Глава 14. За всю свою жизнь я ни разу не отказала ни одному мужчине
За всю свою жизнь я ни разу не отказала ни одному мужчине. Что такое? У вас, кажется, перехватило дыхание? Не сто́ит, дышите свободнее. И на этот раз, когда Робби, домчав меня до дома на своем мотороллере, предлагает проводить меня до квартиры, в воздухе повисает тяжелый дух ожидания, и я чувствую, что просто обязана хоть что‑нибудь сказать. Мычу что‑то про то, как чудесно прошел вечер; однако, если он ничего не имеет против, сегодня я очень устала и не смогу пригласить его зайти; хотя он, правда, мне очень нравится и все такое, но я встречаюсь с Крисом и… Робби поднимает руки в кожаных перчатках, шутливо давая понять, что сдается.
– Тпру, тпру, тпру! – говорит он. – Натали. Я ничего не хочу. Расслабься.
Продолжая улыбаться, он исчезает из виду, ввинчиваясь в холодный ночной воздух. Я смотрю ему вслед – мои щеки пылают. Мне кажется, большинству людей все же кое‑чего хочется.
Моему отцу, в частности, хочется, чтобы я пришла к нему в 8:00.
– Как ты, моя дорогая? – растягивает он слова на автоответчике. – Твоя мама вся на нервах, но, по‑моему, она делает из мухи слона.
Прокручиваю сообщение еще раз: знаю, что его озабоченность совершенно искренна, но выражает он ее как‑то не так. Вообще, по манере говорить он не похож ни на одного отца и ни на одного гинеколога из тех, кого я знаю. Хотя надо отдать ему должное: его репутация гинеколога – просто безупречна, чего, правда, никак не скажешь о нем как об отце (по крайней мере, так думают в Хендоне). Лично я считаю, что он старался изо всех сил. Просто отцовство ему не давалось – точно так же, как некоторым не дается математика. Помню, как однажды отец вызвался сходить в «Уэйтроуз»:[30]запастись продуктами на неделю. Вернулся он с торжествующим видом, упаковкой бекона, баночкой сладкого крема и коробкой кукурузных хлопьев размером с фургон для перевозки лошадей.
– В нашем доме это никто не ест, – устало сказала ему мама.
– Разве? – ответил он. – Даже на завтрак?
Было видно, как у мамы опускаются руки.
– «Фростиз», – глубоко вздохнула она. – На завтрак мы все едим «Фростиз», Винс. Даже ты.
Папа поскреб макушку и улыбнулся своей томной мальчишеской улыбкой, от которой когда‑то, очень‑очень давно, мама, вероятно, была без ума.
– Ну и ладно, – сказал он. – Не важно.
В этом‑то вся его проблема. Для него, в отличие от мамы, все было не важно. Он мог, конечно, насверлить дырок в стене, но вот купить новые розетки под эти дырки – это было уже не важно. Когда он ушел от нас, дом изнутри был похож на сыр «Эмменталь» (до тех пор, пока два года назад не пришла Бабс со своим трехэтажным набором инструментов, после чего вместо дырок сначала появились заглушки и замазка, а затем – полки, картины и светильники).
К папе в гостиницу я прибываю ровно в восемь. Ночью я почти не спала, и, хотя мне ужасно не нравится, что организм не справляется с основной биологической функцией, во всем есть свои плюсы. В такой ситуации очень легко быть пунктуальной: особенно если учесть, что с шести утра я только и делала, что таращилась в потолок. Отец же, наоборот, большой мастер по части сна, и в прохладном белом вестибюле он появляется через добрых двадцать минут после того, как прилизанная регистраторша оповещает его о моем присутствии. Все мои внутренности сжимаются в ожидании отцовского гнева, но даже я не могла себе представить, насколько папе может быть все по барабану. Теперь, когда в его жизни есть все, чего ему всегда хотелось, он превратился в западно‑капиталистическую миниатюру дзен‑буддиста. И никакая новоявленная сиднейская родня не сможет разрушить это спокойствие, по крайней мере, покуда находится на безопасном расстоянии и не требует денег.
