РЕФОРМА, ИННОВАЦИЯ, РЕВОЛЮЦИЯ 9 страница

Ближе к долгу — ближе к святости. Величаво спокойная жизнь по самоопределяемой нравственной воле — вещь диковинная, причудливая, странная. С одной стороны, жизнь может быть оправдана, если в ней есть место чуду. С другой стороны, жизнь исключает возможность чудес. Великомученики, жертвенники, страстотерпцы — не лицедеи истории морально-политические герои трагедийны.

Внутренне, нормосообразно человек не приобщен к некоему "верному" образу действия, ему не дано знать его "должное". На пути высоких чувств, нравственной необходимости поступать так, а не иначе оказывается вдруг нечто призрачное какой-нибудь "комод" (Зощенко), "научно обоснованная" вседозволенность, политическая целесообразность "нашими мириться головами", говорить "одну правду", а не "всю правду".

Права, возможности, горизонты, личная ответственность человека — последнее, с чем считается власть. По этой причине исторического освобождения человечества в форме многозначительного перемещения из "царства законов" в "царство нравов", как предвещал Руссо, не последовало.

Однако достоинства человека определяются глубиною его Души. Чему доверяет ни во что не верующий? Вечная тяга к "идеальному", вечное желание высшего, совершенного с новой

IV. Созидание исторической реальности

4.3. Инкарнация идеала

силой обостряют вопрос: как творить историю, какими принципами в том руководствоваться?

В положении "перед лицом судьбы" высшей и последней целью человеческого разума в согласии с просвещенческими традициями заставлять жить то, что не существует, объявляется инкарнация идеала.

ИНКАРНАЦИЯ ИДЕАЛА

Рафинированные просвещенческие изыски регламента подчинения жизни разуму, фундирующие summa humanistica нового типа, подверглись фронтальной рефлексия в немецкой философской классике, озаботившейся выявлением содержания, границ, возможностей разума в деле руководительства жизни. В качестве непредрешенного резюме грандиозных интеллектуальных штудий были повторены избитые, стертые просвещенческие слова о конгруэнтности универсума истории универсуму разума (Кант, Фихте, Гегель). Известное исключение составил Шеллинг, квалифицировавший немецкий философский рационализм "негативным" и дополнивший его доктриной иррациональной воли как творящей стихии сущего. Однако успеха его ход, вырождавший философию в теософию и мистику, в интеллектуальной среде не имел. Вершиной спекулятивной категориально-логической археологии действительности оказывалось гегельянство, рациональный порядок мира конституирующее панлогистским кредо: "Все действительное разумно все разумное действительно".

Эта итожащая эволюцию нововременной просвещенческой метафизики формула, узаконивающая схему рациональной необходимости сущего, предстала предметом всесторонней критики. Оппонентов и справа, и слева не устраивали отрешенность, догматичность, созерцательность, "чистота" рефлексии мира, ее безразличность, невосприимчивость к "фактам" жизни. Отход и отказ от спекулятивности выразились в смене ориентации творческого процесса: абстрактно-логическое категориальное конструирование действительности вытеснилось приземленным ее проектированием. Радикальную субституцию метода спекулятивных абсолютов почти одновременно провели Фейербах, Кьеркегор, Маркс, за личиной "принципиальных" сущностей соответственно обнаружившие чувственную, жизненную, предметно-практическую, т.е. вполне мирскую основу существования.

Немецкое классическое философское продумывание Просвещения, подводившее к бесхитростному выводу: идеал, мечта, находя воплощение в себе, претворяются в реальность посредством прогрессивного животворящего развития духа, — оставляли непроясненным: как именно? Киммерийски беспросветной по этой причине выглядела платформа, по которой практический разум действует в согласии с собой по им же учрежденным законам (Кант), самоопределениям (Фихте), причастностям к мировому духу (Гегель). Понимать, воспринимать, постигать жизнь, людей издалека, как герои Стриндберга, не вдохновляло уже Шеллинга, ощутившего недостаточность немецкого классического философского подхода, но его не преодолевшего. Просвещенческий рационализм не снимается рефлективным трансцендентализмом — именно эту мораль из эпопеи предшественников вынесли их критические последователи, наметившие направления ревизии просветительско-трансценденталистской философии символических форм под знаменем антропологизма, экзистенциализма, социального активизма. Перекрытие жизнеотрешенности просвещенческой рационалистической философской классики намечалось:

— фейербахианством — посредством фигур индивидуальной жизни в чувственном опыте

— экзистенциализмом — посредством комплексов персонального опыта трансцендирования в пограничных ситуациях

— марксизмом — посредством преобразовательных усилий коллективного опыта в социально-революционных трансформациях.

