Корни национального сознания
Исходным книжным рынком была Европа — географически обширный, но малочисленный круг читателей на латыни. Этот рынок был насыщен примерно за 150 лет. <...> Но основная масса человечества была (и остается) одноязычной. Из логики капитализма следовало, что после насыщения элитного латиноязычного рынка привлекательным станет потенциально огромный рынок одноязычной массы. <...> В 1520—1540 гг. на немецком языке было опубликовано в три раза больше книг, чем за предыдущие двадцать лет — удивительный сдвиг, в котором ключевую роль сыграл Лютер. В 1522—1546 гг. вышло 430 изданий (полных или частичных) его переводов библии.
За ним быстро последовали другие, открыв колоссальную религиозную пропагандистскую войну/ которая свирепствовала по всей Европе в течение последовавшего столетия. В этой титанической "битве за умы" протестантизм был преимущественно наступавшей стороной, прежде всего потому, что он умел использовать создаваемый капитализмом книжный рынок, в то время как контрреформация защищала цитадель латыни. Реакцию на волну печатной подрывной деятельности символизирует ватиканский Index Libro-rum Prohibitorum — новый вид каталога, не имеющий протестантского эквивалента. Лучшим образом ментальность осады иллюстрирует панический запрет Франсуа I в 1535 г. на печатание любых книг в его королевстве — под страхом казни через повешение! <...>
Коалиция протестантизма и печатного капитализма, использовавшего дешевые массовые издания, быстро создала широкую читающую публику, включавшую также купцов и женщин, обычно не знавших латыни, и одновременно мобилизовала ее для политико-религиозных целей. Как и следовало ожидать, не только церковь была потрясена до основ. То же самое землетрясение породило первые в Европе нединастийные негородские государства — Нидерландскую республику и Содружество пуритан. <...>
Существенное значение имеет взаимодействие неизбежности, технологии и капитализма. В Европе и других частях света в до-печатный период многообразие разговорных языков было огромно — столь огромно, что если печатный капитализм попытался бы воспользоваться потенциалом рынка каждого устного языка, он остался бы мелким капитализмом. Но разнообразные диалекты поддавались — в определенных пределах — слиянию в гораздо меньшее число печатных языков. <...> Капитализм больше чем что-либо другое способствовал "сборке" родственных диалектов в механически воспроизводимые печатные языки, пригодные для распространения посредством рынка.
Печатные языки заложили основу национального сознания в трех четких формах. Во-первых, и главным образом, они создали унифицированные поля обмена и коммуникаций, менее обширные, чем на латыни, но шире, чем на разговорных диалектах. Говорившие на разных формах французских, английских и испанских диалектов и не понимавшие друг друга в разговоре теперь стали понимать — благодаря печати и бумаге. Постепенно они осознавали, что их языковое поле включает сотни тысяч и даже миллионы людей, но только эти сотни тысяч или миллионы. Эти читатели, связанные общим печатным языком, образовали в своей светской, партикулярной, видимой невидимости зародыш национально-воображаемого общества.
Во-вторых, печатный капитализм придал новую фиксированность языку, что в конечном счете помогло создать образ древности, имеющий центральное значение для представления о нации. Язык перестал подвергаться индивидуализирующим и неосознанно модернизирующим привычкам монастырских переписчиков. <...>
В-третьих, печатный капитализм создал языки власти, отличные от прежних административных наречий. Некоторые диалекты неизбежно были "ближе" к печатному языку и определили его конечную форму. Другие ассимилировались печатным языком и лишились своего статуса прежде всего потому, что они не преуспели (или недостаточно преуспели) в отстаивании своей печатной формы. Северо-западный немецкий стал нижненемецким — разговорным, но не стандартным языком, потому что он в отличие от разговорного чешского в Богемии поддавался ассимиляции.<...>
Сказанное выше мы можем свести к обобщению, что конвергенция капитализма и печатной технологии в контексте фатального многообразия человеческого языка создала возможности для возникновения новой формы воображаемой общности, которая по своим базовым элементам подготовила почву для современной нации. Потенциальные пределы этих общностей были внутренне ограниченными, но в то же время имели лишь случайную связь с существовавшими политическими границами. <...>