Глава 9. Рассказ Коровина о его пребывании в плену у эльфийских амазонок
– И было лето шесть тысяч пятьсот третьего года от сотворения мира, вру, конечно, но лето было, ибо лето тут всегда, а зимы я не видел уже давно, хотя в последнее время погода и испортилась. И свершилось со мной следующее. Страшная и одновременно поучительная история, история борьбы, история величия, лишений и подвига, история простого человека. Но не буду о себе, это нескромно, воспитанный человек говорит о себе всегда в несколько уничижительном свете, и это благо. Этот Энлиль оказался просто щенок. Я применил к нему приемы боя, известные лишь избранным, передающиеся из поколения в поколение секреты бразильского искусства борьбы без правил, короче, уделал его с двух пинков, вот этой вот самой рукой. Презренный трус и салабон драпал от меня как… как линючий тюлень в начале марта. Посчитался я с ним, короче, недрогнувшей рукой. Только далеко он все-таки не отдрапал, из зарослей вышли эти маньячки с копьями, безумные девки, то есть мадемуазели. И эта дура Ариэлль во главе была, она хромала и держалась за живот, а вид у нее был такой… Разочарованный. Ей очень не понравилось неджентльменское обращение Энлиля Сироткина. Коленом, да еще в живот… Я, как и любой нормальный человек, не отягощенный отягощениями, вполне законно полагаю, что бить девушку в живот коленом – просто свинство! Можно было просто закатить хорошую оплеуху, или треснуть по уху, или по кончику носа, или заломить ей кисть с болевым переходом на плечо, на крайний случай можно было ее хорошенько обложить, то есть отругать обидно – ибо слово зачастую ранит сильнее, чем меч. Но коленом в живот…
Низко! Низко и недостойно высокого звания рыцаря, то есть, разумеется, эльфа! Но что поделать, всеобщая коррозия духовности пробралась и в наши ряды. С тех пор, как пал благородный Персиваль, мир наполнился варварством – воистину, мир поплохел. Ну, короче, нехорошо поступил Сироткин, нехорошо, я его осуждал. Так вот, поймали они нас, значит. Вперед вышла одна эолка и предложила с Энлилем разобраться, отомстить ему за проявленную подлость. И все остальные девчонки были тоже не против вроде бы, только не могли никак решить, что с ним сделать, а некоторые были так злы, что хотели расправиться с Энлилем немедленно, причем таким типично девчоночьим способом – подкинуть его в воздух и не поймать, чтобы он хорошенько ушиб копчик и впоследствии умер от загноения в страшных муках. Но Ариэллль сказала, что сгоряча никого ушибать копчиком не стоит, надо сначала посмотреть на его поведение, а копчик подождет, с копчиком мы всегда успеем. И вообще, для начала надобно добраться до дому, а потом уже решать, кого ушибить, а кому выписать грамоту и объявить общественную благодарность. Поэтому нас хорошенько связали и опоили специальным усыпляющим настоем, кстати, весьма омерзительным на вкус, так что путь в обиталище этой эльфийской банды пролегал вне моего сознания, проще говоря, я спал, как собака у камина. Очнулся же я в светлой побеленной комнате, в кровати из свежеструганых досок с периной, в настоящей кровати, одним словом. Тихо. На стене какое-то рукоделие – зеленое поле и светлый барашек, буколика, ренессанс. Рядом тумбочка, а на тумбочке опять же цветочки. Ромашки. И пчелка на одном из них. Я так растрогался, что чуть не заплакал даже – и это я, суровый боец и человек-кремень! Но что говорить: сердце воина – камень, сердце поэта – заледенелый огнь. На окнах же занавески, для полной радости жизни не хватало всего ничего – клавесина какого-нибудь или арфы с педалями. А вообще хорошо. Так хорошо, что я даже