ЧАСТЬ I. СЛУЖЕНИЕ ГОСПОДНЕ 2 страница

Здешняя земля Киннезар-Киннерет посвящена была, с незапамятной древности, богу Киниру-Адонису, умирающему в земле и воскресающему, хлебному семени.[490]Память о боге заглохла в людях, но так же и здесь, как на холмах Назарета, рдели у ног Иисуса цветы анемонов — «Адонисова Кровь»; так же плакала киннора, унылая, как шум ночного ветра в озерных камышах, пастушья свирель умирающего бога Кинира:

воззрят на того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне единородном, и скорбеть, как скорбят о первенце. (Зах. 12, 10.)

Знала как будто здешняя земля, Кто будет по ней ходить. И если во всякой земной красоте — печаль неземная, то здесь, как нигде; словно чей-то тихий зов, сердце надрывающая жалоба во всем:

брачный пир готов, и никто не пришел.

VII

Путь Иисуса от Арбеельских теснин шел через равнину Геннезара на прибрежное селение Магдалу, а оттуда — на Капернаум, по берегу озера, где горы подступают к нему, иногда почти отвесными кручами, так близко, что для дороги остается лишь узкое место; здесь должна она была проходить, во дни Господни, так же как в наши: люди могут доныне целовать на ней следы от ног Его, неизгладимые.[491]

Был канун субботы, когда, по закону Моисееву, начинается покой субботний, тотчас по заходе солнца; час дня — предвечерний, судя по тому, что рыбаки на озере еще закидывали сети. Западный берег, где шел Иисус, был уже в тени, а противоположный, с рдеющей, как раскаленное железо, кручей Гадары, — весь еще в солнце. К югу, за Магдалой, прямо из голубой воды встающие, как водяные цветы, розовели белые башни Тивериады, только что отстроенной столицы Ирода Антипы, и золотая кровля дворца его горела, как жар углей. А дальше к югу, вытекающие из озера, сквозь Тарихейское ущелье, воды Иордана осиянны были заходящим солнцем, как славой Господней.[492]

VIII

Идучи же у моря Галилейского, (Иисус) увидел Симона и Андрея, брата его, закидывавших сети в море, ибо они были рыбаки. (Мк. 1, 16.)

Вот первого дня Господня первый миг. Здесь начинается для нас свидетельство Петра-очевидца: его глазами видеть, его ушами слышать Иисуса мы будем от этого мига до того, когда вознесется он с горы Елеонской.

Симонову лодку увидел Иисус, не доходя до Капернаума, может быть, у обильного рыбой, Семиключья, где, вероятно, поблизости от берега, так же как это делают и в наши дни рыбаки на Геннисаретском озере, Симон с братом своим, Андреем, закидывали сети, или прямо с лодки, или стоя по пояс в воде, на мелком месте.[493]

В первом же слове: «идучи мимо», сказанном с точки зрения не самого Иисуса, а рыбаков, сидящих в лодке или стоящих в воде и видящих, как Он идет по берегу, — слышится сквозь голос Марка голос Петра, так же, как в рыбачьем слове, «закидывать кругом, с обеих сторон»; что закидывают, не сказано, потому что всякий рыбак знает, что речь идет о сетях. Круглый невод нынешних геннисаретских рыбаков, shabake, точно так же, вероятно, как во дни Петра, наматывается на левую руку; потом, схватив правою висящий с руки, свинцовым грузом отягченный конец сети, разматывают ее быстро и раскидывают по воде. Оба брата — за работой, Симон с одной стороны, Андрей — с другой.[494]Все описано одной чертой, с такой же чудесной точностью, как в наших светописных, движущихся снимках. Неочевидец не мог бы так описать.

И сказал им Иисус: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков.

И тотчас, бросив свои сети, они пошли за Ним. (Мк. 1, 17–18.)

