Гуманитарный издательский центр ВЛАДОС», 1997 Все права защищены 9 страница
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
управляет человеческим миром; от выполнения этических требований зависит, в какой мере защита и счастье достаются индивидууму; на любви к богу и на сознании быть любимым зиждется уверенность, которая служит оружием против опасностей как внешнего мира, так и человеческого окружения. Наконец, в молитве верующие оказывают прямое влияние на божественную волю, приобщаясь тем самым к божественному всемогуществу.
Я знаю, что, пока вы меня слушали, у вас возникли многочисленные вопросы, на которые вы хотели бы получить ответ. Здесь и сегодня я не могу этого сделать, но уверен, что ни одно из этих детальных исследований не поколебало бы нашего положения о том, что религиозное мировоззрение детерминировано ситуацией нашего детства. Тем более примечательно то, что, несмотря на свой инфантильный характер, оно все-таки имеет предшественника. Без сомнения, было время без религии, без богов. Оно называется анимизмом. Мир тогда был полон человекоподобными духовными существами (мы называем их демонами), все объекты внешнего мира населялись ими или, может быть, были идентичны им, но не было никакой сверхвласти, создавшей их всех и продолжавшей ими править, к которой можно было бы обратиться за защитой и помощью. Демоны анимизма были в большинстве своем враждебно настроены к человеку, но кажется, что тогда человек больше доверял себе, чем позднее. Он, конечно, постоянно страдал от сильнейшего страха перед этими злыми духами, но он защищался от них определенными действиями, которым приписывал способность изгонять их. И в других случаях он не был бессильным. Если он хотел дождя, то не молился богу погоды, а производил магическое действие, от которого ожидал прямого воздействия на природу, сам создавал что-то похожее на дождь. В борьбе с силами окружающего мира его первым оружием была магия, первая предшественница нашей нынешней техники. Мы предполагаем, что вера в магию берет начало в переоценке собственных интеллектуальных операций, в вере во «всемогущество мысли», которое мы, между прочим, вновь находим у наших невротиков, страдающих навязчивыми состояниями. Мы можем себе представить, что люди того времени особенно гордились своими языковыми достижениями, с которыми должно было быть сопряжено большое облегчение мышления. Они наделяли слово волшебной силой. Эта черта была позднее заимствована религией. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Впрочем,
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
факт магических действий показывает, что анимистический человек не просто полагался на силу своих желаний. Он ожидал успеха от выполнения акта, которому природа должна была подражать. Если он хотел дождя, то сам лил воду; если хотел побудить землю к плодородию, то представлял на поле сцену полового сношения.
Вы знаете, с каким трудом исчезает то, что получило некогда психическое выражение. Поэтому вы не удивитесь, услышав, что многие проявления анимизма сохранились до сегодняшнего дня в большинстве своем как так называемые суеверия наряду с религией и за ней. Более того, вы вряд ли сможете отказать в правоте суждению, что наша философия сохранила общественные черты анимистического образа мышления, переоценку волшебной силы слова, веру в то, что реальные процессы в мире идут путями, которые им хочет указать наше мышление. Это, правда, скорее анимизм без магических действий. С другой стороны, мы можем ожидать, что в ту эпоху существовала уже какая-то этика, правила общения людей, но ничто не говорит за то, что они были теснее связаны с анимистической верой. Вероятно, они были непосредственным выражением соотношения сил и практических потребностей.
Было бы весьма интересно узнать, что обусловило переход от анимизма к религии, но вы можете себе представить, какая тьма и поныне окутывает эти древние времена в истории развития человеческого духа. По-видимому, является фактом то, что первой формой проявления религии был удивительный тотемизм, поклонение животным, сопровождавшееся первыми этическими заповедями, табу. В свое время в книге Тотем и табу (1912—1913) я выдвинул предположение, что это изменение является следствием переворота в отношениях человеческой семьи. Главное достижение религии по сравнению с анимизмом состоит в психическом преодолении страха перед демонами. Однако в качестве пережитка доисторического времени той дух сохранил свое место и в системе религии.
