КОМНАТНАЯ ДЕВУШКА ЕЛИЗАВЕТА ЭРСБЕРГ 3 страница
«МНЕ ЛЕГЧЕ ИЗЛАГАТЬ ВСЕ ЭТО НА БУМАГЕ – ПО ГЛУПОЙ ЗАСТЕНЧИВОСТИ…»
Она: «13.06.15… Я обеспокоена, что твое милое сердце нынче не в порядке. Прошу тебя, вели Боткину осмотреть, когда вернешься… Я сочувствую всем, у кого больное сердце, так как столько лет сама этим страдаю. Скрывать свои горести и заботы очень вредно для сердца. Помни, оно устает от этого… Это иногда видно по твоим глазам. Только всегда говори мне об этом, потому что у меня достаточный опыт в этом отношении, и может быть, я сумею тебе помочь. Говори обо всем со мной, поделись всем, даже поплачь – это всегда физически как будто облегчает… Аня только что была у меня – она видела Григория утром. Он в первый раз после пяти ночей спал хорошо и говорит, что на фронте стало немного лучше…» (Она верила: если Григорий спит хорошо – значит, и на фронте тоже хорошо.) «14.06.15… Павел (великий князь. – Авт.) сказал мне о другой вещи, которая неприятна, но лучше о ней тебя предупредить, а именно, что в последние шесть месяцев все говорят о шпионе в Ставке. И когда я спросила его имя, он назвал генерала Данилова… Вели… осторожно следить за этим человеком».
В это время поражения на фронте заставили искать козлов отпущения. Выход был найден: шпионы. Началась настоящая шпиономания. Сначала захотели сделать шпионами евреев. Военно-полевой суд в Двинске повесил нескольких «за шпионаж». Впоследствии выяснилось: они невиновны и были посмертно оправданы. Но к тому времени у великого князя Николая Николаевича уже созрел иной план: Главнокомандующий решил поохотиться на дичь куда покрупнее.
Возникает знаменитое дело немецкого шпиона полковника Мясоедова. При помощи показаний Мясоедова Николаша добирается до главного своего недруга – военного министра Сухомлинова. В июне он уже отрешен от должности. От него через его жену шла ниточка к «нашему Другу». И значит – к Аликс! «Немка – шпионка» – куда проще!
И бедная Аликс решила показать, что она тоже принимает участие в общей заботе – ловле шпионов. Она находит своего: генерал-квартирмейстера Данилова. Это один из талантливейших и злоязычных генералов в Ставке и, естественно, враг «нашего Друга»…
Она: «15.06.15… Нетерпеливо ожидаю обещанного тобою письма… Я зашла к Мавре на часок (жена великого князя Константина Константиновича. – Авт.) – она спокойна и мужественна, у Татьяны (дочь К.Р. – Авт.) ужасный вид – она еще худее и бледнее…»
В начале июня во дворце Павловска задохнулся во время припадка грудной жабы К.Р.
Незадолго до этого на фронте во время атаки был смертельно ранен младший и самый блестящий из его сыновей – Олег. К.Р. сам закрыл ему глаза. Смерть любимого сына приблизила и его кончину. Поэт был последним Романовым, которого торжественно похоронили в Петропавловском соборе.
Она: «16.06.15… Твой сладко пахнущий жасмин я положила в Евангелие – он мне напомнил Петергоф… Днем я сидела на балконе, хотелось пойти вечером в церковь, но почувствовала себя слишком утомленной. На сердце такая тяжесть и тоска. Я всегда вспоминаю, что говорит наш Друг. Как часто мы не обращаем достаточного внимания на Его слова, Он так был против твоей поездки в Ставку, потому что там тебя могут заставить делать вещи, которые было бы лучше не делать… Когда Он советует не делать чего-либо и Его не слушают, позднее всегда убеждаешься в своей неправоте… Это все не к добру. Он (Николаша. – Авт.)… не одобряет посещение Григорием нашего дома, и поэтому он хочет удержать тебя в Ставке, вдали от него. Если бы они только знали, как они тебе вредят вместо того, чтобы помочь – слепые люди – со своею ненавистью к Григорию. Помнишь, в книге (которую мы читали) сказано, что та страна, Государь которой направляется Божьим человеком, не может погибнуть. О, отдай себя больше под Его руководство».
