Глава 13 Материнское превосходство

Любые отношения между матерью и ребенком мож­но рассматривать с точки зрения двойной иерархии, конъюнктурной и структурной. Конъюнктурная ие­рархия взаимозависимости со дня рождения младенца основывается на его потребности в матери (или в ее заместительнице), без которой он просто не выживет, тогда как выживание матери не зависит от ребенка, ее привязанность ограничивается эмоциональными и эти­ческими аспектами, то есть ее жизнь не стоит на кону. Эта иерархия взаимозависимостей изменяется в тече­ние жизни от одного возраста к другому. Зависимость ребенка обратно пропорциональна его развивающейся самостоятельности и может превратиться в свою проти­воположность, когда мать постареет и, в свою очередь, не сможет обойтись без собственного ребенка, как он когда-то не мог обойтись без нее.

Параллельно существует и другая иерархия, струк­турная, связанная, в отличие от конъюнктурной, не с возрастными изменениями, а, скорее, со сменой поколе­ний. Она утверждает неустранимое преимущество мате­ри над своим ребенком, так как мать появляется на свет раньше и предшествует ему как в жизни, так и на ге­неалогическом древе, где ее позиция располагается над позицией ребенка. Эта иерархия старшинства отража-

 


ется почти в любой культуре как иерархия первенства, то есть принципиального превосходства: родителей над детьми, старших над младшими. Таким образом, она подтверждает права родителей на своих детей: право до их совершеннолетия принимать вместо них важные решения, право получать от них помощь в старости. Од­новременно она налагает на родителей определенные обязательства: обязательство защищать ребенка в де­тстве, обязательство передать наследственные ценности во всех существующих формах и т.п. Конкретные про­явления этих иерархий - зависимость и преимущества, конечно, могут значительно отличаться в различных культурах и разных семьях.

Мать также имеет двойное преимущество перед до­черью — ее превосходство закономерно, если можно так выразиться, «в квадрате»: дочь зависит от матери и появляется на свет после нее, и этот факт может вызы­вать у дочери очень сильные эмоции. Интенсивность ее переживании объясняется «разницей в значимости». В экстремальном варианте мать способна полностью пода­вить дочь своей властью, причем, развитие детской пси­хики в этом случае не только не будет сопровождаться поддержкой, а напротив, будет заблокированным или заторможенным.

Красота

«Красота совсем не обязательно приносит счастье; ее культурная обусловленность не задает критериев для распознавания ни ее наличия, ни, тем более, ее от­сутствия в культуре», — писал 3. Фрейд. Тем не менее, детально исследована роль материнской красоты в раз­витии у дочери чувства уверенности в том, что собствен­ная мать превосходит ее. «Моя мама - самая красивая»: в период, когда девочка воспринимает мать как самую лучшую, даже единственную модель женственности, она


может ощущать только собственную незначительность перед идеализированным величием, приписываемым ею матери и воплощенным в материнской красоте. Эта красота особенно очевидна для дочери, так как она при­дает смысл взаимной любви между отцом и матерью. Именно эта любовь обеспечивает приемлемую для доче­ри причину, по которой сама она не может понравиться отцу так лее как, как мать. Красота матери - реальная или только кажущаяся - служит дочери, если можно так выразиться, «основанием для чувства собственной второсортности» во всех областях.

Так, роман Элизабет Гудж «Арка в бурю» (1940) рас­сказывает о Ракель Фрок, которая предстает в глазах дочери во всем блеске и таинственности своего превос­ходства: «Она была очень красивая, прямая и стройная, как стебель лаванды, высокая и элегантная, словно сосна в долине, с роскошной копной черных волос, заплетен­ных в косу и уложенных короной вокруг головы; у нее была царственная осанка. [...] Без сомнения, она была обязана своей неувядающей красотой духу независимос­ти, который она являла собой во плоти. Отдавая с любо­вью всю себя мужу и детям, принимая с радостью все, что бы ни встречалось ей на пути: хорошего или смеш­ного, в глубине души [...] она держалась в стороне от всего этого. Какая-то скрытая, потайная часть ее сущес­тва всегда пребывала в полной безмятежности, которую она неизменно защищала от любого вмешательства. [...] Все, к чему она прикасалась, все, что ее окружало, ка­залось, было освещено и согрето ее теплом и шармом». Здесь мать предстает тем более величественной, так как она еще и недоступна, как звезды, — благодаря завесе тайны, которую они умеют создать вокруг себя. Дочери, которые в подростковом возрасте выбирают в качестве модели для подражания известных актрис или манекен­щиц, переносят на внесемейные персонажи безусловное


восхищение, которое они испытывали маленькими де­вочками по отношению к собственной матери.

