Глава XII 6 страница
«Мы знаем вещи в сновидении, — говорит Платон, — а в действительностиничего не знаем» [1437].
Omnes paene veteres nihil cognosci, nihil percipi, nihil sciri possedixerunt; angustos sensus, imbecillos animos, brevia curricula vitae [1438].
Даже Цицерон, который всем своим авторитетом обязан был своимпознаниям, по словам Валерия, на старости лет стал проникаться презрением кнауке [1439]. А в те времена, когда он занимался ею, он не принадлежал ни ккакому определенному направлению, но в зависимости от того, что ему казалосьправильным, склонялся на сторону то одного течения, то другого, неизменнопридерживаясь при этом сомнения, свойственного Академии [1440].
Dicendum est sed ita ut nihil affirmem, quaeram omnia, dubitansplerumque et nihil diffidens [1441].
Я слишком бы облегчил себе задачу, если бы для проверки того, что далочеловеку знание, взял среднего человека и судил по большинству людей; междутем я мог бы поступить именно так, руководясь принятым правилом, гласящим,что судить об истине следует не по весу того или иного голоса, а побольшинству голосов. Оставим в стороне обычных людей,
Qui vigilans stertit,
Mortua cui vita est prope iam vivo atque videnti, [1442]
которые не анализируют себя, не разбираются в себе и природныеспособности которых дремлют. Я хочу взять для рассмотрения самую высокуюразновидность людей. Посмотрим, что представляет собой человек из тогонебольшого круга выдающихся и избранных людей, которые, будучи наделеныпревосходными и исключительными природными способностями, еще развили их иусовершенствовали с помощью воспитания, науки и искусства, достигнув вершинымудрости. Они изощрили свою душу во всех отношениях, укрепили ее всякойпосторонней помощью, какая только была ей на пользу, обогатили и украсили еевсем, что только можно было позаимствовать в мире для ее блага; в этихлюдях, таким образом, воплощены высшие достижения человеческой природы. Этилюди установили в обществе законы и порядки, обучили людей с помощью наук иискусств и вдобавок воспитали их примером своих замечательных нравов. Яприму в расчет при рассмотрении интересующего меня вопроса эту категориюлюдей, их показания и их опыт. Посмотрим же, к чему они пришли, каковы ихдостижения. Пороки и недостатки, которые мы найдем у такого рода людей, всеостальные смело смогут признать присущими и им.
Всякий, ищущий решения какого-нибудь вопроса, в конце концов приходит кодному из следующих заключений: он либо утверждает, что нашел искомоерешение, либо — что оно не может быть найдено, либо — что он все ещепродолжает поиски. Вся философия делится на эти направления [1443]. Ее задачасостоит в искания истины, знания и достоверности. Перипатетики, эпикурейцы,стоики и представители других философских школ полагали, что им удалосьнайти истину. Они ввели существующие у нас науки и трактовали их какдостоверные знания. Клитомах [1444], Карнеад и академики отчаялись в своихпоисках в пришли к мысли, что нашими средствами нельзя познать истину.Конечный вывод их — признание человеческой слабости и неведения; это течениеимело наибольшее число приверженцев и самых выдающихся последователей.
Пиррон и другие скептики, или эпехисты (многие стороны учения которыхвосходят к глубокой древности, к Гомеру, семи мудрецам, Архилоху, Еврипиду,а также Зенону, Демокриту и Ксенофану [1445]), утверждали, что они все ещенаходятся в поисках истины. Они считали, что бесконечно ошибаются те, ктополагает, что открыли ее, и находили слишком смелым даже вышеуказанноеутверждение, что человеческими средствами невозможно познать истину. Ибо, поих мнению, установить пределы наших возможностей, познать и судить отрудностях вещей уже само по себе — большая и сложная наука, которая вряд липод силу человеку.
Nil sciri quisquis putat, id quoque nescit
An sciri possit quo se nil scire fatetur. [1446]
Неведение, которое сознает себя, судит и осуждает себя, уже не естьполное неведение; чтобы быть таковым, оно не должно сознавать себя. Поэтомувысший принцип пирронистов — это всегда колебаться, сомневаться, искать, нив чем не быть уверенным и ни за что не ручаться. Из трех способностей души —воображения, желания и утверждения — они признают только первые две; что жекасается третьей, то они высказываются о ней неопределенно, не принимая и неотвергая ее, — настолько они считают ее ненадежной.