испугался. Испугался, что от этой ядовитой девчоночьей настойки я отбросил кеды и вернулся в тот мир, что эти эльфийские бестии специально все подстроили. Но испуг мой длился недолго, поскольку я услышал гнетущий вызывающий храп. Я повернул голову в сторону и обнаружил ужасное – на соседней кровати неприлично храпел этот засранец Энлиль Сироткин. Оберэльф и девчонкоборец так храпел, что мне даже захотелось произвести с ним какую-нибудь пакостную манипуляцию, сделать ему «велосипед», «стрекозу» или «утро джедая». Но намерениям этим не дано было осуществиться – открылась дверь, и в жилище вошли эльфы во главе с побитой намедни Ариэлль. Я напрягся, поскольку решил, что если уж не прибили раньше, то сейчас вряд ли сильно покалечат. Моя логическая мощь как всегда оказалась на высоте. Было, однако, так. Ариэлль обратилась к Сироткину и сказала, что обида, нанесенная ей и в ее лице всей Эльфийской Ортодоксальной Лиге, требует немедленного отмщения, и отмщение это можно произвести только посредством кровопускания обидчику. Но! Но сама великая Мэрриэль завещала всем прощать своих врагов по возможности, так как прощение укрепляет дух, а гнев, напротив, разъедает душу и придает слабости ногам. Поэтому Ариэлль прощает Сироткину его мерзкую выходку, прощает. Затем Ариэлль обратилась ко мне и сказала следующее. Она сказала, что я должен ЭОЛ (это, кстати, наглая ложь, но спорить я не стал – мужчина не спорит с женщиной, он говорит ей, что надо делать). Что полгода назад я получил средства на закупку трех боевых коней с седлами, попонами, уздечками и другой подпругой, а самих коней не предоставил, скрылся в неизвестном направлении, нанеся тем самым Эльфийской Лиге серьезный ущерб. Что я этот ущерб должен возместить сполна и что среди некоторой части эльфов существует мнение, что неплохо бы закопать меня в землю по шею и заставить питаться пометом птиц, которые совьют гнезда на моей голове… Но лично она, Ариэлль, придерживается другого мнения. Она считает, что зло только множит зло, поэтому, чтобы пресечь дурной замкнутый круг, она не будет мстить, а, напротив, окружит нас добром, в надежде на то, что добро растопит наш душевный лед и позволит росткам добра зацвести буйным цветом. Я ответил в том духе, что, типа, мол, «черного кобеля не отмоешь добела», а Сироткин не ответил ничего. Внезапно он свалился на колени и разразился слезами. Он рыдал, а потрясенные эльфийские швабры смотрели на него с умилением. Сироткин рыдал и рыдал, влажность в помещении повышалась, это в конце концов могло привести даже к поселению на стенах вредного грибка. Об этом подумала, видимо, и сама Ариэлль, она торжественно подошла и стала гладить этого негодяя и ренегата по голове, мне даже завидно стало. Она утешала его и говорила, что главное внутренне переродиться и узреть свет истины, а потом все будет хорошо, все наладится. Сироткин молчал, только скорбно кивал в знак согласия. А когда эльфы ушли, он затеял небольшое самоистязание. Самоистязание – это большое искусство, самоистязаться со вкусом может далеко не каждый, для этого надо быть творческой натурой, для этого надо быть художником, я знал одну девочку – настоящую самоистязательницу-виртуозку. Она ничего не ела в течение двадцати восьми дней и похудела на восемнадцать килограммов, в результате чего утратила возможность сидеть – кости из задницы выпирали так сильно, что едва не прорывали кожу – вот пример для подражания, вот сила духа, вот профессионализм! Сироткин так далеко не пошел, да и времени столько не было, он был вынужден торопиться, истязаться как можно скорее и нагляднее. Сироткин огляделся, схватил кувшин и