Глава 33. Я стараюсь придать лицу радостное выражение, но что‑то во мне изменилось
Я стараюсь придать лицу радостное выражение, но что‑то во мне изменилось. Притворство не вполне получается. Моя улыбка сейчас похожа на крошечный клочок оберточной бумаги, в который пытались завернуть что‑то очень объемистое.
– С тобой все в порядке? – спрашивает Энди. – Я что‑то не то сказал?
– Нет‑нет. Все в порядке. Было очень мило. Просто я немного устала, вот и все.
– Да, конечно, – в его улыбке сквозит сомнение. – «Мило» . Что ж, значит, ты сейчас домой? Могу подвезти, если хочешь.
– Нет‑нет, спасибо. Я возьму такси.
Энди пожимает плечами и больше не предлагает меня подвезти.
Сижу в такси – мысли вперемешку. Чем больше я познаю себя, тем хуже. Взять хотя бы всю ту чушь насчет «самосознания», которой нас пичкают разные женские журналы! Даже не верится, насколько безответственными могут быть люди. Это же все равно, что прописывать водку страдающим бессонницей. Или алкоголизмом. Какая, интересно, мне будет польза от того, что я осознаю, что ненавижу тех, кого люблю?
Сглатываю и морщусь. Горло словно открытая рана. О да, еще один мой позор. Хочется испариться прямо тут. Откуда она взялась, эта изощренная новая привычка? Не могу отделаться от чувства, что своими поступками я поворачиваю эволюцию вспять. Мне жаль и не жаль одновременно. Да, был кратковременный всплеск, своего рода отсрочка. Дар пустоты перед тем, как вновь погрузиться в пучину вины и отвращения. Но блевать я больше не буду: все, хватит. Я не какая‑нибудь там булимичка! У этих людей полностью отсутствует самоконтроль. А я просто организованная, одержимая маньячка. Практически готовая согласиться на работу в кулинарии: можно сказать, прямо на месте преступления! Хотя там я, по крайней мере, буду под наблюдением. Полагаю, это меньший риск, чем сидеть дома один на один с холодильником.
Не глядя, расплачиваюсь с водителем, бегом бегу в квартиру, запираю дверь, валюсь в кровать практически без чувств и моментально засыпаю.
Итак, первый день моей новой жизни. Сбросив одеяло, решаю для себя, что сегодняшнее утро – с его тусклым солнцем и легким морозцем – станет предвестником начала новой, совершенной меня . Отныне я встаю на стезю добродетели. Отвешиваю порцию шоколадных хлопьев в глубокую чашку, добавляю приличную дозу молока, высыпаю полную мерную ложку кофе в фильтровочный отсек «эспрессо»‑кофеварки (подарок Энди по случаю переезда: он не мог выносить мой электрический кофейник и «жидкий как моча» кофе, который тот производит) и ставлю на плиту. Кстати, об Энди. Он как пес, роющийся в клумбе с розами в поисках застарелой кости.
Решительно выдыхаю через ноздри и стараюсь сосредоточиться на том, чтобы не подавиться, отправляя в рот – ложка за ложкой – сладкую, размокшую кашицу. Из ниоткуда вдруг всплывает воспоминание: Бабс, я и Саймон, мчащиеся по Брик‑лейн после веселого вечера в компании Франни. Бабс вопит: «Я умираю с голоду!» – и тормозит у круглосуточной булочной. Саймон жадно заглатывает сэндвич с говядиной, солью и специями. Бабс откусывает от него же громадный кусок, не отрывая рук от руля… Естественно, я тогда не съела ничего, но именно сейчас мне почему‑то вспомнились и тот остро‑соленый запах говядины, и абсолютно одуревшая от восторга, упоенно чавкающая Бабс.
Я всегда презирала и одновременно завидовала людям, получающим от еды наслаждение, но сегодня я им просто завидую. Безусловно, пройдет немало времени прежде, чем я стану одной из них, но уже в эти выходные я намерена попытаться отнестись к еде как к лучшему другу.
