Эскалация вооруженных конфликтов
Кризис советского государства к концу 1980-х годов сопровождается манифестацией целой серии соперничающих проектов по ревизии политико-административной карты Кавказского региона. Нарастание экономических проблем в стране увеличивает социальный контингент, готовый поддержать желанные перемены под лозунгами защиты «национального суверенитета» или «восстановления исторической справедливости». Моральная катастрофа советского социализма, его институтов и солидарностей обеспечивает широкий идеологический простор для определений исторической и политической картин мира в категориях соперничества этнических групп как субъектов консолидированного действия. Должное будущее рисуется исключительно в терминах защиты интересов таких коллективных субъектов. В частности, для обеспечения этих интересов (интересов «национального расцвета», «паритета», «выживания», «территориальной реабилитации» и т.д.) надлежит изменить административные и политические границы как границы власти и легитимных привилегий.
В общей панораме этнотерриториальных и этностатусных противоречий, определившихся к началу 1990-х годов, можно выделить следующие:
«Шапсутский вопрос», состоящий в стремлении адыгских политических групп, объединенных в общественный парламент — Адыге Хасэ, восстановить существовавший в 1924–45 гг. Шапсугский национальный район (или даже образовать национальную республику) с центром в пос. Лазаревском на территории Краснодарского края. Проектирующиеся в 1990 г. пределы Шапсугии охватывают территорию, на которой адыгское/шапсугское население составляет незначительное меньшинство. Данное обстоятельство является одним из основных препятствий на пути реализации идеи национально-территориальной автономии Шапсугии, хотя и не главной. Шапсугия находится в пределах курортной зоны федерального значения. Кроме того, неочевидная траектория распространения и развития такого «восстановительного» прецедента явно ограничивает местные краевые власти в готовности пойти навстречу шапсугам.
Противоречия вокруг территориального состава Адыгеи, стремящейся усилиями адыгской политической элиты данной автономии к выходу из Краснодарского края и получившей в 1990 году статус национальной республики. В районах с преимущественно русским населением выдвигаются требования о сохранении этих районов в пределах края. С середины 1990-х годов проекты и риски движения суверенитета Адыгеи за рамки российского национально-государственного строительства сходят на нет. Однако политическая конструкция самой Адыгеи испытывает напряжения, связанные с противоречием между статусом республики как национально-государственного образования и этнической структурой населения, в составе которого титульная группа как «носитель национальной государственности» составляет абсолютное меньшинство.
Конфликтная ситуация, зреющая в Карачаево-Черкесии вокруг политико-правового статуса/представительства во власти пяти основных этнических групп, населяющих автономию. Будучи номинально «двухтитульной», общая автономия испытывает целый комплекс взаимоисключающих статусных претензий. В начале 1990-х годов Карачаевское общественно-политическое движение Джамагат требует восстановления отдельной Карачаевской автономии/республики в пределах 1943 года, включающих земли казачьих станиц. Казачьи организации стремятся к собственному «территориальному самоопределению», нацеливаясь на создание русских автономий (Баталпашинская и Зеленчукско-Урупская республики) или к присоединению районов со станицами к Краснодарскому или собственно Ставропольскому краю. Черкесские/адыгские политические группы нацелены на повышение титульного статуса черкесов и созданию/восстановлению отдельной от Карачая автономии, тем самым, нацеливаясь на преодоление перспективы устойчивого политического доминирования карачаевцев в «объединенной» Карачаево-Черкесии. В свою очередь абазины и ногайцы, формально лишенные статуса титульных групп в автономии, выдвигают требования о создании своих национально-территориальных образований. Нарастающий вал внутреннего этнического самоопределения и связанные с ним конфликтные ситуации отчасти сдерживаются проведенным в 1992 г. республиканским референдумом, в ходе которого 76 % проголосовавших высказались за сохранение единой КЧР. Тем не менее, политические проблемы, имеющие этнотерриториальную составную, остаются достаточно актуальными и к 2004 году.
В 1990–92 году, в связи с кажущейся вероятной перспективой разделения Кабардино-Балкарии по этническому признаку, кристаллизуются кабардино-балкарские территориальные противоречия. Широкий пояс условной границы между горной Балкарией и предгорно-равнинной Кабардой, становится объектом «историко-идеологического» соперничества общественно-политических организаций (Конгресса кабардинского народа с одной стороны и Национального совета балкарского народа и Тёре, с другой). Угроза разделения республики провоцирует и казачество в Прохладненском и, частично, в Майском районах на выдвижение требований о передаче территории станиц в состав Ставрополья. В 1991 году формулируется и внешняя территориальная претензия — на южную часть нынешнего Моздокского района Северной Осетии (до 1944 года — часть Курпского района Кабардино-Балкарской АССР). Однако эта претензия остается лишь эпизодом в стабильных отношениях между Кабардино-Балкарией и Северной Осетией. Показательным эпизодом среди проектов ревизии этнополитической картины Кавказа начала 1990-х годов предстают и идеи перекройки двух «адыго-тюркских» республик по этнолингвистическому критерию, то есть проекты образования Карачаево-Балкарской и Адыгской республик (в составе Кабарды, Черкесии, Адыгеи с присоединением Шапсугского района).
К началу 1990-х годов разворачивается ингушское общественно-политическое движение, нацеленное на восстановление/создание отдельной Ингушской автономии/республики. Выдвигаются требования о включении в проектируемые границы этой республики части Пригородного района и Моздокского районов Северной Осетии (частей, входивших в 1924–1944 годах в состав Ингушской АО /Чечено-Ингушской АССР), а также правобережной половины Владикавказа. Этнотерриториальные противоречия между Северной Осетией и образованной летом 1992 года Ингушской республикой достигают своей кульминации в вооруженном конфликте осенью этого же года. Попытка ингушских вооруженных групп установить силовой контроль (т. н. «явочным порядком») над оспариваемой частью Пригородного района сопровождается столкновениями с североосетинской милицией, осетинским населением и завершается введением в зону конфликта федеральной армии. Итоги «недельной войны» составили более 600 погибших и более 40 тыс. беженцев, абсолютное большинство которых ингуши Северной Осетии.