хлопнул его об пол, после чего накрошил осколков, сгреб их в угол, бухнулся на это добро коленями, ойкнул – и принялся самоистязаться. Самоистязался Сироткин хорошо, любо-дорого было смотреть. Он не только стоял на коленях и елозил, но для усиления эффекта еще и бился головой о стену. Я смотрел-смотрел, потом мне надоело смотреть, самоистязания Энлиля были довольно однообразные, и я посоветовал Сироткину проявить фантазию или прибегнуть к посторонней помощи, допустим, к моей. Я, например, с большим удовольствием помог бы ему зажать пальцы дверью, но Сироткин от моей помощи отказался. Тогда я выглянул на улицу, и сердце мое возрадовалось! Кругом была просто Западная Германия какая-то! Чистый и широкий двор, колодец, маленькие аккуратные домики белого цвета, скамеечки, клумбы, сплошная красота и благодать – не думал, что у нас такое есть. Девчонки любят чистоту. Чуть поодаль наблюдалось большое строение в виде буквы «П», дом под желтой черепичной крышей, посредине двор и пруд. Пожалуй, не хватало лишь статуи какой-нибудь, например безрукой женщины в лодке. К моему удивлению, нас никто не охранял. По двору, занятые своими неотложными делами, передвигались эти девчачьи псевдоэльфы – все без брони, в каких-то серых плащах. Я спустился с крылечка и принялся бродить тоже, как вольный ветер в закоулках Версаля. На меня внимания никто вроде бы не обратил, но это лишь на первый взгляд: я-то знал, что эти чемпионки по спортивной стрельбе из лука следили за нами все до единой, такова была их эльфийская порода. Я подошел к колодцу, набрал ведром воды и напился. Потом из нашего домика послышался протяжный стон, две ближайшие девицы рванули в обитель страданий и выбежали оттуда с просветленными лицами – вид истязающегося, погруженного в духовный подвиг Сироткина их вдохновил. Так началась моя жизнь на базе Эльфийской Ортодоксальной Лиги. И не скажу, что эта жизнь была тяжела: все дни напролет я бездельничал, крутился возле кухни, смотрел в дали и грезил о лучшей участи. Гадопер Сироткин со мной не общался, он либо предавался усердному умерщвлению плоти, либо таскался за эльфийцами и всячески им способствовал, в то время как еще пару дней назад он призывал выжечь эту заразу огнем и мечом, стереть ее с лица земли. Гадкий предатель, мелкий враг, Энлиль преобразился. Он умылся, аккуратно подстригся, стал вежлив и почтителен, как распоследний гадючий пес и коростель, не ведающий родства. Целыми днями он носился по территории и помогал девчонкам – нет предела человеческой низости. То дров им наколет, то воды наносит, то (совсем позорота) полы моет в избушках – ущемляет гордыню, тренирует терпение, а то корм задает Силуяну. Силуян – это лошадь. Вообще-то он конь, но эти дурочки его так раскормили, что он превратился в лошадь. Удивительно бочкообразная, неповоротливая тварь, к тому же на редкость наглая. Но Сироткин возлюбил и этого Силуяна, рвал ему траву, чистил бока, гонял блох – как же мерзостен раб, преклоняющийся даже перед конем своего господина! Одним словом, Сироткин ренегатствовал. Ариэлль была очень довольна – девчонка всегда порадуется такому падению мужчины, и вся просто светилась и поглядывала на других девчонок с превосходством. Я догадывался, о чем она думала, – она думала, что ей удалось перевоспитать Сироткина. Направить его на правильный эльфийский путь, и это возносило ее в собственных глазах на недостижимые орбитальные духовно-педагогические высоты. Я, конечно, сильно сомневался, что в столь короткие сроки, да еще с помощью добра, можно было перевоспитать такую сволочь, как Сироткин. Нет, перевоспитать вообще его было можно, но