КОМНАТНАЯ ДЕВУШКА ЕЛИЗАВЕТА ЭРСБЕРГ 7 страница
Таким вот образом она перенесла в этот новый дневник все происшедшее с начала страшного 1917 года. Так был создан этот дневник крушения империи, столь похожий на приходно-расходную книгу. Английские слова в нем – вперемешку с русскими. Она часто соединяет буквы русские с английскими, чтобы затруднить чтение, если дневник отнимут.
Но, зная события ее тогдашней жизни, читать этот дневник удивительно интересно. Например, возьмем достопамятное 1 марта.
«1 марта. 11 час. Бенк. чай».
Это значит, к чаю был приглашен Бенкендорф и в этот день они обсуждали с ним последние известия из Петрограда.
«О. – 38 и 9, Т. – 38, А. – 36 и 7, Аня – 38» – это – температура больных детей и Подруги.
«Иванов – 1 – 2,5 ночи».
Это и есть запись о той трагической ночной беседе с генералом Ивановым.
А вот день, который нас особенно интересует:
«9 марта.
О. – 36,3, Т. – 36,2, М. – 37,2, Ан. – 36,5, А. – 36,2» – температура больных.
«11.45 – Н. прибыл»… Да, это прибыл он.
«Ланч с Н.» – с Николаем.
«Алексей в игральной»… Встреча отца с сыном в игральной комнате.
Когда подъехал мотор с Государем – она сидела в игральной у Маленького.
«Как 15-летняя девочка она бежала по коридорам дворца», – напишет впоследствии ее Подруга. Вечная девушка встречала вечного возлюбленного. Два немолодых человека страстно обнялись.
Камердинер Волков наблюдал эту встречу:
«Государыня поспешила к нему навстречу с улыбкой. И они поцеловались».
Ее наблюдала и комнатная девушка Аня Демидова: «Оставшись наедине друг с другом, они заплакали». Точнее – плакал он. Второй ее «мальчик».
А потом, когда он снова стал спокоен и ровен, Аликс повела его в игральную к Алексею. Они говорили с сыном о пустяках, и ни он, ни она, ни сын не нарушили этой новой Игры. Ничего не случилось, все как было.
Да, все как было… Поговорив с сыном, он вышел из дворца на любимую прогулку. Но уйти на эту длинную прогулку ему не удалось. Аликс и Подруга увидели в окно, как солдаты, толкая прикладами, теснили бывшего царя обратно ко дворцу: «Туда нельзя, господин полковник, вернитесь назад, вам говорят». («Господин полковник» – так он теперь назывался.) Он молча вернулся во дворец.
Из дневника:
«9 марта, четверг. Скоро и благополучно прибыл в Царское Село в 10 с половиной. Но, Боже, какая разница! – на улице и кругом дворца – часовые, а внутри подъезда – какие-то прапорщики. Пошел наверх и там увидел душку Аликс и дорогих детей. Она выглядела бодрой и здоровой, а они все лежали в темной комнате, но самочувствие у всех хорошее, кроме Марии, у которой корь недавно началась. Завтракали и обедали в игральной у Алексея. Погулял с Валей Долгоруковым и поработал с ним в садике, так как дальше выходить нельзя…
10 марта. Спали хорошо, несмотря на условия, в которых мы теперь находимся, мысль, что мы вместе, – радует и утешает… Просматривал, приводил в порядок и жег бумаги.
11 марта… Утром принял Бенкендорфа, узнал от него, что мы останемся здесь довольно долго. Это приятное сознание. Продолжал сжигать письма и бумаги».
Да, он ведет свой дневник – по-прежнему: он пишет все. Предполагал ли он возможность изъятия дневника? Бесспорно. Но не унизился – скрывать.
«Жег бумаги» – и все тут! Как я люблю его за эту запись!
И действительно, вскоре часть их бумаг будет отобрана Чрезвычайной комиссией Временного правительства.
«14 марта… Теперь много времени читать для своего удовольствия. Хотя достаточное время тоже сижу наверху у детей…»
Мирная жизнь в любимом Царском. Но… жизнь арестантов.
«21 марта… Сегодня днем внезапно приехал Керенский, нынешний министр юстиции. Прошел через все комнаты, пожелал нас видеть, поговорил со мною минут пять, представил нового коменданта дворца и затем вышел… Он приказал арестовать бедную Аню и увезти ее в город вместе с Лили Ден».