Вспомнив свидетельства двух Евангелий, IV-го o том, что Симон и Андрей, бывшие ученики Крестителя, перешли от него к Иисусу (1, 40–42) и III-го, что молва о новом Пророке из Назарета уже распространилась по всей Галилее (4, 14), мы поймем, что все произошло, может быть, не так внезапно, как изображает, по своему обыкновению, Марк: целый ряд постепенных, внутренних опытов, сгущает он и сосредоточивает в одно мгновенное действие той исходящей от Иисуса «движущей силы», dynamis, которая Симону, также, как всем, кто испытывает ее на себе, кажется чудом, и действительно, как всякий религиозно-первичный опыт, касание к мирам иным, — чудесна. — «Будешь отныне ловцом человеков» (Лк. 5, 10), — словом этим озаряются, как молнией, все грядущие судьбы Верховного Апостола и кидается обратный свет на тот вечно для него памятный миг, когда, стоя в воде, полуголый, с намотанной на руку сетью, и вглядываясь пристально в лицо стоящего на берегу рабби Иешуа, услышал он таинственный зов. Миг тот сделался вечностью не только для него, но и для всего христианского человечества: был, есть и будет Петр, до конца времен, ловец человеческих душ.[495]

Χ

И, пройдя оттуда немного, увидел Он Иакова Заведеева и Иоанна, брата его, тоже в лодке, чинящих сети. И тотчас позвал их. И, оставив отца своего, Заведея, в лодке с наемниками, пошли за Ним. (Мк. 1, 19–20.)

Чинят к будущему лову большие, для больших глубин, сети, δίκτυα, mebatten:[496]целая картина опять в одной мгновенной черте. Зовом неизвестного Прохожего пораженные, как молнией, оба сына покидают старого отца своего, даже не простившись. Все это опять так сокращенно, стремительно, в духе Маркова-Петрова «тотчас», и так «чудесно», удивительно, что нельзя и в этом не видеть преднамеренной или невольной, историческую действительность упрощающей, «стилизации», как в слишком явном соответствии двух почти одинаковых призваний: лодка, сети, два брата-рыбака, зов Господень, внезапность решения, — все повторяется, как в песенном ладе припев, или созвучие в музыке.

И входят в Кафарнаум. (Мк. 1, 21.)

Больше всех городов мира, «до неба вознесшийся, до ада низвергнутый», Kaphar Nahum, рыбачье «сельцо Наума», — судя по найденным камням в развалинах от основания древнейшей городской стены, в виде четырехугольника, в 1000 шагов длины, 500 ширины, — маленький, как бы игрушечный городок.[497]Только благодаря его положению на самой границе областей двух Тетрархов, братьев Иродов, Антипы и Филиппа, а также на большой, идущей по северному берегу озера, военно-торговой дороге из Иерусалима в Дамаск, есть в городке таможня, telonium, где взимаются пошлины с переходящих через границу или переплывающих в лодках с того берега, Десятиградия; есть и военный, с римским центурионом, постой.[498]

В тесно-тенистых, соленой рыбой насквозь пропахших улочках, где прохожий ступает осторожно, чтобы не запутаться в разложенных по земле сетях и о рыбью чешую не поскользнуться, рыбачьи домики построены из темных, таких же, как все окрестные холмы и горы, базальтовых плит. Только одна синагога, воздвигнутая римским сотником («он любит народ наш и построил нам синагогу», — скажут Иисусу иудейские старейшины Капернаума, Лк. 7, 5), вся из белого, подобно мрамору, известняка, высится над кучей темных домиков, сияющая белизной, далеко видная с озера. Нежные венцы колонн и архитравы ионического ордера, а также львы, орлы, кентавры и боги-дети с цветочными вязями, а может быть, и с Вакховыми гроздьями, в украшающих стены ваяньях, — все напоминает эллинский храм, — как бы уже предвестье того всемирного, «общего», koinê, греческого языка, на котором будет написано Евангелие.[499]

Внутренность Капернаумской синагоги — такая же, как Назаретской, только побольше и побогаче все: две колоннады, нижняя коринфского, верхняя дорического ордера; голые белые стены; простые деревянные скамьи для молящихся; каменный помост, arona, с «Ковчегом Завета», двухстворчатым шкапиком, где хранятся свитки Закона. Двери главного входа обращены, как всегда, к Иерусалиму; здесь — прямо на озеро, воздушно-голубое, как небо, в чешуе солнечных искр, чьи отражения ходят по белым стенам волнистыми полосами.[500]

Камни, может быть, от крылечных ступеней главного хода в синагогу найдены в нынешних Тель-Гумских развалинах: если так, то и здесь, как на той приозерной дороге, люди все еще могут целовать следы Иисусовых ног.

XII

И тотчас, в день субботний, войдя в синагогу, учил. (Мк. 1, 21.)