только на это понадобился бы по крайней мере год, и весь этот год Энлиля надо было жесточайше лупцевать, а после порки посыпать йодированной солью или каждый день производить над ним тотальное порицание. Но Ариэлль была на этот счет другого мнения. Каждое утро после завтрака она приходила к нам в домик, усаживалась на треногую табуретку и читала вслух Священную Таблетку Эльфийской Ортодоксальной Лиги. Не знаю, почему они называли ее таблеткой, скорее всего, от латинского «табула раса», что означает «чистая доска». Но эта Таблетка не была чиста, в ней много чего содержалось. Рассказы про подвиги эльфов-девчонок, анкетки, собрание правил поведения, какой-то мифический псевдобред, типа: возник панцирь алмазной черепахи, и из него зародилась Мэрриэль, и в одной руке у нее был цветок Элайи, а в другой какие-то скрижали. И все в том же духе. Я с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться, но Сироткин относился ко всей этой мутоте вполне серьезно, проникался благоговением, слушал с почтительным вниманием и заинтересованностью, переспрашивал и даже конспектировал что-то в маленький блокнот – чтобы перечитывать потом, перед сном. Главная эльфичка относилась к книге очень бережно. Не слюнявила пальцы, не загибала странички и, вообще, читала ее в перчатках из белой кожи, не исключаю возможности, что эта кожа была снята с какого-нибудь врага эльфов Юлия Каргопольцева. Я же ко всему этому относился равнодушно. И вообще, большую часть дня валялся в постели, это было приятно и успокаивающе. К тому же я накапливал силы – надо же было когда-то отсюда двигать?! Ариэлль на меня не напирала, считала, что совесть должна пробудиться во мне спонтанно, под влиянием внешних обстоятельств. Добро, покой и хорошее питание. Она мне нравилась, эта Ариэлль, серьезная девушка, порода, отношение к миру и вообще. Хорошо иметь такую старшую сестру-кавалеристку. Между тем в Эльфийской Лиге стали назревать проблемы. Эти дуры, следуя примеру своей недальновидной Ариэлль, повлюблялись в Сироткина как кошки – я сильно смеялся, глядя, как они нервничают и маются. Не прошло и недели после нашего пленения, как Сироткин совершенно перестал работать, даже напротив, стал работами руководить – к примеру, он препоручил уход за жирным Силуяном одной девушке, а та восприняла это поручение с большим энтузиазмом. Другие бледнолицые красавицы только и ждали, чтобы он послал их в лес за ягодами или показал прием рукопашного боя. С этим вообще смехота получилась: девчонки выстраивались в очередь, а Сироткин шагал вдоль строя и каждой лупил коленом в живот. Красавицы мужественно ойкали, Силуян испуганно ржал, я не мог поверить своим глазам, но это было так – после ухода великого Персиваля абсурд плотно укоренился в Стране Мечты. Абсурд громоздился, а девчонкам, кажется, все это нравилось: странные они очень – любят порядок и порядочных гадов. Очень быстро весь наш домик оказался завален цветочками, салфетками с монограммами, носками из крапивы и другим самодельным гламуром. От всего этого душистого аромата у меня постоянно слезились глаза и хотелось хорошенько прочихаться. А потом стали даже поговаривать, что Сироткин станет первым мальчиком, принятым в ЭОЛ, только волосы надо чуть-чуть отрастить. Сироткин против такого поворота событий ничего не имел, даже наоборот, вовсю старался. И достарался. Я сидел на крылечке, любовался природой и вечерним небом, а Сироткин что-то бубнил себе под нос, как вдруг появилась торжественная процессия в лице Ариэлль и еще двух сияющих идиоток. Без всяких приветствий в мою сторону эльфихи шуганулись прямо в избушку. Они долго там свистели