Прощание подруг. Все тот же камердинер Александр Волков привез в кресле Аликс, она обняла Подругу. Почти силой их оторвали друг от друга. Но Сана успела сказать возвышенное:
– Там, – она указала на небо, – и в Боге мы навсегда вместе.
Аню увезли на моторе.
Подруга будет оглядываться назад, на исчезающий за деревьями дворец. Царскосельский парк, пруды, белые статуи, Феодоровский собор – все теперь станет воспоминанием, сном. Дом этой Семьи… В течение 12 лет он был и ее домом. Она будет вспоминать большое полукруглое окно – кабинет Государя. Так она будет теперь называть Ники. И Сана тоже исчезнет – останется Государыня, удостоившая ее дружбой.
Вот она маленькой девочкой видит Государыню в Ильинском: высокая, с золотистыми густыми волосами, доходившими до колен…
Вот Государыня в Зимнем дворце, на «Историческом балу» – как она была хороша в старинном костюме московской царицы! Первые дни их знакомства: высокая фигура Государыни в темном бархатном платье, опушенном мехом, в длинном жемчужном ожерелье. За стулом арап в белой чалме…
А вот уже война. Плат сестры милосердия. Лицо Государыни строго и царственно, тонкие губы царицы сжаты, серые глаза скорбны…
Подругу увезли в тюремный замок.
И еще одно событие, ужасное для Аликс: разнесся слух, что солдаты, искавшие драгоценности, сумели найти под часовней могилу Распутина. Царскосельский гарнизон постановил: удалить труп Распутина из Цар-ского. Бедная Аликс умолила одного из охранников, поручика Киселева, отправиться отговаривать солдат. Одновременно она сделала невозможное: начальник охраны полковник Кобылинский связался с Временным правительством и упросил запретить раскапывать могилу.
Она была на грани безумия. И Керенский, все больше симпатизировавший им (вечное чувство революционных владык к настоящим царям), послал броневик – охранять злосчастную могилу. Но броневик прибыл поздно.
На грузовике уже стоял гроб с телом Распутина. Снятая крышка валялась у колес, и жуткое подкрашенное лицо, всклокоченная борода «Старца» глядели в небо.
Рядом с гробом у грузовика шел митинг. Выступал солдат большевик Елин. К восторгу собравшихся, он показал деревянный образок, вынутый из гроба. На оборотной стороне образка были начертаны инициалы всей Царской Семьи.
А потом грузовик с гробом тронулся в путь из Царского Села. На Выборгском шоссе, на пустыре, где когда-то стоял роскошный особняк друга Распутина тибетского врача Бадмаева (особняк был сожжен разъяренной толпой), остановился грузовик с гробом…
Был разложен огромный костер. В костер бросили цинковый гроб и облитое бензином тело Гришки… Вынутый образок отправили в Петроградский Совет.
Все слышнее был голос этого Совета. Голос «нового мира».
Вскоре после сожжения «Старца» она увидела сон. Куда страшнее, чем тот, об отрезанной руке, о котором она когда-то писала Ники.
Григорий пришел во дворец – все тело было в ужасных ранах. «Сжигать вас будут на кострах. Всех!» – прокричал он. И комната тотчас полыхнула огнем. Он поманил ее бежать, и она бросилась к нему… Но было поздно. Вся комната
– в пламени. Огонь уже охватил ее… и она проснулась, захлебываясь криком.
В коридорах Петроградского Совета рабочих и солдат-ских депутатов толпятся серые солдатские шинели и черные бушлаты матросов в пулеметных лентах.
В Советах руководят крайне левые партии. Они опираются на страшную, темную стихию русского бунта. Советы, как эпидемия, распространяются по стране… Комиссары, назначенные в провинцию Временным правительством, оказываются бессильны перед грозными Советами. В стране – двоевластие: Временное правительство и Советы.
Сандро (великий князь Александр Михайлович), живший в это время в своем имении в Крыму, записал не без мстительного удовольствия:
«Матросы (из Совета. – Авт.) не доверяли комиссару (Временного правительства. – Авт.). Комиссар с ужасом смотрит на ручные гранаты, заткнутые за их пояса… Матросы не скрывают презрения к нему и даже отказываются встать при его появлении…»
В апреле 1917 года из Швейцарии через Германию вместе с тремя десятками большевиков-эмигрантов возвращается в Россию Ленин.