Если это было предысторией религиозного мировоззрения, то теперь давайте обратимся к тому, что произошло с тех пор и поныне происходит на наших глазах. Научный образ мышления, окрепший в наблюдениях за природными процессами, начал с течением времени рассматривать религию как дело человека, подвергая ее критической проверке. Перед этим она не могла устоять. Сначала это были сообщения о чудесах, которые вызывали удивление и недоверие, поскольку противоречили все-
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
му, чему учило трезвое наблюдение, совершенно очевидно неся на себе влияние деятельности человеческой фантазии. Затем должно было быть отвергнуто ее учение, объяснявшее существующий мир, потому что оно свидетельствовало о незнании, которое несло на себе печать древних времен и которое научились преодолевать благодаря возросшему постижению законов природы. То, что мир возник благодаря актам зачатия или сотворения, аналогично возникновению отдельного человека, не казалось более самым близким к истине, само собой разумеющимся предположением, с тех пор как для мышления стало очевидным различие между живыми существами и неживой природой, при котором стало невозможно придерживаться первоначального анимизма. Нельзя не заметить также влияния сравнительного изучения различных религиозных систем и их взаимного исключения и нетерпимости друг к другу.
Закаленный этими предварительными упражнениями, научный образ мышления приобрел наконец мужество решиться на проверку самых значительных и аффективно наиболее ценных частей религиозного мировоззрения. Всегда было очевидно, но только впоследствии решились высказать, что и религиозные постулаты, обещающие человеку защиту и счастье, если только он выполняет определенные этические требования, оказываются на поверку несостоятельными. Кажется, что на самом деле нет во вселенной силы, которая с родительской заботливостью охраняет благополучие отдельного человека, и во всем, что имеет к нему отношение, ведет к счастливому концу. Скорее всего, нельзя объяснять судьбы людей из гипотезы царящей в мире доброты или мировой справедливости, отчасти противоречащей ей. Землетрясения, бури, пожары не делают различия между добрым и благочестивым, с одной стороны, и злодеем или неверующим — с другой. Кроме того, там, где не имеется в виду неживая природа и судьба отдельного человека зависит от его отношений с другими людьми, не существует правила, согласно которому добродетель торжествует, а порок наказывается, и слишком часто насильник, хитрец, не считающийся ни с чем человек присваивает себе завидные блага мира, а благочестивый остается ни с чем. Темные, бесчувственные и лишенные любви силы определяют человеческую судьбу; система наград и наказаний, которая, согласно религии, господствует в мире, как бы и не существует. Это, в свою очередь, дает повод отказаться от части одушевленности, которая перешла в религию из анимизма.
XIX - НАЧАЛО XXВЕКА
Последний вклад в критику религиозного мировоззрения внес психоанализ, указав на происхождение религии из детской беспомощности и выводя ее содержание из оставшихся в зрелой жизни желаний и потребностей детства. Это отнюдь не означает опровержения религии, а было необходимым завершением ее познания и, по крайней мере, в одном пункте противоречило ей, поскольку она сама приписывает себе божественное происхождение. Правда, в этом она не так уж неправа, если принять наше толкование бога.
Обобщающее суждение науки о религиозном мировоззрении, таким образом, гласит: пока отдельные религии спорят друг с другом, какая из них владеет истиной, мы полагаем, что содержанием истины религии можно вообще пренебречь. Религия является попыткой преодолеть чувственный мир, в который мы поставлены, посредством мира желаний, который мы построим и в себе вследствие биологической и психологической необходимости. Но она не может этого достичь. Ее учения несут на себе отпечаток тех времен, в которые они возникали, времен детского неведения человечества. Ее утешения не заслуживают доверия. Опыт учит нас: мир не детская комната. Этические требования, которым религия хочет придать силу, требуют совсем другого обоснования, потому что они неотделимы от человеческого общества, и опасно связывать следование им с религиозной набожностью. Если попытаться включить религию в процесс развития человечества, то она окажется не вечным достоянием, а аналогией неврозу, который каждый культурный человек должен был преодолеть на своем пути от детства к зрелости.