Состоялось ли "перекрытие"? Смотря на вещи настолько беспристрастно, насколько позволяет временная дистанция, скажем: не состоялось. Не состоялось оттого, что способами организации, упорядочения мира оказывались идеалы. Правда, в противовес Просвещению формулировались они в терминах не рациональных, а чувственных (антропологизм), судьбических (экзистенциализм), революционно-поведенческих (марксизм), однако Же, как и в Просвещении, — доктринальных, от мира и жизни °торванных, нарочитых (последнее справедливо и для марксизма, вьпсазавшего как теоретическую, так и практическую утопичность). Искусство заявляет идеал высотой, глубиной. Наука — Истинностью, обоснованностью. Инициация поведения в искус-^стве, науке — гуманитарное зодчество, самовозвышение. Поли-

IV. Созидание исторической реальности

4.3. Инкарнация идеала

тика заявляет идеал популизмом, насилием. Пафос политического идеала — поведенческие реакции.

Рефлектируя чистый и практический разум (духовные и практически-духовные формы), философия от Аристотеля до Просвещения исключительно строилась как "первая философия" — символическая доктринация идеалов. Просвещение оборвало традицию, перешло на платформу "последней философии" — философии обмирщения идеалов. Осмыслить существо подобного перехода пыталась немецкая философская классика, восстановившая традиционную схему примата "первой философии": мир, жизнь являются ее воплощениями (воплощениями практического разума в форме свободы). Отсутствие технологии культивации потребного бытия в наличном, однако, подорвало значимость этой линии. Последующее критическое преодоление немецкой классической точки зрения на фоне неизбежной для такого явления палеоскопии реставрировало просвещенческую методологию идеальной терапии существования. Углубив жанровые тяготения, реставрация новыми гранями высветила просвещенческий символизм, который, не рассматриваясь более в качестве особого вида интеллектуального (идеального) осуществления, превратился в штюрмерство, стал альфой и омегой политического практицизма, опорой "бури и натиска" в некоем sensu csmic.

Человек — деятель в мире, — такое в рефлективистской парадигме спрягается с индивидом — садовником эгогенеза, устроителем персональной судьбы. Именно в подобной плоскости об искусстве возделывания размышляют:

ШЕКСПИР: "Каждый из нас сад, а садовник в нем воля. Расти в нас крапиве, салату, иссопу, тмину, чему-нибудь одному или многому, заглохнуть ли без ухода или пышно разрастись — всему этому мы сами господа"

ДОСТОЕВСКИЙ: "Жизнь есть целое искусство... жить значит сделать художественное произведение из самого себя"

С. БУЛГАКОВ, высказывающийся о святых подвижниках, кто "самую жизнь свою делает художественным произведением".

Человек — делатель мира, — такое в активистской парадигме спрягается в индивидом — садовником космо- и социогенеза, организатором коллективной судьбы. В подобной плоскости об артистизме как руководящем жизнеобеспечении размышляют создатели энигматических идеалов существования:

Н.ФЕДОРОВ: "Наша жизнь есть акт эстетического творчества"

Ф. СОЛОГУБ, ВЯЧ. ИВАНОВ, Н. ЕВРЕИНОВ: идея театрализации мира

А. СКРЯБИН: идея игрового мироотношения

А. ГАСТЕВ: идея перспективного достижения сверхколлективизма, превращающего человечество в невиданный социальный автомат

В. СОЛОВЬЕВ: идея бытового мифотворчества

Л. ТРОЦКИЙ: идея революционно-бытового порядка борьбы за организацию нового контингентированного (ср. с бабувизмом) общества.

Человек — деятель, человек — делатель. Какая пропасть между ними! Первый трансформирует себя. Второй деформирует действительность. Первый связан диспозициями, согласованием идеалов с жизнью. Второй связан санкциями, согласованием жизни с идеалами. Один нацелен на самовозвышение, внутренний рост. Другой — на миссионерское внешнее воплощение.

"Природа и наши сознательные... умы действуют по одним и тем же законам," — полагает Джине. Ничуть не бывало. Умы искажают, извращают, навязывают природе законы. Прекрасно отдавая себе в этом отчет, Чаадаев заявляет приоритетность эстетической стороны миротворчества: "Мысль разрушила бы нашу историю, кистью одной ее можно создать"¹. Ему вторит Бакунин, выдавая индульгенцию на социально-историческую импровизацию: "Сравнивая народы, творящие собственную историю, с художниками, мы могли бы спросить: разве великие поэты ждали какого-нибудь открытия наукой законов поэтического творчества для создания своих шедевров"?². Метод полета мечты в искусстве навевает мотив исторической режиссуры: трактовку истории в качестве театрально-фарсового сочинительства.