Он: «16.06.15. Мое возлюбленное солнышко! Сердечное спасибо за твое длинное милое письмо… Что касается Данилова, то я думаю: мысль о том, что он шпион не стоит выеденного яйца…»
Она: «17.06.15. Мой родной, милый! Женушка должна была бы писать тебе веселые радостные письма, но это так трудно, так как чувствую себя подавленной и грустной. Столько вещей меня мучают. Теперь в августе собирается Дума. А наш Друг тебя несколько раз просил, чтобы это было как можно позднее… Теперь они будут вмешиваться и обсуждать дела, которые их не касаются. Не забудь, что ты есть и должен оставаться самодержавным императором. Мы еще не подготовлены для конституционного правления. Н(иколаша) и Витте виноваты в том, что эта Дума существует, а тебе она принесла больше забот, чем радости… Извини, я тебе все это пишу, но я чувствую себя крайне несчастной – все дают тебе неправильные советы и пользуются твоей добротой… Плюнь на Ставку! Ты и так долго опять отсутствуешь, а Григорий просил этого не делать, все делается наперекор Его желаниям, и мое сердце обливается кровью от страха… Ах, если бы я могла защитить тебя от забот и несчастий: их довольно – больше, чем сердце может вынести!»
Она уже получила сведения: Николаша собирается в чем-то обвинить «нашего Друга». И Ники может не понять, может поверить!
Между тем следствие по делу о шпионах уже подобралось к окружению Распутина.
Был ли действительно Распутин немецким шпионом? Конечно, нет. Он преданно служил Семье. Но у него была проблема: Аликс все время требовала новых предсказаний, и он не мог в них ошибаться. Поэтому в квартире Распутина на Гороховой фактически существовал его мозговой центр: ловкие дельцы, промышленники – «умные люди»… Он делился с ними военной информацией, которая поступала от царицы, с ними ее обсуждал. После чего хитрец смекал, каким должно быть очередное его пророчество… И конечно же, кто-то из этих «умных» мог представлять на Гороховой немецкую разведку. При всей его хитрости, Распутин был всего лишь мужик. Хитрющий и… простодушный мужик. Так что найти доказательства, видимо, можно было. Но Верховный пошел по знакомой тропке: вместо того чтобы терпеливо копать шпионское дело, клюнул на то, что подставил ему «Святой черт», – пьяный скандал в «Яре». Так он попался в распутинский капкан.
Знавший все перипетии распутинского кутежа в «Яре», командир корпуса жандармов Джунковский составляет бумагу о похождениях Григория. С этой бумагой Николаша поторопился выступить.
Она: «22 июня… Мой враг Джунковский показал Дмитрию (великому князю. – Авт.) гадкую грязную бумагу (против Друга). Дмитрий рассказал про это Павлу… И такой грех: будто бы ты, прочитав бумагу, сказал, что тебе надоели эти грязные истории и ты желаешь, чтобы наш Друг был строго наказан… Я уверена – он перевирает твои слова и приказания, клеветники должны быть наказаны, а не Он (наш Друг). В Ставке хотят отделаться от Него – ах, это все так отвратительно!.. Если мы дадим преследовать нашего Друга, то мы и вся страна пострадаем за Него… Ах, мой дружок, когда же наконец ты ударишь кулаком по столу и прикрикнешь на Джунковского и других?.. Никто тебя не боится, они должны дрожать перед тобой… Если Джунков-ский с тобою, призови его к себе, скажи ему, что ты знаешь… что он показывал по городу эту бумагу, что ты ему приказываешь разорвать ее и не сметь говорить о Григории так, как он это делает! Он поступает как изменник, а не как верноподданный, который должен защищать Друга своего Государя, как это делается во всякой другой стране. О мой мальчик, заставь всех дрожать перед тобой… Ты всегда слишком добр, и все этим пользуются… Так продолжаться больше не может!»
