзя не сказать, что на бумаге дело кажется едва ли не безнадежным для защиты.

Защитник начал с перекрестного допроса свидетелей, опознавших подсудимого: если обвинительная власть признала нужным выставить такое множество их по этому обстоятельству, то, как увидите, такой прием защиты являлся вполне целесообразным. Корона сделала из этого главный пункт обвинения. Государственное обвинение полагало, что, установив тождество личности, оно устранит возможность всякой защиты подсудимого по иным основаниям.

Интересно, что, по мнению обвинителя, защита сделала ошибку, начав с нападения на главный пункт обвинения.

Защитник, однако, ограничился допросом двух-трех свидетелей обвинения по этому поводу и перешел к другим обстоятельствам дела. На перекрестном допросе прочих свидетелей обвинения было установлено следующее:

Письмо было сдано в разнос без штемпеля — упущение со стороны почтовых чиновников.

В другом почтовом отделении также было некоторое упущение по отношению к тому же письму.

На конверте не было никаких отметок о том, что письмо было отправлено солдатом и подлежало бесплатной доставке.

При данных условиях подсудимый мог думать, что должен был потребовать с адресата шиллинг для оплаты доставки письма из Африки.

Если бы, истребовав шиллинг, он представил его в почтовое отделение, такой поступок, хотя и являлся бы нарушением некоторых почтовых правил, был бы по существу законным и разумным.

Почтовый лист на 11 апреля не был приложен к делу, и хотя в платежном листе 10 апреля взысканный шиллинг не значился, свидетели не решились утверждать, что этот шиллинг не поступил в почтовое отделение. (Вероятности, однако, складывались именно в этом смысле, так как подсудимый утверждал, что не получал шиллинга.)

В почтовом отделении вообще бывали недосмотры; таким недосмотром могло объясняться и отсутствие записи о предоставлении шиллинга подсудимым.

Было возможно, что шиллинг не был представлен подсудимым по недосмотру.

Прошло два месяца, прежде чем его внимание было обращено на обстоятельства происшествия.

За это время через его руки прошло бесчисленное количество писем, как подлежащих, так и не подлежащих оплате со стороны адресатов.

Он с полной откровенностью признал, что письмо должно было поступить к нему для доставки, утверждая лишь, что не может припомнить обстоятельств, при коих получил его.

Обвинитель имел, быть может, основания заключить по главному (на первый взгляд) направлению перекрестного допроса, что защита будет основана исключительно на споре о тождестве личности; на этом обстоятельстве он и сосредоточил главную силу обвинительной речи; однако защитник заявил, что сомнения в личности нет, ибо тождество признано собственноручным донесением подсудимого. Действительно, спорный вопрос заключался в том, был ли шиллинг получен подсудимым с целью корыстного обмана,— причем было установлено, что он служил в своей должности десять лет, и все свидетели давали о нем превосходные отзывы,— или, получив шиллинг, он забыл представить его по принадлежности, или, наконец, не был ли шиллинг своевременно представлен им и занесен на приход в какую-нибудь другую приходную ведомость. Трудно было предположить, чтобы человек столь хороших нравственных качеств продал себя за один шиллинг.

Свидетели защиты подтвердили безупречное прошлое подсудимого, присяжные без малейшего колебания оправдали его. Я не решусь сказать, что обвинение было направлено по ложному пути, но нельзя утверждать безусловно, что, если бы защитник вовсе не затронул вопроса о тождестве личности, обвинитель не воспользовался бы этим как признанием факта и не устранил бы этого обстоятельства из своей речи. Тогда его красноречие направилось бы именно на те второстепенные обстоятельства и мимолетные предположения, которые казались столь незначительными под ветерком непринужденного перекрестного допроса, но успели пустить корни, а потом и разрослись в большие вероятности под благодатным действием теплой и искренней защитительной речи. А там показались лучи нравственных качеств подсудимого и бросили такой веселый солнечный свет на присяжных, что последние не захотели смотреть в мрачные трущобы возможной виновности и — оправдали.

Дело это казалось вполне безнадежным на первый взгляд; но в тем случаях, когда можно установить прочную нравственную характеристику подсудимого, дело редко может быть действительно безнадежно. Скажу кстати, что, выставляя свидетелей для нравственной характеристики, лучше, по моему мнению, выставить многих, чем двух, трех. Одна снежинка не более другой, но когда их много, они заметнее, плотнее, а иногда белизна их становится и неотразимой. Судьи часто говорят: «Кажется, лучших отзывов ждать нельзя, г-н защитник?» Правда, милорд; и в вашем строго логическом уме все новые хвалители подсудимого будут мнимой величиной; Пифагорова теорема также представляется доказанной обычным теоретическим рассуждением в ваших глазах; но присяжные, пожалуй, предпочли бы, чтобы перед ними смерили оба квадрата и, разделив их на мелкие квадратики, разложили последние в большой квадрат. Как прикажете быть в таком случае, милорд? Я скажу: давайте свидетелей; двое, трое, может быть, еще не произвели впечатления, а вот еще один; почему, не знаю, но он пришелся по душе тому, другому, третьему присяжному; он им свой человек; его отзыв о подсудимом станет для них решающим, хотя бы все прочие казались пустыми словами. Поэтому я скажу: чем больше свидетелей о нравственных качествах подсудимого, тем лучше, особенно когда вся защита основана на характеристике.