Доктрина артистизма в истории вызывает самые решительные возражения. Озаботимся: чем руководствуется художник в создании шедевров? Чувством меры, гармонии, такта, пропорциональности, законами красоты, императивами высокого, глубокого, духоподъемного. Даже если последние в чем-то не соблюдены, при всех возможных издержках социальный эффект этого ввиду "отрешенного", недеятельностного характера духовного производства мизерный.

Иная схема ситуации в случае истории, социума. Подрыв чувства меры, "пропорциональности", осмотрительности, склонность к импульсу, импровизации в действии чреваты насилием,

Чаадаев П.Я. Статьи и письма. Л., 1989. С. 268.

Бакунин МЛ. Философия, социология, политика. М., 1989 С. 51.

¹2-9240

4.3. Инкарнация идеала

IV. Созидание исторической реальности

истреблением, разрушением. От эстетического творчества тут можно прийти к боевому порядку трудовых армий и практике организации ревзаповедников. Отчего так? От возможного разрыва эстетического с этическим, доктринального с экзистенциальным в конструировании мира. Подобный разрыв уже трудно терпим в сфере духовного опыта, где вводятся ограничения, запреты на свободу "создания шедевров" (отповедь проповеди недостойного), тем более он нетерпим в сфере опыта социально-исторического. Жизнеустроительное зодчество не совпадает с эстетическим творчеством. В рамках своего таланта художник безграничен, независим. Ему пристало жить идеалами, претворять их. Гармония художественного идеала с миром есть, она представляет тайну. В рамках своих компетенции, полномочных функций политик ограничен, зависим. Ему не пристало жить идеалами, претворять их. Гармонии политического идеала с миром нет, потуга добиться ее представляет бойню.

Жизнь благоговеет перед пророком в искусстве, и жизнь переступает через пророка в политике. Актер в миру — мизантроп,

провокатор.

Демонизм в социотворчестве, связанный с исключительным правом воплощать сконструированные смыслы, идеалы, разоблачает себя в создании миротрагических произведений под революционно нигилистическими аншлагами "рабство всех и свобода одного", "все дозволено". Соразмерность претензий и исполнения в политике — раритет.

Оттого экклесиология, софиология, имяславие, мистериоло-гия, ревеляция, идеалология — не почва жизни, истории. Источник роковой ошибки считать, будто идеалы — стандарты, модули, меры, имеющие онтологическую силу.

История — не театр символов, политика — не деятельност-ный ресурс отношения к реальности как материалу, подлежащему идеальному преодолению. Событийная существенность не поддается ваянию, формотворчеству. Мир существует для людей, живущих не идеалом, но интересом.

Сказанное "не обламывает острие" вопроса: в чем отрада в отстаивании мечты, почему "не жалко жизни целых поколений ради одной искры пламенной идеи" (Г.Манн)?

Cadit quaesti при учете следующего.

1. Тираноборство, богоподобность: интенция на сверхпорядок, который, как отмечает Г. Брох, "не относится к сфере практики и не может быть понят с ее точки зрения, но который... осознается" (комплекс Прометея).

2. Мессианизм, миссионизм: интенция на безраздельное господство (сорт наиболее вожделенной, чаемой власти¹) над умами, душами (комплекс Зевса).

3. Разволшебствование мира: интенция на перескакивание действительности идеальным броском, перекрытие границ допустимого художественно-артистическим космотворчеством (комплекс Пигмалиона).

Радость развертываемых разумом идеальных далей мобилизует творцов, одержимых дать полную наслаждений и почестей жизнь зависимым от них креатурам. Исчерпывающе об этом — у Бальзака: "...я вернул вас к жизни, вы принадлежите мне, как творение принадлежит творцу, как тело душе!.. Вы будете блистать, покуда я... буду закладывать основание великолепного здания вашего счастья. Я люблю вас ради власти! Я буду наслаждаться вашими наслаждениями, запретными для меня. Я перевоплощусь в вас... Я хочу любить в вас свое творение, создать вас по образу и подобию своему, я буду любить вас, как отец любит сына. Мой мальчик, я буду радоваться твоим успехам, как своим собственным, и говорить: "Этот молодой красавец — я сам! Маркиз дю Рюбампре создан мною: его величие — творение моих рук...".

