ЧАСТЬ I. СЛУЖЕНИЕ ГОСПОДНЕ 5 страница

Если Учитель соединяет две меры, человеческую — времени, и божескую — вечности, то ученики смешивают их. С точностью передают они слова Его о том, что Сыну должно пострадать, но не понимают их и ужасаются.

Слова сего не поняли они, и оно было закрыто от них, так что они не постигли его, а спросить Его… боялись. (Лк. 9, 45.)

Вот почему так трудно понять, что значит для самого Иисуса отсрочка Конца.

Все еще земля горит под ногами Марка-Петра, а в III Евангелии, уже остывает. Видя, что Конец не наступает, люди начинают устраиваться для продолжения мира.[550]

Вдруг — тотчас, ευθέως, после скорби дней тех… силы небесные поколеблются… и все племена земные… увидят Сына человеческого, грядущего на облаках небесных (Мт. 24, 29–30), —

так, в I Евангелии, а в III-м:

не тотчас Конец, (Лк. 21, 9).

Этим-то и решается все в христианстве. Павел уже переводит стрелку на часах всемирной истории с ночного счета — Конца, на дневной — продолжения мира:

молим вас, братия… не спешить… и не смущаться… от слова, будто уже наступает день Христов. (II Фесс. 2, 1.)

Но огненное жало Евангелия, чувство Конца, стынет медленно. «Маран афа, Господь грядет», — все еще воздыхание Павла, так же как всего первохристианства. «Молимся мы, да приидет Господь и да разрушит мир», — скажет Ориген.[551]«Все воздыхание наше — о кончине века сего, vota nostra suspirant saeculi hujus occasum», — скажет и Тертуллиан.[552]

Ce гряду скоро, —

трижды повторяет Господь в Откровении (22, 7; 12, 20). Смерти не вкусит, как уже увидит Сына человеческого, «грядущего в силе», Иоанн на Патмосе. Слово Господне о скором пришествии Царства исполнится, хотя и не так, как было понято, — не в Истории, а в Мистерии, Но если бы все первохристианство уже не видело воочию Пришествия — Присутствия Господня, Парузии, то и христианства бы не было.

Правда ли, что с точки зрения Самого Иисуса, как утверждает левая критика, не может быть и речи о постепенном росте и развитии царства Божия в истории, во времени; что оно совсем есть, или его совсем нет? Правда, в том смысле, что нельзя быть отчасти живым или мертвым, а можно только совсем; но не правда, что долго царство Божие не может долго расти, развиваться в жизни человечества.

Царство Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю;

и спит, и встает, ночью и днем; и как семя растет, не знает он. Ибо земля сама собою производит сначала зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе.

Когда же созреет плод, тотчас — вдруг, человек посылает серп, потому что настала жатва. (Мк. 4, 26–29.)

Это и значит: царство Божие, вопреки отсрочке Конца, совершается во времени, в истории; медленная в нем постепенность развития сочетается с мгновенною внезапностью Конца: долго грозовая сила копится в туче, прежде чем разразится молнией; туча — история, молния — Конец.

В царстве Божьем происходит взаимодействие двух сил — постепенной, человеческой, и Божеской, внезапной. Та же и здесь антиномичность, «согласная противоположность», как во всех глубинах религиозного опыта.

XII

Только при свете Конца, мы понимаем, видим, что такое царство Божие. Можно сказать с точностью математической формулы: наше познание Царства прямо пропорционально чувству Конца и обратно пропорционально чувству исторической бесконечности, того, что мы называем «бесконечным прогрессом».

Житницы мои сломаю и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое.

И скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы; покойся, ешь, пей, веселись, —

говорит Бесконечный Прогресс, и слышит:

безумный! В эту ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? (Лк. 12, 16–20.)

XIII

Бесы исповедуют Господа раньше людей. Ближе к нему могут быть бесноватые, чем здоровые: к царству Божьему, земному, malekut schamajim, может быть ближе террорист с бомбою, чем провожающий его на казнь священник. Быть настоящим революционером нельзя, не веря, что завтра будет революция; так же нельзя быть и настоящим христианином, не веря, что завтра будет царство Божие. Надо, конечно, делать мудрую поправку на время — закон исторической необходимости, — ту самую, которую делает Господь: «дня того или часа не знает никто»; но первично-парадоксальное чувство Конца остается: «близко, при дверях»; завтра — сегодня — сейчас Конец.