Свое представление об этом разделении душевных способностей Зенонизобразил в жестах: открытая и протянутая рука выражала вероятие; согнутая влокте, с несколько загнутыми пальцами, выражала согласие; сжатый кулак —понимание; если же при этом он сжимал в кулак еще и левую руку, это означалодостоверное знание. Такая прямая и непреклонная манера суждения, принимающаявсе без утверждения и применения, приводила пирронистов к их атараксии [1447], то есть к спокойному и размеренному образу жизни, свободному отволнений, проистекающих от нашего мнения о вещах и воображаемого знания их.Это предполагаемое знание вещей порождает страх, жадность, зависть,необузданные желания, честолюбие, надменность, суеверие, страсть к новизне,возмущение, неповиновение, упрямство и большинство физических зол.Придерживаясь своего учения, пирронисты были свободны от нетерпимости идовольно вяло спорили со своими противниками. Они не боялись возражений иопровержений. Когда они утверждали, что тяжелые тела падают вниз, они былинедовольны, если с ними соглашались в этом, и хотели, чтобы импротиворечили, дабы таким путем посеяно было сомнение, которое повлекло быза собой воздержание от суждения, являвшееся их конечной целью. Онивыдвигали свои положения лишь для того, чтобы опровергать те, в которыхдругие, по их мнению, были уверены. Если бы вы приняли их положения, онистоль же охотно стали бы доказывать обратное, ибо им было все равно: ведьони не делали выбора между той и другой точкой зрения. Если бы вы вздумалиутверждать, что снег черен, они, наоборот, стали бы доказывать, что он бел.Если вы стали бы говорить, что он и не черен и не бел, они стали быутверждать, что он и черен и бел. Если бы вы начали уверенно отстаивать, чтоничего не знаете о данном предмете, они стали бы доказывать, что вы егознаете. Если же, основываясь на утвердительном суждении, вы начали быуверять, что вы в этом сомневаетесь, они стали бы спорить с вами идоказывать, что вы в этом не сомневаетесь. Этой чрезмерностью сомнения,которое само себя опровергает, пирронисты отличались от представителейдругих точек зрения и даже от тех, кто отстаивал разные другие виды сомненияи неведения.
Почему им нельзя сомневаться, спрашивали пирронисты, — ведь можно жеодним догматикам уверять, что данная вещь зеленая, а другим — что онажелтая. Существует ли такая вещь, относительно которой можно высказыватьсятолько либо в утвердительном, либо в отрицательном смысле и относительнокоторой нельзя было бы высказываться двояким образом? Почему, если однимможно склоняться в пользу той или иной философской школы, либо следуя обычаюсвоей страны, либо наставлению родителей, либо же просто наобум и безвсякого основания, даже в большинстве случаев не достигнув разумноговозраста, становиться на сторону стоиков или эпикурейцев, за которыми онислепо следуют, как бы клюнув на удочку, от которой они не в состоянииосвободиться, — ad quamcunque disciplinam velut tempestate delati, ad eamtanquam ad saxum adhaerescunt [1448], — почему в такомслучае и пирронистам нельзя сохранять полную свободу и рассматривать вещибез всякого принуждения и обязательства? Hoc liberiores et solutiores quodintegra illis est iudicandi potestas [1449]. Разве нет известного преимущества в свободе от необходимости делатьвыбор, так затрудняющий других? Не лучше ли вовсе воздержаться от суждения,чем выбирать среди множества заблуждений, порожденных человеческимвоображением? Не лучше ли воздержаться от суждения, чем ввязываться внескончаемые распри и споры? Что мне выбрать? Что угодно, лишь бы был сделанвыбор [1450]. Вот глупый ответ, к которому, однако, приводит всякийдогматизм, не разрешающий нам не знать того, чего мы в самом деле не знаем.Возьмите самую прославленную философскую систему — даже и она не прочнанастолько, чтобы для укрепления ее положений нам не было бы необходимооспаривать и опровергать сотни других систем. Не лучше ли оставаться встороне от этой схватки? Почему, если вам разрешается защищать, словно вашужизнь и честь, учение Аристотеля о бессмертии души, отвергая и опровергаямнение на этот счет Платона, — почему, говорю я, вашим противникам недозволяется спорить с вами и сомневаться? Если Панэцию [1451]дозволено быловысказать свое собственное суждение относительно гадания по внутренностямживотных, снов, оракулов, прорицаний — вещей, в которых стоики нисколько несомневались, — то почему мудрецу нельзя, подобно Панэцию, высказываться овещах, которые он усвоил у своих учителей и о которых существуетустановившееся мнение школы, последователем и приверженцем коей он является?Если о чем-нибудь берется судить ребенок, то он не знает, о чем говорит,если же это ученый, то он судит предвзято. Пирронисты, избавив себя отнеобходимости защищаться, создали себе замечательное преимущество в борьбе.Им неважно, если их бьют, лишь бы они сами наносили удары, и они пользуютсялюбым оружием. Если они побеждают, значит ваше положение хромает, инаоборот. Если они ошибаются, они подтверждают этим свое незнание; если жевы ошибаетесь, то вы подтверждаете его. Они будут удовлетворены, если сумеютдоказать вам, что нельзя ничего познать, но они будут удовлетворены и в томслучае, если не смогут этого доказать. Ut, cum in eadem re paria contrariisin partibus momenta inveniuntur, facilius ab utraque parte assertiosustineatur [1452].