Воевавшая с Россией Германия разрешает Ленину и его сподвижникам беспрепятственно проехать через свою территорию. Разрешение на эту поездку добился некий Александр Парвус – совершенно фантастическая личность: социал-демократ, бредивший всемирной революцией и оказавший огромное влияние на Троцкого, и одновременно… агент немецкой и турецкой спецслужб, и еще – гениальный коммерсант, владелец миллионов, дворца под Берлином и замка в Швейцарии, где в оргиях, напоминавших Древний Рим, участвовали самые блестящие кокотки Европы. Таков был загадочный человек, благодаря которому Ленин смог выехать в Россию.
Вместе с Лениным в вагоне ехали: его жена Надежда Крупская, Инесса Арманд и ближайшие сподвижники Ленина – Зиновьев, Радек, Шляпников… (почти все обитатели этого вагона через 20 лет будут уничтожены Сталиным). Но тогда, счастливые нежданной победой революции, торопились они в Россию воспользоваться ее плодами.
С начала войны Ленин и его сторонники были «пораженцами», считали, что поражение их родины в этой войне принесет благо – приведет к крушению государственного строя и долгожданной революции в России. Они мечтали превратить войну с немцами в войну гражданскую, когда солдаты повернут оружие и вместо немцев начнут убивать своих сограждан – «эксплуататоров»… Вот почему Парвусу удалось убедить немецкие власти разрешить большевикам проехать через территорию Германии.
В поезде Ленин и Крупская беспокоились: найдут ли они извозчика на вокзале в этот поздний час…
На вокзале Ленина встречают тысячные толпы солдат и матросов, представители Петроградского Совета. Опьяненный встречей, стоя на броневике, Ленин произносит свою речь…
Еще недавно не веривший в возможность революции в России при жизни своего поколения, едва сойдя на петро-градскую землю, Ленин бросает в толпу призывы к новой революции – социалистической. Власть должна перейти к Советам.
Правда, Ленин провозглашает мирный путь этой новой революции: Временное правительство должно добровольно передать власть Советам.
Но провозглашает он эти мирные лозунги, стоя на броневике. И с вокзала в особняк Кшесинской, в штаб большевиков, его доставляет броневик с вооруженными матросами.
И уже в июле, демонстрируя силу большевиков, в город пришли матросы из Кронштадта.
Из тюремного замка Подруга с ужасом наблюдала эту стихию: «Никто не спал в эту ночь, по нашей улице шествовали процессии матросов, направляясь к Таврическому дворцу. Чувствовалось что-то страшное… Тысячами шли они, пыльные, усталые, с озверевшими ужасными лицами, несли огромные плакаты – „Долой Временное правительство“, „Долой войну“. Матросы, часто вместе с женщинами, ехали на грузовых автомобилях с поднятыми на прицел винтовками. В арестном доме в ужасе метался генерал Беляев и заключенные флотские офицеры. Наш караульный начальник объявил, что если матросы подойдут к арестному дому, караул выйдет к ним навстречу и сдаст оружие, так как он на стороне большевиков…» И хотя Временное правительство подавило июльское выступление, в этой грозной стихии уже можно было разглядеть будущее.
Но в Царском Селе всего этого не видели.
Мирная жизнь. Он «возделывал свой сад», как учил Руссо. Чистил дорожки, засыпал канавы, сжигал павшие деревья. Это было возвращение в детство. Когда-то он так же работал с отцом в саду. Теперь рядом с ним работали его дети.
«6 мая мне минуло 49 лет, недалеко и до полсотни».
Но ненависть «нового мира» все чаще прорывалась за решетку дворца.
«3 июня… Допиливал стволы деревьев. В это время произошел случай с винтовкой Алексея: он играл с ней, а стрелки, гулявшие в саду, увидели ее и попросили офи-цера отобрать и отнести в караульное помещение… Хороши офицеры, которые не осмелились отказать нижним чинам!»
В Петрограде распространялись слухи, что царь и Семья – сбежали.
В Царское явился представитель Совета эсер Мстиславский. Приехал один, в грязном полушубке (именно так положено революционерам являться в проклятые царские дворцы), с пистолетом, торчащим из кобуры. Показав мандат, потребовал предъявить ему императора, ибо слухи о бегстве «Николая Кровавого» (так все чаще теперь его называли) тревожат рабочих и солдат.