Вы, конечно, вольны критиковать это мое изложение; я при ном сам пойду вам навстречу. То, что я сказал о постепенном распаде религиозного мировоззрения, было, разумеется, из-за спаси краткости неполно, последовательность отдельных процессов была дана не совсем правильно, взаимодействие отдельных сил при пробуждении научного образа мышления не было прослежено. Я также оставил без внимания те изменения, которые произошли в самом религиозном мировоззрении за время ею неоспоримого господства и затем под влиянием пробуждающейся критики. Наконец, строго говоря, я ограничил свое обсуждение лишь одной религией, религией западных народов. И создал, так сказать, фантом с целью ускоренной и наиболее впечатляющей демонстрации. Оставим в стороне вопрос о том, достаточно ли вообще было моих знаний для того, чтобы сде-
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
лать это лучше и полнее. Я знаю, все, что я вам сказал, вы можете найти в других источниках в лучшем изложении, и ничто из этого не ново. Позвольте же мне высказать убеждение, что самая тщательная обработка материала по проблемам религии не поколебала бы наш результат.
Вы знаете, что борьба научного образа мышления против религиозного мировоззрения не закончилась, она продолжается на наших глазах и в настоящее время. Как бы мало психоанализ ни пользовался полемическим оружием в других вопросах, мы не хотим отказываться занять в этом споре определенную позицию. При этом, быть может, мы добьемся дальнейшего разъяснения нашей позиции по отношению к мировоззрениям. Вы увидите, как легко можно опровергнуть некоторые из аргументов, приводимых сторонниками религии; другие же могут оставаться неопровергнутыми.
Первое возражение, которое доводится слышать, гласит: со стороны науки просто самонадеянно делать религию предметом своего изучения, потому что она является чем-то суверенным, лежащим за пределами человеческого разума, к чему нельзя приближаться с умничающей критикой. Другими словами, наука не компетентна судить о религии. Обычно она приемлема и ценна, коль скоро ограничивается своей областью, но религия не ее область, там ей нечего искать. Если не остановиться перед этим резким отпором, а спросить далее, на чем основывается это притязание на исключительное положение среди всех дел человеческих, то получишь ответ, если вообще будешь удостоен ответа, что религию нельзя мерить человеческими мерками, потому что она божественного происхождения, дается нам через откровение духа, который человеческий дух не в силах понять. Кажется, нет ничего легче, как опровергнуть этот аргумент, это ведь очевидное, в немецком языке я не знаю никакого подходящего этому выражения. Ведь ставится под сомнение существование божественного духа и его откровения, и это, конечно, не ответ, когда говорят, что об этом нельзя спрашивать, поскольку нельзя ставить под сомнение божество. Здесь то же, что порой происходит при аналитической работе. Когда обычно разумный пациент отметает какое-то предположение с особенно глу-
'Предвосхищение основания, логическая ошибка в доказательстве, коща вывод делается из положения, которое само еще должно быть доказано (лат., англ.). — Примеч. пер.
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
пым объяснением, эта логическая слабость свидетельствует о существовании особенно сильного мотива для противоречия, который может быть только аффективного характера, связанностью чувствами.
Можно получить и другой ответ, в котором открыто признается такой мотив: религию-де нельзя подвергать критической проверке, потому что она есть самое значительное, самое ценное и самое возвышенное, что произвел человеческий дух, потому что она дает выражение самым глубоким чувствам, потому что она делает мир сносным, а жизнь достойной человека. На это надо отвечать, не оспаривая оценку религии, а направляя внимание на другое обстоятельство. Подчеркивают, что речь идет не о вторжении научного образа мышления в область религии, а, наоборот, о вторжении религии в сферу научного мышления. Каковы бы ни были ценность и значение религии, она не имеет права каким бы то ни было образом ограничивать мышление, а также права исключать себя из сферы приложения мышления.