Кризис советского государства позволяет состояться осенью 1991 года чеченской «этнической революции», возглавляемой Объединенным конгрессом чеченского народа под лозунгами национального суверенитета/отделения от России, а затем и строительства исламского государства. Становление нового политического режима в Чечне сопровождается разрушением социальной инфраструктуры, ростом преступности и исходом нечеченского населения из республики. В декабре 1994 года начинается длящийся и поныне период вооруженного противостояния российского федерального центра и лояльных общероссийскому проекту чеченских сил с одной стороны и структур чеченского сепаратистского режима, с другой. К 2002–2003 году эти структуры выдавливаются в состояние горной и поселенческой герильи, опирающейся на поддержку части местного населения и организационно-финансовую помощь некоторых общественных институтов и политических групп в арабском/исламском зарубежье. Уже первая война в Чечне является самыми тяжелыми по своим гуманитарным последствиям этнополитическим конфликтом в постсоветском пространстве: около 35 тыс. погибших и более 350 тыс. беженцев. Масштабы военно-политической и гуманитарной катастрофы на территории Чеченской республики в 1991–2003… году, скрывают в своей драматической тени целый ряд проектов по ревизии границ этой республики. Вместе с почти полным исходом русских из Чечни, в том числе из ее затеречных Наурского и Шелковского районов, лишаются своей социальной основы требования о возвращении этих районов в состав Ставрополья. Еще раньше, в 1991–1992 году, теряет свою этническую базу политический проект по восстановлению Сунженского казачьего округа. Территория, некогда входившая в этот округ, формально оспаривается между Чечней и Ингушетией, но фактически — по принципу преобладающего этнического расселения — является сегодня частью Республики Ингушетия (кроме Ассин[ов]ской и Серноводска).
В начале 1990-х годов в политической повестке возникает вопрос о создании Ногайской автономии, включающей все территории Ногайской степи, разделенной с 1957 года между Ставропольским краем, Дагестаном и бывшей Чечено-Ингушетией. Более умеренный проект предполагает создание национальной автономии на основе Ногайского района Дагестана и прилегающей к нему части Ставрополья (бывший Каясулинский район). Вопрос Ногайской автономии в значительной мере питается миграционными процессами внутри Дагестана и существенным изменением этнической структуры левобережных/затеречных районов этой республики. Бывшие некогда преимущественно казачьими (Потеречье) и ногайскими, степные районы нынешнего Северного Дагестана становятся зоной все более внушительного хозяйственно-экономического и поселенческого присутствия выходцев из обществ Дагестана Нагорного. Политической реакцией на эти процессы в конце 1980-х годов становятся проекты образования Ногайской автономии, восстановления Кизлярского округа как территориальной автономии нижнетерского казачества и ногайцев и, как более радикальный вариант, возврат территории бывшего Кизлярского округа в состав Ставрополья.
К проектам казачьего и ногайского автономизма/отделения от Дагестана на рубеже 1980-х и 90-х годов примыкает еще ряд проектов по реконструкции всей национально-государственной структуры Республики Дагестан. В 1990 году Кумыкское национальное движение Тенглик провозглашает своей задачей «национально-государственное самоопределение кумыкского народа в пределах его исторических территорий», на которых проектируется создание автономии или даже самостоятельной республики в составе России. Данные территории определяются как охватывающие нынешние Бабаюртовский, Буйнакский, Карабудахкентский, Каякентский, Кизилюртовский, Хасавюртовский районы и Махачкалу (более четверти всей территории Дагестана). В 1950–80-е годы состоялось хозяйственно-поселенческое освоение значительных сегментов кумыкской равнины переселенцами из нагорных аварских, даргинских и лакских обществ. Сегодня территория гипотетической кумыкской автономии — это мозаичный пояс, состоящий из кумыкских, аварских, даргинских, чеченских, ногайских, лакских сел и прикутанных отселков. Если Нагорный Дагестан, с его устойчивой историко-территориальной композицией джамаатов, еще можно в какой-то степени мыслить в категориях размежевания и «этнической кантонизации», то ситуация в равнинном и приморском Дагестане ставит на повестку дня поиск иных моделей дальнейшего развития республики. Дефрагментация этого пояса и сочленение в этнически однородные и компактные образования — затея заведомо катастрофическая по своим последствиям. Именно чересполосное расселение основных этнических групп в равнинной и приморской частях республики и смешанное население городов является важным композиционным фактором для единства Дагестана.
Острой этнополитической проблемой Дагестана в течение всего десятилетия 90-х годов остается «Ауховский вопрос», или лакско- и аварско-чеченские противоречия в Новолакском и прилегающей части Казбековского района Дагестана. Чеченцы-аккинцы/ауховцы выдвигают требование о восстановлении Ауховского (чеченского) района в границах 1944 года, когда район был упразднен, а чеченское население депортировано. Более радикальный вариант этих требований состоит в расширении района и его передаче в состав Чеченской республики. Дагестанское правительство в 1992 году принимает решение о поэтапном восстановлении чеченского района в составе Дагестана и отселении лакцев на другие территории (специально отведенные под новую переселенческую кампанию). Однако финансовые проблемы, а также недовольство кумыкских хозяйств новым изъятием земли под эту кампанию задерживают ее осуществление. Наконец, события августа-сентября 1999 года (ваххабитский мятеж в Цумадинском и Ботлихском районах и последующая интервенция в Новолакском районе, осуществленная с территории Чечни) фактически приостанавливают реализацию правительственной кампании по переселению лакцев.
Трансграничным автономистским/ирредентистским движением, которое в начале 1990-х годов пытается бросить вызов сложившейся политической карте региона, является лезгинский Садвал. Его целью провозглашается создание лезгинской национальной автономии/республики в составе Дагестана (или непосредственно России) и включающей лезгинонаселенные районы Южного Дагестана и Северо-Восточного Азербайджана. Лезгины считают себя «разделенным народом», сохранение историко-культурного единства которого и политическая стабильность в районах проживания которого во многом будут зависеть не только от внутренней национальной политики России и Азербайджана, но от качества взаимоотношений двух государств (включая уровень прозрачности границы для приграничных коммуникаций). «Лезгинский вопрос» отражает одну из нескольких этнополитических проблем на Кавказе, выходящих за рамки отдельных государств и связывающих эти государства в общем поле конфликтных ситуаций и их возможных решений.
Одна из таких острых ситуаций складывается в 1988–90 году вокруг политико-правового статуса Южной Осетии, разворачиваясь с января 1991 года в вооруженный этнополитический конфликт на ее территории. Назревающая сецессия Грузии от СССР-России и дрейф грузинской политической элиты к доктрине и практике создания унитарного национального государства в границах Грузинской ССР провоцирует среди этнических меньшинств этой республики проекты ревизии национально-государственного устройства Грузии, а затем и ревизии самих ее внешних границ. Представительная ассамблея (Областной Совет) Южной Осетии провозглашает сначала образование «республики в составе Грузинской ССР», а в сентябре 1990 года, после прекращения грузинским парламентом действия общесоюзных/советских конституционных актов на территории Грузии, в Цхинвали принимается Декларация о национальном суверенитете Южной Осетии и сохранении на ее территории действия союзной Конституции. В декабре 1990 года постановлением парламента Грузии Юго-Осетинская автономная область упраздняется, а 6 января 1991 года грузинская милиция и вооруженные группы различных политических партий Грузии занимают Цхинвали — центр автономии. Эта акция определяет переход конфликта из его политической в военную фазу. Более года длятся вооруженные столкновения грузинских формирований с отрядами осетинской самообороны практически во всех секторах стыка осетинских и грузинских сел на территории автономии и, прежде всего, вокруг Цхинвали (грузинские части были вытеснены из города в марте 1991 года, но сам город был блокирован грузинскими отрядами с севера, юга и востока). Вооруженные действия на территории автономии сопровождаются исходом более 60 тыс. осетин из Грузии и Южной Осетии в Северную Осетию и 10 тыс. грузин из Южной Осетии в собственно Грузию. В июне 1992 года в ходе четырехсторонних переговоров (стороны конфликта плюс Россия и Северная Осетия как посредники) достигается соглашение о прекращении огня, вводе Смешанных сил по поддержанию мира в зону конфликта и началу процесса урегулирования.