Охрана возмутилась: «Да что ж, мы пустые комнаты стережем? Император во дворце». Но Мстиславский неумолим: предъявить Николая. Ему нужен этот новый революционный театр: пусть царь предстанет перед ним, эмиссаром революционных рабочих и солдат, как когда-то при поверках в царских тюрьмах представали арестованные революционеры. Иначе революционные солдаты прибудут во дворец.
Совету уступили. Было решено: Мстиславского введут во внутренние покои дворца, он встанет на перекрестке двух коридоров и Николай пройдет мимо него…
Во внутренних коридорах дворца продолжалась прежняя жизнь: в расшитых золотом малиновых куртках и чалмах – арапы, выездные в треуголках, гигантский гайдук, лакеи во фраках… И посреди них – «новый мир», Мстиславский, в грязном полушубке с «браунингом». Щелкнул дверной замок, появился Николай в форме лейб-гусарского полка. Он теребил ус (как всегда, когда волновался или стеснялся). И прошел мимо, равнодушно взглянув на Мстиславского. Но в следующий миг Мсти-славский увидел, как глаза царя полыхнули яростью. Он еще не привык к унижениям – человек, 22 года правивший Россией.
Царская Семья становилась опасной картой в борьбе Совета с Временным правительством.
И тогда было принято решение: вывезти Семью из Петрограда.
Они мечтали: их отправят в солнечную Ливадию, но Временное правительство не посмело. Керенский нашел эффектное решение: отправить Царскую Семью в Сибирь, туда, куда цари ссылали революционеров. Избран был Тобольск – место, откуда был родом ее роковой любимец – «Старец». В этом была и скрытая насмешка, и лукавая западня.
Керенский понимал, что она воспримет это как знак судьбы и безропотно покорится.
День отъезда и место держали в тайне. Керенский боялся Совета и толпы – слишком велика ненависть к Семье.
30 июля – день рождения Алексея. В последний раз они сидели за праздничным столом в опустевшем дворце.
Из дневника:
«30 июля, воскресенье. Сегодня дорогому Алексею минуло 13 лет. Да даст ему Господь здоровья, терпения, крепости духа и тела в нынешние тяжелые времена! Ходили к обедне, а после завтрака к молебну, к которому принесли икону Знаменской Божьей Матери. Как-то особенно тепло было молиться ее святому лику со всеми нашими людьми… Поработал на той же просеке: срубили одну ель и начали распиливать еще две. Жара была большая. Все уложено, теперь только на стенах остались картины…»
На следующий день был назначен отъезд. Но час держали в тайне. К вечеру во дворец приехал автомобиль – Керенский привез Михаила.
«31 июля… Последний день нашего пребывания в Царском Селе. Погода стояла чудная… После обеда ждали назначения часа отъезда, который все время откладывался. Неожиданно приехал Керенский и объявил, что Миша скоро явится. Действительно, около 10 с половиной милый Миша вошел в сопровождении Керенского и караульного начальника. Очень приятно было встретиться, но разговаривать при посторонних было неудобно».
Во время встречи с Мишей Керенский сидел в углу, демонстративно заткнув уши, показывая, что он не слышит разговора.
А разговора-то никакого не было: «разговаривать при посторонних было неудобно…» Они молча стояли друг против друга, переминаясь с ноги на ногу, берясь за руки, трогая друг у друга пуговицы – будто пытаясь запомнить.
Они расставались навсегда.
Уходя, Миша попросил проститься с детьми. Но Керенский ему не разрешил. И постарался, чтобы это стало известно: преследовать Романовых было популярно.
Дневник, 31 июля (продолжение):
«Когда он уехал, стрелки из состава караула начали таскать наш багаж в круглую залу. Там уже сидели Бенкендорфы, фрейлины, девушки и люди. Мы ходили взад и вперед, ожидая подачи грузовиков. Секрет о нашем отъезде соблюдался до того, что и моторы и поезд были заказаны после назначенного часа отъезда. Извелись колоссально. Алексею хотелось спать, он то ложился, то вставал, несколько раз происходила фальшивая тревога, надевали пальто, выходили на балкон и снова возвращались в залы. Совсем рассвело, выпили чаю, и, наконец, в 5 с четвертью появился Керенский. И сказал, что можно ехать. Сели в наши два мотора и поехали к Александровской станции. Какая-то кавалерийская часть скакала за нами от самого парка. Красив был восход солнца, при котором мы тронулись в путь… Покинули Царское Село в 6.10 утра».
Пока их везут в двух моторах в наступающем рассвете, зададим себе два вопроса, которые, возможно, и он не раз задавал себе.