В этом излюбленном Марковом «тотчас» уцелела белая нитка шва, соединяющего два дня: будний, пятницу, до захода солнца, и праздничный, субботу, — в один, — первый день Господень.

Как учит Иисус, мы, может быть, узнаем из свидетельства Луки о Назаретской проповеди.

Встал (взошел на арону) читать.

Подали же ему книгу (свиток) пророка Исаии; и, раскрыв (развив свиток), нашел Он место, где было написано: «Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал меня исцелять сокрушенных сердцем, возвещать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу: проповедовать лето Господне, блаженное».

И, закрыв книгу (свивши свиток) и отдав ее служителю, сел; и глаза всех в синагоге были устремлены на Него. (Лк. 4, 16–20.)

Только повторив Исаиино пророчество, умолк; но, должно быть, так повторил, что все поняли, что оно действительно исполнилось на Нем; поняли, или только казалось им, что поняли, и те первые, на земле услышанные, слова Господни:

Ныне время исполнилось, приблизилось царство Божие; обратитесь же и веруйте в Блаженную Весть. (Мк. 1, 15).

Или, как скажет потом, уже в последние дни служения:

все готово: приходите на брачный пир. (Мт. 22, 4.)

Что еще говорил Иисус в тот первый день, Марк-Петр странно забыл, или не считал нужным вспоминать, может быть, потому, что главное для него не слова Иисуса, а Он Сам. Кажется, Петр вспоминает только, как один из толпы, то, что с нею чувствовал.

Крайне изумлялись учению Его, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не так, как (учат) книжники. (Мк. 1, 22.)

С книжниками сравнивать Господа едва ли могло прийти в голову кому-либо из первохристианской общины; но очень вероятно, что те, капернаумские слушатели Его, чувствовали именно так, что могли сделать это сравнение;[501]так же ведь и мы, через двадцать веков, чувствуем, или могли бы почувствовать если бы услышали слова Его первый раз в жизни: самые живые, некнижные, и потому самые властные из всех человеческих слов; все мы — «книжники» «ученые»; Учитель — Он один.

XIII

И тотчас (вдруг) появился в синагоге их человек в духе нечистом и завопил, говоря: «Что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий!»

Духи, существа из того же нездешнего мира, откуда и Он, раньше людей и лучше их знают, кто Он такой. Но слыша, как впервые на земле исповедуется Сын Божий устами бесов, что должен был чувствовать Сын человеческий?

И запретил ему Иисус грозно: «Молчи и выйди из него!»

И забив его в судорогах, σπαράαν, и закричав криком великим, вышел из него дух нечистый. И все ужаснулись. (Мк. 1, 23–27).

Замерли, должно быть, от ужаса, и сделалась такая тишина, что, казалось, можно было слышать, как на белой стене с играющими, от водной ряби, солнечными зайчиками, трепещут, звенят у залетевшей в открытую дверь водяной стрекозы, стеклянные крылышки.

«Что это? что за новое учение со властью, что и духам нечистым повелевает, и слушаются Его?» (Мк. 1, 27), —

пронесся вдруг шепотный говор в толпе. Что это, кто это, — еще не знают, но уже чувствуют, что этого никогда не было в мире, и удивляются — ужасаются опять так, как мы, через двадцать веков, могли бы ужаснуться — удивиться, не внешнему чуду, а внутренней, чудеса рождающей силе — «новому учению со властью».

XIV

Дальше, в каждом слове Марка, живой голос Петра-очевидца так внятен, что, не меняя почти ни одного слова в Евангельском подлиннике, можно бы продолжать от первого лица:

Тотчас же, выйдя из синагоги, мы с Андреем, Иаковом и Иоанном, пришли в мой дом, где теща моя лежала больная. И тотчас говорим Ему о ней.

И Он, подойдя к ней и взяв ее за руку с силой, поднял. И тотчас горячка оставила ее. И она служила нам (за вечерью).