Еще ранее юго-осетинского конфликта развивается конфликт в Абхазии, имеющий сходную логику своей эскалации (но не генезиса): распад СССР как единой и общезначимо «навязанной» для всех национальных элит картины мира; траектория движения Грузии к унитарному национальному государству, формирование радикального политического режима с идеологией этнического нациестроительства и, как параллельно зреющий процесс, трансформация национальных движений в автономиях Абхазии и Южной Осетии в «статусо-сохраняющие», а значит — сепаратистские в отношении грузинского государства. Политический конфликт в Абхазии переходит в военную фазу 14 августа 1992 года, когда грузинские власти («Госсовет») принимают решение ввести войска на территорию Абхазии. В течение нескольких дней грузинскими вооруженными силами заняты Гали, Очамчира, Сухуми, а также значительный плацдарм в западной Абхазии (от Гагры до Псоу). Эта военная акция сопровождается всеми «гуманитарными издержками», свойственными молодым национальным армиям. Абхазскому сопротивлению удается сохранить за собой Гудаутский район, долину Бзыби, а также анклав вокруг Ткварчели. Через полгода позиционных боев абхазы возвращают себе контроль над Гагрой, а в сентябре 1993 года при активной поддержке добровольцев из России, главным образом, северокавказцев входят в Сухуми и в течение дней занимают остальную Абхазию до Ингури. Только в верхней части Кодорского ущелья, населенной сванами, сохраняется зона контроля официальных грузинских властей. Вместе с отступающей грузинской армией Абхазию покидает более 230 тыс. местного грузинского населения. Соглашение о прекращении огня и введение разделительного российского миротворческого контингента (формально — контингента СНГ) позволяют «заморозить» военную фазу, равно как и сами военные итоги конфликта 1992–93 годов и одновременно создают перспективу для начала переговорного процесса.
Движение Грузии к независимости и перспективы грузинского национального государства определяют в качестве актуального вопрос о том, каким будет режим интеграции в это государство территорий компактного расселения двух наиболее многочисленных меньшинств в республике — азербайджанского (в Квемо Картли/Борчало) и армянского (в Джавахетии). Столкновения в Борчало в июне 1989 году удается быстро локализовать по масштабам и последствиям, а после января 1992 года азербайджанское население остается устойчиво лояльным грузинскому государству. В армянонаселенной Джавахетии в 1990 годах складывается фактическое самоуправление, хотя административно район поглощен в Месхет-Джавахетском крае с грузинским численным преобладанием. В целом осторожно прагматичная позиция Тбилиси и особенно Еревана в «джавахетском вопросе» удерживают фактическое армянское самоуправление на местном уровне от форсирования претензий на конституционно-правовое оформление в качестве армянской автономии. Аналогичные претензии на талышскую автономию в Азербайджане в 1990-годы, не имея массовой поддержки и организованного носителя, быстро нейтрализованы властями Баку.
Еще в 1986–87 годах, по мере либерализации политического режима в СССР, в Нагорно-Карабахской автономной области (ИКАО) и других армяно-населенных районах Азербайджана обостряется статусное соперничество армянской и азербайджанской общин. Эффектом этого соперничества становится институциализация движения («Крунк») за переход армянской национально-территориальной автономии из состава Азербайджанской ССР в Армянскую ССР. 20 февраля 1988 депутаты Областного Совета ИКАО принимают решение обратиться с просьбой к властям двух республик «рассмотреть вопрос» о таком переходе. Последующие столкновения, армянский погром в Сумгаите начинают целую цепь актов взаимного этнически-сфокусированного насилия и массовых изгнаний. В 1988–90 годах происходит исход более 260 тыс. армян из Азербайджана и около 200 тыс. азербайджанцев из Армении и Степанакерта. Союзные власти постепенно теряют возможности для эффективного воздействия на конфликтующие стороны. Ни организационно-политические меры (введение в январе-ноябре 1989 особого управления в НКАО), ни военно-полицейские акции оказываются не способны нейтрализовать поляризацию армянского и азербайджанского населения вокруг взаимоисключающих целей и нарастающее насилие. 1 декабря 1989 года на фоне спорадических столкновений в Нагорном Карабахе и его фактической блокады совместная сессия Верховного Совета Армянской ССР и Облсовета НКАО принимает постановление о присоединении НКАО к Армении — решение, признанное Верховным Советом СССР недействительным. Бакинские события января 1990 года (допущение нового погрома и неадекватное применение войск) окончательно лишают союзные власти необходимого ресурса политической и моральной легитимности в глазах обеих конфликтующих сторон. При этом сами стороны лишаются последних общих институтов, которые могли бы воспрепятствовать эскалации гражданского конфликта в полномасштабную межгосударственную войну. После депортационных операций в Шаумяновском районе, на фоне все более активного вооруженного противостояния в Карабахе и вслед за послепутчевой суверенизацией Азербайджана (31 августа 1991 года) следует суверенизация самой Нагорно-Карабахской автономии. 2 сентября ее Облсовет провозглашает Нагорно-Карабахскую республику (НКР). 26 ноября 1991 года Парламент Азербайджанской республики формально упраздняет автономию, отряды самообороны которой — как это покажет ближайшее будущее — обретают все большую поддержку Армении, наращивают опыт и ресурсы ля эффективного обеспечения фактической независимости Нагорного Карабаха от Баку.
Карта 33.
Зона конфликта в Нагорном Карабахе (1988–1994...)
Этническая принадлежность выступает главным критерием для (само)идентификации сторон в этом конфликте и служит «основанием» для мобилизации населения вокруг взаимоисключающих политических, а затем и военно-организационных целей. Этническая солидарность становится не только ясным прогнозом гипотетического референдума на спорных территориях, но весомым военным ресурсом. Сама конфигурация этнического расселения начинает оцениваться в координатах военного противостояния, в котором «свое население» становится удобным для оперирования поселенческим ландшафтом, обеспечивающим серьезные преимущества над «противником». Зоны устойчивого военного или административного контроля в таких конфликтах имеют тенденцию совпасть с ареалами этнического доминирования. Отсюда этнический состав становится объектом прямых военно-полицейских усилий — охранительных или, напротив, усилий депортационных, всегда имеющих трагические гуманитарные последствия (Башкенд/Арцвашен, Чайкенд/Геташен, Ходжалы, Марага). Депортации и война 1990–94гг. привели к «окончательному» территориальному размежеванию армянского и азербайджанского населения в субрегионе по этническим зонам контроля, завершая, таким образом, становление национальных государств и соответственно двух политических/гражданских наций по жесткому этническому, точнее «взаимоисключающему», основанию (Армения и НКР фактически являются единым целым).