Для них важнее доказать вам, что данная вещь неверна, чем то, что онаверна; или доказать, что она не является тем-то, чем то, что она являетсяэтим; они охотнее скажут вам, чего они не думают, чем то, что они думают.
Пирронисты обычно выражались так: «Я ничего не утверждаю; он ни то, нидругое; я не понимаю этого; и то и другое одинаково вероятно; можно с равнымоснованием говорить и за и против любого утверждения. Нет ничего истинного,что не могло бы казаться ложным» [1453]. Их излюбленное слово — это έπέχω [1454], т. е. я воздерживаюсь, я не склоняюсь ни в ту, ни в другую сторону.Они постоянно повторяли его или что-нибудь в этом роде. Их целью являлсяясный, полный и совершенный отказ от суждения или воздержание от него. Онипользовались своим разумом для поисков истины и споров о ней, но не длятого, чтобы что-нибудь решать и производить выбор. Тот, кто можетпредставить себе постоянное признание неведения, кто может представить себесуждение, не склоняющееся ни в ту, ни в другую сторону, чего бы это никасалось, тот поймет, что такое пирронизм. Я излагаю воззрения пирронистов,как умею; но многие находят, что взгляды их трудно понять и даже самипирронисты излагают их не совсем ясно и по-разному.
В обыденной жизни пирронисты ведут себя, как все люди [1455]. Ониподчиняются естественным склонностям и влечениям, голосу страстей, велениямзаконов и обычаев, требованиям житейской деятельности. Non enim nos Deusista scire, sed tantum modo uti voluit [1456]. Они руководствуются этимивещами в своем практическом поведении, не рассуждая о них, не критикуя их.Но я никак не могу согласовать с этим то, что рассказывают о Пирроне. Егоизображают человеком тяжеловесным и упрямым, жившим нелюдимо и необщительно,легко переносившим все неудобства, любившим все дикое и сумрачное,отказывавшимся повиноваться законам. Это значило бы идти дальше его системы.Он не желал превратиться в камень или пень; он хотел быть живым человеком,думающим и рассуждающим, наслаждающимся всеми естественными благами иудовольствиями, правильно и по назначению применяющим и использующим всесвои физические и духовные силы. А что касается ложных вымышленных ифантастических привилегий, присвоенных себе человеком, а именнопредписывать, устанавливать истину и поучать ей, то он с легким сердцемотверг их и отрекся от них.
Да и нет такой философской школы, которая не была бы вынужденаразрешить своим приверженцам, если только они хотят участвовать в жизни,выполнять множество вещей, для них непонятных, необъяснимых и неприятных.Так, когда мудрец предпринимает морское путешествие, он следует этомупринципу, не зная, пойдет ли он ему на пользу: он рассчитывает на то, чтосудно в порядке, что его ведет опытный кормчий, что погода благоприятна, тоесть полагается на обстоятельства лишь возможные, но не обязательные; послечего он отдается на волю случая, если только нет явных признаков опасности.Он обладает телом и душой, чувства толкают его на те или иные действия,разум побуждает к тому или иному. Хотя он и не признает у себя наличияособой способности суждения и помнит, что не должен ничего утверждать,поскольку вместо безусловной истины может столкнуться с ложным ее подобием,тем не менее он целиком и полностью выполняет свои житейские обязанности. Асколько есть разных наук, которые в гораздо большей степени опираются надогадки, чем на знание, которые не судят о том, что истинно и что ложно, аследуют лишь тому, что представляется вероятным. Существует, говорятпирронисты, и истинное, и ложное, и мы обладаем способностью доискиваться,но не способностью в точности определять. Мы предпочитаем без размышленияследовать установленному в мире порядку. Душе, свободной от всякойпредвзятости, гораздо легче достичь спокойствия. Люди, которые судят ипроверяют суждения других людей, никогда его не обретут. Насколько жепростые и нелюбопытные умы более послушны политическим законам иустановлениям религии и легче поддаются руководству, чем умы, кичащиесязнанием человеческих и божественных причин и поучающие им [1457].