Что такое эта «горячка», πυρετός, мы хорошенько не знаем.[502]Может быть, болотная лихорадка, частая во всей Геннисарской низине, у Кафарнаумских же лагун, особенно; или перемежающаяся, чьи приступы сами проходят. Очень вероятно, что и чудотворная, от Господа исходящая «сила» («с силой взял ее за руку») помогла больной. Но ведь и для многих тогдашних равви-целителей вылечить приступ лихорадки — пустое дело. Кажется, Симонова теща получила бессмертье в Евангелии, как мошка в янтаре нетленная, только потому, что слишком хотелось Петру увековечить первый день Господень, весь до последней черты. Эти-то именно, не нужные никому, никем, кроме очевидца, незапоминаемые черточки и внушают нам, может быть, наибольшую веру в исторически подлинное, вопреки всем возможным внешним «стилизациям», внутреннее, в Марковом свидетельстве, ядро.

В сумерки же, когда уже солнце зашло, начали приносить к Нему всех больных и (приводить) бесноватых.

Солнечного захода, конца Субботы, только и ждали, чтобы начать «работу» — ношение больных.

И собрался к дверям дома весь город. И исцелил Он многих, страдавших разными болезнями, и многих бесов изгнал, и не позволял бесам говорить, что знают Его. (Мк. 1, 32–34)

Так было в первый день; так же будет и во все дни Господни: сколько бы ни исцелял больных, все идут к Нему, да идут.

…Сходится народ, так, что им невозможно было и хлеба есть. (Мк. 3, 20.)

Тысячи людей столпились так, что давили друг друга. (Лк. 12, 1.) Все, имевшие язвы, кидались на Него, чтобы прикоснуться к Нему, и духи нечистые, когда видели Его, падали перед Ним и кричали: «Ты — Сын Божий!»

Он же запрещал им грозно, чтоб не разглашали о Нем. (Мк. 3, 9 — 12.)

Так кончилась Капернаумская Суббота, первый день Господень, и наступила ночь.

XVI

Утром же рано весьма, когда еще было темно. Он встал, вышел (из Симонова дома), пошел в пустынное место и молился там.

Симон же и те, кто с Ним, искали Его

И, найдя Его, говорят Ему: «Все ищут Тебя».

Он же говорит им: «Пойдем и в другие ближние города и селения, чтобы Мне и там возвещать, ибо Я на то и вышел». (Мк. 1, 35–38.)

Кажется, все просто; но, пристальнее вглядевшись в эту простоту, как бы гладкую поверхность вод, мы, может быть, увидим проходящую по ней, едва для глаза уловимую, рябь от чего-то движущегося под водою, огромного.

В первых же словах, где с такою точностью указано время: «утром весьма рано, когда еще было темно», чувствуется удивление, с каким все в доме, проснувшись, видят, что рабби Иешуа нет: никому не сказавшись, потихоньку ушел, бежал, — куда и зачем, никто не знает. Но больше, чем удивление, — тревога слышится в слове, или, точнее, в смысле его: κατεδίωζεν, «поспешили, кинулись Его искать».[503]В трех же словах Симона: «Все ищут Тебя», — слишком внятен вопрос или недоумение: «Отчего Ты бежал?» — чтоб Иисус мог его не услышать. Слышит, но не отвечает, потому что вовсе, конечно, не ответ: «Пойдем и в другие города», а уклонение, нежелание или невозможность ответить. Симон, вероятно, так и не понял тогда; не поймет и потом, вспоминая об этом: тайну бегства Господня, как принял, так и передал нам, нераскрытую.

Чтобы тайну эту увидеть еще яснее, стоит лишь сравнить два Марковых стиха, этот, 38-й: «Пойдем и в другие города», и следующий, 45-й:

Явно уже не мог войти в город, но находился вне, в местах пустынных.

Что было в Капернауме, то будет и во всех городах: только что входит в город, — чувствует, что не может в нем оставаться, должен уходить, бежать. Так в первые дни служения, так и во все, до последнего: к людям идет, и от людей уходит, бежит. Как бы две равные силы борются в Нем, — притяжение к людям, и от людей отталкивание.

Только вся жизнь Иисуса, все Евангелие, если бы мы поняли его, как следует, могли бы ответить на вопрос, что это значит.

XVII

«Братьями» называет Сын Божий сынов человеческих (Ио. 20,17), любит людей, как никто никогда не любил, и знает, как никто никогда не знал, что есть между людьми нелюди, между сущими — несущие, в пшенице плевелы, «сыны дьявола», «человекообразные», неразличимо с людьми смешанные, между ними снующие, липкой паутиной все оплетающие пауки. Видит их, как никто никогда не видел, больше всего — в человеческих толпах.