Из этого примера можно видеть также, что на перекрестном допросе не следует открывать противнику все свои карты. Допрос этот должен служить защите, а не обвинению. Устанавливайте нужные факты, но не вывешивайте их напоказ: искусный обвинитель превратит их в пугала для птиц.

Это дело может также служить некоторым пояснением теории о том, что «государственное обвинение может действовать нецелесообразно».

Письменное заявление подсудимого со всеми его признаниями казалось недостаточным в глазах короны; потребовалась куча свидетелей в удостоверение того, что почтальон был тот почтальон, который признал, что он был тот самый почтальон, о котором в своем донесении он упоминал как о почтальоне, вручившем письмо адресату. Другими словами, было признано нужным доказывать, что подсудимый был подсудимый, а не кто-либо другой.

 

ДЕЛО ПОЛИЦЕЙСКОГО

По другому делу судился полицейский, обвинявшийся в краже девяти шиллингов и десяти с половиной пенсов. Факты, установленные свидетелями, заключались в следующем. Подсудимый при содействии унтер-офицера местного полка задержал дезертира и, представив его по начальству, зашел в трактир и заказал два стакана пива. Когда пиво было подано, он заплатил сиделице три пенса. В эту минуту человек, которого я назову Шатуном, стоял, облокотившись на выручку, почти лицом к лицу с подсудимым и его спутником унтер-офицером. Перед ним также стоял стакан пива. В то время, когда все трое стояли у прилавка, в трактир вошла женщина, потребовала стакан пива и положила на выручку золотую монету в полсоверена. Сиделица унесла монету в заднюю комнату, чтобы разменять ее, а женщина, взяв свой стакан, прошла в другую комнату, с наружной стороны прилавка. Спустя минуту или две сиделица принесла сдачу (предполагаемую сумму похищенного), состоявшую из серебра и меди, и положила ее на прилавок между унтер-офицером и полицейским; здесь деньги пролежали около пяти минут. Сиделица, женщина вполне порядочная и в честности которой сомнений не возбуждалось, утверждала под присягой, что по прошествии пяти минут видела, как полицейский взял сдачу и опустил ее себе в карман. Она ничего не сказала по этому поводу, потому что забыла, кому принесла сдачу. После этого солдат и полицейский поспешно допили свое пиво и вышли из трактира. Через минуту или две женщина подошла к прилавку и спросила сдачу. Сиделица тотчас же вспомнила, что видела, и воскликнула: «Да ведь полицейский взял деньги!» Шатун, вмешавшись в разговор, сказал: «Он; я видел, как он взял».

Все трое вышли на улицу; солдата не было видно; его казармы стояли напротив трактира; полицейский был в расстоянии приблизительно ста ярдов; он шел в другую сторону. Сиделица просила Шатуна догнать и вернуть его.

Однако Шатун, вместо того чтобы пойти за полицейским, пошел, по-видимому, за унтер-офицером. На судебно-полицейском разбирательстве сиделица удостоверила только, что послала его за подсудимым и потом почти до девяти часов вечера не видала его (это обстоятельство необходимо иметь в виду при дальнейшем изложении). Шатун подтвердил, что видел, как подсудимый взял деньги, и кроме того показал, что сначала сходил за унтер-офицером, потом вернулся в трактир и пошел за подсудимым, которого застал в участке; там он сделал заявление о происшествии, и полицейский был арестован. Унтер-офицер показал, что видел деньги на прилавке за минуту до своего ухода из трактира вместе с подсудимым. Были ли деньги на прилавке, когда они выходили, он не помнил.

Таковы были данные обвинения. Улики прямые. Стоит признать достоверным показание сиделицы или Шатуна, и виновность доказана.

Свидетелей факта со стороны подсудимого не было. Защите, следовательно, оставалось извлечь что можно из перекрестного допроса и доказывать малую вероятность кражи, опираясь на безупречное прошлое подсудимого.

На перекрестном допросе были установлены следующие обстоятельства (прошу читателя не забывать приведенных выше данных из показаний свидетелей обвинения).