на своем эльфийском эсперанто, а потом уже по-русски объявили, что Эльфийский Совет Лиги утром принял решение принять кандидата Сироткина в ортодоксальные эльфы. Сироткин с достоинством поклонился, я это даже через стену почувствовал. А еще я в очередной раз подумал, что все происходящее являет собой отличный пример общей деградации и разрушения всяческих правил – это я к тому, что у Сироткина были совершенно не эльфийские уши. Оттопыренные, круглые и прозрачные, как у какого-нибудь там вшивого авиамоделиста. Но влюбленная девушка на уши не смотрит, влюбленная девушка смотрит на внутренний мир. Энлиль еще раз поклонился и сказал красавицам, что оправдает доверие до последнего дыхания. Ариэлль ответила, что всем сердцем приветствует такое решение Сироткина и не сомневается в том, что он станет достойным ортодоксальным эльфом. Но одного желания для этого мало, для этого надо пройти испытание. Сироткин смиренно согласился на испытание, сказав, что ввергает себя в добрые руки представительниц ЭОЛ. Испытание заключалось в следующем: посвящаемый в эльфы должен был сидеть во дворике подле главного здания, созерцать цветение лилий в пруду и всю ночь читать Священную Таблетку. Ничего сложного. Если Сироткин не против, то посвящение можно провести прямо сегодня. Я был поражен, у меня даже боль зубная прорезалась – я не верил, что можно так легко и, что самое главное, быстро запудрить мозги такому большому количеству людей. Еще совсем недавно они собирались его убить защипыванием, а теперь вот жаждали принять в свои ряды. Я даже стал подумывать, что у Сироткина есть какой-то гипнотический дар, но после того, как в дверь ввалились две любопытствующие девчонки, я понял, что дело совсем не в гипнозе. Дело в самих девчонках. Убедить девчонку в чем-то проще простого, особенно если она тебе симпатизирует. Как-то раз я убедил одну девчонку в том, что в старинных камнях спят… Это к делу совсем не относится.
Ариэлль прочивилькала что-то на эльфийском и протянула Энлилю Таблетку. Сироткин прижал ее к сердцу, затем ко лбу, затем сказал, что это последний день его неправедной жизни, сегодня ночью Энлиль Сорокин сгинет – и на свет явится долгоживущий, именем Этельберт. Ариэлль растрогалась, но сумела удержать себя в рамках приличий, пожелала Сироткину всяческих успехов в его просветлении, велела мне брать пример и вообще не быть дурнем. Перед уходом Ариэлль вручила Сироткину также нефритовую коробочку с белым гримом и стрелу, как символ его будущего состояния. Весь вечер Сироткин медитировал на кровати, а ближе к ночи удалился во дворик для перерождения. Мне все эти забавы были малоинтересны, я лег спать и отплыл к Морфею. Мне удивительно славно спалось в этот день. Разбудил меня крик пронзительности необыкновенной. Кричала Ариэлль, именно ей принадлежало это приятное колоратурное сопрано с мягкими бархатистыми обертонами. Картины одна страшнее другой пронеслись в моем не проснувшемся еще мозгу. Сироткин не выдержал ярости перерождения и утонул в пруду. Сироткин выдержал перерождение, но переродился не в ортодоксального эльфа, а в колонию полипов в пруду. Сироткин не переродился и из-за горечи разочарования утопился в пруду, и там его съели полипы. Многое, многое пришло в мою многострадальную голову, и только усилием железной эльфийской воли я удержался от паники. По большому счету, мне было плевать на этого низкого негодяя Сироткина, так ему и надо. Я встал и направился в сторону дворика, туда же стекались встревоженные криком Ариэлль подружки из эльфийского народонаселения: кто с луком, кто с секирой, кто с дуршлагом, девчонки, они девчонки и есть.