Любить в ком-то свое творение — старая, как мир, привычка делать из человека всадника посредством лошади.

Там хорошо, где нас нет. Именно: в Беловодье — сказочном месте, где молочные реки окаймлены кисельными берегами. Как достигается Беловодье? Говоря односложно, приемом мениппо-вой сатиры в духе tur de frce. По захватывающе-жизнеподоб-ной логике умирания. Старое плохо, новое завораживает. Тайная мысль — хуже, чем в настоящем, не будет. Пробуждение воли. Мобилизация духа — не эфирного призрака, витающего, где-то "в небесах, пока жизнь убого ковыляет по грешной земле" (Г. Манн), а творца новой жизни. Вселение в народ, у которого кровь закипает в жилах, как только разум доказывает, что порядок, власть должны быть ниспровергнуты. Благородное безрассудство, когда справедливость идет в ущерб жизни, правда ведет к пропасти. И гордая жертва ради духа, дабы другие могли жить лучше: пусть, едва закончив освободительную борьбу, Народ попадет в новые цепи, пусть свобода отступит назад, пусть царство разума отсрочится с последним дыханием его Защитников — они продемонстрировали величие идеала, у которого есть свои воины.

: Философия власти. M , 1993.

IV. Созидание исторической реальности

4.3. Инкарнация идеала

Итак, разум — ничто без воинов дух — сама жизнь людям "недостает дара ваятеля, который мог бы придать жизни форму, согласно велениям духа" (Г. Манн). Однако же facta lquuntur об

обратном.

• Есть предел легитимного проникновения внешней позиции в индивидуальную независимость, и это — экзистенция девальвация индивида в коллективизации, этатизации в конце концов приходит к выводу, что "нельзя осуществить великие цели маленькими людьми, и совершенный механизм, которому все принесено в жертву, ни для чего больше не годится именно в силу отсутствия витального духа, подавленного для ускорения движений самого механизма" (Милль).

• В нормальные периоды общественного развития власть должна принадлежать не людям, а законам, иерархия которых отдает приоритет соблюдению прав человека, считающихся священными.

• Принципиальные эффекты, разнообразные контрастные направления социально устроительной деятельности не просчитываемы природа рациональности такова, что разумные цели могут вызывать неразумные результаты. "Чтоб взвесить и оценить участие и результаты... деятельности в развитии объективного порядка дел и вещей, — указывает Кавелин, — мало указать на ее непосредственные, ближайшие результаты: надо проследить их далее, до конца только полная картина всего, что произошло вследствие такой или другой деятельности... дает возможность сделать правильный вывод, а такая картина редко бывает у нас перед глазами" .

• Рационально-революционная установка на "всеобщее благо" от Монтескье до Маркса и далее в корне своем фиктивна. Во-первых, освещенная разумным расчетом земля "сияет светом триумфального поражения" (Хоркхаймер, Адорно). Во-вторых, рационализация служит какой угодно цели — порочной или благой: она — инструмент социальных действий устанавливать цели, нормы ей не дано — цели, нормы устанавливаются другими. Rati, следовательно, «уже не ищет объективных и универсальных истин, чтобы сориентироваться на них, а имеет дело с инструментами для уже данных целей... все решает "система", иначе говоря, — власть» (Хоркхаймер). В-третьих, реальность не покрывается "рациональной революционностью"-Революционные броски вперед как технология обмирщения идеалов и затратны, и порочны: "Революция — прогресс, — подчер-

Кавелин КД. Задачи этики Филос. науки. 1990. N° 11. С. 93.

кивает Мерло-Понти, — когда настоящее сравнивается с прошлым, но она разочаровывает, если сравнивать достигнутое с якобы предугаданным, а затем задушенным будущим". Последовательным, полномасштабным неприятием рационально-революционной просвещенческой методологии социального устроения оказываются столь глубокие протестные движения XX в., как революция потребления, сексуальная революция¹, авангард.

• Учение Руссо о суверенитете народа, углубленное Фихте принципиальным выводом "народ действительно и по праву есть высшая власть", нейтрализуется нереалистичностью отправления власти большинством на практике. Как высказывал Платон и поддерживавший его в этом Кант, лучшими выразителями народной воли являются понимающие жизнь глубокие философы. Так возникла активно эксплуатируемая модель обремененных знанием исторических ("объективных") тенденций вождей, лидеров, предводителей. В наши дни — перед лицом многотрудных судьбоносных испытаний — пользоваться данной моделью невозможно. Народ более не может позволять себе иметь столь великих людей. Как настаивает Г. Манн, "народ не может теперь допустить, чтобы они лишали его собственной воли, чтобы они развращали или заражали его". Стезя поводыря, путеводителя в отношении народа — мнимая, себя изжившая.