Научное мышление в своей сущности не отличается от обычной мыслительной деятельности, которой все мы, верующие и неверующие, пользуемся для решения наших жизненных вопросов. Только в некоторых чертах оно организуется особо, оно интересуется также вещами, не имеющими непосредственно ощутимой пользы, всячески старается отстраниться от индивидуальных факторов и аффективных влияний, более строго проверяет надежность чувственных восприятий, основывая на них свои выводы, создает новые взгляды, которых нельзя достичь обыденными средствами, и выделяет условия этих новых знаний в намеренно варьируемых опытах. Его стремление — достичь согласованности с реальностью, т.е. с тем, что существует вне нас, независимо от нас и, как нас учит опыт, является решающим для исполнения или неисполнения наших желаний. Эту согласованность с реальным внешним миром мы называем истиной. Она остается целью научной работы, даже если мы упускаем ее практическую значимость. Итак, когда религия утверждает, что она может заменить науку, что она тоже истинна, потому что действует благотворно и возвышающее, то в действительности это вторжение, которому надо дать отпор из самых ' общих соображений. Это серьезное и несправедливое требование к человеку, научившемуся вести свои обычные дела по правилам опыта и с учетом реальности, которое заключается в том, I что заботу именно о самых интимных своих интересах он дол-
В. Хрестоматия, ч 2 111
XIX — НАЧАЛО XX ВЕКА
жен передать инстанции, пользующейся как своей привилегией освобождением от предписаний рационального мышления. Что же касается защиты, которую религия обещает своим верующим, то я думаю, что никто из нас не хотел бы сесть в автомобиль, водитель которого заявляет, что он уверенно поедет по правилам уличного движения, руководствуясь лишь полетом своей фантазии.
Запрет на мышление, к которому прибегает религия в целях своего самосохранения, отнюдь не безопасен ни для отдельного человека, ни для человеческого общества. Аналитический опыт научил нас, что такой запрет, даже если он первоначально и ограничивался определенной областью, имеет склонность распространяться, становясь причиной тяжелых задержек в поведении личности. Это действие можно наблюдать и на примере жизни женщин как следствие запрета заниматься хотя бы в помыслах своей сексуальностью. О вреде религиозных задержек [развития] мышления свидетельствуют жизнеописания почти всех выдающихся людей прошлых времен. С другой стороны, интеллект — или назовем его привычным именем: разум — относится к силам, от которых скорее всего можно ожидать объединяющего влияния на людей, людей, которых так трудно соединить вместе и которыми поэтому почти невозможно управлять. Представим себе, если бы каждый имел свою собственную таблицу умножения и свою особую систему мер и весов. Нашей лучшей надеждой на будущее является то, что интеллект — научный образ мышления, разум — со временем завоюет неограниченную власть в человеческой душевной жизни. Сущность разума является порукой тому, что тогда он обязательно отведет достойное место человеческим чувствам и тому, что ими определяется. Но общая непреложность этого господства разума окажется самой сильной объединяющей связью между людьми и проложит путь к дальнейшим объединениям. То, что противоречит такому развитию, подобно запрету на мышление со стороны религии, представляет собой опасность для будущего человечества.
Теперь можно спросить, почему религия не прекратит этот бесперспективный для нее спор, прямо заявив: «Действительно, я не могу дать вам того, что обычно называется истиной. В этом вы должны следовать науке. Но то, что даю я, несравненно прекраснее, возвышеннее, чем все, что вы можете получить от науки. И поэтому я говорю вам: это истинно в другом, более высоком смысле». Ответ находится легко.
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
Религия не может сделать такого признания, потому что тем самым она утратила бы всякое влияние на толпу. Простой человек знает только одну истину, в простейшем смысле слова. Что такое более высокая или высшая истина, он не может себе представить. Истина кажется ему так же мало способной к градации, как и смерть, и он не может совершить скачок от прекрасного к истинному. Возможно, так же как и я, вы подумаете, что в этом он прав.
