ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИСПЫТАНИЕ И ТОРЖЕСТВО 20 страница
плену.
Похититель развернул испещренные надписями крылья, прочел один рекорд
за другим и, взглянув на серебряное кольцо - ему бы следовало быть
золотым, - прочел имя голубя и воскликнул:
- Арно! Арно! О, я слыхал о тебе, приятель, и очень рад, что получил
тебя!
Он срезал записку и прочел:
"Арно оставил Чикаго сегодня в 4 часа утра. Он участвует в большом
перелете всех возрастов по маршруту Чикаго - Нью-Йорк."
- Шестьсот миль в двенадцать часов! Ты побил все рекорды!
И голубиный вор нежно, почти благоговейно впустил трепещущую птицу в
клетку.
- Ну, - добавил он, - тебя, я знаю, не убедишь остаться, но я могу
получить от тебя наследников и развести твою породу.
Итак, Арно был заперт в удобном помещении вместе с несколькими другими
узниками. Хозяин голубятни, хотя и вор, был искренний любитель голубей. Он
не отказывал своему пленнику ни в чем.
Так прошло три долгих месяца. Сперва Арно только и делал, что шагал по
целым дням вдоль решетки, заглядывал вверх и вниз, где бы улизнуть, но на
четвертый месяц он, видимо, отказался от побега, и внимательный тюремщик
приступил к выполнению второй части программы. Он ввел к Арно застенчивую
молодую голубку. Однако толку вышло мало: Арно не стал даже смотреть на
нее. Немного погодя тюремщик удалил голубку, и Арно был на целый месяц
оставлен в одиночном заключении. Затем привели новую голубку, но и с этой
дело не пошло на лад, и так продолжалось целый год. Арно либо яростно
колотил красавиц, либо выказывал к ним презрительное равнодушие, а
временами старое желание вернуться домой снова возникало в нем с удвоенной
силой, и он бился о проволочную стенку или в волнении метался взад и
вперед. Когда началась ежегодная линька голубя, тюремщик бережно стал
подбирать на память каждое выпадавшее из крыльев драгоценное перо, и, по
мере того как вырастали новые, он аккуратно повторял на них историю
славных подвигов Арно.
Медленно протянулось два года. Тюремщик переселил Арно в новую
голубятню и дал ему новую самочку. Случайно в ней оказалось большое
сходство с оставленной дома изменницей, и Арно обратил на нее внимание.
Однажды тюремщику показалось, что его знаменитый пленник слегка ухаживает
за красавицей, и - да, сомнения нет! - вот она готовит уже себе гнездо.
Заключив из этого, что они окончательно столковались, тюремщик впервые
открыл дверцу, и Арно очутился на свободе. Замешкался ли он? Растерялся
ли? Ничуть не бывало.
Как только перед ним открылось свободное воздушное пространство, он
рванулся на волю, развернул свои удивительные расписные крылья и бросился
прочь от ненавистной тюрьмы - все дальше и дальше.
Ни один человек никогда не любил так свой дом, как Арно любил свою
голубятню.
Домой, домой, к милому дому! Все испытания и горести, которые он
пережил на старой голубятне, были позабыты. Ни годы тюрьмы, ни поздняя
любовь, ни страх смерти не могли подавить любви к родине, и если бы Арно
владел даром песни, он, несомненно, запел бы героическую песнь. Он летел
ввысь восходящими кругами, повинуясь единственному стремлению, способному
подчинить эти славные крылья, - выше, выше, влекомый любовью к родине,
верный единственному своему дому и изменнице-подруге. Закрыв, как говорят,
глаза, закрыв, как утверждают, уши, закрыв, как все мы думаем, разум, он
несся по лазури, всецело отдаваясь своему тайному руководителю - чувству
направления.
Арно летел с быстротой стрелы на юго-восток. Сиракузский грабитель
простился с Арно навсегда.
Внизу, в долине, дымил курьерский поезд. Он был далеко впереди, но Арно
нагнал и опередил его, как дикая утка на лету обгоняет плывущего выхухоля.
Высоко над долинами, низко над горами Ченанго, где сосны шепчутся с
ветрами, он летел все дальше и дальше.