Вопрос первый: а что же иностранные родственники? Например, Джорджи Английский, а для всего мира – король Георг, союзник Николая в войне. Который так похож на Ники…
Началось все так понятно… Сразу после ареста английский посол предупредил Временное правительство, что должны быть приняты все меры для обеспечения безопасности Семьи. И Временное правительство с готовностью начало переговоры об отъезде Семьи в Англию. Соглашение было достигнуто уже через несколько дней после их ареста. 23 марта о нем объявили английскому послу. И посол Бьюкенен написал, что «правительство Его Величества и король будут счастливы принять…» и т.д. и т.п.
Да, это было уже в марте, а сейчас самый конец июля… и вместо Англии они едут в Сибирь! Почему? На это есть разные, точнее, кажущиеся разными ответы.
С одной стороны, английский премьер Ллойд-Джордж будет обвинять Временное правительство, которое так и не смогло превозмочь сопротивление Петроградского Совета. А вот другая точка зрения: «Премьер Ллойд-Джордж посоветовал королю Георгу уклониться от приезда Романовых, чтобы ценой жизни своих родственников купить популярность у левой Англии». И это тоже правильно. Ибо и Временное правительство и Англия вели переговоры и выражали всяческие желания и добрые намерения, на самом деле наперед зная, что переговоры эти никогда ни к чему не приведут. Ибо в то время уже состоялся приговор русского общества Царской Семье: была создана Чрезвычайная Комиссия, обвинявшая царя и царицу в измене родине и интересам союзников.
Как же мог Джорджи приютить тех, кого собственная страна собиралась объявить предателями в их общей борьбе? Как же мог выпустить Керенский эту Семью, олицетворявшую «измену» и «проклятый старый режим»? Так что все эти переговоры были еще одной Игрой – в добрые намерения, в успокоение совести.
«Мы искренне надеемся, что у английского правительства нет никакого намерения дать убежище царю и его жене… Это глубоко и справедливо заденет чувства русских, которые вынуждены были устроить большую революцию, потому что их беспрестанно предавали нынешним врагам нашим» – так писала «Дейли телеграф».
После чего по просьбе Георга начались переговоры с Францией о высылке Семьи в Париж. Англия вела эти переговоры, отлично зная, что республиканская Франция никогда на это не согласится.
И еще вопрос. Почему за месяцы их заточения в Царском не было ни одного достоверного заговора, ни одной попытки их освобождения?.. Почему?! Все потому же! Тогда был пик непопулярности Семьи. И были тогда только хвастливые, пьяные разговоры очень молодых офицеров.
4 июля Е.А.Нарышкина, статс-дама императрицы (мадам Зизи – как звала ее Аликс), записала в своем дневнике: «Только что ушла княгиня Палей (жена великого князя Павла Александровича. – Авт.), сообщила по секрету, что группа молодых офицеров составила безумный проект увезти их ночью на автомобиле в один из портов, где будет ждать английский корабль. Нахожусь в несказанной тревоге…»
Почему в тревоге? Почему проект – «безумный»?
Потому что и Зизи и Палей знают: отношение к Семье таково, что не доехать им ни до какого порта – схватят и убьют по дороге. Впрочем, и никакого английского корабля не было и быть не могло.
Только газеты, вечные изобретатели сенсаций, сообщали очередную таинственную новость о готовящемся побеге царской четы – четы изменников. Часто повторялось это слово «измена» в дни их царскосельского (еще идиллического) заточения.
Из дневника Николая, 27 марта:
«После обедни прибыл Керенский и просил ограничить наши встречи (с Аликс.
– Авт.) временем еды и с детьми нам сидеть раздельно… Будто бы ему это нужно для того, чтобы держать в спокойствии знаменитый Совет рабочих и солдатских депутатов. Пришлось подчиниться во избежании какого-нибудь насилия…»
Так заработала Чрезвычайная Комиссия.
Долго она будет заседать. И вместе с ней заседал поэт Александр Блок. Он был секретарем Комиссии и приходил в Петропавловскую крепость записывать допросы.