Итак, борьба не окончена. Сторонники религиозного мировоззрения действуют по старому правилу: лучшая защита — нападение. Они спрашивают: что это за наука, которая дерзает обесценить нашу религию, дарившую миллионам людей исцеление и утешение в течение долгих тысячелетий? Чего она со своей стороны уже достигла? Чего мы можем ждать от нее в дальнейшем? Дать утешение и возвышенные чувства — на это она, по собственному признанию, не способна. Откажемся от этого, хоть это и не легкий отказ. А как обстоит дело с ее доктринами? Может ли она нам сказать, как произошел мир и какая судьба ему предстоит? Может ли она нарисовать нам хоть какую-то связную картину мира, показать, куда отнести необъяснимые феномены жизни, как могут духовные силы воздействовать на инертную материю? Но ничего из этого, ни одной подобной проблемы она еще не решила. Она представляет нам обрывки предполагаемых знаний, которые не может согласовать друг с другом, собирает наблюдения за совпадениями в ходе событий, которые обозначает как «закон» и подвергает своим рискованным толкованиям. А какую малую степень достоверности имеют ее результаты! Все, чему она учит, преходяще; то, что сегодня считается высшей мудростью, завтра отбрасывается и лишь в виде предположения заменяется чем-то другим. Тогда последнее заблуждение объявляется истиной. И этой-то истине мы должны принести в жертву высшее благо!
Уважаемые дамы и господа! Я думаю, поскольку вы сами придерживаетесь научного мировоззрения, на которое нападают, но вы не слишком глубоко будете потрясены этой критикой. В кайзеровской Австрии были однажды сказаны слова, которые я хотел бы здесь напомнить. Старый господин крикнул однажды делегации неугодной ему партии: это уже не обычная оппозиция, это оппозиция бунтовщиков. Точно так же вы поймете, что упреки в адрес науки за то, что она еще не решила мировых загадок, несправедливо и злобно раздуты, для этих великих достижений у нее до сих пор действительно было мало
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
времени. Наука — очень молодая, поздно развивающаяся человеческая деятельность. Давайте задержимся и вспомним лишь некоторые данные: прошло около 300 лет с тех пор, как Кеплер открыл законы движения планет, жизненный путь Ньютона, который разложил свет на цвета и выдвинул теорию силы притяжения, завершился в 1727 г., т.е. немногим более двухсот лет тому назад, незадолго до Французской революции Лавуазье обнаружил кислород. Жизнь человека очень коротка по сравнению с длительностью развития человечества, я сегодня очень старый человек, но все-таки уже жил на свете, когда Ч.Дарвин предложил общественности свой труд о возникновении видов. В этом же 1859 году родился Пьер Кюри, открывший радий.
А если вы пойдете еще дальше назад, к возникновению точного естествознания у греков, к Архимеду, Аристарху Самосскому (около 250 г. до н.э.), предшественнику Коперника, или к самому началу астрономии у вавилонян, то вы покроете этим лишь малую долю времени, которое антропология отводит для развития человека от его обезьяноподобной первоначальной формы и которое, безусловно, охватывает более чем одно тысячелетие. Не забудем также, что последнее столетие принесло с собой такое обилие новых открытий, такое ускорение научного прогресса, что мы имеем все основания с уверенностью смотреть в будущее науки.
Другим упрекам мы должны в известной мере отдать справедливость. Именно таков путь науки, медленный, нащупывающий, трудный. Этого нельзя отрицать и изменить. Неудивительно, что господа, представляющие другую сторону, недовольны; они избалованы, с откровением им было легче. Прогресс в научной работе достигается так же, как и в анализе. В работу привносятся некоторые ожидания, но надо уметь их отбросить. Благодаря наблюдению то здесь, то там открывается что-то новое, сначала части не подходят друг другу. Высказываются предположения, строятся вспомогательные конструкции, от которых приходится отказываться, если они не подтверждаются, требуется много терпения, готовность к любым возможностям, к отказу от прежних убеждений, чтобы под их давлением не упустить новых, неожиданных моментов, и в конце концов все окупается, разрозненные находки складываются воедино, открывается картина целого этапа душевного процесса, задача решена, и чувствуешь себя готовым решить следующую. Только в анализе приходится обходиться без помощи, которую исследованию оказывает эксперимент.