Вышедши, увидел множество людей и сжалился над ними, потому что они были, как овцы, не имеющие пастыря. (Мк. 6, 34.)

Сжалился над ними и в те Капернаумские сумерки, когда у двери Симонова дома собралось такое множество народа, что «люди давили друг друга», как овцы, сбегаясь к Пастырю. В первый раз вошел тогда в это неразличимо-смешанное, человечье-овечье — паучье — стадо; вошел и устрашился, Бесстрашный, — бежал. Изгнан людьми из Назарета; из Капернаума Сам бежит от людей: это бегство страшнее того.

О, род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? — (Мт. 17, 17),

скажет и Он, терпеливейший.

О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать! (Лк. 24, 25),

это, может быть, уже и тогда, в Капернауме, предчувствовал.

Видя, не видят, и слыша, не слышат… ибо огрубело сердце людей сих (Мт. 13, 13, 15).

Грубостью человеческой ранено, может быть, сердце Господне уже и тогда. Примет все раны потом, но от этой первой бежит.

Слышал, может быть, уже и тогда сквозь клики бесов:

«Ты — Сын Божий», — «бес в Тебе» (Ио. 8, 53).

Око человеческое — выгнутое, вогнутое, исковерканное дьяволом зеркало: глянул в него Сын человеческий, увидел Себя и бежал.

Тошно Сыну Божьему с людьми: «Изблюю Тебя из уст Моих», — мог бы Он сказать всему человечеству (Откр. 3, 16).

Лазарь, друг наш, уснул. Но я иду разбудить его (Ио. 11, 11), —

мог бы и это сказать человечеству; но, прежде чем разбудить его, услышит:

Господи! уже смердит. (Ио. 11, 39.)

XVIII

«Имя Его — Прокаженный», «nomen ejus Leprosus»; a другое имя — «Облачный», скажет о Мессии, может быть, под влиянием христианства, поздний Талмуд.[504]Кажется, в этих двух именах нечаянно вскрыто таинственнейшее противоречие сердца Господня: противоборство двух сил — притяжения к людям и от людей отталкивания. «Облачный» — Белый, Чистый, Солнечный, — белизною в лазури неба Сияющий как облако, — с неба на землю сойдет к Иову прокаженному — всему человечеству; ляжет с ним на гноище, обнимет, телом к телу, устами к устам припадет.

Взял на Себя наши немощи и наши болезни понес (Ис. 53, 4), —

нашу проказу. Но, прежде чем сделать это, увидит Себя в нас, Нечистого — Чистый, Прокаженного — Облачный, и, в страхе, бежит от нас — от Себя.

Отче! спаси Меня от часа сего, —

с этим словом, бежит.

Но на сей час Я и пришел, —

с этим — возвращается (Ио. 12, 27).

О, если бы мы больше знали Неизвестного, любили Нелюбимого, то поняли бы, может быть, отчего Он всегда к нам идет и всегда уходит, бежит!

XIX

Только два дня Господня — этот первый, в Капернауме, и тот, последний, в Иерусалиме, мы знаем, целиком; все же остальные — лишь в дробях, в отдельных точках времени. Между этими двумя днями — вся исторически явная жизнь Иисуса: их поняв, поймем всю Его жизнь.

Двадцать четыре стиха Маркова-Петрова свидетельства о Капернаумской субботе — двадцать четыре часа суток Господних. Вспомним порядок часов: идучи у моря Галилейского, видит рыбаков, зовет их; входит в Капернаум, учит в синагоге; исцеляет бесноватого; идет в Симонов дом, исцеляет тещу его, возлежит за вечерей; идет, по заходе солнца, к дверям дома, где собрался весь город; исцеляет больных; ночью возвращается в дом; рано утром уходит, бежит.

Шаг за шагом, час за часом, — сутки рабби Иешуа; все в ярчайшем свете истории, в личных воспоминаниях очевидца Петра; его ушами слышим, его глазами видим, и можем быть покойны: этот не обманет, не забудет; вспомнит, как никто никогда не вспоминал; скажет правду, как никто никогда не говорил, потому что любит, как никто никогда не любил. И двух тысяч лет как не бывало: все — как вчера — сегодня.