Несмотря на благие намерения, меня, словно иголку к магниту, тянет к самым отвратительным воспоминаниям о вчерашнем вечере. Конечно, легко говорить, что тебя притягивает всякая гадость, если ты сидишь на мягком диване и на безопасном расстоянии от этих гнусностей. Автомобильные аварии, взрывающиеся бомбы, гибнущие дети – да, все это до ужаса трагично, но, тем не менее, извращенно захватывающе, поскольку погиб кто‑то другой, а не ты. Как заявила когда‑то моя мама: «Когда слышишь об очередной авиакатастрофе, первое, что приходит на ум: „Отлично, одной опасностью меньше“. Ведь подобные вещи не случаются массово». Увы, именно такой роскоши я сейчас лишена. Говоря языком метафоры, у меня оторваны обе ноги.
И все же. Это Энди довел меня до такого состояния. Человек, которому неведомо значение слова «границы». В этом они с Тони абсолютно одинаковы. Однако я не должна быть к нему чересчур суровой. Он всего лишь хотел помочь. Правда, продемонстрировал при этом пугающие черты благодетеля. Теперь мне известно, что, стремясь изгнать демонов из других, мы желаем лишь утихомирить своих собственных, но в то же время я понимаю, что Энди вел себя как солдафон исключительно из добрых побуждений. К тому же далеко не все, что он вытащил на поверхность, оказалось таким уж плохим. По крайней мере, я могу утешиться хотя бы тем, что Тони не обзывал меня Аланом.
Я улыбаюсь: отчасти потому, что покончила с тоскливым паломничеством под названием «завтрак», а отчасти – потому, что живо представила себе реакцию двенадцатилетней Бабс на Алана. От такого имени можно с ума сойти – даже если ты парень. Должно быть, Энди гораздо храбрее, чем я думала: насколько мне помнится, ее хук справа уже тогда был беспощадным. Я снова улыбаюсь, но вдруг замираю, припомнив главное. Бабс заслуживает того, чтобы узнать всю правду. Сегодня же позвоню ей. Нет, не сейчас, сейчас еще только 10:25, они наверняка покупают новый диван или выбирают имена для своих будущих детишек, или чем там еще обычно занимаются женатики. Отрываю от пачки желтый листочек, пишу заглавными буквами: «ПОЗВОНИТЬ БАБС, ПРИЗНАТЬСЯ» и наклеиваю на стену, рядом с телефоном. Вот так. Следующие тридцать секунд я греюсь в золотистых лучах добродетели. А затем вспоминаю, что они в Праге, – и лучи тут же блекнут. Придется подождать. Что ж. Пока суд да дело, позвоню‑ка я Джеки и приму ее предложение. После шестого гудка до меня доходит, что миссис Эдвардс сейчас как раз на работе. Уже практически кладу трубку, когда раздается сонное и сиплое: «Алло?»
– О господи, Энди, привет, это Натали! Прости, я тебя разбудила, да? Э‑э, извини за вчерашний вечер.
– За что?
– Ладно, не бери в голову, слушай, давай я перезвоню попозже… Вообще‑то я хотела поговорить с твоей мамой насчет работы, но она, наверное, как раз сейчас в кулинарии.
– Я могу ей переда‑а‑а‑а‑ать! – стонет он. Я даже пугаюсь, но тут же догадываюсь, что Энди просто зевает. – А‑а‑а‑а! Извини. Я увижу ее вечером. Все, я уже не сплю… кхак!.. прости, поперхнулся!
Как правило, я не люблю участвовать в физиологических функциях, – точнее, отправлениях, – других людей. Когда‑то давно в жизни Франни был период, когда она, месяц за месяцем, – простите за невольный каламбур, – без конца и с маниакальной навязчивостью твердила всем о своих месячных. Месячные такие, месячные сякие, сегодня устала (сильные месячные), дикая головная боль (сильные месячные), ужасные спазмы (сильные месячные), смертельная тошнота (сильные месячные). Она единственная из всех моих знакомых, у кого месячные приходили с регулярностью раз в неделю, и – можете считать меня женоненавистницей, но бесконечные блоки новостей с «Горячей линии месячной информации Франни» в конечном итоге начали вызывать тошноту у меня самой.
Однако першение в горле я еще так‑сяк могу перенести: конечно, если при этом не упоминать слова типа «мокрота» и «слизь». Кроме того, когда Энди говорит, что «поперхнулся», я чувствую, как в груди у меня наконец растворяется никак не желавший исчезать комок.