Действительно, Верховный предъявил царю длинный доклад. Огромный и яростный Николаша кричал в раскаленном вагоне… Вначале все его обвинения были хорошо знакомы царю: распутство и кутежи «Друга» и т.д. Но дальше речь Главнокомандующего стала страшной: в доме Распутина толкутся немецкие агенты, все, что делается в Ставке, через доверчивую Государыню становится известным в квартире на Гороховой – и потом…
– Я никогда ничего об этом не знал… Я не мог даже предполагать, – растерянно повторял царь.
И тогда Николаша предложил привезти в Ставку Александру Федоровну – показать ей доклад. И покончить с «нашим Другом». «Решить дело по-семейному»
– здесь, в Ставке!
Николай согласился. Сейчас он хотел только одного: вырваться из этого поезда – и домой, в Царское. В дороге, успокоившись, он понял: все это эмоции, предположения, никаких реальных доказательств измены Распутина нет. Только знакомые рассказы о беспутстве «Друга».
Когда она узнала до конца о происшедшем в Ставке, у нее началась горячка. Она впала в беспамятство и все время умоляла оставить ей Бэби, не заточать ее в монастырь, разрешить ей хотя бы видеть мужа и Маленького.
Что означал крик Аликс «не заточать ее в монастырь»?
«Неужели Государь не в силах заточить в монастырь женщину, которая губит его и Россию, являясь злым гением русского народа и династии Романовых…» Так напишет через год в своем дневнике монархист Пуришкевич. (Так что это был не только плод больного воображения Аликс.) И, видимо, что-то важное сообщают Николаю в Цар-ском. Скорее всего, информацию собрал Распутин – у него были прямые связи с тайной полицией. И это не наш домысел. 9 декабря 1916 года царица напишет Николаю: «Наш Друг говорит, что… если наш (ты) не взял бы места Ник. Ник., летел бы с престола теперь». Да, Николаю сообщают: существует заговор…
Было ли все это распутинской выдумкой? «Навязчивой идеей Александры Федоровны»? (Деникин) Или действительно та же «камарилья», ощущая, как в 1905 году, угрозу надвигавшейся катастрофы, решила заменить его все тем же Николашей? Во всяком случае, царю было ясно: в Ставке на этот раз добром не кончится – Верховный потребует убрать Распутина (т.е. убить Аликс!). И, возможно, – самых суровых мер к самой Аликс, зная, что Николай никогда не согласится на это. И тогда он окажется в ловушке, его попросту могут не выпустить из Ставки. И останется только одно – отречься!..
Скрытный царь не захотел оскорблять Николашу этими подозрениями. Он попросту решил заявить министрам: «В такой критический момент верховный вождь армии должен встать во главе ее».
Так он принял решение, которое обществу показалось совершенно безумным.
По Петрограду поползли ужасные слухи: царь смещает Николашу и сам становится Верховным Главнокомандующим. Это был шок. Николай Николаевич, с его авторитетом, популярностью в армии, – и слабый царь, а тут еще слухи о царице-немке, ее сношениях с врагом и грязным «Старцем»!!!
Мать поняла: это катастрофа.
Нежный друг Маленькой К., великий князь Андрей Владимирович, записал в своем дневнике 24 августа 1915 года:
«Днем был у тети Минни (императрица-мать Мария Федоровна. – Авт.) на Елагином острове, нашел ее в ужасно удрученном состоянии… она считает, что удаление Ник. Ник. приведет к неминуемой гибели… Она все спрашивала: «Куда мы идем, куда мы идем? Это не Ники, не он… он милый, честный, добрый – это все она… Она одна ответственна за все, что происходит. Это сделал не мой дорогой мальчик!.. Когда мама была у нее, она еще прибавила, что это ей напоминает времена императора Павла I, который начал в по-следний год удалять от себя всех преданных людей, и печальный конец нашего прадеда ей мерещится во всем ужасе…
В истории не было примера со времен Петра I, чтобы цари сами становились во главе своих армий. Все попытки к этому, как при Александре I в 1812 г., так и при Александре II, дали скорее печальный результат…»
Николай уезжал в Ставку. Это был самый трудный для него отъезд. Он должен был объявить Верховному свое решение. Огромному Николаше, перед которым он робел, в его раскаленном от солнца вагоне.