XIV

«Иисус есть Христос» — Царь: в этих трех словах все христианство.[553]Но сам Иисус никогда не называет Себя ни «Христом», ни «Сыном Божиим», а только «Сыном человеческим». Левая критика предполагает, что имя «Сын человеческий», в мессианском значении, основано на ошибочном переводе арамейского barnasch (bar enach, по-еврейски, у Даниила, ben adam): «человек»; что, следовательно, Иисус называл Себя просто «человеком», и только позднейшие христиане, не поняв, что значит, в устах Его, «человек», сделали из этого слова мессианское наименование «Сын человеческий».[554]Но, должно быть, слово «человек», в устах Самого Иисуса, звучало так, что не могло быть передано иначе, как этим загадочным, на языке греческих классиков не существующим вовсе, сочетанием слов: «Сын человеческий». Слова этого нет ни в посланиях Павла, ни во всем Новом Завете (кроме видения первомученика Стефана, Д. А. 7, 56), ни у ранних Отцов; только к началу II века, у гностиков, Маркиона, Валентиниана и Офитов, оно появляется снова.[555]

«Ныне Иисус уже не Сын человеческий, а Сын Божий», — учит Послание Варнавы, в конце I века.[556]Имя «Сын человеческий», в смысле первичном, евангельском, здесь уже забыто, или еще не понято. Лучшая порука в исторической подлинности этого слова и есть именно то, что Церковь не поняла его и не усвоила.[557]

Кто этот Сын человеческий? (Ио. 12, 34), —

спрашивают иудеи самого Иисуса; так же могли бы и мы спросить, через две тысячи лет: это и для нас все еще непонятное имя Непонятного, неизвестное — Неизвестного.

Имя «Сын человеческий» ничего не значило бы, в устах Иисуса, если бы не напоминало Даниилова пророчества:

Вот, с облаками небесными, шел как бы Сын человеческий, bar enach; дошел до Ветхого деньми, и подведен был к Нему. И дана Ему власть, и слава, и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, оно же не пройдет, и царство Его не разрушится. (Дан. 7, 13–14).

Именем этим утверждает Иисус Свою нерасторжимую связь с Израилем:

Ибо спасение от Иудеев. (Ио. 4, 22.)

Именем этим говорит Иисус, что Он есть Тот, в Ком исполнилось Даниилово пророчество. Полного, однако, понимания не мог Он ожидать от слушателей и, как бы нарочно, загадывал им загадку этим прозрачно-темным именем, чтобы заставить их самих подумать, кто Он такой. Только «посвященные», может быть, знают, — «вам дано знать тайну царства Божия», — что «Сын Человеческий», bar enach, в смысле Даниилова пророчества, — сам Иисус; остальные же думают, что Он говорит о третьем лице.[558]Сам Себя называть «Мессией-Христом» не мог Иисус, потому что нужно было, чтобы люди узнали и признали Его свободно; сами для себя сделали Его Христом — Царем единственным не извне, а изнутри; поняли, узнали, что «это Он»,

Кто же Ты? —

спрашивают Иудеи, кажется, с искренним недоумением (Ио. 8, 25). Но на этот вопрос — единственный ответ Его:

«Я».

Если не уверуете, что это Я, то умрете во грехах ваших. Когда вознесете — (на крест) — Сына человеческого, тогда узнаете, что это Я. (Ио. 8, 24, 28.)

Раз только в жизни открыл Иисус, что значит «Сын человеческий», когда на вопрос первосвященника:

Ты ли Христос, Сын Благословенного? —

ответил: «Я» (Мк. 14, 61–62), и это Ему стоило жизни.

XVI

Каждый день Кущей совершалось шествие вокруг жертвенника (в Иерусалимском храме), с возглашением псалма (117, 15): «О, Господи, спаси же!» — вспоминает Мишна.[559]«Молились же так: Ani we-Hu, „спаси!“» — сообщает рабби Иегуда. В этом «Ani we-Hu — то неизреченное имя Божье», которое Бог откроет людям только тогда, когда придет Мессия. «Ani we-Hu, значит: „Я и Он“; „Я есмь Он“», — объясняет Мишна. «Чтобы открыть тайну этого имени, и пришел Иисус», — учит раввин XX века, и, может быть, поняли бы его, хотя и прокляли, раввины I — 11 века.[560]

Когда Иисус открывает тайну Свою ученикам:

Я и Отец одно (Ио. 10, 15), —

то это и значит: «Я есмь Он», Ani we-Hu.