Среди человеческих измышлений нет ничего более истинного и полезного,чем пирронизм. Он рисует человека нагим и пустым; признающим свою природнуюслабость; готовым принять некую помощь свыше; лишенным человеческого знанияи тем более способным вместить в себя божественное знание; отказывающимся отсобственного суждения, чтобы уделить больше места вере; ни неверующим, ниустанавливающим какую-либо догму, противоречащую принятым взглядам;смиренным, послушным, уступчивым, усердным; заклятым врагом ереси;свободным, следовательно, от пустых и нечестивых взглядов, введенных ложнымисектами; это — чистая доска, готовая принять от перста божия те письмена,которые ему угодно будет начертать на ней. Чем больше мы отдаемся на волюбожию и поручаем себя ей, отказываясь от собственной воли, тем достойнее еестановимся. Принимай, говорит Екклезиаст, за благо вещи такими, как онипредставляются тебе и видом и вкусом своим повседневно, все остальное вышетвоих познаний [1458]. Dominus novit cogitationes hominum, quoniam vanae sunt [1459].
Таким образом, из трех основных философских школ две открыто исповедуютсомнение и неведение; что же касается приверженцев третьей школы —догматиков, то нетрудно убедиться, что большинство их прикрывалосьуверенностью лишь из желания придать себе лучший вид. Они заняты были нестолько тем, чтобы установить какую-то достоверность, сколько стремлениемпоказать, как далеко они зашли в поисках истины: quam docti fingunt, magisquam norunt [1460].
Тимей, желая поведать Сократу все то, что ему известно о богах, о миреи о людях, намерен говорить об этом как человек с человеком, полагая, чтодостаточно, если его мнения будут столь же достоверны, как и мнения всякогодругого человека; ибо он не имеет точных доказательств, как не имеет их ниодин смертный [1461]. Подражая этому, один из последователей Платона [1462],касаясь вопроса о презрении к смерти, вопроса естественного и доступноговсякому, формулировал эту мысль следующим образом: Ut potero, explicado; nectamen, ut Pythius Apollo, certa ut sint et fixa, quae dixero; sed uthomunculus probabilia coniectura sequens [1463].
В другом месте Цицерон даже перевел дословно мысль Платона по этомуповоду: Si forte, de deorum natura ortuque mundi disserentes, minus id quodhabemus animo consequimur, haud erit mirum, Aequum est enim meminisse et mequi disseram, hominem esse, et vos qui iudicetis; ut, si probabiliadicentur, nihil ultra requiratis [1464].
Аристотель обычно приводит множество чужих мнений и взглядов для того,чтобы, сопоставив с ними свою точку зрения, показать нам, насколько он пошелдальше и в какой мере он приблизился к правдоподобию, — об истине нельзясудить на основании чужого свидетельства или полагаясь на авторитет другогочеловека. Поэтому Эпикур тщательнейшим образом избегал в своих сочиненияхссылаться на них. Аристотель — царь догматиков, и тем не менее мы узнаем отнего, что чем больше знаешь, тем больше у тебя поводов к сомнению [1465]. Ончасто умышленно прикрывается до того темными и запутанными выражениями, чтосовершенно невозможно разобраться в его точке зрения. Его учение вдействительности — пирронизм, только скрытый под видом утверждений.
Послушаем заявление Цицерона, который разъясняет нам чужие взгляды спомощью своей точки зрения: Qui requirunt quid de quaque re ipsi sentiamus,curiosius id faciunt quam necesse est. Haec in philosophia ratio contraomnia disserendi nullamque rem aperte iudicandi, profecta а Socrate,repetita ab Arcesila, confirmata a Carneade, usque ad nostram viget aetatem.Hi sumus qui omnibus veris falsa quaedam adiuncta esse dicamus, tantasimilitudine ut in iis nulla insit certe iudicandi et assentiendi nota [1466].