Из гнезда на дубу безмолвно выплыл ястреб, подсмотревший голубя и
наметивший его себе в жертву. Арно не свернул ни вправо, ни влево, ни
вверх, ни вниз, не потерял ни одного взмаха крыльев. Ястреб дожидался. Но
Арно миновал его, как олень в полном расцвете сил минует засаду медведя.
Домой, домой!
Мах, мах, мах! - мелькали сверкающие крылья по знакомому теперь пути.
Через час он увидит знакомые горы. Вот он уже пролетает над ними. Быстро
бегущие навстречу родные места вливали в него новую силу. Домой! домой! -
без слов пело его сердце. Как умирающий от жажды путник глядит на едва
заметные вдали верхушки пальм, так его блестящие глаза с надеждой
всматривались в отдаленный дым Манхэттена [Манхэттен - остров, на котором
стоит город Нью-Йорк].
С гребня гор сорвался сокол-голубятник. Быстрейший из хищников, гордый
своей силой, гордый своими крыльями, он радовался достойной добыче. Немало
голубей попало в его гнездо, и он плыл теперь по ветру, паря, сберегая
силы, выжидая удобного мгновения. О, как точно он выбрал это мгновение!
Вниз, вниз ринулся он, мелькнув, как стрела. Ни дикая утка, ни коршун не
могли бы увернуться от него, потому что это был сокол.
Лети обратно, голубь! О, голубь, спасайся, обогни опасные горы!
Свернул ли голубь с пути? Нет, так как то был Арно. Домой, домой,
домой! Ни о чем другом он не думал. Спасаясь от сокола, он только быстрее
летел. Сокол ринулся - ринулся на это сверкающее пятнышко - и возвратился
ни с чем. Арно между тем прорезал воздух долины, как камень, пущенный из
пращи: сперва белокрылая птица, затем пятно с трепещущим сиянием - и
вскоре ничтожная точка. Дальше, вдоль милой долины Гудзона, знакомой ему
большой дороги... Прошло уже два года с тех пор, как он видел ее. Теперь
он несется ниже. С севера поднялся ветерок и рябит под ним реку. Домой,
домой, домой!.. Уже встают перед ним городские башни. Домой, домой! Нужно
держаться низко, так как поднялся ветер.
Низко! Увы, он летел слишком низко! Какой злой дух спрятал охотника за
верхушкой этого холма? Что за бес указал ему белое мелькающее пятнышко,
выплывающее из лазури навстречу северу? О, Арно, Арно, несущийся так
низко, не забывай о стрелке! Слишком, слишком низко ты проносишься над
этим холмом. Слишком низко.
Вспышка, треск! - и смертоносный град настиг Арно; настиг, изувечил, но
не сбил с пути. Мелькающие крылья уронили сломанные расписные перья,
медленно опустившиеся на землю. "Ноль" от его морского рекорда исчез.
Теперь уже он показывал не 210, а 21 милю. О, постыдный грабеж! На груди
расплылось темное пятно, но Арно не сдавался. Домой, домой! Опасность
осталась позади. Домой, все домой, так же прямо, как и прежде.
Но чудесная скорость теперь уменьшилась: в минуту уже не выходило мили,
и ветер поднимал непривычный шум в истрепанных крыльях. Пятно на груди
гласило о надломленной силе, но Арно все летел вперед. Дом, дом виднелся
уже вдали, и боль в груди была позабыта. Высокие башни города ясно
вырисовывались перед его дальнозоркими глазами, в то время как он скользил
близ утесов Джерси. Вперед, вперед! Крыло может ослабеть и глаз
померкнуть, но любовь к родине все растет и растет.
Он пролетел над высоким палисадом, насаженным для защиты от ветра, над
сверкающей водой, над деревьями и под гнездом соколов-голубятников,
разбойничьей твердыней на скале, где сидели большие угрюмые хищники. Зорко
присматриваясь, похожие на пиратов в черных масках, они подметили
приближение голубя. Арно знал их издавна. Много недоставленных посланий
нашло приют в этом гнезде, много расписных перьев, трепеща, опустилось с
него на землю. Но Арно уже не раз тягался с ними и продолжал теперь свой
путь, как бывало, - вперед, вперед, быстро, но все же не так быстро, как
прежде. Смертоносное ружье подорвало его силы, убавило его скорость.