XVII

Именем «Сын человеческий» Иисус как бы говорит людям: «Я такой же человек, как вы». Но в этом принятии человеческого равенства чувствуется, может быть, больше всего иная, нечеловеческая природа, иное существо Иисуса: сколько бы ни погружался Он в человечество, не может погрузиться в него до конца, потому что у Него иной удельный вес. Bar enosch, «Сын человеческий», в устах Его звучит как bar elaha, «Сын Божий».[561]

Если бы людей спросили жители другой планеты, по ком судить им о человечестве, то не на кого бы людям указать, не о ком бы сказать, кроме Иисуса:

Се Человек. Ессе Homo.

Можно во Христа не верить, но нельзя не признать, что было что-то в человеке Иисусе, что заставило людей преклониться перед Ним, как ни перед кем никогда еще не преклонялись они и, вероятно, никогда уже не преклонятся.

Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого человеческого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус есть Христос-Царь. (Филлип. 2, 9 — 11.)

XVIII

После одной неудачной попытки превратить Иисуса в «миф» сделана была другая, столь же неудачная, — доказать, что Иисус не Христос, сам Себя никогда не называл «Христом» и никем не был Им признаваем при жизни, а был только после смерти признан.[562]Но крестная надпись, titulus crucis:

Иисус Назорей, Царь Иудейский (Ио. 19, 19), —

самое первое и подлинное историческое свидетельство о жизни и смерти человека Иисуса, делает невозможным сомнение, что Он осужден и казнен римской властью как Мессия, Царь Израиля, «противник кесаря» (Ио. 19, 12), «виновник мятежа», auctor seditionis.[563]Если же Он умер за это, то с этим, конечно, и жил. Надо отвергнуть историческую подлинность распятья, надо превратить Иисуса в «миф», чтобы отвергнуть мессианство Христа.[564]

Что же значит «Иисус есть Христос-Царь?» Этот вопрос ставится и разрешается жизнью всего христианского человечества, всемирной историей. Чтобы заглушить вопрос или пройти мимо него, как мы заглушаем или проходим мимо, надо уничтожить христианство.

И одели Его в багряницу, и, сплетши терновый венец, — возложили на Него,

И начали приветствовать Его. «радуйся, царь Иудейский!»

И били Его по голове тростью, и плевали на Него, и, становясь на колени, кланялись Ему. (Мк. 15, 17–19.)

Это люди сделали с Ним и все-таки поверили, что Бог

посадил Его одесную Себя на небесах, превыше всякого начала, и власти, и силы, и всякого имени, именуемого не только в сем веке, но и в будущем;

и все покорил под ноги Его и поставил Его выше всего. (Ефес. 1, 20–22.)

Можно во Христа не верить, но нельзя не признать, что не было в мире большей силы, чем та, которая заставила людей в это поверить. Сколько бы люди ни забывали об этом, вспомнят когда-нибудь, что единый Царь царствующих и Господь господствующий — этот поруганный, осмеянный, оплеванный, тернием венчанный, распятый Царь.