Структурное превосходство

Героиня Элизабет Гудж ни в малейшей степени не злоупотребляет тем превосходством, которое три ее до­чери, как, впрочем, и муж, признают за ней. Мы уви­дим, как отношение дочерей эволюционирует, у каждой на свой манер, к совсем другой, но спокойно реализу­емой идентификационной модели, отличающейся от материнской и одновременно различной для каждой. Мать не предстает чересчур совершенной и не навязы­вает себя дочерям как обязательную модель, не принуж­дает их быть кем-то, кем они не являются, напротив, в полном согласии с мужем она поддерживает их собс­твенный выбор.

В таких условиях превосходство матери и восприятие ее как модели женственности имеет все шансы остаться в рамках структурного: именно иерархия старшинства позволяет девочке мечтать о том, кем она станет потом, начиная с образа ее матери в настоящем. «Когда я вы­расту...» Так, юная героиня романа Розамунды Леманн «Пыль» (1927) вспоминает свою мать: «Одетая к обеду во все белое, с чем-то розовым и радужным, которое ко­лыхалось вокруг нее », и, готовясь в дальнейшем вести свою собственную тайную жизнь женщины, продолжа­ет: «Я хотела бы — твердо произнесла я [...], я бы хотела быть женщиной тридцати шести лет, закутанной в чер­ные шелка, с жемчужным ожерельем на шее». Такие картинки воплощают мечты маленькой девочки, кото­рая спряталась в маминой гардеробной, где ощупывает материю ее платьев, вдыхает аромат ее духов, копирует ее макияж, примеряет ее меха и туфли на высоком каб­луке, — все это дарит дочери иллюзию, что она тоже стала «дамой».


Когда дочь воспринимает мать, как обладающую чем-то большим, чем она сама, так как та действительно является большей: более красивой, более женственной, более дамой; и когда это «большее» относится к той час­ти жизни матери, которая не сводится к самой дочери, но мать ни в коей мере не исключает ее (ни «мать в боль­шей степени, чем женщина», ни «женщина в большей степени, чем мать»), тогда дочь, в свою очередь, может стремиться к этой таинственной жизни, которая однаж­ды станет ее собственной. Материнское превосходство может стать основой для этой, в терминах Франсуазы Дольто, «устремленности в будущее», зародившейся из простого любопытства дочери и ее желания раскрыть, что же это за интересная жизнь, которую ведет мать и которая пока ей недоступна. Но, конечно, не всегда все происходит так благополучно.

Материнская немилость

Что происходит, когда дочь не читает в материнском взгляде признания своей собственной красоты? Превос­ходство матери в этом случае не означает больше обе­щания исполнить в будущем мечты дочери, теперь оно означает непоправимый, фатальный разрыв и постоян­ное чувство собственной ничтожности, которое в даль­нейшем даже любовь и понимание матери никогда не смогут смягчить, так как мать сама поселила в дочери это представление о своей неполноценности.

В фильме «Осенняя соната» Ева, как мы помним, при встрече немедленно подтверждает превосходство своей матери, Шарлотты — и как пианистки, и как женщины. Но созерцание отстраненной и недоступной материнской красоты заставляет ее вспомнить о своей незначительнос­ти и неполноценности, и она замыкается в себе, потому что мать не обращает на нее ровно никакого внимания и даже не смотрит ей в глаза, то есть избегает элементарного визу-

 


ального контакта, исключая саму возможность появления взаимности между собой и дочерью. Мать позволяет Еве любоваться собой, но сама абсолютно равнодушна к ней и просто не замечает взглядов дочери. Ева вспоминает свое отрочество: «Как-то раз ты разрешила мне поехать вместе с тобой на лодочную прогулку в бухте, на тебе было длин­ное белое платье из легкой ткани с глубоким вырезом, ко­торый открывал грудь, такую красивую, ты была босиком, а волосы заплела в тугую косу, [...] Я всегда боялась, что ты не любишь меня, тогда я чувствовала себя уродливой, тощей и нескладной, с громадными коровьими глазами». В данном случае не имеет значения, носит ли разрыв между матерью и дочерью объективный характер или рассказчи­ца субъективно воспринимает его таковым. Ее восприятие само по себе становится источником страдания и ощущения безнадежности, потому что матери совсем нет дела до своей дочери, ее не интересует ни то, что с ней происходит в насто­ящем, ни то, какой женщиной она станет в будущем.

