РУССКИЙ ВИТЯЗЬ НА ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ 1 страница
Многие статьи и все книги Юрия Селезнёва были событием в критике 70-80-х годов ХХ века, вызывали жаркие и долгие споры, эхо которых периодически звучит и в последние два десятилетия. Селезнёв, ссылаясь на традицию народного мировосприятия, писал: «Человек жив, пока жива память о нём». И сегодня у нас есть все основания утверждать, что через 24 года после физической смерти Юрия Селезнёва он жив.
Уникальность критика проявляется уже в следующем. Последнюю прижизненную его книгу «Василий Белов» (М., 1983) отделяют от первой «Вечное движение» (М., 1976) только семь лет. Да и весь творческий путь Селезнёва – от статьи «Зачем жеребёнку колёсики?» («Молодая гвардия», 1973, № 8), принесшей первую известность, до ранней смерти 16 июня 1984 года – составляет неполных 11 лет. И за такой короткий промежуток времени Юрий Иванович Селезнёв стал одним из лучших «правых» критиков, редакторов, одним из самых стойких и отважных бойцов за русское дело. В центре нашего внимания будут человеческие и творческие качества критика, которые обусловили и явили феномен Селезнёва. Начнём с эпизода, ставшего в судьбе критика ключевым.
В 1970 году Юрий Селезнёв, преподаватель русского языка для иностранных студентов, мечтавший о научной работе, приезжает из Краснодара в Москву на «разведку». Приезжает наобум, ибо даже не знает, к кому можно обратиться за помощью. Выбор пал на Льва Аннинского.
Сей факт, думаю, свидетельствует о неосведомлённости Селезнёва в нюансах литературной борьбы, в том, какую позицию занимает конкретный автор. Но это отнюдь не означает, что правы те, кто видел в Селезнёве невежественного провинциала, окультурившегося в Москве…
Во-первых, по воспоминаниям однокурсников и друзей Юрия Ивановича (Александра Федорченко, Бориса Солдатова, Михаила Эбзеева и других), он ещё в годы обучения на историко-филологическом факультете выделялся среди студентов обширнейшими и разносторонними знаниями, полемическим даром, умением вести на равных литературный разговор с преподавателями факультета. Михаил Эбзеев, например, приводит эпизод, когда доцент Всеволод Альбертович Михельсон, специалист по русской литературе и критике ХIХ века, в споре с Селезнёвым о Белинском вынужден был признать правоту студента и свою фактическую ошибку, на которую тот указал («Родная Кубань», 2007, № 2).
Во-вторых, известные статьи и книги критика могли появиться только на почве, подготовленной всей предыдущей, краснодарской жизнью. И вообще большое, если не решающее, значение в подобных случаях имеет то, чьими глазами увиден Селезнёв. О его завистливых недоброжелателях, врагах речь впереди. Из многочисленных свидетельств друзей, соратников, знакомых и просто объективных людей приведу высказывание Валерия Сергеева, автора книги «Андрей Рублёв»: «Прекрасно знавший русскую, да и не только русскую, литературу, серьёзный специалист по Достоевскому, он чувствовал себя «дома» и во многих других областях культуры. Люди, близко с ним общавшиеся, помнят о его обширных, иногда неожиданных, познаниях в области русской истории, фольклора, о его интересе к старой и новой живописи, музыке, к отдельным проблемам археологии, лингвистики» (Сергеев В. Сердечный поклон // В кн.: Селезнёв Ю. Память созидающая. – Краснодар, 1987).
И всё же, несмотря на сказанное, трудно предположить, как бы сложилась судьба Юрия Селезнёва, если бы в свой первый приезд в Москву он не встретил Вадима Кожинова. Будем благодарны Льву Аннинскому за то, что он правильно оценил ситуацию, безошибочно понял, кто нужен кубанскому филологу, и направил его к Кожинову.
Об огромной – положительной – роли Вадима Валериановича в жизни Селезнёва сказано много и справедливо. Не буду повторять общеизвестное и сразу обращусь к первой книге Юрия Ивановича «Вечное движение». Она – своеобразная точка отсчёта, дающая представление о том, с чего начинал Селезнёв-критик.
Не вызывает сомнений, что «Вечное
движение» – именно первая книга автора. Очевидна разнокачественность её глав: в некоторых из них видны следы профессионального ученичества. Однако глава о творчестве Василия Белова «Современность традиции» написана на уровне зрелых работ Селезнёва и лучшей критики 70-х годов.
Сразу бросается в глаза и то, что в данной книге отсутствуют ссылки на классиков марксизма-ленинизма, Леонида Брежнева, партийные документы и т.д. Это, несомненно, отличало её от работ подавляющего числа критиков, литературоведов, публицистов разных направлений.