К 12 мая 1994 г., когда противоборствующие стороны заключают Соглашение о прекращении огня, карабахская армия занимает значительную территорию Азербайджана вне пределов НКР: полностью — Кельбаджарский, Лачинский, Зангиланский, Джебраильский, Кубатлинский, большую часть Агдамского и часть Физулинского районов. Из этих районов, покинутых азербайджанским населением (около 350 тыс. чел.), формируется внешний «пояс безопасности» НКР. Под контролем азербайджанских сил остаются восточные окраины Мардакертского и Мартунинского районов бывшей НКАО, а также весь Шаумяновский район. Линия прекращения огня в Карабахе, а также позиции, разделяющие стороны вдоль северного и нахичеванского участков армяно-азербайджанской границы, в течение прошедших десяти лет остаются полосой взаимного отчуждения и полностью блокированных коммуникаций: Армения и НКР с «поясом безопасности» блокированы со стороны Азербайджана и Турции, в свою очередь лишая Азербайджан транспортного доступа к Нахичеванской республике и Турции. В течение десяти лет стороны конфликта остаются практически в полной изоляции друг от друга, ограничиваясь эпизодическими встречами на высшем уровне, контактами в рамках вялотекущего «Минского процесса» урегулирования, встречами гуманитарного профиля (ученые, журналисты, правозащитники) и сотрудничеством в ходе инспекций ОБСЕ за режимом прекращения огня.
С 1992 г. попытки посредничества и урегулирования конфликта предпринимаются в международном формате солидарными и соперничающими усилиями стран-членов т.н. Минской группы ОБСЕ (главным образом, ее сопредседателей — России и США). Позиции сторон в конфликте и сами перспективы его урегулирования касаются нескольких взаимосвязанных проблем, прежде всего, освобождения оккупированных территорий, определения статуса Нагорного Карабаха, разблокирования коммуникаций, возвращения беженцев и социально-экономической реабилитации зоны конфликта. Однако ни «пакетный», ни «поэтапный» принцип рассмотрения/разрешения этих проблем не удалось развернуть на практике, а единственным успехом в течение десяти лет после Соглашения прекращении огня остается соблюдение этого соглашения. Стороны до сих пор не могут прийти к компромиссной формуле, определяющей, кто же выступает в качестве таковых сторон в конфликте и кто должен представлять стороны на переговорах. Азербайджан настаивает на том, что стороной конфликта является Армения, а не карабахское армянское население/его автономия. Отсюда конфликт определяется как межгосударственный и территориальный, а Армения — как государство-агрессор, оккупирующее часть территории Азербайджана. Иной вариант азербайджанской позиции — признание Карабаха стороной внутриполитического конфликта, которая должна быть квалифицирована в качестве сепаратистского движения, бросающего вызов принципу территориальной целостности государств. Азербайджанский алгоритм урегулирования включает осуждение/обуздание агрессора (освобождение оккупированных им территорий) в качестве условия, а затем разворачивание самого урегулирования в режиме налаживания отношений между государством и этническим меньшинством (различные формы автономии, включая территориальную, как механизм обеспечения прав армянского населения Карабаха).
Армянская/карабахская сторона оспаривает сам факт пребывания Нагорного Карабаха в составе независимого Азербайджана, исходя из того, что советские границы Азербайджана, включающие Нагорный Карабах, были упразднены актом о восстановлении независимости Азербайджанской республики (тем самым, Баку ликвидировал само советское конституционно-правовое основание, позволившее включить в 1921 г. Нагорный Карабах в состав АзССР). Отсюда сторонами конфликта определяются два государства — Азербайджан и НКР, а алгоритм урегулирования предполагает равноправное, неиерархическое взаимодействие обеих сторон/государств во всех процессах урегулирования. (Номинальное самоустранение Армении как стороны конфликта носит политико-дипломатический характер, но реально позиция Армении в конфликте изначально встроена в карабахскую позицию).
Определение сторон-в-конфликте имеет непосредственное отношение к ключевой проблеме урегулирования и может восприниматься как фактор, влияющий на перспективу определения взаимного политико-правового статуса Азербайджана и НКР. В перечне обсуждаемых вариантов, в частности: (а) НКР — автономия в составе Азербайджана (позиция Азербайджана); (б) НКР — ассоциированное [государство/территория] с Азербайджаном, или формирование конфедерации с Азербайджаном; (в) формирование «общего государства» Азербайджана и НКР (позиция, поддержанная Арменией); (г) НКР — кондоминиум Азербайджана и Армении. С международно-правовой точки зрения, государственный статус НКР и изменение границ Азербайджана образца 1991 года вряд ли будут признаны. Границы постсоветских государств отчетливо «преемственны» границам союзных республик по принципу uti possidetis, в соответствии с которым предыдущее административное деление приобретает характер границ, защищенных международным правом, даже если прекращают свое действие правовые акты, некогда определившие данные границы.[35] Наиболее вероятная траектория движения сторон к согласительной формуле по статусу НКР с одной стороны ограничена этим принципом, с другой стороны она ограничена фактической невозможностью интеграции НКР в состав Азербайджана (Степанакерту удается достаточно эффективно использовать внешнюю поддержку, усилия самого армянского населения Карабаха для воспроизводства устойчивой военно-политической конструкции НКР). Отсюда согласительная формула по статусу будет определяться в рамках между номинальным сохранением территориальной целостности Азербайджана и фактической независимостью НКР от Баку. Такие рамки могут ограничивать/наполнять статус НКР следующими полномочиями: самоуправление; наличие своих вооруженных, затем — только полицейских сил; сохранение ряда внешнеполитических прерогатив (особые отношения с Арменией); право регулировать миграцию; наличие особого карабахского гражданства, сопровождающего общеазербайджанское или наличие двойного гражданства Армении и Азербайджана; фискальная автономия и использование двух национальных валют. Согласование этого пакета полномочий, гарантированных международными соглашениями, могло бы сопровождаться освобождением/демилитаризацией шести из семи занятых карабахскими силами районов Азербайджана (кроме Лачинского) и возвращением туда азербайджанских беженцев.