Протиснувшись сквозь толпу, я напряг зрение и вгляделся в постутреннюю реальность, стоически ожидая встретить приговор судьбы. Но, как это водится, реальность превзошла все мои самые смелые ожидания. Эльфийки стояли плотным полукругом, я обогнул этот полукруг и увидел, и это было прекрасно. Одно из самых прекрасных зрелищ, которые только могут явиться пред очами смертного. Небесные лилии, беззаботно произраставшие в пруду, были бессердечно выполоты, из них на булыжном покрытии двора метровыми буквами было выведено слово. Это не было слово «Любовь», это не было слово «Мир», это не было даже слово «Ирландия», это было слово… Это было слово, обозначающее часть человеческого тела, в которой скрыты самые большие мышцы, слово не совсем уж чтобы неприличное, но употреблять его лишний раз не хочется, а начинается оно на букву «Ж». Половина девчонок как завороженная смотрела на это слово из лилий, будто видели его в первый раз, другая половина смотрела на свою начальницу. В центре всего этого драматизма стояла Ариэлль, по ее спине я понял, что она раздавлена, а когда заглянул в глаза, убедился, что это на самом деле так. Мне не понравились ее глаза, они были изумительно хрустального цвета. Когда случаются такие глаза, девушки берутся за бластеры. Однако слово на букву «Ж» было не единственным безобразным действием, совершенным Сироткиным. С не меньшей фантазией и мастерством Сироткин употребил подаренный с вечера грим. На коричневой стене Энлиль изобразил, как Ариэль целуется с огромной бородавчатой лягушкой, сверху мелким косым почерком было выведено «Когда же ты, наконец, станешь принцем, я так страдаю!» Это вроде как говорила Ариэлль. Сама же нарисованная Ариэлль отличалась тоненькими ручками, кривыми ногами, большим носом и косыми глазами, но портретное сходство тут было совсем неважно. Чтобы всем было понятно, что это Ариэлль, а не Лизавета Чипсоедова, к примеру, Сироткин приладил к рисунку еще одну стрелочку, а к стрелочке приписал следующее: «А это дура Косолапова». Но гораздо оригинальнее, если так можно выразиться, Энлиль поступил со Священной Таблеткой. Он распустил ее на совершенно самостоятельные листы. Из некоторых листов он сложил бумажных лягушек, из других кораблики, из третьих самолетики и дракончиков, опять же с искусством, достойным японских мастеров оригами. Все эти изделия были безо всякого уважения разбросаны по дворику, отчего сам дворик стал похож на помойку бумкомбината. Часть книжных листков была просто разодрана в порыве разрушения и рассыпана по окрестностям мелким бисером, грустным, как снег, печальным, как слеза. Ну а некоторые листы…
Как говорят в книжках, некоторые листы были использованы по назначению. И коробочка для грима была тоже использована по назначению. Это было круто даже для такого мерзавца, каким являлся Энлиль Сироткин, известный провокатор, отмеченный многочисленными нападками на свободных граждан. Это было круто. Но, как сказал классик, нет предела совершенству, век живи, век учись. А вокруг всего этого совершенства с перекошенными рожами стояли ортодоксальные эльфы, прекрасноликие и растерянные от натиска вандализма девушки. Немая сцена. Если бы это видел какой-нибудь композитор-неоклассик, то наверняка посвятил бы этому событию высокохудожественную оперу, «Энлиль и Ариэлль: вопрос разочарования», или что-нибудь в этом духе. А вообще редко мне удавалось в жизни так посмеяться. Я смеялся, наверное, минут двадцать, пока не почувствовал в животе острую боль, а эльфийские красавицы торчали посреди двора каменными столбами и никак не могли прийти в нормальное состояние. Поделом им, поделом! Сепаратизм никого еще не доводил до добра! Потом мне даже стало их жалко – никогда не видел я на человеческом лице столь глубокого разочарования, особенно на лице девочки. Во всем причем разочарования: в жизни, в идеалах, в мужчинах. Вернувшись домой, в тот скучный мир, эти девушки наверняка станут активистками самых радикальных