В поезде его, как всегда, ждало ее письмо.
Она: «22.08.15. Мой родной, любимый… Никогда они не видели раньше в тебе такой решимости… Ты наконец показываешь себя Государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать… Прости меня, умоляю, что не оставляла тебя в покое, мой ангел, все эти дни. Но я слишком хорошо знаю твой исключительно мягкий характер… Я так ужасно страдала, физически переутомилась за эти два дня, нравственно измучилась (и буду мучиться все время, пока в Ставке все не уладится и Николаша не уйдет, – только тогда я успокоюсь)… Видишь, они боятся меня и поэтому приходят к тебе, когда ты один. Они знают, что у меня сильная воля и я сознаю свою правоту – и теперь прав ты, мы это знаем, заставь их дрожать перед твоей волей и твердостью. Бог с тобой и наш Друг за тебя… Пусть охранят святые ангелы твой сон! Я возле тебя всегда и ничто нас не разлучит…»
Николаша сразу понял: игра проиграна. Бывший Верховный держал себя безукоризненно.
Он: «25.08.15… Благодарение Богу, все прошло – и вот я с этой новой ответственностью на моих плечах… Но да исполнится Воля Божья… Все утро этого памятного дня, 23 августа, прибывши сюда, я много молился и без конца перечитывал твое письмо. Чем больше приближался момент нашей встречи с Николашей, тем больше мира воцарялось в моей душе. Николаша вошел с доброй бодрой улыбкой и просто спросил, когда я прикажу ему уехать. Я таким же манером ответил, что он может оставаться на два дня. Потом мы поговорили о вопросах, касающихся военных операций, о некоторых генералах и пр. – и это было все. В следующие дни за завтраком он был очень словоохотлив и в хорошем расположении духа, в каком мы его редко видели в течение многих месяцев… Выражение лица его адъютантов было самое мрачное и это было даже забавно…»
Он стал Главнокомандующим отступающей армии.
С этого момента со всем темпераментом, со всей своей страстью и, что еще страшнее, со всей неукротимой своей волей она начинает ему помогать руководить страной и армией.
Она: «30.08.15. Мой любимый, дорогой… Следовало бы отделаться от Гучкова, но только как – вот в чем вопрос. В военное время нельзя ли выудить что-нибудь, на основании чего его можно было бы засадить? Он добивается анархии, он против нашей династии, которая, как говорит наш Друг, под защитой Господа…»
Уже в это время омерзительные рисунки, постыдные разговоры о жене Верховного Главнокомандующего, о повелительнице страны становятся обыденностью.
Она: «Боткин рассказал мне, что некто Городинский (Анин дружок) в поезде услыхал разговор двух господ, говоривших обо мне мерзости. Он дал им обоим пощечины…»
Он: «31.08.15. Как я благодарен тебе за твои письма. В моем одиночестве они являются единственным моим утешением – с нетерпением я жду их прибытия… Теперь несколько слов о военном положении: оно представляется угрожающим в направлении Двинска и Вильны, серьезным в направлении Барановичей и хорошим на Юге… Серьезность заключается в слабом состоянии наших полков, насчитывающих менее четверти состава. Раньше месяца их нельзя пополнить: новобранцы не подготовлены и винтовок очень мало… На наши износившиеся железные дороги уже нельзя полагаться как раньше. Только к 10 или 12 сентября будет закончено сосредоточение войск. По этой причине я не могу решиться приехать домой раньше указанных чисел. Твои милые цветы, которые ты дала мне в поезде, еще стоят на столе – они только чуть-чуть завяли…»
Она: «3.09.15. Серый день. Бог мой, какие потери, сердце кровью обливается…»
«4.09.15. Мой родной, милый… Почему у нас нет телефона, проведенного из твоей комнаты в мою, как это было у Николаши и Станы, это было бы восхитительно, и ты бы мог сообщать добрые вести или обсуждать какой-нибудь вопрос… Мы бы старались тебе не докучать, так как я знаю, что ты не любишь разговаривать. Но это был бы исключительно наш частный провод, и нам можно было бы говорить без опасений, что кто-нибудь подслушивает. Это могло бы пригодиться в каком-нибудь экстренном случае, к тому же, так отрадно слышать твой нежный голос!»