Вперед, вперед! Соколы, выждав время, слетели, как две стрелы. Они ловили
ослабевшего, усталого голубка.
К чему описывать погоню? К чему изображать отчаяние отважного сердечка?
Он уже видел свой дом... В одну минуту все было окончено. Голубятники
визжали от радости. Визжа в воздухе, они взвились на свою скалу, держа в
когтях голубиное тельце - все, что осталось от бесстрашного маленького
Арно.
Там, на скале, клювы и когти пиратов окрасились кровью героя.
Несравненные крылья были изорваны в клочья, и летопись их разметана по
камням. Там они лежали на солнце, пока сами убийцы не были убиты и
твердыня их не опустошена.
И судьба бесподобной птицы так и осталась бы безвестной, если бы в
хламе и соре пиратского гнезда случайно не обнаружили серебряное кольцо -
священный орден первоклассного почтового голубя, на котором красовалась
многозначительная надпись: "Арно. 2590 С".
УЛИЧНЫЙ ПЕВЕЦ
Какая оживленная маленькая толпа! Сколько волненья и трескотни!
Несколько воробьев, порхающих с места на место и прыгающих друг около
друга посреди водосточного желоба. В центре этой толпы, когда она немного
рассеивается, можно видеть причину всей сумятицы: маленькую воробьиху,
отчаянно, с негодованием защищающуюся от своих назойливых поклонников.
Воробьи, по-видимому, ухаживают за ней, но их манеры так грубы, что с
первого взгляда это ухаживание можно принять за расправу. Они треплют и
щиплют ее самым жестоким образом, не причиняя ей, впрочем, как можно
заметить, никакого серьезного вреда. А у нее самой одно только желание:
избавиться от своих мучителей. Она бы убила их всех без всякого сожаления,
если б только могла.
Совершенно ясно, что, как бы они ни ухаживали, она ни к кому из них не
чувствует симпатии. И вот, постаравшись убедить их в этом, насколько
возможно, при помощи своего клюва, она пользуется легкой заминкой среди
соперников и улетает на ближайшую водосточную трубу. При этом на одном из
ее крыльев становятся видны белые перышки, отличающие ее от других и
делающие ее особенно привлекательной.
Воробей-самец, гордый своим черным галстуком и белым воротничком, был
очень занят. Он усердно работал над достройкой птичьего домика,
поставленного детьми в саду. Он был во многих отношениях выдающейся
птицей. Строительными материалами служили ему веточки и прутики, которые
нужно было приносить с ближайших площадей, а по утрам он приостанавливал
работу всего лишь на одну минуту, чтобы спеть песенку, громкую и
чувствительную, не хуже любой канарейки.
Совсем не в обычае у воробьев строить себе гнездо в одиночестве. Но мы
недаром назвали этого воробья выдающейся птицей. После недели работы он,
видимо, окончил постройку гнезда, так как птичий домик был уже наполнен до
самой дверцы веточками, сорванными с городских деревьев. У него теперь
оставалось больше свободного времени для музыкальных упражнений, и все
чаще и чаще, на удивление всем, раздавалась его песенка, совсем не похожая
на воробьиное чириканье. И наш воробей вошел бы, может, в историю как одна
из необъяснимых загадок природы, если бы некий любитель птиц, парикмахер с
Шестой аллеи, не рассказал нам о первых днях его жизни.
Этот человек, оказывается, положил воробьиное яйцо в ивовую корзинку,
служившую гнездом для его канареек, и вылупившегося из этого яйца птенца
воспитывали приемные родители. Пение было их специальностью. Птенец
обладал крепким телосложением и отличными легкими. Канарейки воспитали его
на славу. Из него вышел певец, восполнявший энергией недостаток природного
таланта. Сильный, драчливый и не лишенный музыкальности, этот забияка стал
в скором времени господином всей клетки. Он, не колеблясь, принуждал к
молчанию канарейку, которую не мог превзойти в совершенстве мелодии, и
после каждой из таких легких побед его песни бывали столь необычно хороши,
что хозяин предоставил ему разделываться с канарейкой как угодно, для того
чтобы иметь возможность позабавить своих гостей торжествующей победной
песней Рэнди - так звали воробья.