– Боже милостивый! – восклицает папа. Он вздымает руки к небу, притворно изображая потрясение и призывая в свидетели невидимую толпу зрителей. – Ну и ну! Вы только посмотрите на нее!
Оглядываюсь по сторонам, пока не соображаю, что он имеет в виду меня. И хотя вестибюль пуст, я невольно съеживаюсь в своем пальто. До тех пор, пока отец не перебрался в Лос‑Анджелес, он говорил как любой нормальный человек. Однако впоследствии у него появился акцент: нечто среднее между Стивеном Фраем и Диком Ван Дайком.[31]И хотя я уже давно перестала стыдиться его голливудского английского, папино приветствие ставит меня в тупик. Слова вроде бы радостные, но тон, которым он их произносит, меня пугает. Вне всякого сомнения, я совершила смертный – по калифорнийским меркам – грех, то есть растолстела.
– А ты как‑то… помолодел, – говорю я, обнимая его.
Папа одет в то, что, как я полагаю, американцы называют «стильным прикидом». Похоже, нынче его спонсирует Ральф Лоран. Для человека, который когда‑то, стремясь выглядеть «клевым», покупал джинсы на распродаже в «Пепе», новый стиль кажется в высшей степени гармоничным. Желто‑коричневые мокасины, розовая рубашка, кремовые брюки, – такое впечатление, что папа только что сошел с рекламных страниц журнала для яхтсменов. Волосы – густые и черные как смоль, лицо – того же оттенка, что и у старой маминой сафьяновой сумки, а кожа – вообще какая‑то уж больно подозрительно упругая.
Мы усаживаемся на жесткие стулья гостиничного ресторана, и он сразу берет быка за рога:
– Девочка моя, ты можешь подать на них в суд.
Чуть было не начинаю спрашивать, с чего бы это мне подавать в суд на Келли с Тарой, но вовремя соображаю, что папа имеет в виду моих работодателей.
– Ой! – восклицаю я. – Даже не знаю, я… слава богу, до этого еще не дошло, ничего еще не решено, и… если честно, в последнее время я действительно допустила ряд ошибок. Так что, если меня все же решат уволить, вряд ли мне удастся их в чем‑то обвинить.
Помешиваю ложечкой эспрессо – высвобождаю канцерогены – и борюсь с непреодолимым желанием закурить. Отец взъерошивает мне волосы.
– Чушь, кнопка, – кричит он. – Никогда в это не поверю! Чтобы моя девочка – и вдруг не ангел?!
Тыкая тостом в тарелку, благосклонно улыбаюсь проявлению родительского участия и выдаю папе облегченную версию того, почему моя карьера висит на волоске.
– Я здесь исключительно ради тебя, дорогая, – провозглашает он.
– Спасибо, пап, – хрипло отвечаю я. – Я в норме. Все под контролем.
И хотя расстроить его в принципе невозможно, я все же подключаю максимум творческого воображения, излагая историю о том, почему я проговорилась о внучке. Моему слепо любящему отцу совершенно незачем знать, какая скверная у него дочь. Я на сто процентов уверена, что мама успела вырезать из этого шокирующего сюжета все запрещенные эпизоды. Она ни за что не допустит, чтобы ее бывший муж узнал о том, что отношения между мамой и дочкой в настоящее время далеко не идеальны.
– Послушай, кнопка, – говорит папа, потягивая свежевыжатый апельсиновый сок. – Я буду с тобой откровенен: для меня вся эта история с девчонкой, словно обухом по голове. Хотя твоя мама уверяет, что та ни разу не попросила денег.