С какой целью не только Аристотель, но и большинство других философовприбегали к запутанным выражениям, как не для того, чтобы повысить интерес кбесплодному предмету и возбудить любопытство нашего ума, предоставив емуглодать эту сухую и голую кость? Клитомах утверждал, что он никогда не всостоянии был понять из сочинений Карнеада, каковы его взгляды [1467]. ПочемуЭпикур избегал ясности в своих сочинениях, а Гераклит был прозван за своюманеру изложения σκοτεινος [1468]! Непонятное изложение, ккоторому прибегают ученые, это тот же прием, который применяют фокусники,чтобы скрыть ничтожество своего искусства, прием, на который легкопопадается человеческая глупость:
Clarus, ob obscuram linguam, magis inter inanis,
Omnia enim stolidi magis admirantur amantque
Inversis quae sub verbis latitantia cernunt. [1469]
Цицерон упрекает некоторых своих друзей за то, что они уделялиастрономии, юриспруденции, диалектике и геометрии больше времени, чем этинауки заслуживают, и пренебрегали из-за этого более стоящими и более важнымиобязанностями в жизни [1470]. Равным образом и философы-киренаики непридавали цены физике и диалектике [1471]. Зенон в самом же начале своих книг«О государстве» объявлял бесполезными все свободные науки [1472].
Хрисипп утверждал, что все написанное Платоном и Аристотелем о логикеписалось ими в шутку и ради упражнения; он не мог поверить, чтобы онисерьезно говорили о таких пустяках [1473]. Плутарх утверждает то же самоеотносительно метафизики [1474]. Эпикур сказал бы то же самое и о риторике,грамматике, поэзии, математике и всех прочих науках, кроме физики. Сократ сосвоей стороны признал бы это относительно всех наук, за исключением лишьтой, которая занимается вопросами нашей жизни и нравов. О чем бы его ниспросили, он всегда заставлял спрашивающего прежде всего разобраться вобстоятельствах его прошлой и настоящей жизни; только эти обстоятельства онисследовал и по ним судил, считая всякое иное знание второстепенным посравнению с этим и излишним. Parum mihi placeant eae litterae quae advirtutem doctoribus nihil profuerunt [1475].
Таким образом, большинство наук находилось в пренебрежении у самихученых, но они не считали излишним изощрять свой ум и упражнять его хотя бына вещах заведомо недостоверных и мало полезных.
Одни называли Платона догматиком, другие — сомневающимся скептиком,третьи считали, что он в некоторых вопросах догматик, в иных скептик [1476].
Главное лицо в его диалогах, Сократ, всегда направляет беседу, ставявопросы и возбуждая споры; он никогда не обрывает обсуждения, никогда небывает удовлетворен и говорит, что не владеет никакой иной наукой, кроменауки противоречия. Их любимый автор, Гомер, в равной мере заложил основаниявсех философских школ, желая показать, что совершенно безразлично, какимпутем мы пойдем [1477]. Уверяют, что Платон был родоначальником десятиразличных философских школ [1478], и поэтому, на мой взгляд, ни одно учениене было в такой степени проникнуто колебаниями и сомнениями, как его. Сократговорил [1479], что повивальные бабки, избрав своим ремеслом принимать детейу других, сами перестают рожать; так и он, получив от богов звание знатокаповивального искусства в делах мудрости, тоже, подобно повивальным бабкам,отказался сам рождать. Преисполнившись любовью, он принимает у мужчин, а неу женщин и присматривает за рождением их душ. Он довольствуется тем, чтооказывает рожающим поддержку и покровительство, помогает их естествураскрыться, смазывает пути, по которым идет плод, и облегчает родовые муки;в дальнейшем он помогает судить о новорожденном, наладить его питание, рост,пеленание и обрезание; таким образом, он применяет свое искусство на пользудругому, ради его блага и устранения грозящих ему опасностей.
Точно так же обстоит дело и с сочинениями большинства философовтретьего направления, как это отметили уже древние авторы относительнотворений Анаксагора, Демокрита, Парменида, Ксенофана и других [1480]. Ихманера изложения по существу пронизана сомнением, они умышленно скорееспрашивают, чем поучают, хотя и перемежают свое изложение догматическимиутверждениями. Это можно так же хорошо проследить на Сенеке, как и наПлутархе. Те, кто занимается ими вплотную, отлично знают, что они судят овещах то с одной точки зрения, то с совершенно противоположной, икомментаторам следовало бы прежде всего примирить каждого из них с нимсамим.