мужененавистнических организаций, пополнят их и без того многочисленные ряды. Энлиль Сироткин сыграл с мужским населением планеты Земля скверную шутку, да высосет муравьед его селезенку, в смысле селезенку Энлиля. А Ариэлль всего комизма сложившейся ситуации не поняла, Ариэлль очень разгневалась. И все остальные девушки тоже разгневались, это даже мягко сказано, что разгневались, они просто озверели самым форменным образом. Девчонки вообще гораздо злее. Парень себя почти всегда может контролировать, девчонка – другое дело. Щелк в башке переключатель, и пожалуйста – сто двадцать ударов мясорубкой по наиболее уязвимым местам. Через некоторое время Ариэлль обрела-таки дар речи и заявила, что отныне Энлиль Сироткин – враг всей Эльфийской Ортодоксальной Лиги и лично ее, Ариэль. И они будут преследовать его всегда, при свете Солнца, Луны, звезд и других светил. Преследовать до тех пор, пока не настигнут, пока не свершится справедливое возмездие и прах этого негодяя не смешается… Дальше пошли сплошные жестокости. Самое мягкое наказание, обещанное Ариэлль Сироткину, заключалось в сдирании кожи и переплетения в эту кожу Священной Таблетки. Я же говорю, девчонки гораздо жестче парней, им только дай волю, со всех кожу сдерут, с помощью мясорубки. А тут еще сработал известный психологам эффект замещения – и девчонки в своем озверении набросились на меня, хотя я ко всем этим безобразиям имел весьма опосредованное отношение. Но им надо было кого-то замочить, вот они и решили замочить меня. К тому же преступление Сироткина усугубилось тем, что он не просто обгадил все, включая Священную Таблетку, он еще увел Силуяна. Силуян отсутствовал. Единственный конь Эльфийской Лиги был угнан главарем конкурирующей организации. Это был удар. Ариэлль быстренько собрала свой Эльфийский Совет прямо в оскверненном дворике, и, как я ни взывал к их справедливости и соблюдению принципов международного права, они быстренько приговорили меня к позорному столбу – и тут же к этому самому столбу привязали, намереваясь предать казни самой жестокой и изощренной. Я уже оплакивал свою короткую жизнь, мне уже даже казалось, что зрю я сквозь дымку грядущего зеленые луга и остальные кисельные берега, и приближалась ко мне уже девочка с косой… Как вдруг Судьба вмешалась. Не знаю, правда, насколько это была Судьба в ее чистом, дистиллированном виде, сдается мне, что к этой Судьбе приложил свою бойкую руку мастер Энлиль Сироткин, подлил он девчонкам в кашу раствор мыла, накрошил кишковорота или еще чего учинил паскудского, не знаю. Но на всех эльфов разом напало желудочное расстройство, причем наиболее жесткой разновидности, когда о забавах возле позорного столба и не думаешь вовсе, а думаешь исключительно о том, как бы не кашлянуть слишком громко. Одним словом, на длительное время я оказался предоставлен самому себе, и время это я терять не стал, отвязался от позорного столба и дернул по болотам. Погони не было. Вот такие приключения… – заключил Коровин. – Судьба, как всегда, ко мне благоволила, Судьба – она выше всяких там Эльфийских Лиг. Неизмеримо выше.
– Настоящая Судьба? – удивился Кипчак.
– Настоящая Судьба, мой зеленый друг, самая что ни на есть настоящая.
И едва Коровин сказал это, как дно корзины пробило толстенное, в несколько рук толщиной копье. Копье прошло точнехонько между Коровиным и Кипчаком, прокололо потолок и вонзилось в брюхо дирижабля.
Еще копье выбило из рук Коровина чашку, гуща разлетелась по потолку замысловатым веером.
– Мама… – сказал Кипчак.
– Мама, – сказал Доминикус.
– Я же говорил! – Коровин торжественно указал на гущу на потолке. – Я же говорил, что чего-то здесь не так!
Гуща сия приобрела легко угадываемые очертания дракона.
Я открыл окошко и выглянул. Прямо под нами тянулась тундра.
Невысокий кустарник и алые пятна иван-чая. Маленькие прозрачные озера. Красота. Дорога, тянущаяся к горизонту, на ней сани с широкими полозьями, какие-то животные, похожие на крупных собак… Олени.