XIX

Кажется, и людям наших дней, меньше всего думающим о царстве Божьем, чаще всего приходит в голову, что европейская, бывшая христианская, цивилизация доживает свои последние дни. Если даже «конец Европы» не значит еще «конец всемирной истории», а значит только подъем на один из тех перевалов, откуда виден ее горизонт, — действительный Конец, — то, за две тысячи лет христианства, не был никто на таком крутом перевале, как мы, и никому не открывался горизонт всемирной истории, конец ее с такою ясностью, как нам. Если же, по найденной нами формуле, познание царства Божия прямо пропорционально чувству Конца и обратно пропорционально чувству исторической бесконечности, то мы, как никто, могли бы знать, что такое царство Божие. Почему же не знаем? Почему так забыли о нем, как, за две тысячи лет христианства, не забывал никто? Почему самая непонятная для нас, невозможная, бессильная, безнадежная из всех молитв: «да приидет царствие Твое»? Кажется, все потому же: потому что два религиозных опыта, нерасторжимых в первом же слове Иисуса о Царстве, — опыт Конца: «время исполнилось, кончилось», и опыт Царства: «приблизилось», — для нас уже расторгнуты; потому что царство Божие для нас уже не на земле и на небе, а только на небе, и весть о нем, труба, некогда звавшая к победному бою, теперь звучит как похоронный колокол; потому что Церковь, как царство Божие на земле, есть на половине прерванный, сделавшийся домом, путь, и люди успокоились в Церкви, как в Царстве, уже потеряв надежду вернуться в отчий дом, поселились на большой дороге, как дома; и, наконец, главное, потому, что мы все еще не «обратились», не «перевернулись», не «опрокинулись», не поняли, что больные, а не здоровые, имеют нужду во враче; не праведников пришел Господь призвать к покаянию, а грешников; что не святые, богатые, сытые, пьяные, а нищие, голодные, жаждущие, — такие, как мы, может быть, первые услышат из уст Его: «блаженны»; мытари и блудницы могут войти в царство Божие вперед тех «праведных». Кажется, мы не знаем, что такое царство Божие потому, что все еще не поняли, что значит:

брачный пир готов, а званные не были достойны. Итак пойдите на распутья, и всех, кого найдете, зовите на брачный пир.

И рабы те, вышедши на дороги, собрали всех, кого только нашли, и злых, и добрых; и брачный пир наполнился возлежащими. (Мт. 22, 8 — 10.)

Может быть, эти, на распутьях найденные и лишь в последнюю минуту званные, злые с добрыми смешанные, — мы. Кажется, Господу сейчас нужнее святых, ушедших из мира и спасшихся, грешные, погибающие с миром, почти отчаявшиеся, готовые всунуть шею в петлю, но все-таки надеющиеся, хотя и сами этого не знающие, — что, в последнюю минуту, Он придет и спасет их, вынет их шею из петли, — точно такие, как мы.

О, если бы мы только могли сказать, как разбойник на кресте:

помяни меня. Господи, когда приидешь в царствие Твое!

мы, может быть, услышали бы:

сегодня же будешь со Мною в раю. (Лк. 23, 42–43.)

Не завтра, не через две тысячи лет, а сегодня, сейчас, — в этом вся Блаженная Весть, Евангелие.

О, если бы мы только поняли, что значит:

да будет воля Твоя и на земле, как на небе, —

мы, может быть, спаслись бы, и с того самого места, в ту самую минуту, где и когда поняли бы это, начался бы для нас путь к царству Божию; если бы мы только поняли, что нам, может быть, больше, чем кому-либо, за две тысячи лет христианства, сказано:

люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются.

… Когда же начнет сбываться то, тогда восклонитесь и подымите головы ваши, потому что приблизилось избавление ваше. (Лк. 21, 26–28).

Ужас конца для одних — радость избавления для других: в этом вся Блаженная Весть о царстве Божьем.

Ужас христианского человечества в том, что миром овладели сейчас, как никогда, не злые люди и не глупые, а совсем не-люди — человекообразные, «плевелы», не-сущие, не только русские, но и всемирные слуги Мамоновы-Марксовы, гнусная помесь буржуя с пролетарием. И люди запуганы так, что уже не смеют быть людьми и спешат потерять человеческое лицо свое, чтобы сделаться такими же безличными, как те, над ними царящие «не-люди». Больше, может быть, и сейчас людей, а человекообразных меньше, чем это нам кажется; но сплоченные в дьяволову церковь — Всемирный Интернационал, они всемогущи, а люди бессильны, безвластны, потому что разрозненны: Церкви Вселенской, единственного места, где могли бы они соединиться, все еще нет. Вот почему, если дело христианского человечества и дальше пойдет, как сейчас, то человек, потеряв лицо свое окончательно, приобретет насекомообразную мордочку, и кучка термитов-титанов (такими кажутся они запуганным людям), или даже один из них, единственный, станет во главе человеческого термитника, что и будет концом всемирной истории, — царством Не-сущего.