Рэнди заставлял молчать всякую канарейку, с которой его сажали в одну
клетку. А сидя в отдельной клетке, он ни от чего не приходил в такую
ярость, как от близости какого-нибудь певца-соперника, которого он не мог
заставить молчать. В таких случаях он совершенно забывал свою музыку и
начинал злобно чирикать по-воробьиному.
Со временем, когда у него появился черный нагрудник, Рэнди стал едва ли
не главной достопримечательностью парикмахерской. Но вот однажды полка, на
которой стояли клетки, рухнула, все клетки свалились на пол, и среди
всеобщего разрушения многие из птиц очутились на свободе. Среди них был и
Рэнди. Канарейки добровольно вернулись в свои клетки или позволили себя
поймать, а Рэнди выпорхнул через окно, почирикал немного, вызывающе запел
в ответ на свисток паровоза городской железной дороги и, не позволив себя
поймать, приступил к исследованию окрестностей. Он не был рожден для того,
чтобы жить пленником, и быстро освоился со своим новым положением
свободной птицы. Через неделю он был уже так же дик, как любой
представитель его рода, и превратился в маленького уличного буяна, подобно
другим воробьям, вечно дерущимся между собой на улице. Он раздавал им удар
за ударом. Иногда он поражал слушателей неожиданной музыкальной гаммой,
которую заимствовал от канареек, но пел с истинно воробьиным задором.
Таков был Рэнди, тот самый воробей, который избрал птичий домик для
своего гнезда. Теперь ясно, почему он собирал столько веток. Единственное
гнездо, которое он видел в жизни, было плетеной корзиночкой. Поэтому свое
собственное гнездо он строил из прутиков.
Через несколько дней Рэнди появился с подругой. Я мог бы забыть сцену в
водосточном желобе, если бы не узнал теперь в подруге Рэнди маленькой
Бидди, той самой белокрылой дамы, которая была причиной потасовки.
Рэнди ей, видимо, нравился, но она еще продолжала пыжиться и клевать
его, как только он приближался. А он все расхаживал вокруг нее с
опущенными крыльями и хвостом, щебеча что-то, как делал бы всякий другой
воробей-самец на его месте, и останавливаясь лишь для того, чтобы запеть.
Наконец ему удалось преодолеть ее сопротивление, быть может, именно
благодаря своему удивительному музыкальному таланту, и он уже провожал ее
к своему гнезду, летя впереди и показывая дорогу. Она последовала за ним в
гнездо, но тотчас выскочила обратно, а Рэнди за нею, чирикающий и
умоляющий. Он долго что-то щебетал, прежде чем ему удалось убедить ее
вернуться, но она снова выскочила, на этот раз явно рассерженная. Опять он
старался ее убедить, и наконец она вошла внутрь домика, но опять
выскочила, неся в своем клюве веточку, уронила ее и улетела прочь. Вышел
наружу и Рэнди. Он уже больше не гордился своим домом. Это был большой
удар для него. С минуту он безутешно посидел на пороге, щебеча нечто
такое, что должно было означать: "О вернись, вернись!", но его невеста не
возвращалась. Потом он опять прыгнул внутрь. Послышалось легкое царапанье,
он выскочил с большой веточкой в клюве и швырнул ее из дверей на землю. Он
вернулся за другой, которую также отправил вслед за первой, и так далее,
пока не вытащил и не побросал на землю все веточки, которые раньше так
заботливо и трудолюбиво собирал. Эта редкостная веточка с развилиной,
которую стоило столько труда доставить с площади Союза, и эти два мягких
прутика вроде тех, из которых было сделано гнездо его приемной матери, -
все, все пускай пропадает!
Около часа он трудился над разрушением своей постройки, молчаливо и в
одиночестве. Наконец работа была окончена, и внизу, на земле, лежала целая
куча веток, точно маленький костер.