«7.09.15… Холодно, ветрено, дождливо. Я прочла газеты. Ничего не сказано про наши потери в Вильне, и опять все мешается – успехи и неудачи… Только не посылай с ответственными поручениями Дмитрия – он слишком молод и воображает о себе; хотелось бы мне, чтоб ты его вообще отослал от себя! Только не говори ему, что это я желаю».
Или любить, или ненавидеть. И то и другое – до конца!
«11.09.15… День был такой серый, что даже взгрустнулось… Грустно подумать, что лето миновало и приближается бесконечная зима… Правда ли, что собираются послать к тебе Гучкова и еще других с депутацией из Москвы? Тяжелое железнодорожное несчастье, от которого бы он один только пострадал, было бы заслуженным наказанием ему от Бога… Покажи им кулак, яви себя Государем, ты самодержец – и они не смеют этого забывать… Иначе – горе им… Я боюсь, что Миша будет просить титула для своей… Это неприятно – она уже бросила двух мужей…»
«13.09.15… Листья становятся желтыми и красными, я вижу их из окон своей большой комнаты. Мой дорогой, ты мне никак не отвечаешь про Дмитрия, почему ты не отсылаешь его в полк, получается нехорошо, ни один из великих князей не находится на фронте, изредка наезжает Борис, а бедные Константиновичи всегда больны».
Он: «14 сентября… Погода по-прежнему чудная. Я каждый день выезжаю на моторе с Мишей, и большую часть моего досуга мы проводим вместе. Как в былые годы. Он так спокоен и мил и шлет тебе самый теплый привет…»
Как он жаждет, чтобы в Семье был мир, как он хочет, чтобы она попыталась полюбить Мишу.
Она: «15.09.15… Не забудь перед заседанием министров подержать в руке образок и несколько раз расчесать волосы Его гребнем. О, как я буду молиться за тебя, мой любимый… Я нахожу, что Н. берет с собой слишком большую свиту… Нехорошо, что он прибудет (на Кавказ, куда был назначен наместником бывший Верховный Главнокомандующий. – Авт.) с целым двором и кликой, – я очень опасаюсь, что они будут пытаться продолжать там свои интриги… Дай Бог, чтобы им ничего не удалось на Кавказе, чтобы народ показал тебе свою преданность и не позволил ему играть слишком большую роль!»
И опять царь уезжал из Царского Села – на этот раз с ним она отправила сына.
Она: «1 октября… Всегда так больно провожать тебя, а теперь еще и Бэби уезжает с тобой первый раз в жизни. Это не легко – это ужасно тяжело. Но за тебя я рада, что ты будешь не один, и наш Маленький будет горд путешествовать с тобой один, без женщин, совсем большой мальчик… Благословляю, целую и ласкаю тебя, нежно, с любовью смотрю в твои милые глубокие глаза, которые меня так давно и совершенно покорили».
«2.10.15… Доброе утро, мои дорогие. Как вы спали? Ах, как мне вас обоих недостает! В час, когда он обыкновенно молится, я не выдержала, заплакала, а затем убежала в свою комнату. И там прочла все его молитвы на случай, если бы он забыл их прочитать. Прошу тебя, каждый раз спрашивай, не забывает ли он молиться. Каково будет тебе, когда я его увезу обратно… Мне кажется, прошел целый век со дня вашего отъезда – такая тоска по вам!»