К проблеме статуса примыкает проблема безопасности, ясно связанная с конфигурацией зон контроля и коммуникаций. Степанакерт отклоняет требования об освобождении занятых районов вне НКР до выработки адекватных гарантий безопасности. Кроме того, «Лачинский коридор», обеспечивающий прямой доступ НКР к территории Арменией, рассматривается армянской/карабахской стороной как стратегический сектор, который не должен находиться под каким-либо контролем Азербайджана. Для решения Лачинской проблемы выдвигаются предложения об обмене территориями (в рамках т.н. «планов Гоббла»[36]) и альтернативные предложения о параллельном создании особого режима открытых коммуникаций под международной протекцией в Лачинском коридоре и в секторе Мегринского транзитного «перекрестка». Такое взаимное разблокирование в ключевых узлах могло бы сопровождаться открытием армяно-турецкой и армяно-азербайджанской границ для перемещения людей и товаров. Позитивные сдвиги по проблемам статуса и оккупированных территорий, начало возвращения беженцев и разблокирование коммуникаций открывают возможности общего урегулирования и возвращения беженцев вне зон своего «этнического» контроля/доминирования. Однако сегодня не просматривается перспектива, которая могла бы связываться с возвращением беженцев в зоны «чужого» контроля/юрисдикции и тем более перспектива реинтеграции армян/азербайджанцев в качестве этнических меньшинств в азербайджанскую/армянскую гражданские нации. В ближайшие годы НКР останется самопровозглашенным государственным образованием — реципиентом внешнеполитической поддержки Армении и армянской диаспоры, а сам конфликт имеет все шансы замораживания по «кипрскому» сценарию, в котором стороны имеют минимум взаимных контактов как на государственном, так и на обыденном, человеческом уровне.
Карта 34.
Зоны конфликтов в Южной Осетии (1990–1992...) и Северной Осетии (1992...)
Военная фаза осетино-грузинского конфликта в Южной Осетии была завершена в июле 1992 года, когда в соответствии с Сочинским российско-грузинским соглашением от 24 июня 1992 (делегации России, Грузии, Северной Осетии и Южной Осетии) на территорию автономии были введены Смешанные силы по поддержанию мира, состоящие из российского, североосетинского и грузинского батальонов. Батальоны были размещены в различных секторах ответственности, география которых в значительной степени совпадает с зонами контроля осетинской и грузинской сторон к исходу военной фазы конфликта и, соответственно, со сложившимися — отчасти по ходу вооруженных столкновений и погромов — зонами поселенческого размежевания осетин и грузин в Южной Осетии. Территориальная композиция зон контроля представляет собой «слоеный пирог», где полосы/анклавы грузинского и осетинского контроля соседствуют и чередуют друг друга. Осетинская администрация (Республика Южная Осетия/РЮО) осуществляет функции управления в секторах ответственности российского и осетинского батальонов ССПМ, грузинская (в лице местных органов власти области Шида Картли) — в секторе ответственности грузинского батальона. Де факто сложившаяся практика координации между структурами власти осуществляется как непосредственно между сторонами, так и через Смешанную контрольную комиссию, созданную в рамках Сочинского соглашения и включающую, помимо грузинского и юго-осетинского представительства, российское и североосетинское. СКК выступает также «площадкой» для организации переговорного процесса, в котором стороны конфликта, при посредничестве России и при участии ОБСЕ, стремятся согласовывать дальнейшие шаги на пути к урегулированию и постконфликтному восстановлению.
В течение уже более десяти лет созданная Сочинским соглашением и последующей практикой конструкция по поддержанию мира остается достаточно эффективным механизмом, позволяющим не допускать какой-либо эскалации насилия в Южной Осетии. Межэтническая напряженность в зоне конфликта значительно ослабла, и к настоящему времени (апрель 2004) население свободно и без опасений перемещается по обоим условным этническим секторам и вне их границ. Местная экономика складывается вокруг транзитной Транскавказской автомагистрали, соединяющей Россию с Закавказьем и позволяющей Южной Осетии интегрироваться в хозяйственно-экономические связи Юга России. Бюджет непризнанной Республики Южная Осетия в значительной степени формируется функционированием этой дороги, а также финансовой поддержкой Российской Федерации. Неформальная хозяйственная и финансово-экономическая интеграция Южной Осетии в Россию сопровождается отчасти и гражданской интеграцией: абсолютное большинство осетинского населения РЮО являются гражданами РФ. Для всех жителей Южной Осетии сохраняется безвизовый режим пересечения российской границы. Таким образом, к настоящему времени РЮО существует как фактический российский протекторат в международно-признанных границах Грузии.
Проблемы и перспективы урегулирования конфликта связаны во многом с траекторией трансформации фактически сложившейся конструкции власти (две зоны контроля, в одной из которых сформированы и действуют органы государственной власти, не признающие юрисдикцию грузинского государства и являющиеся преемственной формой самоопределения Южной Осетии). Позиции сторон конфликта по вопросу о статусе Южной Осетии весьма далеки от компромиссной модели, создавая серьезный риск для продвинутой практики неформального, человеческого урегулирования осетино-грузинских отношений. Официальная грузинская позиция по-прежнему исходит из представления о «незаконности» какой-либо национально-территориальной осетинской автономии в Грузии, из необходимости демонтажа институтов этой автономии и включения ее территории в состав административных областей собственно Грузии (главным образом, Шида Картли). Отвергается правомочность употребления самого термина Южная Осетия. Официальная югоосетинская позиция состоит из представления об исторической обоснованности и состоявшемся институционально-правовом факте существования автономии. При этом угрозы для автономии рассматриваются как главный фактор развития самостоятельной государственности Южной Осетии вне Грузии, определяющий стратегию поддержания только горизонтальных отношений с Грузией и ожидания принятия Южной Осетии в состав России (с последующим объединением с Северной Осетией).
Перспектива признания цессии для Южной Осетии (в международно-правовом отношении) представляется маловероятной. Ее территория останется в пределах международно-признанных границ Грузии. Варианты решения статусного вопроса будут касаться только определения степени и международных гарантий для самостоятельности Южной Осетии в этих номинальных границах Грузии и в отношении центральных властей Грузии. Наиболее вероятной может быть такая модель, которая в согласованной конституционно-договорной форме будет воспроизводить уже фактически сложившуюся конструкцию. Общая шапка этой конструкции может быть обозначена следующим образом: Южная Осетия как ассоциированное с Грузией государственное образование, статус которого закреплен в рамках трехсторонних соглашений/договоров и, таким образом, обладает внешними для Грузии гарантиями (международным анкоражем). Этот статус должен иметь свою правовую нишу в Грузинской конституции и проработанный механизм интегрированного или параллельного функционирования администраций РЮО и грузинского сектора Южной Осетии. В «пакете суверенитета» для РЮО могут присутствовать: весь набор органов и символов государственной власти; наличие своих полицейских сил; на территории Южной Осетии не могут размещаться иные войска, кроме ССПМ или иных миротворческих контингентов с обязательным российским участием; наличие внешнеполитических полномочий, исчерпываемых отношениями с Северной Осетией и другими регионами России; двойное российско-грузинское гражданство или наличие собственного юго-осетинского гражданства, сопровождающего российское или грузинское; фискальная и таможенная автономия.