Вся напрягаюсь, чувствуя проявление какого‑то пренебрежения по отношению к Келли, но затем понимаю, что комментарий гораздо больше говорит о нем самом, чем о ней. От моего внимания также не укрылось и то, что, пусть пока еще чисто теоретически, но папа уже потихоньку привыкает к своему новому статусу.
– А ты… попробуешь поговорить с Тони?
Он пожимает плечами.
– Мой сын ясно дал понять, что не желает иметь со мной ничего общего, – отрезает он. – Что тут поделаешь?
Пытаюсь найти в его гладком, загорелом лице хоть какие‑то признаки досады, но они очень искусно скрыты.
– Я уверена, он захочет с тобой увидеться, – говорю я. Эти слова я говорю каждый месяц вот уже целых четырнадцать лет.
– Нисколько не сомневаюсь, – соглашается отец, как обычно. Его плечи напрягаются, едва заметно, и он восклицает: – Тони передал твоей маме кучу фотографий. Симпатичная девочка.
– Да, – тихо отвечаю я, внутренне ужасно довольная. – Да, по‑моему, они обе такие… красивые.
Внезапно отец резко хлопает в ладоши, давая понять, что тема закрыта, и грохочет:
– Твоя мать страшно волнуется за тебя, кнопка. Должен признаться: я тоже. Скажи‑ка мне, милая, ты хорошо заботишься о своем здоровье? Как твоя диета? Есть ли что‑то, в чем я мог бы тебе помочь?
Я наклоняю голову: благодарно и в то же время униженно. Должно быть, я еще более жирная свинья, чем думала. Чувствую, как начинает кружиться голова. Возможно, из‑за того, что мы перепрыгиваем с одной темы на другую, словно пара лягушек на болоте.
– Я в порядке, пап. Честно.
– Если ты чувствуешь, что не можешь доверить мне свои секреты, – отвечает он совершенно серьезно, – то Кимберли Энн с радостью обсудит с тобой абсолютно любую тему. Наш личный тренер‑тире‑диетолог‑тире‑травник – очаровательный парнишка, так что, если у тебя будут какие‑то вопросы, Кимберли Энн с удовольствием задаст их ему за тебя.
– Пап, – говорю я, жалея, что Бабс сейчас нет рядом и некому засвидетельствовать исторический момент: мой собственный отец только что не обзывает меня толстухой. – Это очень любезное предложение, спасибо тебе, и… э‑э, спасибо Кимберли Энн. Но, мм, я думаю, нам пора двигаться в Центр. Иначе, боюсь, придется полдня проторчать в очереди.
– Дорогая моя, – отвечает он, – я здесь не для того, чтобы помогать тебе в выборе между разноской бумаг и доставкой «макулатурной» почты. Меня сейчас гораздо больше волнует, что с тобой происходит. Я ни за что не поверю, чтобы кому‑то пришла в голову мысль уволить молодую леди с такой квалификацией, как у тебя. Ты же всегда была отличницей: с четырех лет в школе – одни пятерки! Да, ты слегка скатилась в университете, но у нас у всех бывают неудачные дни. Тебе достаточно было года работы в связях с общественностью, чтобы заслужить отличную репутацию. «Высококвалифицированная команда». Разве не так называли тебя и твоих подчиненных журналисты?! Черт возьми, да эта балетная компания только что не на коленях умоляла тебя перейти к ним! Все эти разговоры о сокращении штатов – полный абсурд! Абсурд, я говорю! Если только причина не в чем‑то личном. А я подозреваю, что так оно и есть. И хочу, чтобы мы об этом поговорили.
Я мысленно переношусь подальше от отеля «Сент‑Мартинз». Чувствую, что папа опоздал со своими душеспасительными американскими беседами из цикла «Хочешь поговорить об этом?» лет эдак на шестнадцать.
– Не стоит, – невнятно бормочу я.
Папа смотрит на меня: его глаза широко открыты. Я все еще не решила, что это – удивление или пластическая хирургия, – когда он вдруг повышает голос:
– Да проснись же ты наконец, Натали!