Есть ли что-нибудь подобное в истории? И разве не чудо, что с большею ясностью, чем какой-либо из величайших дней человечества, чем, может быть, наш собственный вчерашний день, мы помним, видим, или могли бы вспомнить, увидеть, первый день Господень?

БЛАЖЕНСТВА

«Блаженны нищие духом»…

Небо нагорное сине;

Верески смольным духом

Дышат в блаженной пустыне.

Бедные люди смиренны;

Слушают, не разумея,

Кто это, сердце не спросит

Ветер с холмов Галилеи

Пух одуванчиков носит.

«Блаженны нищие духом»…

Кто это, люди не знают,

Но одуванчики пухом

Ноги Ему осыпают.[505]

Если четыре, от четырех Евангелий на лицо Иисуса падающих света нами угаданы верно:[506]в I Евангелии — слово Его, во II — дело, в III — чувство, в IV — воля; то у Иоанна, в Кане Галилейской, начало служения Господня есть то, чего Иисус хочет: претворить воду в вино, закон в свободу; у Луки, в Назарете, то, что Иисус чувствует: в едва не удавшейся попытке назареян убить Его, свергнув с горы, — необходимость смерти Голгофской; у Марка, в Капернауме, то, что Иисус делает: явление «силы», от Него исходящей, в исцелении больных; а y Матфея, на горе Блаженств, то, что Иисус говорит: Блаженная весть о царстве Божием.

Кана Галилейская, Назарет, Капернаум, Гора Блаженств, — может быть, вовсе не четыре первых дня Господня, а один, только разно понятый и увиденный под четырьмя светами: у Матфея — утренним, у Марка — полуденным, у Луки — вечерним, у Иоанна — ночным, звездным.

Кажется, у одного Марка дана история в личном воспоминании Петра, очевидца, о Капернаумской субботе, а у остальных трех евангелистов — история, смешанная с тем, в чем «непосвященные», неверующие, видят только «легенду», «апокриф», а верующие, «посвященные», узнают мистерию — религиозный опыт, внутренний, не менее действительный, чем опыт внешний, исторический, ибо то, что было, есть и будет в вечности, не менее действительно, чем то, что было однажды, во времени.

Если в трех свидетельствах — Иоанна, Луки, Марка — история с мистерией сплавлена на огнях разной степени жара, с разною степенью крепости, то крепчайший и нерасторжимейший сплав их дан у Матфея. Очень вероятно, что та самая проповедь, которую мы называем Нагорною, действительно была произнесена Иисусом, в первый или один из первых дней служения, и сохранилась, с большей или меньшей степенью точности, в памяти ближайших к Нему учеников: вот история. Но более чем вероятно, что Блаженства — главное для нас, так же как для самого Иисуса, в этой проповеди, — суть подлиннейший и внутреннейший опыт Его: вот мистерия. Эти-то два металла и сплавлены Матфеем на огне жарчайшем в крепчайший сплав, так что они уже не два, а одно; то, что было однажды во времени, в истории, есть и то, что было и будет в вечности, в мистерии: первый день Господень есть уже наступившее царство Божие.

III

Следовало за Ним множество народа из Галилеи, и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана. Увидев же народ. Он взошел на гору. (Мт. 4, 25; 5, 1.)

Если это свидетельство Матфея относится к первому дню, или вообще к первым дням служения Господня, то очень вероятно, что такое множество народа, следующего за только что начавшим проповедь и вчера еще никому не известным рабби Иешуа, есть преувеличение обобщающей и сокращающей стилизации, — не история, а мистерия. Очень вероятно также, что и в свидетельстве Луки, относящем Нагорную проповедь уже к позднейшим дням — к избранию Двенадцати, — такое же преувеличение.

…На гору взошел Он помолиться в те дни и пробыл всю ночь в молитве к Богу.

Когда же настал день, призвал учеников Своих и избрал из них двенадцать, наименовав их Апостолами…

И сошедши с ними (с горы), стал на ровном месте, и множество учеников Его (было с Ним), и много народа из всей Иудеи, и Иерусалима, и приморских мест, Тирских и Сидонских, которые пришли послушать Его и исцелиться от болезней своих, также и страждущие от нечистых духов; и (все они) исцелялись.

И весь народ искал прикасаться к Нему, потому что от Него исходила сила, и исцеляла всех. (Лк. 6, 12–13, 17–19.)