Конфликт в Южной Осетии и вокруг нее отозвался эхом в эскалации осетино-ингушского конфликта осенью 1992 года. Наплыв осетинских беженцев из Грузии в Северную Осетию, в том числе в села Пригородного района, начал серьезно менять этнодемографические траектории этого района и остроту восприятия осетино-ингушских статусно-территориальных противоречий. Целый ряд правовых актов, в том числе принятых на федеральном уровне, вкупе с цепью криминальных и бытовых инцидентов, обваливают ситуацию в Пригородном районе и Владикавказе в массовых противоправных действиях и этнически сфокусированном насилии в конце октября 1992 года. Вооруженная фаза конфликта продолжается около недели и подавляется силовым путем — введением федеральных войск, которые, однако, не могут воспрепятствовать вытеснению вместе с вооруженными ингушскими отрядами большей части самого ингушского населения Северной Осетии (30–32 тыс. чел). Вынуждены покинуть свои дома и 7 тыс. осетин и русских (из сел, занятых 1–3 ноября ингушскими вооруженными группами и из Майского, оставшегося под их контролем), после Столкновения 1992 года оставляют после себя предельное поселенческое размежевание осетин и ингушей. Даже на уровне отдельных сел, сохраняющих или вновь обретающих обе общины, складываются этнически гомогенные сектора (Чермен, Тарское). В течение 1993–1999 годов сохраняется режим фактической взаимной изоляции Северной Осетии и Ингушетии, а граница между двумя республиками, даже будучи полосой развернутого военного присутствия федеральных сил, остается зоной этнически нацеленного террора и диверсий.
Еще в ходе силового подавления конфликта создаются федеральные военные и административные структуры, функцией которых становится восстановление отношений между двумя народами/республиками и урегулирование конфликта. Общими усилиями федерального центра, властей Северной Осетии и Ингушетии, некоторых гражданских объединений этих республик, постепенно удается изменить ситуацию в зоне осетино-ингушского конфликта к лучшему. Прямое федеральное финансирование позволяет развернуть восстановление социальной инфраструктуры, разрушенного жилья, а также строительство нового жилья для лиц, утративших его в ходе конфликта. К 2002–2003 годам на территорию Северной Осетии возвращается 60–70% вынужденных переселенцев-ингушей. Расширяются прямые контакты между двумя республиками, правительственными ведомствами, местными сельскими администрациями, гражданскими объединениями. Прекращается практика сопровождения милицией автотранспорта (принадлежащего «противоположной стороне») при ее прохождении через «чужую территорию» (такое сопровождение колонн долгое время осуществлялось в целях безопасности)[37]. Осенью 2002 года подписывается Соглашение о добрососедстве и сотрудничестве между Северной Осетией и Ингушетией. Продвижение к урегулированию конфликта развивается несмотря на сохраняющиеся острые взаимные фобии в осетинской и ингушской среде. Происходит оттеснение конфликтных представлений и действий на периферию повседневных забот и перспектив. При этом коммуникативный фокус смещается с политической «макропроблемы» — проблемы оспариваемых территорий — к рутинному воспроизводству хозяйственных, деловых и соседских отношений. На уровне политических элит происходит некоторый сдвиг в понимании того, что же, собственно, является ключевой проблемой в осетино-ингушских отношениях. Территориальная проблема перестает быть таковой: «два общества» формируют стратегии более-менее сносного конструктивного соседства в условиях сложившегося административно-территориального деления. Однако территориальная проблема сохраняется как фактор конфликта, потенциально достаточный для нового разрушения осетино-ингушского соседства в массовом взаимном насилии. Статья о «возвращении исконных территорий» остается в Конституции Республики Ингушетия, равно как и статьи «о территориальной реабилитации» остаются в Законе РФ «О реабилитации репрессированных народов»[38] (создавая, тем самым, «правовую» почву для традиционных представлений о территории как этнической собственности и провоцируя новые конфликты).
Карта 35.
Зона конфликта в Абхазии (1992–1993-)
Конфликт в Абхазии имеет отчетливое этническое измерение, в котором отражено давнее статусное соперничество грузинской и абхазской [частей] элиты этой республики. Этнические аргументы были привычно встроены еще в советские определения того, каким образом должна быть организована власть в автономии, как должны распределяться престижные позиции/ресурсы, какими должны быть приоритеты в культурной и образовательной сферах республики. Именно этничность выступает привычным мобилизационным ресурсом ко времени кризиса и разрушения несущих институтов советской системы.
В имперскую и советскую эпохи в Абхазии сложилась многоэтничная поселенческая мозаика, в которой абхазы остались в меньшинстве, а величина грузинской общины приблизились к половине численности населения республики. Финальный советский кризис застает автономию в ситуации уже сложившейся национально-идеологической оппозиции между абхазским национальным проектом, с его мотивами сохранения тающей Абхазии, и грузинским проектом, отражающим перспективу постепенной реконструкции автономии в соответствии с демографическими и экономическими реалиями грузинского доминирования. Паритетная модель формирования парламента Абхазии, возникшая в 1991 году в качестве временного компромисса между Тбилиси и Сухуми, оказалась в итоге не способна нейтрализовать растущие противоречия грузинской и абхазской элит. Введение грузинских правительственных войск в автономию в августе 1992 года, сам характер оккупации и ожесточение войны вносят качественно иную степень отчуждения в грузино-абхазские отношения, кардинально меняют всю актуальную политическую повестку для Абхазии. Гуманитарные издержки грузинской оккупации части территории автономии, связанные с погромами и внесудебными расправами над гражданским населением, способствуют солидаризации — в том числе военной — армянского и других общин в Абхазии с позицией абхазской стороны в конфликте. Моральное и военное поражение грузинской армии в 1993 году влечет за собой исход из республики грузинского гражданского населения, которое использовалось как социальная база оккупационных сил и в итоге остается сегодня главным заложником силовой авантюры августа 1992 года.
К моменту окончания военных действий 30 сентября 1993 года силы абхазской армии (при поддержке добровольческих формирований) занимают всю территорию автономии от Псоу до Ингури (исключая «Абхазскую Сванетию», т.е. Кодорское ущелье выше Латы). В полосе соприкосновения сторон, в соответствии с Соглашением, достигнутым в апреле 1994 года, размещаются Коллективные силы по поддержанию мира (созданы под эгидой СНГ, но состоят только из российского контингента). КСПМ выполняет свои функции при мониторинге ООН, оставаясь буфером между двумя сторонами. В полосе ответственности КСПМ устанавливается демилитаризованная зона (это пункт соглашения фактически нарушается).
В отличие от ситуации в Южной Осетии, в зоне грузино-абхазского конфликта сохраняется атмосфера жесткого военно-политического противостояния. Процессы урегулирования не продвинулись ни на политическом уровне, ни сколько-нибудь заметно на уровне повседневного человеческого соседства или элементарного хозяйственно-экономического взаимодействия[39]. Районы, прилегающие к линии разъединения сторон, остаются зоной активности грузинских диверсионных групп, мишенью которых являются не только абхазская милиция, но и военнослужащие российского контингента КСПМ. Отсутствие доверия сторон к предпринимаемым шагам в рамках урегулирования, снижает эффективность присутствия КСПМ, что проявилось, в частности, в 1998 году в период возвращения грузинских беженцев в Гальский район. В 2003 году грузинская сторона предпринимает неудачную попытку использовать отряд чеченского полевого командира Р. Гелаева для эскалации партизанской войны в Абхазии и очередной пробы сил в возможной стратегии военного решения конфликта в свою пользу. Такие попытки еще более отдаляют стороны от перспективы нахождения действенной программы урегулирования.