Он: «Могилев. Ставка. 6.10.15… Горячее спасибо за твои любящие письма. Я в отчаянии, что не писал ни разу с тех пор как мы уехали. Но право же, здесь я занят каждую минуту. А присутствие Крошки тоже отнимает часть времени, о чем я, разумеется, не жалею. Ужасно уютно спать друг возле друга. Я молюсь с ним каждый вечер с той поры, как мы находимся в поезде. Он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить. Ему страшно понравился осмотр, он следовал за мной и стоял, пока войска проходили маршем. Это было великолепно! Перед вечером мы выезжаем в моторе либо в лес, либо на берег реки, где разводим костер. И я прогуливаюсь около этого костра… Спит он спокойно… несмотря на яркий свет его лампадки. Утром он просыпается рано… Садится в постели и начинает тихонько беседовать со мною. Я отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят будить меня».
Потом они вернулись в Царское Село. И снова уехали вдвоем. Он полюбил брать мальчика в Ставку. И мальчику нравилась эта взрослая жизнь на войне, среди мужчин… Его болезнь по-прежнему оставалась государственной тайной.
Он: «2 ноября 1915 г. Когда мы вчера прибыли в поезде, то Бэби дурил, делал вид, что падает со стула, и ушиб себе левую руку… Вчерашний день он провел в постели. Я всем объяснял, что он просто плохо спал и я тоже…»
К счастью, обошлось.
Она: «5.11.15… Как очаровательны фотографии Алексея… Фредерикс спросил, можно ли разрешать в публичных представлениях синематографов снимки Бэби с Джоем (спаниелем. – Авт.)… Говорят, Бэби сказал месье Жильяру, что это смешно показывать, и что собака там выглядит гораздо умнее его… Мне нравится такой ответ».
Он: «31 декабря… Самое горячее спасибо за всю твою любовь… Если б только ты знала, как это поддерживает меня и как вознаграждает за мою работу, ответственность, тревоги и пр. Право, не знаю, как бы я выдержал все это, если бы Богу не было угодно дать мне в жены и друзья тебя. Я всерьез это говорю, иногда мне трудно выговорить эту правду, мне легче излагать все это на бумаге – по глупой застенчивости».
Она: «31.12.15… Мой ненаглядный, последний раз пишу тебе в 1915 году. От всего сердца, от всей души я молю Всемогущего благословить 1916 год для тебя и для всей нашей возлюбленной страны… Не знаю, как мы будем встречать этот год, я бы предпочла в церкви – но это скучно детям… Ах, как пусто в твоей комнате, дорогой мой. Без моего солнышка, без бедного моего ангела!»
Так наступил 1916 год – последний целый год их царствования. Новый год Алексей провел дома, в Царском…
Она: «4.01.16. Бэби не на шутку принялся за свой дневник. Только уж очень смешно; так как вечером у него мало времени, он днем описывает и обед, и будущий отход свой ко сну. Вчера я решила доставить ему удовольствие – и он долго был со мною. Он рисовал, писал, играл на моей постели и мне так хотелось, чтоб ты был с нами».
Я листаю дневник наследника русского престола. Наследника, которому так и не стать царем. Это «Памятная книжка на 1916 год» – желтый шелковый переплет, золотой обрез, на обороте надпись, сделанная императрицей: «Первый дневник моего маленького Алексея».
Первые записи Алексея сделаны смешными, крупными буквами – почти каракулями. А ведь ему уже было 11 лет. Он поздно начал учиться – он болел.