• Абсолютизация полномочий разума по заявлению идеалов искажает, извращает мир. Постулат разумности мироустройства, управляемого необходимыми законами, всеобщими идеалами, навевает иллюзию достижимости универсального блага (через практику стандартизирующего поставляющего производства), предопределяет складывание легальной тотальности. Между тем жизненный опыт открыт не схематичным, а витальным началам. В стихии позитивного самотека рутинного существования скорее нам нужен не контроль, а участие, не единообразие, а разнообразие, не унификация, а понимание, не внушение, а доверие. Мы Добиваемся не однозначности, а отзывчивости, теплоты, взаимности. В соответствии со своей собственной правдой мы отдаем предпочтение "однажды", нежели "всегда". Согласие в мире Жизни не может поддерживаться репрессивной социоинженерией. По этой причине а) идеалы хороши, когда парят над вещами, их ^Не затрагивая б) политика в старом субстанциальном каратель-Ном смысле едва ли возможна — мы нуждаемся в техническом инструментальном овладении жизненным пространством, прежде всего ясном, точном различении того, где возможна свобода и где °На невозможна.

4.3. Инкарнация идеала

IV. Созидание исторической реальности

• Утопизм рационального идеала соседствует с фанатизмом его воплощения, вызывая недоумение: почему мечты, упования, чаяния требуют человеческих жертв что означает воевать за разум отчего за разум надо воевать? В плане выработки ответов на вопросы выделим две плоскости.

1. Полномочия, прерогативы носителей идеала. Искусство, наука проводят идеал образностью (демонстрация, экспозиция), политика — деятельностью (деспотия, диктатура). В науке, искусстве вводить идеалы, выступать от их имени дает право талант. В политике — подпольное самозванство. Индульгенций, санкций на двусмысленные карательные мероприятия по обмирщению идеалов политикам не выдает никто. Социотехни-ческое, техноморфное чудотворство политика развертывает спорадически — на свой страх и риск. Что видно из революционного подполья, кроме излишеств, претензий, притязаний? Ничего. Путь, намечаемый оттуда, — кровавый, жертвенный (и, прямо скажем, — непрозрачный для самих системщиков разума — подпольщиков революции. Вспомним пародоксалиста Достоевского: я и сам "знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не

найду"¹).

2. Отношение жизни к идеалу. За разумно обоснованный, имплантируемый в жизнь идеал требуется воевать потому, что жизнь и ее устроение идут не по разуму, а по интересу. Интерес же вводится, заявляется эмпирически-экзистенциально и никогда доктринально-рационально.

• Вечность духа, осиянность идеала, взыскуя мобилизации людей на воплощение мечты, требуют жертв. Это потому, что природа вещей, обеспечивая жизнь, не сообщает свободы, справедливости, достоинства, совершенства. Экзальтация в художественном, научном творчестве протекает как символоносная борьба за чаемое. Экзальтация в политическом, социальном, историческом творчестве протекает как судьбоносная борьба за него. Вспомним декартовское: посредством усилий разума стать господами и владетелями природы. И если бы только ее. Архипелаг рационально-революционного сознания и инспирированного им действия гораздо шире — включает и общество, и человека.

Недовольство жизнью у художника, ученого выражается в разработке идеала. Недовольство жизнью у политика, властителя

Достоевский Ф.М. Указ. соч. Т. 5. С. 121.

выражается в социальной мелиорации. Не по высоте образа, глубине мысли, а произвольному захватному, кулачному праву.

Вопросы: чем мы должны быть, куда мы должны стремиться? — вопросы не доктринального, а экзистенциального выбора. Выбора нечаянного, идущего вразрез с рациональным методом. Однако нашего. Выбора, который за нас никто не волен делать.

Покусительство на будничного, "воспроизводящего" человека — от экзальтированной политической героики, пытающейся превзойти творчеством случайность, к царству которой относится повседневность¹, воспарить над переменчивой, точно "форма облаков" (Дьюи), злобой дня, достичь устойчиво идеального.