Стороны конфликта придерживаются диаметрально противоположных позиций как на политико-правовое будущее государственности Абхазии, так и на приоритеты самого процесса урегулирования. Этнополитический характер конфликта обусловливает связь двух ключевых проблем его урегулирования: определения статуса территории и разворачивание процесса возвращения/обустройства беженцев (и обеспечения гарантий их безопасности). Абхазская сторона исходит из того, что статус республики должен быть [международно] определен и признан до того, как начнется процесс возращения беженцев. Опасаясь перспективы восстановления грузинского демографического доминирования[40], Сухум стремится обеспечить признание государственного статуса Абхазии до того, как численное преобладание грузинской общины в республике сможет бросить вызов национальному характеру абхазской государственности на рутинных демократических выборах. Очевидно, что избирательная демократия в этнически разделенных обществах несет в себе вполне отчетливые прогнозы и опасения, касающиеся состава власти и ее национальной политики.
Грузинская сторона предпочитает рассматривать и решать вопросы возвращения беженцев отдельно от проблемы согласования статуса Абхазии или прежде нее. Трудности с возвращением беженцев и отсутствие гарантий даже для тех из них, кто смог вернуться (частично — Гальский район), определяют критическое отношение Грузии к существующему режиму поддержания мира в Абхазии. Тбилиси нацелен на замену российских миротворцев международными силами и изменение самой конфигурации зоны ответственности КСПМ. Вместо буферной модели предлагается распространить зону ответственности миротворцев на всю территорию Абхазии, превращая КСПМ в военного гаранта возвращения и обустройства беженцев.
Отстаиваемые сторонами позиции по самой проблеме статуса далеки от компромиссной модели и выглядят следующим образом. Абхазская позиция, допускающая до войны 1992–93 гг. вхождение республики в состав Грузии на федеративных или конфедеративных началах, затем становится более и более радикальной: сегодня Сухум исходит из возможности налаживания только горизонтальных отношений с Грузией в качестве независимых государств. Тбилиси предлагает Абхазии «самую широкую автономию в составе Грузинского государства», границы которого международно признаны в качестве преемственных границам Грузинской ССР на 21 декабря 1991 года (дата официального упразднения Союза ССР). При этом обещается конституционная реформа государственного устройства Грузии на федеративных началах (Шеварднадзе, 1995). Международные посредники[41] в т.н. «проекте Бодена» определяют следующие рамочные характеристики возможной компромиссной модели: признание территориальной целостности Грузии в ее советских границах; признание Абхазии «суверенным образованием» в составе Грузии, обладающим особым статусом, который базируется на Федеративном соглашении; разграничение полномочий между Тбилиси и Сухуми также определяется Федеральным соглашением, имеющем силу конституционного закона. Россия предлагает сторонам подойти к согласованию менее иерархической модели «общего государства» или конфедерации. Озвучиваются и иные варианты решения проблемы статуса Абхазии. В частности, предлагается идея раздела Абхазии/кантонизации на абхазский и грузинский сектора, причем последний (один общий в Южной/Восточной Абхазии или несколько, анклавно расположенных) предусматривается как гарантированная зона возвращения грузинских беженцев.
Патовая ситуация в конфликте связана во многом с внешнеполитическим контекстом урегулирования, который задается разнонаправленными векторами геополитического тяготения Абхазии и Грузии. Пытаясь обеспечить себе искомую дистанцию с грузинским государством, Абхазия стремится к максимальной экономической и политической интеграции в Россию, которая рассматривается как страна — фактический гарант абхазской государственности. Режим экономической блокады Абхазии, обеспечения которого Грузия добивается в рамках СНГ, не действует не столько по политическим, сколько по гуманитарным основаниям. Более того, Россия сохраняет безвизовый режим для жителей Абхазии, значительная часть которых к тому же являются гражданами РФ. В свою очередь, Грузия нацелена на постепенную и неуклонную интеграцию в НАТО и Европейский союз, рассчитывая, что ослабление позиций Россией будет способствовать восстановлению территориальной целостности страны в режиме «принуждения Абхазии к миру», форсированному возвращению беженцев под силовым прикрытием и в итоге ликвидации этнодемографического основания абхазской государственности вне Грузии.
Внутриполитический кризис в Грузии в конце 2003 года и обновление ее политической элиты оставляют вопросы о возможных изменениях в подходе Тбилиси к урегулированию абхазского конфликта. Этот подход может меняться как в сторону более радикально-воинственной позиции и предприятия новых силовых авантюр, так и в сторону компромиссно-прагматичной позиции. Спектр возможных перемен, однако, ограничен неизменностью самих оснований абхазского конфликта, равно как и других сецессионистских конфликтов на Южном Кавказе. Неизменным остается геополитический контекст этих конфликтов, но — самое существенное — в регионе сохраняется общая траектория нацие-строительства по этническому основанию. Внутри такой траектории снова ставится и «решается» старый советский вопрос об иерархической композиции коллективных агентов истории — этнических групп в лице своих политических элит.
Карта 36.
Зона военных кампаний в Чечне и Дагестане (1994–2004...)
Длящийся уже более десяти лет военно-политический конфликт[42] в Чечне можно разделить на несколько этапов: [мир] 1991–1994, [война] 1995–1996, [мир] 1997–1999, [война] 1999–…, где «мир» и «война» различаются интенсивностью и географией боестолкновений, структурой противоборствующих сторон и динамикой преобладающих лояльностей среди чеченского населения.
Эскалация конфликта начинается еще осенью 1991 года, когда ОКЧН силой отстраняет действующие власти Чечено-Ингушской республики, овладевает значительной частью находившихся на ее территории вооружений и военной техники Советской армии. Сложившийся в 1991 -1994 гг. политический режим во главе с Д.Дудаевым фактически выводит Чечню из состава России, создавая прецедентную угрозу для всего российского Северного Кавказа. Непродуманная военная кампания федеральных сил в республике, начатая в декабре 1994 г., способствует консолидации широких слоев чеченского общества вокруг Дудаева и разворачиванию политического конфликта между Москвой и Грозным в войну с масштабным гражданским участием и массовыми жертвами. Федеральная армия превращается в оккупационную силу, отчужденную от населения (как чеченского, так и российского в целом) и тем самым обреченную на «хасавюртовское поражение» (май 1997).