Мне кажется, что Платон умышленно любил философствовать в диалогическойформе, ибо многообразие и противоречивость его взглядов не так бросались вглаза, когда их излагали разные собеседники.
Рассматривать предметы с разных точек зрения так же хорошо, как ирассматривать их под одним углом зрения, или даже еще лучше, ибо такоерассмотрение шире и полезнее. Возьмем пример из нашей практики: судебныерешения составляют конечный пункт догматического обсуждения дела; однако терешения, которые наши парламенты представляют в качестве образцов, способныхвнушить народу то уважение, которое он обязан питать к этим высокимучреждениям, главным образом благодаря достоинству заседающих в них лиц, —хороши не своими заключениями, которые носят обычный характер и которые даетвсякий судья, а тем, что они составляют итог прений и столкновения различныхи противоположных мнений по поводу данного юридического случая.
Наиболее обширную область для взаимных упреков философов представляютте их расхождения и противоречия, в которых запутывается каждый из них либоумышленно, с целью показать шаткость человеческого ума в суждении о всякомпредмете, либо, помимо их ведома, вследствие текучести и непонятностивсякого явления.
Это выражено в следующем постоянно повторяемом изречении: «Если вопросскользкий и зыбкий, воздержимся от суждения», ибо, как говорит Еврипид,«творения бога различным образом смущают нас» [1481].
Это напоминает Эмпедокла [1482], который, как бы охваченный божественнымвдохновением и терзаемый истиной, постоянно твердит в своих писаниях: «Нет,нет, мы ничего не чувствуем и ничего не видим; все вещи сокрыты для нас, нетни одной, о которой мы в состоянии были бы установить, что она такое». Ту жесамую мысль выражают и следующие слова божественного Писания: Cogitationesmortalium timidae et incertae ad inventiones nostrae et providentiae [1483]. Неследует удивляться тому, что люди, отчаявшиеся овладеть истиной, тем неменее находят удовольствие в погоне за ней, ибо изучение наук — весьмаувлекательное занятие; оно столь приятно, что стоики, например, в числеразличных наслаждений запрещают также и то, которое проистекает отупражнения ума: они хотят обуздать его и считают невоздержанностьюстремление слишком много знать [1484].
Однажды, когда Демокрит ел во время обеда фиги, пахнувшие медом, онвдруг задумался над тем, откуда взялась у фиг эта необычная сладость, и,чтобы выяснить это, он встал из-за стола, желая осмотреть то место, где этифиги были сорваны. Его служанка, узнав, почему он всполошился, смеясь,сказала ему, чтобы он не утруждал себя: она просто положила фиги в сосудиз-под меда. Демокрит был раздосадован тем, что она лишила его поводапроизвести расследование и отняла у него предмет, возбудивший еголюбознательность. «Уходи, — сказал он ей, — ты причинила мне неприятность; явсе же буду искать причину этого явления так, как если бы оно былоприродным» [1485]. И он не преминул найти какое-то истинное основание дляобъяснения этого явления, хотя оно было ложным и мнимым. Указанноепроисшествие с великим и прославленным философом служит ярким примером тойстрасти к знанию, которая заставляет нас пускаться в поиски, заведомобезнадежные. Плутарх рассказывает о сходном случае с одним человеком,который не желал быть выведенным из сомнения, одолевавшего его по поводунекоторых вещей, так как это лишило бы его удовольствия доискиваться; другойчеловек точно так же не желал, чтобы врач исцелил его от перемежающейсялихорадки, чтобы не лишиться удовольствия получать облегчение от питья.Satius est supervacua discere quam nihil [1486].
Подобно тому как всякая пища часто доставляет только удовольствие,между тем как далеко не все то приятное, что мы едим, бывает питательным издоровым, — точно так же нам неизменно доставляет наслаждение все то, чтонаш ум извлекает из занятий науками, даже когда оно не бывает нипитательным, ни целебным.