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
В упомянутой критике науки есть и известная доля преувеличения. Неправда, что она бредет вслепую от одного эксперимента к другому, заменяя одно заблуждение другим. Как правило, она работает словно художник над моделью из глины, неустанно что-то меняя, добавляя и убирая в черновом варианте, пока не достигнет удовлетворяющей его степени подобия со зримым или воображаемым объектом. Сегодня, по крайней мере, в более старых и более зрелых науках уже существует солидный фундамент, который только модифицируется и расширяется, но не упраздняется.
В науке все выглядит не так уж плохо.
И наконец, какую цель ставят перед собой эти страстные поношения в адрес науки? Несмотря на ее нынешнее совершенство и присущие ей трудности, она остается необходимой для нас и ее нельзя заменить ничем иным. Она способна на невиданные совершенствования, на что религиозное мировоззрение не способно. Последнее завершено во всех своих основных частях; если оно было заблуждением, оно останется им навсегда. И никакое умаление роли науки не может поколебать тот факт, что она пытается воздать должное нашей зависимости от реального внешнего мира, в то время как религия является иллюзией, и ее сила состоит в том, что она идет навстречу нашим инстинктивным желаниям.
Я обязан напомнить еще и о других мировоззрениях, которые противоречат научному; но я делаю это неохотно, так как знаю, что я не столь компетентен, чтобы судить о них. Примите же в свете этого признания следующие замечания, и если у вас пробудится интерес, поищите лучшего наставления у другой стороны.
В первую очередь следовало бы назвать здесь различные философские системы, которые отважились нарисовать картину мира в том виде, как она отражалась в уме обычно отвернувшегося от мира мыслителя. Но я уже пытался дать общую характеристику философии и ее методов, судить же об отдельных системах я, пожалуй, гожусь менее, чем кто-либо другой. Так что обратитесь вместе со мной к двум другим явлениям, мимо которых как раз в наше время никак нельзя пройти.
Одно из этих мировоззрений является как бы аналогом политического анархизма, возможно, его эманацией. Такие интеллектуальные нигилисты, конечно, были и раньше, но в настоящее время, кажется, теория относительности современной физики ударила им в голову. Правда, они исходят из науки, но
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
стараются при этом вынудить ее к самоуничтожению, к самоубийству, предписывают ей задачу убрать себя самое с дороги путем опровержения ее притязаний. Часто при этом возникает впечатление, что этот нигилизм лишь временная установка, нужная лишь при решении этой задачи. Устранение науки освобождает место для распространения какого-нибудь мистицизма или же вновь прежнего религиозного мировоззрения. Согласно анархистскому учению, вообще нет никакой истины, никакого надежного познания внешнего мира. То, что мы выдаем за научную истину, является всего лишь продуктом наших собственных потребностей в той форме, в какой они должны проявляться при меняющихся внешних условиях, т.е. опять-таки иллюзией. В сущности, мы находим только то, что нам нужно, видим только то, что хотим видеть. Мы не можем иначе. Поскольку критерий истины, согласованность с внешним миром отпадает, то совершенно безразлично, каких мнений мы придерживаемся. Все одинаково истинно и одинаково ложно. И никто не имеет права уличать другого в заблуждении.
Для ума теоретико-познавательного склада было бы заманчиво проследить, какими путями, какими софизмами анархистам удается приписать науке подобные конечные результаты. Это натолкнуло бы на ситуацию, сходную с ситуацией из известного примера: один житель Крита говорит: все жители Крита — лжецы и т.д. Но у меня нет желания и способности пускаться в более глубокие рассуждения. Могу лишь сказать, анархическое учение звучит так неопровержимо, пока дело касается мнений об абстрактных вещах; но оно отказывает при первом же шаге в практическую жизнь. Ведь действиями людей руководят их мнения, знания, и все тот же научный ум размышляет о строении атомов и о происхождении человека и проектирует конструкцию способную выдержать нагрузку моста. Если бы было действительно безразлично, что именно мы думаем, не было бы никаких знаний, которые, по нашему мнению, согласуются с действительностью, и мы могли бы с таким же успехом строить мосты из картона, как и из камня, вводить больному дециграмм морфина вместо сантиграмма, применять для наркоза слезоточивый газ вместо эфира. Но и интеллектуальные анархисты отказались бы от такого практического приложения своего учения.