«Не-люди» делают с людьми уже и сейчас то же, что с русскими удельными князьями делали татаре Золотой Орды: кладут их на землю в ряд и, придавив досками так, что хрустят у них кости, садятся на них и, празднуя победу, пируют. Выбиться из-под не-людей, вскочить и увидеть, как те опрокинутся навзничь, и прахом и пылью рассыплются, — вот уже всем людям понятное, простейшее начало царства Божия.

Не-люди хоронят людей заживо, а те и пошевелиться не могут, как в летаргическом сне. Сон встряхнуть, встать из гробов и увидеть, как могильщики сами в вырытую ими яму рухнут, — вот опять понятное всем, начало царства Божьего.

Если Богу и нам будет угодно, то, может быть, завтра, когда нас ударят по одной щеке, мы подставим другую; но сегодня, может быть, святее и праведнее вспомнить, что здесь еще, на земле, в истории, Страшный Суд начинается; здесь еще услышат не-люди приговор:

идите от Меня, проклятые, в огонь вечный. (Мт. 25, 41).

И пойдут, и сгорят, и ничего от них не останется, кроме кучки смрадного пепла. Это увидеть — тоже понятное нам всем начало царства Божия.

XXI

Грешные Царство начнут — кончат святые.

Меч обоюдоострый да будет в руке их, для того чтобы совершать мщение над народами, суд над племенами (Пс. 149, 6–7),

… Господи! вот здесь два меча. Он сказал им: довольно. (Лк. 22, 38.)

И один из них ударил раба первосвященникова и отсек ему правое ухо. (Лк. 22, 50).

Не было бы, может быть, и христианства, если бы Господь не сказал Петру:

вложи меч в ножны (Ио. 18, 11);

но, если бы Петр не обнажил меча, может быть, тоже христианства бы не было.

Завтра, может быть, святые падут от меча, но сегодня праведно и свято обнажат они меч на овладевших миром не-людей. Сущих против не-сущих крестовый поход — тоже понятное всем людям начало царства Божия.

Были святые, одинокие, от мира ушедшие, безвластные, бессильные; будет «народ святых»:

Царство, и власть, и величие царственное дано будет народу святых. (Дан. 7, 27.)

Так же, как сейчас правит миром «народ окаянных», «Всемирный Интернационал», будет править «народ святых».

Будут царствовать с Ним (Христом) тысячу лет (Откр. 20, 6),

еще до конца мира, — во времени, в истории.

XXII

Все это и значит: с того самого места, в тот самый миг, где и когда мы это поймем, начнется для нас путь к царству Божию, и, если оно еще не наступит, то приблизится безмерно уже здесь, на земле, в каждой точке пространства и времени.

Буду ходить пред лицом Господним на земле живых. (Пс. 114, 9).

Если мы это поймем, то сердце наше — размагниченная стрелка на компасе, снова намагнитится, дрогнет и обратится к магнитному северу, — царству Божию; снова почувствуем мы, что «близко, при дверях»: «не прейдет род сей, как все это будет», по непреложнейшему слову Господню:

небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут. (Мт. 24, 35).

Только бы не успокоиться на большой дороге, как дома, — в Церкви, как в Царстве.

«Ищущий да не покоится… пока не найдет; а найдя, удивится;

удивившись, восцарствует; восцарствовав, упокоится».[565]

XXIII

Первые точки царства Божия теплятся уже и сейчас, как первые звезды в ночи.

Все, или почти все наше искусство — «Не-божественная Комедия», притча о царстве Не-божьем. Но если было в средние века и еще за много веков до христианства, в древних мистериях, иное искусство, то, может быть, и снова будет.

Иная Десятая Симфония иного Бетховена, может быть, восславит уже не древний хаос, а новый космос, новое небо и землю, — царство Божие.

Все, или почти все наше знание учит нас биться головой об стену, голую или обитую подушками, как в одиночной камере для буйных помешанных, — о «закон тождества» — смерти. Но если было иное знание, от Гераклита до Паскаля, ломающее стену, то, может быть, и снова будет.

В ночь самоубийства, уже с холодком пистолетного дула на виске, вспоминает бесноватый Кириллов «минуты вечной гармонии»; вспоминает и то, что понял в одну из них: почему Ангел Откровения «клянется Живущим во веки веков, что времени уже не будет» (10, б): «время исполнилось — кончилось»; наступила вечность — царство Божие.