Жизнетворчество не по малым, медленным трудам, а идеалам, соответствуя интересам разума, спекулятивным и практическим, забирает у человека мир, действительность, давая взамен "идею". "Идея — это старость души," — заявляют братья Гонкуры, подразумевая усталое отношение к действительности через призму символических обобщений, иносказаний, парабол образов, разъединяющих инстинкты и мысль, стихию и сознание трещиной взаимного отчуждения.

Концентрированная ненависть к чувственно-позитивным реалиям воплощается в ненавистном типе разумного их погромщика. Hm sapiens примеряет тогу Hm credens: он додумался до небытия и жаждет его претворения. Хорошо, если, желая жить, народ не спрашивает о том, как он живет. Ну а если начнет спрашивать, увлечется "нелепым" стремлением соответствовать "требованиям дня", найдет своего демона, будет послушен ему в ткании нити своей жизни². Что тогда? Тогда проявление совести воспринимается как моральное разложение. За всяким несогласным становится виден прицел наведенной винтовки. Настает реванш Пифона — злобной, грубой силы. Во имя духа, разума, идеала народ приносится в жертву.

Гуманитарная цена идеала... Эту проблему поднимал Достоевский. Если реализация идеи требует уничтожения одного человека, она не годна. Так почему годна идея, требующая уничтожения миллионов?

Уничтожать всё и вся можно требовать в манифестах художественных (что в избытке присутствует в декларациях футуристов, Дадаистов, ташистов, фовистов, ультраистов, абстракционистов), но не политических. Пещерные порывы здесь принимают

¹ См.: Гегель Г.В.Ф. Соч. Т. 8. С. 32. См.: Вебер М. Избр. произведения. М., 1990. С. 735.

4.3. Инкарнация идеала

IV. Созидание исторической реальности

форму не отрешенных дум ltas eaters, а чревобесия мечей социальных коновалов.

Между тем никому не дано право губить массу "невинных цветов" (Гегель). Непомерные амбиции, радикализм, максимализм, как-то терпимые в символическом опыте, должны быть надежно исключены из опыта социально-исторического. К человеческой гармонии, устойчивости гарантийного существования нельзя идти через насилие, прессинг, пытку, капитуляцию, жертвоприношение, идолопоклонство, через рациональную пропись для эпигонов, подменяющую реалии. • Уподобление богам питается небесспорной дихотомией "великие люди — ничтожные, миметические массы". Насколько оправданна дихотомия?

1. Самый великий человек, именно самый великий, — отмечает Г. Манн, — "велик лишь в те часы, когда он творит". Непосредственный плодоносный миг креативности сближает нас с богом. За пределами акта творчества великие люди — банальные обыватели. В подтверждение довода апеллируем к тому же Г. Манну: "Сколько мертвого времени в жизни великого человека, когда он чувствует себя опустошенным и маленьким! Сколько лжи и насилия над собой требуется для того, чтобы изо дня в день казаться таким, каким бываешь очень редко" Валери: мы забываем об истоках, скрываем происхождение трудов — "Мы боимся, что они заурядны мы даже опасаемся, что они окажутся естественными" Руссо: кто может сказать о себе — я лучше этого человека Камю: "Нет судьбы, которую не превозмогло бы презрение".

2. Тип борьбы за высокое, совершенное, потребное, идеальное у просвещенца и простолюдина различный. Первый требует жертв. Второй — осмотрительности. Через убогую схоластику и жестокую теологию (как выясняется pst factum) один навязывает одному ему ведомые ценности. Другой оберегает ценности привычные, извечные. Один берет в союзники технологическую рациональность — индустриализм, бюрократизм, популизм, бонапартизм. Другой — жизненную укорененность, логику традиционного выживания.

Оставляя сопоставления и переходя к выводам, спросим: кто из них более мудр, основателен? Нечто, что предшествует всем теоретическим ответам, состоит в императивах:

— человеку надо иметь жизнь, мир, действительность

— человеку нужно жить, не жертвуя жизнью

— нельзя жертвовать другим человеком, жертвовать можно только собой.

Данные императивы разоблачают демагогов с рационально-революционной (консервативной или либеральной) фразеологией. Человеческое бытие не подлежит разрушению. Даже экстремисты в искусстве не теряют социальной весомости, человеческой полноценности. Пределом отрицания наличных реалий для Сартра, Ортеги выступает нетрансцендентность, для футуристов — скорость, динамизм, милитаризм, для каталонцев (авторов "антихудожественного Манифеста") — посттехническое состояние духа (кинематограф, бокс, стадионы), для Дали — бытовой комфорт (от унитаза до граммофона). Засасывающая "трясина" обыденности сказывается.