Вот что говорят ученые: «Изучение природы служит пищей для нашего ума;оно возвышает и поднимает нас, оно заставляет нас презирать низменные иземные вещи по сравнению с возвышенными и небесными; само исследование вещейсокрытых и значительных — весьма увлекательное занятие даже для того, ктоблагодаря этому проникается лишь благоговением и боязнью судить о них» [1487]. Эти слова выражают убеждение их авторов. Еще более ярким образцомтакой болезненной любознательности является другой пример, на который онипостоянно с гордостью ссылаются. Евдокс [1488]умолял богов дать емувозможность хоть один раз увидеть вблизи солнце и узнать, каковы его форма,величина и красота, даже ценою того, чтобы быть им тотчас же сожженным. Онжаждал ценою жизни приобрести знание, которым он не смог бы воспользоваться,и ради этого мгновенного и мимолетного познания готов был отказаться от всехимевшихся у него знаний и от тех, которые он мог бы еще приобрести вдальнейшем.
Меня нелегко убедить в том, что Эпикур, Платон и Пифагор принимали зачистую монету свои атомы, свои идеи, свои числа: они были слишком умны,чтобы верить в столь недостоверные и спорные вещи. Но каждый из этих великихмужей стремился внести какой-то луч света, желая рассеять нашу тьму иневежество; они тешились измышлениями, которые по крайней мере былиувлекательными и остроумными, и если даже они оказывались ложными, то былине хуже противоположных убеждений: unicuique ista pro ingenio finguntur, nonex scientiae vi [1489].
Некий древний мудрец, которого упрекали в том, что он проповедует такуюфилософию, о которой сам он в душе невысокого мнения, ответил: «Это и значитфилософствовать». Философы хотели все исследовать, все взвесить и считали,что это соответствует присущей нам природной любознательности. Некоторыевещи они писали ради пользы общества, как, например, о религии, и это было сих стороны благоразумно, ибо они не хотели разоблачать общепринятые мнения,опасаясь вызвать этим смуту и нарушить повиновение законам и обычаям своейстраны.
Платон разрешает этот вопрос просто и ясно: когда он говорит от своеголица, то не предписывает ничего определенного, когда же выступает какзаконодатель, то начинает выражаться решительно и властно [1490]. При этомон, не стесняясь, уснащает свое изложение самыми фантастическимиизмышлениями, весьма полезными для народа, но смешными в его собственныхглазах, ибо он знает, до какой степени мы склонны поддаваться всякимвнушениям, даже самым диким и нелепым.
Вот почему в своих «Законах» он тщательно предусматривает [1491], что вобщественных местах должны распеваться только такие гимны, баснословныевымыслы которых могут послужить какой-нибудь полезной цели. Будучи убежден,что человеческий ум легко поддается внушению, он считал, что уж лучше питатьего полезными вымыслами, чем бесполезными или даже вредными. В своем«Государстве» он прямо заявляет, что для пользы людей часто бываетнеобходимо их обманывать [1492]. Нетрудно заметить, что одни философскиешколы больше стремились к истине, другие же — к пользе, благодаря чемупоследние и получили большее распространение. Беда наша в том, что нередковещи, кажущиеся нам наиболее истинными, не являются наиболее полезными длянашей жизни. Даже эпикурейцы, пирронисты и приверженцы Новой Академии [1493],то есть представители самых смелых философских школ, в конечном счетевынуждены склоняться перед гражданским законом.
Есть еще и другие вопросы, которые они тщательно обсуждали, выворачиваяих так и этак, причем каждый старался сказать свое слово, удачное илинеудачное. Так как они исходили из того, что нет ничего столь сокровенного,чего им нельзя было бы расследовать, то им часто приходилось строитьнесостоятельные и нелепые догадки, которые они сами не считалиосновательными, и выдвигали их не для того, чтобы установить истину, атолько чтобы поупражнять свой ум. Non tam id sensisse quod dicerent, quamexercere ingenia materiae difficultate videntur voluisse [1494].
В противном случае было бы непонятно, как могли эти выдающиеся изамечательные люди обнаружить такое необычайное непостоянство, такуюразноголосицу и легковесность в своих воззрениях? Так, например, что можетбыть нелепее, чем желать представить себе бога с помощью наших уподоблений идогадок; или пытаться подчинить его и мир нашим законам и мерить их нашимисилами; или пользоваться в применении к божеству той крупицей способностей,которые ему угодно было уделить человеческой природе; или желать низвестиего на землю и сделать столь же тленным и жалким, как мы сами, толькопотому, что мы не в состоянии простереть своих взоров до его славногопрестола?