В эти дни камеры Петропавловской крепости напоминали блестящий прием в Зимнем дворце. Кого только не было здесь – весь петербургский свет переселился в Петропавловку: премьер-министры, директора департаментов, военный министр, главы секретной службы…
По ночам поэт писал в свою записную книжку:
«Куда ты несешься Россия? И от дня и от белой ночи возбуждение как от вина…»
«Манасевич-Мануйлов – омерзительный, малорослый, бритый… Премьер-министр Штюрмер – большая тоскливая развалина, старческие сапоги на резинках… Другой премьер-министр Горемыкин – полный рамолик, о, какой дряхлый – сейчас умрет. Министр внутренних дел знаменитый Протопопов… Военный министр Сухомлинов… Директор Департамента полиции Белецкий – короткие пальцы, жирные руки… лицо маслянистое, слово-охотлив… Особенные глаза – узкие, точно в них слеза стоит – такой постоянный блеск».
Некоторые цитаты из показаний, поразивших Блока и занесенных им в записную книжку: «Николай однолюб, никогда не изменял жене…»
«По убеждению Белецкого, никаких политических масонов никогда не было. За масонов сходили оккультисты…»
И наконец, его запись допроса самой Вырубовой:
«Мы зашли к ней в камеру. Она стояла у кровати, подперев широкое (изуродованное) плечо костылем. Она что-то сделала со своим судном – не то сломала, не то набросала туда бумаги (нынешние заботы вчерашней всесильной Подруги. – Авт.). Говорила все так же беспомощно, просительно косясь на меня. У нее все данные, чтобы быть русской красавицей… Но все чем-то давно и неисправимо искажено, затаскано».
«Беспомощно?» «Просительно?» А в это время беспомощная Аня из Петропавловской крепости умудряется наладить переписку с самой опасной женщиной в России – с ненавидимой всеми императрицей.
«Председатель: – Знали ли вы, что Распутин был развратный и скверный человек?
Вырубова: – Это говорили все. Я лично никогда не видела. Может быть, он при мне боялся? Знал, что я близко стою от двора. Являлись тысячи народа, масса прошений к нему, но я ничего не видела…
– А вы сами политикой никогда не занимались?
– А зачем мне было заниматься политикой?
– Разве вы никогда не устраивали министров?
– Нет.
– Но вы сводили императрицу с министрами!
– Я даю вам честное слово, что никогда ничего подобного…»
И, оглядываясь на все происходившее в камерах, Блок писал:
«Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребенком. Вспомни Вырубову – она врет по-детски, а как любил ее кто-нибудь. Вспомни, как по-детски смотрел Протопопов… как виноватый мальчишка… Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему. И помни, что никого нельзя судить».
Если бы народ мог тогда повторить это вслед за своим поэтом.
Что же сказала в конце концов Чрезвычайная Комиссия?
Член президиума Комиссии Александр Романов (очередной однофамилец): «Единственно в чем можно было упрекнуть государя – это в неумении разбираться в людях… Всегда легче ввести в заблуждение человека чистого, чем человека дурного, способного на обман. Государь был бесспорно человеком чистым».
Но Комиссия так и не обнародовала этих размышлений о «чистом человеке». Конечно же (как всегда), это было сделано в интересах Семьи, чтобы не раздувать и без того накаленные страсти, не сталкивать правительство с Советом… Просто через месяц им дозволили быть вместе, а Керенский заявил: «Слава Богу, государь невиновен».
Но никто не постарался, чтобы общество это услышало. Повторюсь: слишком непопулярны они были!
Так что из ворот Александровского дворца выехали в моторах и направлялись на станцию – «кровавый царь и его жена – немка, повинные в измене и пролитой крови русского народа». Вот почему Керенский обставляет такой тайной их отъезд – боится ярости толпы, боится, что «массы» и Совет не позволят увезти Семью из Петрограда…
Александр Блок уже тогда писал в записной книжке: «Трагедия еще не началась, она или вовсе не начнется или будет ужасной, когда они (Семья) встанут лицом к лицу с разъяренным народом (не скажу – с „большевиками“, потому что это неверное название. Это группа, действующая на поверхности, за ней скрывается многое, что еще не появилось)».
Они приехали. Моторы остановились прямо в поле рядом со станцией Александровская. На путях стояли два состава. В составах три с лишним сотни солдат – сторожить и охранять царя и Семью. Это все Георгиевские кавалеры, молодец к молодцу – стрелки из Первого, Второго, Четвертого гвардейских полков. Все в новых кителях, новых шинелях. За будущую службу им обещано жалованье, да еще командировочные, наградные. Во главе всего отряда – Кексгольмского лейб-гвардии полка полковник Евгений Кобылинский. Боевой офицер – на фронте с начала войны, много раз ранен и возвращался на фронт, и опять ранения приводили его в госпиталь. В Царском Селе он лежал в госпитале в сентябре 1916 года. И тогда «августейшая сестра милосердия» впервые познакомилась с раненым полковником. «Мы посещали его в госпитале, снимались вместе… И потом он – настоящий военный» – так царица напишет Вырубовой. Теперь бывший раненый офицер – хозяин их судьбы.