«1 января. Встал сегодня поздно. Пил чай в 10 часов. Потом пошел к мамґа. Мамґа плохо себя чувствует и потому она лежала весь день. Сидел дома, так как у меня насморк. Завтракал с Ольгой, Татьяной, Марией, Анастасией. Днем был у Коли и там играл (Коля – это сын доктора Деревенко. Его главный и самый большой друг. – Авт.). Было очень весело. Обедал в 6 часов, потом играл. Был у мамґа за их обедом в 8 часов. В 10 был в постели…»
И дальше – все то же повествование:
«8 июля. Утром была ванна. Потом гулял и играл, к завтраку приехала мамґа и сестра. Днем катались на моторе. Раздавили собаку. Пили у мамґа чай. После обеда был в городском саду. Там играли дети».
Он не играл с ними. Ему можно только смотреть на них. Любое движение для него было опасно. Дни идут размеренно. Как всегда. И он начинает постигать это скучное «как всегда». Все у него – «как всегда».
«27 февраля. Встал как всегда. Был в Нижней церкви. Там приобщались Святых Тайн, потом – как всегда.
15 февраля. Все как всегда. Папа уезжал в 12 часов. Провожали.
3 марта. Все как всегда.
7 апреля. То же самое. Исповедовался в постели.
8 апреля. То же самое. Приобщался в постели».
«То же самое», то есть постель, прогулка, еда, молитва и опять постель. Поездка в Ставку была фантастическим событием в его монотонной жизни, в его «как всегда».
Она: «28.01.16. Опять поезд уносит от меня мое сокровище, но я надеюсь, что ненадолго. Знаю, что не должна так говорить, что со стороны женщины, которая давно замужем, это может показаться смешным, но я не в состоянии удержаться. С годами любовь усиливается… Было так хорошо, когда ты читал нам вслух. И теперь я все слышу твой милый голос… О, если б наши дети могли быть так же счастливы в своей супружеской жизни… О, каково-то мне будет ночью одной!»
«5.03.16… Сегодня мне принесли целую коллекцию английских книг, но я боюсь, что нет ничего интересного. Уже давно нет крупных писателей ни в одной стране, нет также знаменитых художников или музыкантов, – странное явление. Мы слишком торопимся жить, впечатления чередуются чрезвычайно быстро, машины и деньги управляют миром и уничтожают искусство, а у тех, которые считают себя одаренными, – испорченное направление умов. Интересно, что будет по окончании этой великой войны? Наступит ли во всем пробуждение и возрождение, будут ли снова существовать идеалы, станут ли люди чистыми и поэтичными или же останутся теми же сухими материалистами? Так многое хочется узнать!.. Вчера я получила отвратительное анонимное письмо – к счастью, прочла лишь 4 первые строчки и сразу же разорвала».
«6.04.16… Бэби весь день был весел и радостен, пока не лег спать. Ночью он проснулся от боли в левой руке и с 2 часов не спал. Девочки сидели всю ночь с ним. Это такое отчаяние, нельзя выразить: он уже беспокоится о Пасхе, как он будет стоять завтра в церкви со свечой… По-видимому, он работал ломом и переутомился. Он такой сильный, что ему очень трудно помнить, ему нельзя делать сильных движений».
В этом же письме царица пишет о раненом еврее, который лежал в ее госпитале: «Будучи в Америке, он не забыл Россию и очень страдал от тоски по Родине, и как только началась война, примчался сюда, чтобы вступить в солдаты и защищать свою Родину. Теперь, потеряв руку на службе в нашей армии и получив Георгиевскую медаль, он желал бы остаться здесь и иметь право жить в России где он хочет. Право, которое не имеют евреи… Я это вполне понимаю, не следует озлоблять его и давать чувствовать жестокость своей прежней Родины».
Так она жаловалась ему на законы его империи.
Он: «7.06.16… На прошении раненого еврея я написал: разрешить повсеместное жительство в России».
Она: «8.04.16… Христос воскрес! Мой дорогой Ники, в этот день, день нашей помолвки, все мои нежные мысли с тобой… Сегодня я надену ту дорогую брошку…»
В июле 1916 года она приезжает к нему в Ставку, где он вместе с Бэби. Впервые приезжает со всей Семьей, всего на несколько дней.
Они «насладились своими каникулами», и потом поезд унес ее с дочерьми в любимое Царское. И снова в Ставке – отец и сын.