Судя по свидетельству Марка о Капернаумском бегстве Иисуса после первого дня служения: «Нашедши Его, говорят Ему: все ищут Тебя» (1, 25–27) и о таких же, во все дни служения повторяющихся бегствах: «Находился вне, в местах пустынных, и приходили к Нему отовсюду» (1, 45), — судя по этому свидетельству, народ, ищущий Господа, и в этот день Нагорной проповеди, идет к Нему на гору, а Он, после ночной молитвы, должно быть, по восхождении солнца, сходит к народу с горы и встречается с ним «на ровном месте», (Лк. 6, 17), вероятно, на горной площади или плоском выступе горы, где собираются вокруг Него не тысячные толпы со всей Палестины, как в преувеличении Матфея и Луки, а лишь немногие сотни капернаумских жителей.

Время года, кажется, ранняя весна, конец марта, начало апреля;[507]место — над Капернаумским Семиключьем, на горных высотах к северо-западу от Геннисаретского озера. Тамошние жители помнят до наших дней три стоявших на одной из этих высот, теперь уже срубленных, дерева — два теребинта и один ююб (jujube). Судя по их арабскому имени el-mebarakat, «Благословенные», «Блаженные», а также по слову, тоже арабскому, der makir, вероятно, от греческого μακαπισμός. Блаженство, уцелевшему на одной из найденных здесь циклопических глыб, должно быть, от развалин очень древней базилики, — судя по этим двум признакам, древнейшее предание искало горы Блаженств в этих местах.[508]

Здесь, в горной пустыне, между темных базальтовых скал, стелются бледные луга асфоделей, бессмертных цветов смерти; зыблются над ними на высоких стеблях, в чьей древесине скрыл похищенный с неба огонь Прометей, огненно-желтые зонтики ферулы (ferula); рдеют анемоны брызнувшими каплями крови по темной зелени вересков, те же, что некогда рдели у ног Пастушка Назаретского; и великолепный гладиол, gladiolus atroviolaceus, ярко-красный и черно-фиолетовый, может быть, евангельская «лилия», κρίνον, арамейская schoschanna,[509]напоминает пурпур царей:

Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, не прядут;

но, говорю вам, что и Соломон, в славе своей, не одевался так, как всякая из них. (Мт. 6, 28–29.)

В воздухе, более редком и свежем на этих горных высотах, чем в душной котловине озера, тянущий с гор холодок, и запах утренней гари в тумане, и углубляющее тишину, невидимых в небе жаворонков пенье, и кукованье кукушки, сладко унылое, как на чужбине память о родине, — все могло здесь напоминать Иисусу родные холмы Назарета.[510]

Солнце уже всходило из-за голых и рдяных, как раскаленное железо, вершин Галаада, а озеро, все еще тенистое в глубокой, между гор, котловине, спало, как дитя в колыбели. Небо и горы отражались в зеркале вод с такой четкостью, что если долго смотреть на них, то казались те, отраженные, настоящими. И пустынно было все, и торжественно безмолвно на земле и на небе, как в приготовленном к брачному пиру и ожидающем гостей, чертоге жениха:

Все готово; приходите на брачный пир.

И когда сел, приступили к Нему ученики Его.

Сидя, а не стоя, учит всегда, — в тишине и спокойствии.

И открыв уста Свои, учил их. (Мт. 5, 1–2).

И подняв глаза Свои на учеников, говорил. (Лк. 6, 20).

Молча сперва сидит, опустив глаза, и весь народ, тоже молча, смотрит на Него, ждет, чтоб Он поднял глаза, открыл уста. Небо и земля, и преисподняя, ждут. Миру навеки запомнились эти сомкнутые в молчанье уста, опущенные глаза Господни.

Чтобы видеть и слышать Сидящего, все народное множество тоже сидит, вероятно, по склону горы, так что, глядя на Него снизу вверх, видит лицо Его в небе, окруженное лучами восходящего солнца, как славой Господней.

Проповедь «Нагорная», — верно поняло христианство с первых веков: горнее слово, с неба на землю сходящее, самое небесное из всех на земле сказанных слов.

Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное.

Блаженны плачущие, ибо утешатся.

Блаженны кроткие, ибо наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо насытятся.

Блаженны милостивые, ибо помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо узрят Бога.

Блаженны миротворцы, ибо наречены будут сынами Божьими.