Во-первых, защитник предложил несколько вопросов женщине, давшей сиделице золотую монету:

- Был ли кто-нибудь в трактире, когда вы вошли?

- Кажется, никого не было.

- Вы положили монету на выручку?

- Да.

- И только.

- Во-вторых, затем была допрошена сиделица.

- Какой длины у вас прилавок?

- Пять футов.

- Кто первый вошел в трактир?

- Шатун.

- А потом?

- Солдат и полицейский.

- А потом?

- Женщина.

- Мужчины, войдя в трактир, сразу подошли к при лавку?

- Да. Свидетельница прибавляет: - Женщина могла не заметить их, когда вошла в трактир.

Вопрос:

Почему вы это говорите? Молчание.

Вам известно показание этой женщины?

Она могла не заметить их.

Эти слова свидетельницы объясняются, по всем вероятиям, тем, что она говорила о деле с другими свидетелями и знала, что в этом отношении их показания расходятся. Таким образом, одно обстоятельство в пользу подсудимого было установлено, и, если принять во внимание запамятование свидетельницы о том, кому принадлежала сдача, обстоятельство это не было лишено значения.

- Стаканы стояли на прилавке между вами и подсудимым?

- Да.

- И пивными кранами?

- -Да.

- Сколько пивных кранов на прилавке?

- Шесть.

- Они занимают около двух третей расстояния до се редины прилавка?

- Да.

- Не отходили ли вы от прилавка, после того как власти и полицейские вышли из трактира?

- Отходила.

- А кто оставался у прилавка?

- Шатун.

- Больше никого?

- Никого.

- Не приходилось ли вам подавать прочим посетителям по другим комнатам, пока деньги лежали на при лавке?

- Приходилось.

Здесь мне хотелось бы обратить внимание читателя на довольно обычную ошибку, которую мог бы сделать в эту минуту очень неопытный адвокат. Юному защитнику было бы трудно удержаться от соблазнительного вопроса:

А не мог ли кто-нибудь другой взять деньги? Свидетельница, несомненно, сказала бы «нет!» самым решительным тоном. Это сомнение надо предоставить присяжным, и, если вы сами не выбьете у себя почву из-под ног, они, несомненно, будут сильно склонны думать, что деньги взяты кем-нибудь другим. Следующий вопрос был:

- Вы послали Шатуна за подсудимым?

- Я послала его к унтер-офицеру.

- Вы показали так и на предварительном разбирательстве?

- Да.

Оглашается первое показание; оно расходится с настоящим. Там свидетельница говорила, что послала за полицейским; это уже не случайное разноречие; можно думать, что оно произвело на присяжных известное впечатление.

Вы подтвердили это под присягой?

Подтвердила. А все-таки я послала за солдатом, а не за полицейским.

Это уже не только противоречие, это нечто неправдоподобное; это неразумный поступок; присяжные все это видят; на то они и присяжные.

Вопрос:

- Вы поручили Шатуну потребовать ареста подсудимого?

Эти слова сказаны таким тоном, что перед свидетельницей мелькает возможность оказаться в ответе за неосмотрительное требование; она отвечает с величайшей решительностью, не без некоторого негодования.

- Никому я этого не поручала.

- И жалобы против подсудимого не заявляли?

- Никогда!!

В голосе свидетельницы по крайней мере два восклицательных знака.

Допрашивается Шатун. Он показывает, что его послали за унтер-офицером, а не за полицейским.

На вопрос, куда положил подсудимый взятые им деньги, свидетель отвечает:

- Почем я знаю? Может, в шапку спрятал.

Это был глупый ответ; но я склонен думать, что два-три предыдущих глупых на вид вопроса привели свидетеля в состояние, подготовившее его к глупому ответу. Это бывает.

Унтер-офицеру было задано несколько простых вопросов:

- Сколько времени вы состоите на военной службе?

- Десять лет.

- И произведены в унтер-офицеры?

- Точно так.

- Вы были дежурным в тот день, когда вы и подсудимый задержали дезертира?

- Точно так.

- Вы стояли рядом с ним и разговаривали в то время, когда сдача лежала на выручке?

- Точно так.

- Трогал он деньги?

- Я этого не видал.

- Мог он взять деньги так, чтобы вы не заметили?

- Нет, не мог.

За этим последовала характеристика подсудимого свидетелями защиты. Но это не было лубочное изображение канатного плясуна в пестрых тряпках и блестках, а простое изображение обыкновенного человека в будничном платье; эта характеристика сама по себе отводила, так сказать, место вероятностям и невероятностям дела; защитник не пытался играть на слабостях присяжных; его рисунок обращался только к их здравому смыслу; и, вняв здравому смыслу, они, после краткого совещания, вынесли ответ: не виновен.