– Там олени, – сказал я Коровину. – Зачем сани летом?
– Какие еще к черту олени?! – крикнул Коровин. – Какие сани? Они пробили дирижабль!
– Это неприятно, – сказал я. – Но они будут свою рогатку полчаса перезаряжать, мы успеем…
Над головой у меня щелкнуло. Я влез на лесенку, откинул люк. Суперкопье врубилось в бок дирижабля. Материя разошлась и продолжала медленно распарываться по швам. С характерным треском. Я сразу понял: что-либо сделать вряд ли удастся, дирижабль погиб.
Спустился в корзину.
Коровин тоже уже все понял. А может, почуял своим эльфийским чутьем, что корабль идет ко дну. Он собирал в большую корзину шмотки и Доминикуса, Доминикус собирался с трудом, недовольно мяукал и уминался между тряпками и горшочками с вареньем.
Кипчак невозмутимо отбирал полезные вещи. Оружие, припасы, инструменты.
– Зря ты туда банок напихиваешь, – сказал я Коровину. – Вряд ли посадка будет мягкой. Получится из твоего Доминикуса кошачий паштет, потом не склеишь.
– Ты прав, – согласился Коровин. – Безопасность прежде всего.
Коровин принялся выкладывать банки, открывать и заглатывать их драгоценное содержимое. Варенье текло по подбородку, заливалось под рубище и разбрызгивалось по сторонам.
– Зря ты так делаешь, – сказал я. – А вдруг тебе проткнут желудок? Тогда варенье вытечет в кишки, умрешь страшной смертью.
– Здесь нет хирургов, – возразил Коровин. – Так что все равно – с вареньем или без. А варенья жалко. Врагам достанется ведь…
И он сожрал еще банку.
Дирижабль издал вздох и накренился.
– Дифферент на нос, – сказал я. – Сейчас будем падать.
– А может… – предположил Кипчак.
– Никаких может. Только падать. Я бы на твоем месте занимал самое безопасное место.
– А где здесь самое безопасное место? – жадно спросил Кипчак.
– Нигде, – ответил я. – В подобных случаях принято говорить «спасайся, кто может». Но в наших условиях спасаться некуда. Предлагаю тебе начать паниковать.
– Как? – вмешался Коровин.
– Тебе видней.
Я уселся в кресло. Надо было бы пристегнуться ремнями, но пристегиваться было не к чему. Дирижабль накренился еще сильнее. Не только на нос, но еще и на борт.
– А может, прыгнем? – предложил Коровин.
– Коровин, это лягушка почти вся состоит из воды. В тебе воды несколько меньше, больше другого. Поэтому не обольщайся: ты если шмякнешься, то шмякнешься по полной программе. Так что, вообще, расслабься…
– А пошел ты! – Коровин нервно высунулся в окно. – Падаем! Мы падаем вниз!
– Коровин! Падать вверх затруднительно…
Дирижабль накренился сильнее. В сторону носа покатились мелкие предметы.
– А! – крикнул Коровин.
Кипчак встречал опасность с холодной улыбкой, сквозь которую были видны стиснутые зубы.
Коровин все-таки мелко запаниковал. Его повело вниз, он врезался в холодильник и оказался густо засыпанным свежеморожеными лягушками.
Дирижабль набирал скорость. В окнах свистел ветер, над головами трещала раздираемая обшивка, за спиной гудели баллоны, пытавшиеся вбросить в полости дирижабля летучий газ. Я сидел в кресле и ждал удара. Коровин попытался выбраться из-под лягушек, но крен усилился, и он не смог двинуться с места.
Начал орать Доминикус, это добавило нашему падению изюминки.
– Коровин! – крикнул я. – Ты не мог бы спеть мне что-нибудь бодрое? Про Неаполь? Про далекие страны?
Но Коровин не смог спеть ничего. Ни бодрого, ни мрачного. Дальше он только молчал и хрюкал.
Так мы и падали.