Другого противника следует воспринимать гораздо более серьезно, и я и в этом случае живейшим образом сожалею о недостаточности своей ориентировки. Я предполагаю, что вы более
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
меня сведущи в этом деле и давно выработали отношение за или против марксизма. Исследования К.Маркса об экономической структуре общества и влиянии различных экономических форм на все области человеческой жизни завоевали в наше время неоспоримый авторитет. Насколько они правильны или ошибочны в частностях, я, разумеется, не могу знать. Видимо, и другим, лучше осведомленным, тоже не легче. В теории Маркса мне чужды положения, согласно которым развитие общественных форм является естественноисторическим процессом или изменения в социальных слоях происходят в результате диалектического процесса. Я далеко не убежден, что правильно понимаю эти утверждения, они и звучат не «материалистично», а, скорее, отголоском той темной гегелевской философии, через которую прошел и Маркс. Не знаю, как мне освободиться от своего дилетантского мнения, привыкшего к тому, что образование классов в обществе объясняется борьбой, которая с начала истории разыгрывается между ордами людей, в чем-то отличавшихся друг от друга. Социальные различия были, как я полагал, первоначально племенными или расовыми различиями. Психологические факторы, такие, как мера конституционального стремления к агрессии, а также устойчивость организации внутри орды, и факторы материальные, как обладание лучшим оружием, определяли победу. В совместной жизни на общей земле победители становились господами, побежденные — рабами. При этом не нужно открывать никаких законов природы или изменения в понятиях, напротив, неоспоримо влияние, которое прогрессирующее овладение силами природы оказывает на социальные отношения людей, всегда ставя вновь приобретенные средства власти на службу агрессии и используя их друг против друга. Применение металла, бронзы, железа положило конец целым культурным эпохам и их социальным учреждениям. Я действительно думаю, что порох, огнестрельное оружие упразднили рыцарство и господство знати и что русский деспотизм бьи обречен еще до проигранной войны, поскольку никакой инцест внутри господствующих в Европе семей не мог произвести на свет род царей, способный противостоять взрывной силе динамита.
Да, возможно, современный экономический кризис, последовавший за мировой войной, есть лишь плата за последнюю грандиозную победу над природой, за завоевание воздушного пространства. Это звучит не очень убедительно, но во всяком случае первые звенья связи можно ясно распознать. Политика
XIX - НАЧАЛО XX ВЕКА
Англии определялась безопасностью, которую гарантировало ей омывающее ее берега море. В тот момент, когда Блерьо перелетел пролив Ла-Манш на аэроплане, эта защитная изоляция была нарушена в ту ночь, когда в мирное время с целью тренировки германский цеппелин кружил над Лондоном, война против Германии была, по-видимому, решенным делом1. При этом не следует забывать и об угрозе со стороны подводной лодки.
Мне почти стыдно затрагивать в беседе с вами столь важную и сложную тему в таких поверхностных замечаниях; сознаю также, что не сказал вам ничего нового. Я хочу лишь обратить ваше внимание на то, что отношение человека к овладению природой, у которой он берет оружие против себе подобных, неизбежно должно влиять и на его экономические учреждения. Мы, кажется, далеко отошли от проблем мировоззрения, но мы скоро вернемся к ним. Сила марксизма состоит, видимо, не в его понимании истории и основанном на нем предсказании будущего, а в проницательном доказательстве неизбежного влияния, которое оказывают экономические отношения людей на их интеллектуальные, этические и эстетические установки. Этим вскрыт целый ряд взаимосвязей и зависимостей, которые до сих пор почти совершенно не осознавались.