Он: «Ставка, 13 июля 1916 года. Я должен возблагодарить тебя за твой приезд с девочками, за то, что ты принесла мне жизнь и солнце, несмотря на дождливую погоду. Я, конечно, как всегда не успел сказать тебе и половины того, что собирался, потому что при свидании с тобой после долгой разлуки я всегда становлюсь как-то глупо застенчив. Я только сижу и смотрю на тебя – это уже само по себе для меня огромная радость».
В это время Аликс попала в западню. Дело о шпионах продолжалось. Вместе с Сухомлиновым были привлечены Манасевич-Мануйлов, бывший агент Министерства внутренних дел, и банкир Рубинштейн. Оба они – близки к Распутину. Но ужас ситуации этим не ограничился. Ибо через Рубинштейна Аликс тайно от Ники переводила деньги в Германию своим обнищавшим родственникам. Как могли повернуть это дело ее враги! Теперь ей необходим был преданный министр внутренних дел, который сможет выпустить их на свободу и прекратить навсегда это дело, ужасное для «Друга» и для нее.
Она: «7 сентября 1916 г. Мой ненаглядный! Григорий убедительно просит назначить на пост (министра внутренних дел. – Авт.) Протопопова. Ты знаешь его, и он произвел на тебя хорошее впечатление. Он член Думы, а потому будет знать, как себя с ними держать… Уже по крайней мере 4 года, как он знает нашего Друга. И любит Его – это многое говорит в пользу этого человека».
Так появляется еще одно губительное имя: Протопопов.
«9 сентября 1916 г. Была в городе, чтобы навестить бедную графиню Гендрикову. Она при смерти. Совершенно без сознания. Я вспомнила, что она просила меня прийти к ней, когда она будет умирать. Настенька очень бодрилась, она расплакалась лишь в момент моего отъезда».
Фрейлина Настенька Гендрикова преданно любила императрицу. Настенька была глубоко религиозна. И когда императрица дулась на Аню, она брала с собой в церковь Настеньку Гендрикову. Но чаще Настенька была с великими княжнами. Она была молода, и им было интересно вместе… Всего через несколько месяцев, когда будет решаться, кто поедет в ссылку с Семьей, – Настенька вызовется среди первых…
Он: «9 сентября 1916 г. Ставка. Мне тоже кажется, что этот Протопопов – хороший человек… Родзянко уже давно предлагал его на должность министра торговли. Я должен обдумать этот вопрос, так как он застигает меня совершенно врасплох… Мнения нашего Друга о людях бывают иногда очень странными, как ты сама это знаешь, поэтому нужно быть осторожным, – особенно при назначении на высокие должности… Это нужно все тщательно обдумать… От всех этих перемен голова идет кругом. По-моему, они происходят слишком часто. Во всяком случае, это не очень хорошо для внутреннего состояния страны, потому что каждый новый человек вносит также перемены в администрацию. Мне очень жаль, что мое письмо вы-шло таким скучным».
Весь 1916 год – до гибели империи – идет министерская чехарда. Горемыкин, Штюрмер, Трепов, Голицын сменяют друг друга во главе правительства.
Так он пытался найти фигуру, которая примирила бы его с Думой. Он не хотел признать, что эту фигуру найти невозможно. Нужна была не новая фигура
– нужен был новый принцип: министерство, ответственное перед Думой. Этого требовала Дума, но ему это казалось возвращением страшного 1905 года. Против яростно выступали Аликс и «наш Друг» (как всегда, умело повторявший мнения своей повелительницы).
Фигура Протопопова показалась Николаю удачной. Он пользовался авторитетом в Думе. Совсем недавно Протопопов был в Англии во главе думской делегации и имел там большой успех, к нему благоволил думский председатель Родзянко. Казалось, найден человек, который примирит Николая с Думой. Но как только Дума узнала, что Протопопова одобряют царица и Распутин, – его судьба была решена. Протопопов становится всем ненавистен.