– Знаешь, – говорю я вдруг, – если отчий дом тебе в тягость, ты всегда можешь вернуться обратно ко мне.
Наступившая тишина кричит и вопит. Считаю в уме проклятия на свою голову. Ведь могла же сказать: «Хрустальному шару в пустой спальне некому блестеть».
– Да? Ты уверена?
Поскольку в моем случае фраза: «Была б неуверена – не предлагала бы», – прозвучала бы нелепейшим враньем, я ограничиваюсь коротким:
– Да.
– Тогда как насчет завтра утром? Тебя устроит?
– Ух ты, – тихо шепчу я. – Похоже, кое‑кого там достало не на шутку.
– Ладно‑ладно, Натали, – отвечает Энди злорадно. – Тебе самой еще предстоит познакомиться с этим поближе. В понедельник, в девять утра. Мамочка в полной боеготовности.
– Ты думаешь, они захотят, чтобы я приступила так скоро? – пугаюсь я. – Нет, я не против, вот только Мэтт, мой экс‑босс, как раз собирался подбросить мне кое‑какую работенку.
– Ну да, конечно, помню, тот парень, что заходил в прошлый понедельник. Когда мы с тобой заключили наш договор насчет пилатеса‑Шивананды. – «Черт бы побрал тебя вместе с твоей компьютерной памятью», думаю я. – Послушай, Натали, это же классно! Ты не торопись, а когда соберешься, просто извести моих за день.
– За день?! Ты уверен, что они будут не против?
– А с чего бы им быть против? – говорит Энди. – Значит – завтра. Назад, в Примроуз‑Хилл, край маленьких магазинчиков и гей‑пивнушек. Спасибо, Нэт. Ключ все еще у меня, так что ты не беспокойся: я сам справлюсь. Давай! Пока!
Кладу трубку на место и зажимаю рот ладонями. Энди снова будет жить со мной! Как такое могло случиться?
Набирая номер с бешеной скоростью, звоню Мэтту: спрашиваю, занимался ли он когда‑нибудь Шивананда‑йогой. В ответ раздается:
– Совсем охренела?! Да я скорее себе задницу заштопаю!
Суббота тянется как смачный зевок. Если ты не помешана на еде, то чем еще заниматься в субботу? Воспрянуть духом помогает фраза, которую использовала Алекс на прошлом занятии. «Вообразите, что ваши позвонки – это жемчужины на нитке», – сказала она. Даже рискуя показаться сентиментальной, я должна признаться, что этот образ меня глубоко тронул (никогда раньше не представляла себе свои позвонки не чем иным, как прозаичным и в то же время прагматичным: «мои позвонки»). Отдавая дань уважения их важности как части тела, я никогда не думала о своем позвоночнике как о чем‑то драгоценном . Вскочив на ноги, роюсь в сумке в поисках расписания занятий в спортзале.
Через три с половиной часа я студнем расползаюсь по голубому коврику, гадая, почему это упражнения, которые, по словам Алекс, «на девяносто процентов – всего лишь лежание на полу», так изнуряют? А сидеть прямо – так это вообще смерти подобно! Нет, не то чтобы я жалуюсь: просто как‑то странно. Можно набрать десять миль на бегущей дорожке, а ступни все равно будут жаждать новых свершений. А после пилатеса – который, по сути, то же самое, что валяться на диване с пачкой чипсов, – я чувствую себя полностью измочаленной. И успокоенной. Что весьма полезно.
– Эй, Спящая красавица. Не хочешь сходить чего‑нибудь выпить? – Алекс склоняется надо мной: ее широкая улыбка кажется ослепительно‑белой на шоколадном лице.
– Если у тебя есть время, – вздыхаю я.
Алекс закатывает глаза.
– У меня есть время. Встречаемся в баре, через пять минут.
Я смущаюсь и краснею, повествуя ей о своей новой жизненной цели. Дело в том, что Алекс обладает потрясающей способностью внимательно слушать. Она не из тех, чей взгляд вечно мечется во время разговора: куда угодно, но только не на тебя, и она никогда не перебивает тебя словами вроде «да, точно, конечно», как бы поторапливая твою никчемную болтовню, чтобы поскорее заговорить самой. Она просто сидит, смотрит, слушает и ждет, пока ты не выскажешься до конца. Ужасно необычно.