Рэнди свирепо посмотрел на результаты уничтожения своего недельного
труда, оглянулся на пустой домик, издал короткое грубоватое чириканье -
вероятно, какое-нибудь бранное слово на воробьином языке - и улетел прочь.
На следующий день он вновь появился в сопровождении беглянки, кружась
около нее и возбужденно чирикая. Он снова подвел ее к своему домику. Бидди
прыгнула внутрь, потом выскочила и посмотрела сверху на кучу веток,
лежащую на земле. Затем снова вошла и появилась опять на пороге с
крошечной веточкой, видимо, забытой Рэнди, бросила ее и с удовольствием
следила, как она падала вниз, на кучу. После долгой беготни внутрь домика
и обратно оба улетели вместе и вскоре вернулись: Бидди - с пучком сена в
клюве, а Рэнди - с соломинкой. Все это было внесено внутрь домика и,
вероятно, прилажено на место по всем правилам строительного искусства.
Потом они опять отправились за сеном, после чего Бидди осталась в домике
устраиваться, пока Рэнди приносил сено, пучок за пучком, и только изредка,
когда он слишком медлил, она сама отправлялась за ношей.
Наконец-то мне представился удобный случай испытать их вкусы. Я
разложил на балконе, вблизи от птичьего домика, тридцать коротких тесемок
и лент. Пятнадцать из них были самого обыкновенного вида лоскутки, восемь
- из более роскошного материала и семь - из яркого шелка. Каждый светлый
лоскуток чередовался с темным. Бидди первая заметила эту выставку. Она
слетела вниз, осмотрела ее со всех сторон левым глазом, правым глазом,
потом решила" что не стоит ничего трогать. Но тут подоспел Рэнди: ему, как
бывшей комнатной птице, все это было знакомо. Он попрыгал в одну сторону,
затем в другую, тронул один лоскуток, отскочил назад, снова приблизился,
поклевал там и сям и наконец схватил свою добычу и улетел с нею. Затем
опять прилетела Бидди, и на этот раз оба унесли по лоскутку. Предпочтение
оказывалось только темным лоскуткам, но когда они кончились, Бидди
подобрала несколько более светлых лент. А самые яркие так и остались
нетронутыми.
Гнездо было уже наполовину готово, когда Рэнди еще раз сделал попытку
принести прутик. Но через мгновение прутик был сброшен вниз, на кучу, а
Бидди победоносно глядела ему вслед. Бедный Рэнди! Никакого снисхождения к
его слабости. Все чудесные прутики были выброшены! У его матери было
гнездо, сплетенное из прутиков, - великолепное гнездо! Однако он вынужден
был покориться. Теперь в домике ничего не осталось, кроме соломинок и
сена, - ни одной палочки, а только мягкие материалы. И он подчинился
этому: свобода ежедневно давала ему уроки подчинения. Раньше он думал, что
весь мир заключается в парикмахерской, а он, Рэнди, - самый важный из
живущих в этом мире существ. Но теперь оба эти представления рушились.
Бидди находила, что его воспитание имело весьма существенные пробелы в
практическом отношении, и ей на каждом шагу приходилось заново его учить.
Когда гнездо было на две трети закончено, Бидди, затеи которой были
поистине великолепны, стала откуда-то приносить большие мягкие перья. Но
теперь Рэнди нашел, что это заходит слишком далеко и нужно поставить
какой-нибудь предел.
Ему не понравилась постель из перьев, которых не было в его первой
колыбели, и он занялся выбрасыванием неприятных ему постельных
принадлежностей. Бидди подоспела как раз вовремя с новой ношей, чтобы
увидеть принесенные еще раньше перья вылетающими из домика вниз, на кучу
веток. Она бросилась за ними, схватила их еще в воздухе и вернулась
навстречу своему господину, показавшемуся из дверей с новым пучком
злополучных перьев. И так они остановились, смотря друг на друга и громко
чирикая, оба с клювами, полными перьев, и с сердцами, полными взаимной
обиды.
Сначала разыгралась бурная сцена, во время которой перья то вносили в
домик, то выбрасывали прочь или они летели по саду, гонимые ветром. Потом
наступило затишье, а на следующий день все перья были водворены обратно в
гнездо. Каким образом они пришли к соглашению, навсегда останется тайной.