В рассветном солнце вереница людей заходит в вагоны. В одном составе – охрана. В другом – Семья, 45 человек «людей» и свиты. Больше «людей» и куда меньше свиты согласились разделить изгнание. Еще в начале марта на вокзале в Царском исчезли ближайшие друзья – начальник императорской канцелярии К.Нарышкин, командир императорского конвоя фон Граббе, флигель-адъютант Н.Саблин, принц Лейхтенбергский, полковник Мордвинов… Бежала наутек преданная свита.
И вот с ними едут: гофмаршал князь Долгоруков, генерал-адъютант Татищев и несколько фрейлин царицы. Все, что осталось от их блестящего двора. И еще врач Боткин и воспитатель цесаревича швейцарец П.Жильяр… Остальные – «люди», прислуга…
Керенский нервничает, сам руководит погрузкой – бесконечные сундуки, чемоданы, ящики, грузят мебель… В вагон входит комиссар Временного правительства Макаров – он будет сопровождать Семью в изгнание (у него уже есть опыт: в начале марта он привез из Ставки в Царское арестованного самодержца).
Оба состава должны идти под флагом Красного Креста. С занавешенными окнами они будут проходить мимо больших станций, и на каждой станции комиссар Макаров обязан посылать телеграмму премьер-министру Керенскому. Даже стрелки охраны не знают пока направление маршрута…
По путям к своему вагону идут Николай и Александра. Завершается исход из Царского Села.
Полковник Артаболевский (он был в числе охраны) подробно записал – как они шли к поезду через подъездные пути, по шпалам, как он, поддерживая ее (у нее слабые ноги), осторожно вел к вагону, как она с трудом поднялась на высокую ступеньку и как легко и бодро (гвардеец!) вскочил он на ступеньку вагона.
Это был спальный вагон той самой железной дороги, которую много лет назад, еще будучи наследником престола, он заложил во Владивостоке. Сейчас по этой дороге он отправлялся в изгнание.
В рассветном солнце грузили бесконечные чемоданы.
Генерал-адъютант Илья Леонидович Татищев, гофмаршал Василий Александрович Долгоруков, воспитатель Пьер Жильяр, лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин, фрейлины царицы Анастасия Гендрикова и баронесса Буксгевден, лектриса Екатерина Шнейдер, две подруги – комнатные девушки Аня Демидова и Елизавета Эрсберг, детский лакей Иван Седнев, дядька наследника матрос Нагорный, повар Харитонов и наш старый знакомец Александр Волков входят в вагон. Служители, лакеи, писцы, парикмахер, гардеробщик, заведующий погребом – вереница челяди заняла свои места в поезде.
Среди стрелков охраны был фельдфебель Петр Матвеев. Сохранились его «Записки» – воспоминания о Николае Романове.
Из «Записок» Петра Матвеева:
«Мы увидели, что с царской ветки подходит состав международных вагонов с надписью красными буквами: „Миссия красного креста“… мы все так и не знали, куда едем… Лишь повернув от Петрограда по названиям станций мы поняли, что едем по прямой Северной дороге и везем в сибирские леса и степи бывшего царя».
Сверкая окнами в восходящем солнце, двинулся состав в революцию. В горькую нашу революцию.
Последнее письмо из дворца Аликс отправила Ане. Письмо она писала ночью, поджидая моторы. Аликс умела дружить:
«1 августа. Нам не говорят куда мы едем и на какой срок. Узнаем только в поезде. Но мы думаем, это туда, куда ты недавно ездила – Святой зовет нас туда – наш Друг… Дорогая, какое страдание наш отъезд. Все уложено, пустые комнаты – так больно: наш очаг в продолжении двадцати трех лет, но ты, ангел, страдала гораздо больше…»
Всей Семьей они стояли в окнах вагона и смотрели на Царское в поднимавшемся солнце.
В 6.10 утра исчезает Царское – и вместе с ним вся их прошлая жизнь.
ГЛАВА 9. «Благодарю Бога за то, что мы спасены и вместе»