Бывает, что превосходство матери только подчерки­вает недостаточно привлекательную внешность дочери. Но кто и каким образом способен оценить это объектив­но? Если мать способна стать в этом отношении союз­ницей дочери и поддерживает ее, несмотря на внешние недостатки, которые воспринимает как относительные и старается подчеркнуть ее достоинства, она может ми­нимизировать негативные последствия и способствовать развитию положительных качеств дочери. В этом слу­чае материнская холодность не скажется столь негатив­но на развитии идентичности дочери и ее отношениях с матерью. И наоборот, если дочь заметит или поймет по реакции матери, что единственное, чего на самом деле хочет мать, — чтобы ее дочь была красивой, хотя именно красоты ей и не хватает, личность дочери, как и ее отношение к матери, будут надломлены, и даже если смогут восстановиться, то лишь на основе осозна­ния этой материнской «немилости» — именно такое на-


звание - «Немилость» — Николь Авриль дала своему роману (1981).

Изабель (ей совсем не идет это имя, так как она не слишком привлекательна) уже тринадцать лет, но она не способна критически воспринимать своих родителей: «Отец немного старше матери и чувствует себя устав­шим от бремени славы, ответственности и знаний. Мать - юная, красивая, внимательная. Она подобна богине, звезде или королеве. До чего же прекрасны ее родители!» Но Изабель слишком любопытна и, подслушав разговор между родителями, узнает из него горькую правду о том, что на самом деле всегда знала, а именно, как много для ее матери значит красивая внешность, которой дочь со­вершенно лишена: «Понимаешь, Этьен, некрасивая жен­щина - это ничто, пустое место. Сколько ни пытались доказать противоположное - это все бред, бред, бред! Если это можно будет исправить, я непременно найду ей самых лучших хирургов. Один взмах скальпеля, и боль­ше нет загнутого, как орлиный клюв, носа и подбородка в виде галоши. Правда, пластическая хирургия не испра­вит бесцветные глаза, некрасивую кожу или вечно под­жатые губы. Она не только страшненькая, моя бедная девочка, она лишена обаяния, это еще хуже. [...] Я хочу быть для нее хорошей матерью, и любовь не ослепляет меня. Единственный подарок, который я хочу сделать ей на день рождения, — это красивая внешность. Поверь мне, красота необходима женщине, это единственное, что сразу бросается в глаза. Увы, я потерпела неудачу, мы потерпели неудачу, Этьен. Она совсем некрасива, нисколечко, наша малышка. - Да, ты права, совсем не­красива», — согласился отец».

Изабель не может сомневаться в справедливости родительского приговора: она всегда чувствовала себя страшилищем, так как окружающие давали ей это по­нять и взглядом и словом: «О ней никогда не говорили, что она брюнетка или блондинка, что у нее такие-то гла-

 


за или такие-то волосы; в лучшем случае, говорили, что она не блещет красотой, в худшем, что она безобразна». Она не упрекает мать в том, что та родила ее уродиной, но она обвиняет ее более изощренно в том, что та не от­личается слепотой, которая якобы так свойственна мате­ринской любви и благодаря которой все матери считают своих дочерей привлекательными: «Ты одна обладала властью второй раз подарить мне жизнь, если бы ска­зала всему остальному миру: нет, моя дочь не уроди­на, вы ошибаетесь. Вы просто ослепли. Ваши сердца не способны любить. Ты могла бы перехитрить судьбу, и я перестала бы чувствовать на себе осуждающие взгляды. [...] Добровольно признав свою дочь безобразной, мадам Мартино-Гули совершила роковую ошибку».

Именно этого материнского малодушия Изабель и не могла вынести: заплыв слишком далеко в море, она попыталась покончить с жизнью, но ее спас молодой человек, который случайно оказался поблизости. О ее попытке самоубийства, как это часто бывает, никто из окружающих так и не узнал, и дочь продолжала жить с тем же ощущением материнского величия и собствен­ной ничтожности, ей ни разу не пришло в голову усомниться в справедливости их отношений, и они оставались неизменными: «Она по-прежнему признавала материнс­кое превосходство, потому что мать есть мать, она была существом другого, высшего порядка, и ее красота всегда оставалась для дочери непреложной истиной».