Мальчик влюбленный еще не знает, но, может быть, узнает, выросши, что в благоухании розы — дыхании уст возлюбленной — есть уже райское веяние новой земли и нового неба — царства Божия.

После изгнания, такого долгого, что мы успели в нем состариться, снова, может быть, вернемся мы в отчий дом; ранним утром откроем окно, всею грудью вдохнем росистую свежесть черемухи, такую знакомую, вчерашнюю, как будто чужбины вовсе не было; вслушаемся в райский щебет только что проснувшихся птиц; вглядимся в голубое, без единого облачка, небо, такое же далекое — близкое, как в самом раннем детстве, — и вдруг поймем, что значит:

все готово; приходите на брачный пир.

В длинном коридоре, с большими, полукруглыми, точно слуховыми окнами, такими высокими, что видно в них только небо, в старинном, желтом, с белыми колоннами, времен Александровых, дворцовом флигеле на Елагином острове, где я родился, — вечные, милые, райские, зеленые, с золотом, фарфоровые чашечки, с утренним, холодным молоком: видел ли я их наяву или во сне, не знаю; знаю только, что когда-нибудь увижу опять, и они помогут мне «обратиться», стать, как дитя, чтобы войти в царство Божие.

XXIV

Бедный Афанасий Иванович! Когда умерла Пульхерия Ивановна, лучше бы и ему умереть с нею, чем пять лет мучиться так, что на него было жалко смотреть.

«Боже! — думал я, — пять лет всеистребляющего времени; старик уже бесчувственный… которого вся жизнь, казалось, состояла только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов, — и такая долгая, такая жаркая печаль!.. Несколько раз силился он выговорить имя покойницы, но на половине слова… лицо его судорожно исковеркивалось, и плач дитяти поражал меня в самое сердце» (Гоголь. «Старосветские помещики»).

Если бы не где-то на небе, в далекой вечности, а тут же, на земле, в том же старосветском домике под очеретовою крышею, с жарко натопленными комнатками и разнообразно поющими дверями, снова увидел Афанасий Иванович живую Пульхерию Ивановну, сидящую на том же высоком стуле, в том же стареньком, коричневом с цветочками, платье, с тем же лицом в милых, добрых морщинках; если бы он мог ее спросить, как, бывало, спрашивал:

«— А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?»

И услышать ответ:

«— Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?» — и все было бы точно такое же, как до разлуки их, и совсем, совсем иное, потому что оба знали бы, что не разлучатся уже никогда; если бы все это было, то, может быть, Афанасий Иванович понял бы, что царство Божие значит радость вечного свидания любящих друг друга и вместе любящих Его.

XXV

Не будут уже ни алкать, ни жаждать… и не будет палить их солнце и никакой зной, ибо Агнец будет пасти их и водить их на живые источники вод.

И отрет Бог всякую слезу с очей их. И смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло; се, творю все новое. (Откр. 7, 16–17; 21, 4.)

Для тех, кто больше, чем верит, будет, — это уже есть.

кто знает, что это

Истинно, истинно говорю вам: кто соблюдет слово Мое, тот не увидит смерти вовек. (Ио. 8, 51.)

Мы, нищие, услышим: «блаженны»; мы, алчущие, услышим: «насытитесь»; мы, плачущие, услышим: «утешитесь».

Гарь сгоревшего мира будет для нас лишь утренней гарью в тумане, смешанной с запахом мяты, полыни и вереска, там, на горе Блаженств. Снова увидим лицо Его, снова услышим голос Его:

«Блаженны нищие духом»…

Небо нагорное сине,

Верески смольным духом

Дышат в блаженной пустыне…

«Блаженны нищие духом»…

Кто это, люди не знают,

Но одуванчики пухом

Ноги Ему осыпают.

В царстве Божьем люди узнают, Кто это.

О, только бы легкой пушинкой приникнуть к ногам Твоим, Господи, в Царстве — Блаженстве Твоем!