В мирный период 1997–1999 гг. фактическая независимость Чеченской республики Ичкерия (ЧРИ), номинально оформленная рядом российско-чеченских соглашений, наполняется противоречивым опытом внутренней и внешней политики Грозного. Властям республики во главе с А. Масхадовым не удается преодолеть высокую децентрализацию, свойственную структуре чеченского сопротивления времен первой военной кампании. Чеченское общество оказывается не готово обнаружить в себе ни институциональные (государство), ни культурные ресурсы для обуздания криминального насилия, распространившегося как в самой республике, так и в прилегающих к ней регионах России уже после войны 1994–1996 годов. Сама организационная структура национального движения и этос прошедшей войны становятся не столько основой национальной государственности, сколько инструментами для легитимации криминального бизнеса различных группировок/полевых командиров в глазах чеченского населения. Широкое распространение практики захвата заложников способствует дальнейшему разрушению состоятельности сепаратистского национально-государственного проекта, как среди самих чеченцев, так и других народов. Попытка экспортировать этот проект в соседние регионы России уже прочно ассоциируется местным населением этих регионов с его неизбежными криминальными издержками и общей архаизацией общественной жизни.
Не имея надежных внутренних ресурсов для эффективной централизации власти и обуздания криминального насилия, чеченская политическая элита в лице некоторых лидеров обращается к радикальному политическому исламу как возможному пути преодоления внутреннего кризиса. Однако стремление к огосударствлению ислама в республике, и тем более попытки преодоления/прикрытия кризиса через распространение «чистого ислама», вносят лишь новый, дополнительный разлом в чеченское общество. Ваххабизм вступает в конфликт с национальной традицией ислама в Чечне и превращается в угрозу для самого чеченского культурного багажа — угрозу большую, нежели пребывание Чечни в орбите российского государственного развития.
Политизация ислама с ваххабитским уклоном не способствует ни формированию чеченской государственности, ни, тем более, росту ее авторитета в соседних республиках. Все напряжение, обусловленное внутренним кризисом, функциональной несостоятельностью институтов государственной власти республики и региональной изоляцией республики, начинает питать иллюзии чеченских лидеров о спасительной необходимости «экспорта исламской революции» в соседние горские регионы России, прежде всего, в Дагестан. В 1996–1999 гг. на территории Чечни формируется идеология и организационная инфраструктура такого экспорта (главным образом, в лагерях военной подготовки, где обучается значительное число выходцев из Дагестана).
Однако собственно чечено-дагестанские отношения уже к середине 1990-х годов году далеки от безоблачных. По всей приграничной полосе Дагестана, а это главным образом Новолакский, Хасавюртовский и Казбековский районы, прослеживается напряжение между чеченцами-аккинцами с одной стороны и аварцами и лакцами, с другой. Такое внутреннее для Дагестана напряжение и «зависание» попыток решения ауховской проблемы способствует росту недоверия и нагнетанию атмосферы подозрительности между политическими элитами на уровне республик. В дагестанском общественном мнении (прежде всего, среди аварцев и лакцев) складываются отчетливые античеченские настроения. Радикализм Грозного способствует росту подозрений, что сецессия Чечни от России подстегнет претензии аккинцев и таким образом усугубит этнотерриториальные проблемы внутри Дагестана. Существенно то, что нарастание внутричеченского кризиса в 1997–1999 гг. совпадает по времени с постепенным укреплением в соседних республиках политических элит, лояльных российскому национально-государственному проекту. В частности, Ботлихско-Цумадинские события 1999 года происходят через некоторое время после выборов в Дагестане, выборов, в которых дагестанской политической элите удается значительно продвинуться в процессе консолидации, в выработке и апробировании «постсоветских правил игры» в регулировании внутренних противоречий. Социальный кризис в Дагестане удается канализировать в борьбу против общего врага — «ваххабитской угрозы».
В августе 1999 г. начинаются столкновения между ваххабитский группами и местной милицией в Цумадинском районе Дагестана, расширяющиеся затем на Ботлихский район с активным вовлечением чеченских сил на стороне ваххабитов. Вслед за разгромом федеральными силами и дагестанской милицией ваххабитских джамаатов и их чеченских союзников в Дагестане в сентябре 1999 г. (Карамахи-Чабанмахи, Новолакский район), следует начало второй чеченской военной кампании. Серия операций, проведенных федеральной армией и внутренними войсками на территории Чеченской республики в 1999–2000гг., приводит к ликвидации сецессинистского режима. В 2001–2003 гг. чеченское радикальное движение продолжает свою активность, окончательно переходя к диверсионно-террористической тактике и постепенно теряя политическую доминанту своей деятельности. На этом фоне в Чечне укрепляются структуры и силы, лояльные российскому государству и становящиеся деятельными оппонентами самому радикальному сецессионистскому движению в Чеченской республике.
Любой современный политический проект, претендующий на создание самостоятельного национального государства и дистанцирование от «империи» (как «чужого государства»), может быть рассмотрен как форма ирреденты — цивилизационной, идеологической, геополитической. Государственные образования, рожденные такими проектами, стремятся присоединиться к значительно более масштабным, нежели национальное государство, историческим проектам (европейскому, российскому, исламскому etc.), которые рассматриваются как более обещающие, исторически обоснованные или просто как соответствующие «менталитету народа». «За спиной» у абхазской, карабахской или юго-осетинской ирреденты оказались устойчивые государства-патроны, в серьезной степени влияющие на характер режимов и политических практик, обеспечивающие относительную устойчивость этих образований, и тем самым, вводящие их в рамки международно-правовых, согласительных процедур и перспектив. Центром тяготения чеченской ирреденты оказалось не государство и не цивилизационное оформление какой-то группы государств, а исламистский радикализм, базирующийся в ряде арабских стран, но бросающий вызов им самим, характеру их интеграции в современный миропорядок. Опора на такой «цивилизационный выбор», сделанный в контексте гуманитарной катастрофы в Чечне, способствует политической маргинализации чеченского проекта: идеология движения вырождается в оправдание террористических акций против гражданского населения, ассоциируемого с российским государством и/или обвиненного в лояльности ему. В итоге, общая траектория чеченского радикального движения фактически лишает его перспективы политического диалога с федеральным центром.
Проблема статуса Чеченской республики к 2003–2004гг. уходит из актуальной политической повестки: республика возвращается в политико-правовое пространство России, занимает свои позиции в качестве субъекта Российской Федерации, с избранными органами власти и процедурно одобренной республиканской Конституцией. Сомнения в правовой полноценности этих процедур вряд ли могут серьезно изменить их итоги, которые в решающей степени зависят от способности федеральных и республиканских властей обеспечить необратимость перехода Чечни к проблемам и заботам мирной жизни. Две серьезные угрозы сохраняются в рамках такого перехода: (а) неизбирательное насилие со стороны федеральных сил, вновь привязывающее симпатии чеченского населения к ячейкам/практике террористического сопротивления и усиливающее, тем самым, опасный «оккупационный эффект» — эффект отчуждения между [Россией] и [чеченцами] как «сторонами конфликта»; и (б) становление в республике закрытого авторитарного режима, легитимированного и защищенного федеральными инстанциями и отчужденного от широких слоев/территориальных или тейповых групп чеченского населения. Эти две угрозы способны культивировать в Чечне почву для возвращения массовых иллюзий и действий, связанных с отделением республики от России.
Карта 37 (1989–2003).