Изумленная, смотрю ему прямо в глаза. По моему глубокому убеждению, родители имеют право орать на своих детей только тогда, когда полностью исполнят свой родительский долг. А коль скоро к моменту своего бегства в Малибу папа едва исполнил половину, то, как мне кажется, с моральной точки зрения он обязан обращаться ко мне исключительно в нормальном тоне.
Говорю ему:
– Я уверена – со мной все будет в порядке.
Он трясет головой. При этом волосы его остаются безмятежно спокойными, и я с грустью думаю о том, что облысею гораздо раньше, чем отец. По идее, я должна чувствовать бесконечную признательность за то, что он примчался спасать меня, словно благородный рыцарь на белом коне, но я не чувствую ничего. Во всем виновата мама. Она все время преувеличивает серьезность ситуации как минимум раз в десять. Боюсь даже подумать, что она там наговорила отцу, чтобы заманить его в Лондон. Тяжко вздыхаю. Я устала от этой суеты вокруг себя. Мне ни от кого ничего не нужно: лишь бы только Бабс оставалась моей лучшей подругой, Крис – подобрел, Тони – перестал на меня злиться, Энди – покаялся, и чтобы все было так, как раньше. Хочу перемотать годы назад.
Не буду думать о работе. Не могу. Не хочу.
– Не хочу думать о работе, – шепчу я, пробуя мысль кончиком языка, будто горчицу.
– Ты что‑то сказала? – спрашивает отец. Он начинает ерзать на стуле, и я вижу, что он сдался. Наконец, он негромко говорит: – Если вся эта катавасия с работой закончится плохо, – а, похоже, так оно и будет, – я мог бы надавить на кое‑какие рычаги.
Думаю о том, что не хочу висеть мертвым грузом на отцовской шее: да еще так, чтоб ему пришлось на кого‑то давить. Тем более он ведь не какой‑нибудь там международный магнат и не сможет гарантировать, что обратной реакции не последует. И, тем не менее, улыбаюсь ему и говорю:
– Спасибо.
– Кнопка, – говорит отец. – Я ведь совершенно серьезно. Просто я не вполне понимал, насколько далеко все зашло. И могу сказать откровенно: я чувствую себя не в своей тарелке.
Снова улыбаюсь, глядя на его загорелое лицо и густые волосы. Он вздыхает, смотрит на свои швейцарские «Патек Филипп», затем – на меня.
– Очень жаль, что ты не рассказала мне обо всем раньше. Я улетаю домой через – сколько? – пять часов, но если бы я знал о серьезности ситуации, то, вне всякого сомнения, задержался бы подольше. Если хочешь, я могу позвонить своей секретарше, чтобы она поменяла билет…
Ага, только этого мне сейчас и не хватало.
– Пап, в этом нет никакой необходимости. И, все равно, спасибо. Слушай, тебе, наверное, пора ехать. Ты ведь не хочешь опоздать на самолет?
Отец легонько треплет меня за щеку.
– Итак, – начинает он свой речитатив. – Если ситуация с сокращением все же материализуется и тебе понадобится помощь моего адвоката, – ты ее получишь… этот парень чует запах подходящего дельца за двенадцать тысяч миль. Хотя я очень сомневаюсь, что даже ему… ладно, это уже не важно. Позвони мне завтра, хорошо? Я как раз переговорю с Кимберли Энн насчет того, что мы с тобой обсуждали. В любом случае, она наверняка свяжется с тобой насчет этой девочки.
Он немного медлит, словно в нерешительности, а затем добавляет, вроде как даже немного стесняясь:
– Если увидишь Тони, передавай ему мой самый сердечный привет.
Да уж, легко проявлять участие, когда живешь на другом конце планеты, за пол‑экватора от проблемы. Обнимаю отца на прощание и еду на метро в свою контору.