Во всяком случае, большую часть работы выполнил сам Рэнди и не успокоился,
пока ящик не был набит самыми большими и мягкими из перьев.
Супруги обыкновенно держались вместе, но как-то раз Бидди улетела и
долго не возвращалась. Рэнди посмотрел вокруг, почирикал, взглянул вверх,
потом вниз и увидел опять кучу прутиков, на собирание которых он столько
затратил труда. Чудесные прутики, совсем как в той колыбельке, где он
родился! Рэнди слетел вниз. Замечательная веточка с развилиной все еще
лежала на месте, и соблазн был непреодолим. Рэнди схватил ее и поспешил с
ней к гнезду, потом залез внутрь. С этой веточкой всегда было трудно
обращаться, она зацеплялась развилиной за дверь. Но ему так часто
приходилось последнее время протаскивать ее внутрь, что он уже знал, как
лучше поступить. Провозившись с ней внутри с полминуты, он выпорхнул опять
наружу, гордо посмотрел вокруг, почистил себе перья, встряхнулся, затем
пропел свою канареечную песню несколько раз с начала до конца и с самым
счастливым видом взял несколько новых нот.
Когда Бидди прилетела с перьями, он предусмотрительно помог водворить
их на место. Гнездо было готово.
Двумя днями позже я поднялся к гнезду и нашел там яйцо. Воробьи видели,
как я влезал, но не носились с криком над головой, как поступает
большинство птиц, а, отлетев на почтительное расстояние, тревожно следили
за мной из-за дымовой трубы.
На третий день внутри домика началось какое-то движение, послышалась
сдержанная борьба, чириканье, и два-три раза птичий хвост показывался из
дверей, как будто обладатель его пятился назад, таща что-то. Наконец
обладатель хвоста вылез наружу настолько, что в нем уже можно было узнать
Бидди. И снова ее втянули внутрь. Очевидно, происходила какая-то семейная
ссора. Все это было совершенно необъяснимо, пока Бидди наконец не
выбралась наружу и не вытащила любимую ветку Рэнди, которую она тотчас с
презрением швырнула вниз. Она нашла ее в своей постели, куда он ее
запрятал.
Вот из-за чего они ссорились! Но мне непонятно было, как она могла
все-таки ее вытащить при его сопротивлении. Я подозреваю, что ему пришлось
уступить, чтобы не нарушить семейный мир.
В пылу сражения вместе с веткой было нечаянно вытолкнуто и яйцо. Оно
лежало теперь внизу - фарфоровые черепки на мокром желтом фоне. Воробьи,
казалось, не были обеспокоены его участью. Выпав из гнезда, оно ушло из их
мира.
После этого наша парочка продолжала мирную жизнь в течение ряда дней.
Одно яйцо за другим откладывалось в гнезде. Через неделю яиц уже было
пять, и оба супруга, казалось, были вполне счастливы. Рэнди распевал на
удивление всей округи, а Бидди приносила все больше и больше перьев, как
бы приготовляясь к зимовке. Мне пришло в голову произвести маленький опыт.
Улучив благоприятную минуту, поздно вечером, я положил мраморное яйцо в их
роскошное гнездо. Что произошло вслед за тем, я не знаю.
На следующее утро я пошел погулять. Было воскресенье, и на улице стояла
тишина, только кучка людей глазела на что-то у водосточного желоба.
Подойдя ближе, я услышал чириканье и, заглянув в середину круга, увидел
двух воробьев, сцепившихся в жестокой схватке, громко чирикавших и
беспрестанно колотивших и клевавших друг друга. Некоторое время они
кружились и дрались, не обращая никакого внимания на зрителей. Но когда
они наконец приостановились, чтобы перевести дух, и в изнеможении присели
на свои хвосты, я был совершенно поражен, узнав Бидди и Рэнди. После новой
схватки они были спугнуты одним из зрителей, который, видимо, не одобрял
ссоры в воскресный день. Тогда они взлетели на ближайшую крышу, чтобы
продолжать драку без помехи. В тот же день я нашел на земле под гнездом не
только мое мраморное яйцо, но и остатки пяти их собственных яиц, которые
были выброшены заодно с ним. И я предполагаю, что все произошло именно
из-за этого странного, твердого и круглого, яйца.