– В общем, мне просто хочется узнать о пилатесе чуть больше. Прежде чем совершить какое‑нибудь безрассудство: например, потратить все свои сбережения на оплату курса, – заканчиваю я.
Алекс кивает.
– Все правильно, Натали. Всегда нужно как можно больше узнать о предмете твоих желаний, прежде чем добиваться его. Я, например, раньше была адвокатом. И пилатес для меня был всего лишь хобби.
И тут же ошарашивает меня плохими новостями. Пилатес – это не только валяться на коврике. Оказывается, вечерний курс пилатеса может занять целых два года. Придется выучить несколько тысяч самых разных упражнений. Анатомия, физиология, спортивные травмы, методы реабилитации. Очень многие из бывших танцовщиц теперь занимаются этим профессионально. И если у тебя нет танцевальной подготовки, то будет очень тяжело. Если же ты занималась танцами, то знаешь, как работает тело. Ей самой пришлось учиться дольше других; то же самое ожидает и меня.
И, – как будто одного этого недостаточно, – наносит еще один удар: минимум 1800 часов тренировок, прежде чем тебя допустят к экзамену. Однако я не отступаюсь, даже когда она заявляет: «Пилатес очень привлекает людей, ненавидящих физические упражнения».
– Смысл в том, чтобы заставить тело работать ради здоровья, это не упражнения ради упражнений. Пилатес ориентирован на конкретного человека. Его цель – найти способ максимально улучшить индивидуальные возможности, а твоя задача – сделать так, чтобы по окончании занятия каждый из них ощутил удовлетворение.
Все это время я радостно киваю, воображая себя стройной и обтекаемой, как дельфин (только без плавников).
– И, наконец, самое главное – это твои внутренние ощущения, а вовсе не внешний облик.
Вот тут я перестаю кивать и начинаю сомневаться: а действительно ли это то, что мне нужно? Мы переходим на личные темы, и Алекс рассказывает о себе. Ее мама – уроженка Вест‑Индии, папа – англичанин, и у нее три сестры.
– Я тоже всегда мечтала о сестрах, – вздыхаю я, но в глубине души мне неуютно.
Они что, сговорились все: Бабс, Алекс, Энди? Складывается такое ощущение, будто меня пытаются достать : все мои друзья стараются меня изменить, один за другим выдвигая аргументы в пользу внутренней силы. Но из дерьма конфетку не слепишь. Хмуря брови, я еду домой. Пилатес дает мне ощущение упругости снаружи и спокойствия внутри. Но вот заниматься раскопками своей души мне совсем неинтересно. Но ведь пилатес – это не психоанализ, – убеждаю я себя. – Пилатес – это когда лежишь на полу рядом с кучкой старперов и воображаешь себя взмывающим в небо «конкордом». Кстати, очень хорошо способствует растяжке нижней части спины.
Войдя в квартиру, с порога замечаю желтый листочек с инструкцией «ПОЗВОНИТЬ БАБС, ПРИЗНАТЬСЯ». «Не могу, – сообщаю я ему холодно. – Она сейчас недоступна». И сминаю его. «Зато ты нашла то, что тебе по душе» . Голос возникает в моей голове из ниоткуда – и я застываю на месте. Это правда. Когда что‑то начинает идти идеально, меня так и подмывает все испортить. Когда я еще только начала работать в «Балетной компании», мы с Мэттом часто вместе ходили обедать в паб. Мне бы сидеть и радоваться такой замечательной дружбе, но – нет же, в голове так и крутилась одна и та же мысль: «Он же мой босс! А вдруг я случайно опрокину на него бокал?» Ловлю себя на мысли, что я уже на полпути к тому, чтобы отговорить себя сделать то, что действительно хочу. Потому что мне страшно. В моей сумочке лежит бумажка с номером телефона учебных курсов пилатеса.
Позвоню в понедельник.
Топчусь по квартире, поправляя картины на стенах, пока не нахожу в себе смелости признаться, что именно Алекс – причина тому, что я выбита из колеи. Она такая волевая, такая способная, такая непринужденная и совсем не стесняется быть самой собой. И у меня не получается вообразить, что когда‑нибудь я смогу стать такой же, как она. И, – будто специально, чтобы подтвердить свою мысль, – я обжираюсь шоколадом, а затем иду в туалет и сую два пальца в рот.