Обеденный перерыв еще не скоро, и я пока не могу предстать перед Мэттом. А перед кем же я готова предстать? Перед Мел. Мы не виделись с того самого концерта «Маников». Тони я звонить не смею, но Мел наверняка с ним встречалась. И должна знать, допущена я нынче ко двору или все еще в ссылке. Мелкой рысью направляюсь к ней в гримерную. Сегодня генеральная репетиция в костюмах перед вечерним показом «Ромео и Джульетты» для прессы. В обычный рабочий день я уже давно корпела бы за столом, экспромтом отвечая на не терпящие отлагательства вопросы какой‑нибудь троюродной сестры помощницы редактора журнала «Волнистый попугайчик» («можно нам билетики на сегодня?»).
Ну, и что с того? Я уже в той стадии утопления, когда приходит успокоение, и вода ласково убаюкивает своей прощальной колыбельной. Стучусь.
– Да‑а! – раздается из‑за двери. Заглядываю внутрь.
– Ой, привет, – говорит Мел. Сегодня ее приветствие не такое шипучее, как обычно.
Мел сидит на полу, – маленький призрак в одних трусиках, и ее пушистые, мягкие волосы саваном окутывают миниатюрное тельце. Она и в самом деле ужасно тощая, – сплошь кожа да кости, – и, без всякой на то причины, меня вдруг охватывает раздражение. Так и тянет крикнуть: «Посмотри на себя! Ты выглядишь омерзительно!» Но я этого не делаю.
– Как ты? – отрывисто произношу я.
– Нормально, спасибо, – отвечает она, отбрасывая волосы назад. – Передай липкую ленту, пожалуйста.
Кладу лейкопластырь в ее вытянутую руку и наблюдаю за происходящим. Разорвав на половинки целую кучу круглых, плоских ватных подушечек, Мел обложила ими сверху обе ступни: от лодыжки – и практически до пальцев. Когда я впервые увидела этот ритуал, то подумала, что она таким образом предохраняет ноги.
Помню, как Мел рассмеялась в ответ.
– Нет, просто у меня не очень хороший подъем, – объяснила она. – Ступни сверху плоские, совсем без выпуклостей. И когда я en pointe,[32]форма ноги получается неправильная, – вот преподавательница и посоветовала: «Давай‑ка попробуем набивку». Режиссеру это так понравилось, что теперь мне запрещено появляться на сцене без нее. Набивка очень удачно подчеркивает изгиб ступни, и, вообще, так гораздо красивее. Не думай, я не одна такая, – очень многие делают то же самое.
Довольная безупречным качеством самодельных выпуклостей, Мел натягивает облегающие трико и снимает балетные тапочки с батареи.
– Ну‑ка, продемонстрируй нам свои выпуклости, – поддразниваю ее я, когда розовые сатиновые ленточки уже затянуты вокруг ног. Она с улыбкой поднимается на носочки. – О боже, ты такая эффектная! – восторженно визжу я. Мел хихикает.
– Надо будет позвонить Тони, – говорит она вдруг. – Я ведь даже не послала ему «валентинку». Слишком много работы. Не то что у некоторых, – не будем говорить, у кого, – тех, кто только и делает, что порхает по разным Веронам!
Господи! Ведь я же напрочь забыла и о поездке в Верону, и о том, что 14‑е февраля уже через два дня. Вернее, предпочла похоронить этот факт как можно глубже. Сегодня днем Мэтт с Джульеттой должны лететь в Италию. В ушах у меня звенит: правда, совсем по другой причине.
– То есть ты хочешь сказать, что… э‑э, еще не звонила Тони? – говорю я, изо всех сил стараясь придать голосу легкомысленность.
– Мне кажется, он милый мальчик, – пыхтит Мел. – И он правда мне очень нравится. Но быть танцовщицей – это все равно, что быть монашкой!