ОСВОБОДИТЕЛЬ

Идучи в день субботний хлебными полями, должно быть по равнине Геннизарской, ученики Господни срывали колосья и, растирая их между ладонями, ели. Голода этим не утолишь: будь по-настоящему голодны, могли бы зайти и купить хлеба в любое селение, от Арбеелы до Магдалы, на богатейшей равнине, житнице всей Галилеи, а если бы не на что было купить, то ученикам рабби Иешуа не отказал бы никто в куске хлеба.

Только Матфей упоминает о «голоде» (12, 1); Марк и Лука ничего о нем не знают. Кажется, и в самом деле это не столько утоление голода, сколько игра взрослых детей. Но, если забыли ученики, как же Учитель не напомнил им, чем они играют; что в тех же громах Синайских, Тот же сказал: «помни день субботний», — Кто сказал: «не убий»; и что «ни одна йота или ни одна черта из Закона не прейдет, пока не исполнится все» (Мт. 5, 18)?

Прячась, должно быть, в буйной пшенице Геннизарских полей, где иногда бывает она выше человеческого роста, наблюдали фарисеи за учениками рабби Иешуа и, увидев, что они делают, вышли из засады, подошли к Нему и сказали:

Вот, ученики Твои делают, чего не должно делать в субботу.

Он же сказал им: разве вы не читали, что сделал Давид, когда был голоден сам и бывшие с ним?

Как взошел он в дом Божий и ел хлебы предложения, которых не должно есть никому, кроме священников.

И сказал им: суббота для человека, а не человек для субботы.

Посему Сын человеческий есть господин и субботы. (Мт. 12, 1–2; Мк. 2, 25–28).

Очень бы легко могли возразить фарисеи, что нельзя сравнивать того, что сделал Давид, с тем, что делали ученики рабби Иешуа: тот спасался от голодной смерти, а эти играли с голодом. Главное же в ответе Иисуса: «суббота для человека», им было совсем не понятно; надо бы весь Закон ниспровергнуть, чтобы это принять, потому что Закон, воля Божия, выше воли человеческой.

Выслушали молча, отошли, спрятались, должно быть, опять, как давеча, в засаду, и продолжали наблюдать, что будет дальше.

Иисус вошел в Капернаум, и они — за Ним. Он — в синагогу, и они.

Был же там человек, имевший иссохшую руку.

И наблюдали за Ним (Иисусом), не исцелит ли в субботу, чтобы обвинить Его.

Он же говорит человеку: стань на середину. А им говорит: должно ли в субботу добро делать или зло? Душу спасти или погубить? Но они молчали.

И, взглянув на них с гневом, скорбя об ожесточении сердец их, говорит: протяни руку твою. Он протянул, и стала рука его здорова, как другая. (Мк 3, 1–5.)

Они же пришли в бешенство. (Лк. 6, 11.) И, вышедши, немедленно составили с Иродианами совещание против Него, как бы Его погубить. (Мк 3, 6.)

Здесь, в Капернауме, началось; там, на Голгофе, кончится. Эта первая, на безоблачном небе блаженного лета Господня, черная точка, разрастаясь, затмит солнце, уже засиявшее было над миром, — царство Божие. Всей Иисусовой жизни и смерти движущий рычаг — тяжба Его не только с фарисеями, но и со всем Израилем за нарушенную или исполненную Сыном волю Отца — Закон.

Можно ли есть яйцо, снесенное курицей в субботу? Рабби Гиллель говорит: «можно», а рабби Шаммай: «нельзя». Можно ли есть хлебные зерна растертых в субботу колосьев? Рабби Иешуа говорит: «можно», а другие рабби говорят: «нельзя». Оба спора кажутся нам одинаково пустыми.

Но если так, то Сын Божий сошел на землю, жил и умер из-за пустяков.

Если мы так мало знаем жизнь Иисуса, то, может быть, отчасти потому, что действительный смысл этой тяжбы Его с фарисеями нам все еще непонятен.

III

Кто такие фарисеи? Только ли мертвые законники, начетчики, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие, лицемеры, набеленные гроба, снаружи красивые, а внутри полные мертвых костей и всякой нечисти? Кто такие вообще иудеи? Те ли самые «жиды», что, по средневековой, может быть, и в наших сердцах все еще тлеющей, мифологии, распяли Христа и за это величайшее в мире злодейство — единственные ответчики:

кровь Его на нас и на детях наших? (Мт. 27, 25)