В этом птичьем домике, очевидно, не могло быть ни счастья, ни мира,
поэтому они оставили его вместе со всем содержимым, в том числе и с
перьями. Бидди, затеи которой отличались оригинальностью, выбрала на этот
раз место для гнезда на колпаке фонаря посреди площади. Целую неделю они
трудились и, несмотря на сильный ветер, закончили свою постройку. Трудно
было представить себе, как птицы ухитрились спать ночью при таком ярком
свете под самым их носом. Тем не менее Бидди казалась довольной, а Рэнди
уже научился не высказывать своего мнения. Все было бы хорошо, если бы еще
раньше, чем было снесено первое яйцо, фонарь не потух. Фонарщик, исправляя
фонарь, безжалостно отправил всю постройку Бидди и Рэнди в мусорный ящик.
Жаворонок почувствовал бы в этом непоправимый удар, но энергии и
самоуверенности воробья нет предела. Очевидно, гнездо было неудачным или,
быть может, ошибка заключалась в выборе материалов. Во всяком случае,
лучше устраиваться по-новому.
Похитив несколько соломинок из гнезда отлучившегося соседа, Бидди
положила их на высокую ветку вяза в саду на площади, указав этим Рэнди
новое место, избранное ею. И Рэнди, познав на опыте, что гораздо спокойнее
подчиниться ее решениям, дважды пропел канареечную песню и стал копаться в
мусорных кучах, выбирая строительный материал и с неохотой обходя
какой-нибудь хорошенький прутик, попадавшийся ему на пути.
На другой стороне площади было гнездо, в котором жила пара воробьев с
очень скверной репутацией. В особенности самец-воробей не пользовался
любовью других. То был рослый и очень красивый воробей с огромным черным
галстуком, отчаянный забияка. Этот воинственный воробей благодаря своей
силе взял себе подругу по своему выбору и захватил лучшее место для
гнезда, да вдобавок еще и все самые восхитительные материалы с площади.
Мои воробьи отказались от роскошных лент, которые я им предлагал, но и у
них, конечно, были свои художественные вкусы. Несколько перьев из крыльев
гвинейской курочки, попавшие сюда случайно из зверинца, переходили путем
воровства из гнезда в гнездо, пока наконец не остались в великолепном
доме, которым Буян и его жена украсили одну из мраморных колонн нового
банка.
Буян делал все что хотел в пределах парки и однажды, услышав песню
Рэнди, налетел на него. Рэнди был страшилищем для канареек, но справиться
с Буяном не мог. Он дрался на славу, но был побит и искал спасения в
бегстве. На крыльях победы Буян полетел прямо к новому гнезду Рэнди и
после пренебрежительного осмотра принялся вытаскивать прутики, которые
могли ему пригодиться дома. Рэнди был здорово побит, но подобный грабеж
снова возродил доблесть в нашем певце, и он теперь уже сам набросился на
Буяна. В пылу схватки оба упали с веток на землю. Другие воробьи
присоединились к драке, и - стыдно сказать! - они дрались на стороне
рослого Буяна против того, кого считали чужаком.
Рэнди приходилось совсем плохо, и от него уже летели перья, как вдруг в
самую середину круга сражавшихся шлепнулась маленькая воробьиха с белыми
перышками на крыльях. "Чирик, чирик, бей, колоти!" - Бидди тут как тут. О,
она хорошо за себя постояла! Воробьи, которые сначала присоединились к
драке ради забавы, сразу удрали: тут уже было не до шутки, бой был самый
настоящий, и картина резко изменилась. Буян быстро потерял весь свой задор
и полетел обратно, в свою сторону, с Бидди, вцепившейся в его хвост
подобно маленькому бульдогу. И так она продолжала висеть на нем, пока не
вырвала одно перо, которое потом с торжеством использовала для своего
гнезда вместе с похищенными материалами.
Через два дня после этого события перья гвинейской курочки, которые так
долго были главной достопримечательностью гнезда Буяна, составляли уже
часть обстановки нового жилища Бидди, и никто больше не решался оспаривать