Из дальнейших расспросов выясняется, что, начиная с пятницы, Тони звонил Мел беспрецедентное количество раз, – аж целых четыре, – а она так до сих пор ему и не перезвонила. И хотя бывшие пассии моего братца, вероятно, назовут это справедливым возмездием, я ему где‑то даже сочувствую. Четыре звонка за пять дней. Практически моя годовая норма.
Несусь к себе в офис, где Белинда, к моему величайшему облегчению, сообщает, что Мэтт на совещании и пробудет там до пяти, после чего они с Джульеттой сразу же отбывают в аэропорт. Остаток дня проплывает довольно спокойно, и меня никто не трогает. Отбиваюсь от халявщиков, требующих журналистских контрамарок («пришлите мне по факсу балетную страничку из вашего „Еженедельника для строителей“, и тогда посмотрим, что можно для вас сделать»). Говорю маме то, что ей хочется услышать («Эти его бешеные восторги по поводу нового „меркурия“, – кабриолет, золотистый металлик, – и в самом деле какие‑то ненатуральные: сразу видно, что он скучает по Хендону»). Не думаю о Крисе («Я не буду думать о Крисе, я не буду думать о Крисе, я не буду… и т. д.»). И не звоню брату (хотя вдруг, в эгоистичном порыве надежды, соображаю, что, раз Мел не отвечает взаимностью, Тони наверняка потребуется моя помощь: направить тропинку истинной любви прямиком к его двери).
В 18:00 отключаю мобильник и отправляюсь в «Колизей». Белинда трещит без остановки, но я не слышу ее. Я водонепроницаема, воздухонепроницаема, холодна и неприступна, как космический корабль; мои люки задраены против любого инопланетного нашествия; лампочки светят красным; сигнальные сирены воют: «ва‑ва‑ва». Мы с Белиндой стоим в фойе, раздавая прессе билеты и программки, словно хлеб гогочущему стаду гусей. Я лебезю, флиртую, всучиваю напитки в антракте, а затем сажусь на метро, еду домой и камнем валюсь в кровать. Сна ни в одном глазу до четырех утра, в результате сомнамбулой плетусь на работу на следующий день. Моя задница едва касается сиденья стула, когда раздается телефонный звонок.
Шесть минут спустя я стою с затуманенным взором, тяжело опираясь о стену туалетной кабинки, и не могу понять, как это я умудрилась забронировать Мэтту с Джульеттой билеты на рейс, прибывающий в Верону в 20:25, вместо того, чтобы – как я собственноручно указала в аккуратно отпечатанном расписании, – вылетать из Гатвика в 20:25.
Я думаю о том, как неудачно, что следующий рейс в Верону только в восемь утра; и Мэтту с Джульеттой пришлось ночевать в аэропортовском клоповнике, в то время как их мягкие гостиничные перины в Вероне бесстыдно пустовали всю ночь.
Неудачно и то, что Мэтту пришлось заплатить дополнительный сбор за обмен авиабилетов и потратить сорок минут своего драгоценного времени на то, чтобы утихомирить взбешенного фотографа (которому страшно хотелось заснять Джульетту склонившейся над балконными перилами в золоте поцелуя первых лучей утреннего веронского солнца, а теперь придется довольствоваться унылым послеобеденным светом).
И уж совсем неудачно, что, несмотря на дюжину факсов, итальянские власти заявили, что, к их величайшему сожалению, им «niente»[33]не известно ни о каком британском фотографе. И согласие они дали лишь после того, как Мэтт, призвав на помощь все свои скрытые таланты лицедея, печально заявил: «Ну, и как теперь прикажете сообщить эту новость послу Италии, чья, собственно, это и была идея?»
И, наконец, не так, чтобы неудачно, – скорее, неизбежно для идиотки, чьи мозговые сигналы и привели к этой бесконечной череде вопиющих ошибок и просчетов, – это то, что дальнейшее продолжение ее профессиональной карьеры идиотки явно близко к завершению. Отныне уже ничто не помешает мне смотреть «Колесо фортуны».