На идеологические «проколы» книги Ю. Селезнёва указал в статье «Полемические маргиналии» Юрий Суровцев, один из «неистовых ревнителей» марксистско-ленинской идеологии того периода. Он в разделе с говорящим названием «Жажду осознанной идеологичности» указывает, в частности, на такие «уязвимые» места в книге Юрия Селезнёва: «…Эта трактовка, столь бесспорная по первому впечатлению, «незаметно» лишается классовой, идеологической определённости»; «к тому же – что это за списки литературных героев, в которых опять-таки пропадает реальное духовно-идеологическое различие между ними?»; «внеисторичность, абстрактность подобных критических построений Ю.Селезнёва становится особенно очевидной» («Вопросы литературы», 1979, № 12). С Юрием Суровцевым всё давно понятно, и комментарии к его высказываниям излишни. Гораздо труднее разобраться в оценках книги уже в постсоветское время: в них расстановка идеологических акцентов, на первый взгляд, не вызывает сомнений, но она – плод фантазии и произвола.
Через 23 года после выхода книги Юрия Селезнёва Вадим Кожинов в статье «Судилище…» сообщил интересный факт, сопроводив его своим комментарием. Альберт Беляев, гонитель «русской партии» от ЦК КПСС, получил экземпляр книги Селезнёва, в котором, по словам Кожинова, «были жирно подчёркнуты определения «советский» и «русский», при этом становилось очевидным, что первый эпитет относился к чуждым автору писателям, а второй – к любезным ему… Нынче можно спорить о правомочности этого «разграничения», но тогда, четверть века назад, оно было по-своему оправданно» («Москва», 1999, № 1).
Я, не раз читавший эту книгу Селезнёва, не обратил внимания на указанную закономерность употребления слов «русский» и «советский». К тому же, подобное «разграничение» во многом созвучно моему видению вопроса…
Однако на самом деле в книге «Вечное движение» не только нет противопоставления понятий «русский» – «советский», но и «советский» (логическое определение, названное почему-то Кожиновым эпитетом) встречается предельно редко, не более пяти раз на 236 страницах. Главное же – «советский» не несёт у Селезнёва того отрицательного смысла, о котором говорит Кожинов.
Например, в главе «Словом всё делается» данное определение употребляется единственный раз в таком контексте: «идущий от истоков основоположника советской литературы – Максима Горького». В главе «В одно сердце с людьми», где творчество Виктора Лихоносова сравнивается с чуждыми Ю.Селезнёву авторами «исповедальной прозы», слово «советский» отсутствует вообще. Лишь в главе «Слово живое и мёртвое» «советский», казалось бы, несёт ту смысловую нагрузку, о которой писал Кожинов. В этой главе Селезнёв приводит примеры необоснованного употребления иностранных слов в отрывках (авторы которых не называются) и делает вывод: «Все эти слова извлечены не из специально-научных сочинений, а из произведений советских писателей». Версия Кожинова сработала бы в данном случае, если бы не контекст, не предыдущее предложение, из которого следует, что советская литература – «наша литература».
Итак, тех смысловых акцентов, о которых писал Вадим Валерианович, в книге Юрия Селезнёва нет. Но в ней есть всё то, что позволило начинающему автору в кратчайший срок стать одним из лучших «правых» критиков.
Независимость и смелость суждений – одно из главных качеств Юрия Селезнёва. В «Вечном движении» оно проявляется по-разному. Во-первых, по отношению к писателям – героям книги. Наиболее показательна глава «Грани народного характера». В ней на протяжении почти 30 страниц говорится о серьёзных творческих неудачах таких разных авторов, как Владимир Солоухин, Владимир Тендряков, Борис Васильев, Анатолий Липатов, Иван Рыжов, Иван Зубенко. Процитирую лишь высказывание о «правом» прозаике, в то время почти классике, Владимире Солоухине: «К сожалению, именно элементы туристического взгляда на серьёзные вопросы времени стали преобладать в «Букете хризантем», «Бутылке старого вина», «Обеде за границей» и, наконец, стали господствующими в повести «Прекрасная Адыгене» («Наш современник», 1973, № 8, 9).
Автор её полагает почему-то, что его личные заботы о том, как бы убавить килограммы, продлить свою жизнь и т.п., должны вызывать по меньшей мере сочувствие и расположение читателей».
В других главах «тотальной» критике подвергается лишь Даниил Гранин («Словом всё делается») и «исповедальная проза» («Жизнь на пороге»). Отдельные же неудачи, художественные просчёты Юрий Селезнёв находит у Валентина Распутина («Мужество добра»), Евгения Носова («Со мною на земле…»), Василя Быкова («Быть человеком»), Андрея Битова («Жизнь на пороге»).
Итак, далеко не каждый критик, тем более начинающий, отважился бы на такое отношение к известным писателям, преимущественно авторам первого ряда. Нетипичным выглядело и несоблюдение правил литературной борьбы. Это проявилось также в полемике с Аллой Марченко, Владимиром Кардиным, Мариэттой Чудаковой, Владимиром Камяновым, Владимиром Вороновым, Феликсом Кузнецовым, Анатолием Ланщиковым, Виктором Чалмаевым и другими критиками.
Подобная творческая и человеческая независимость была не только не в чести, но и по-разному порицалась, преследовалась большинством участников событий с обеих сторон. Например, 27 декабря 1977 года Игорь Дедков (который в то время лавировал между «правыми» и «левыми», душой, идеями принадлежа к «левым») записывает в дневнике: «Кажется, восстанавливаются наши отношения с Оскоцким» (Дедков И. Дневник. 1953-1994. – М., 2005). Поводов же к охлаждению, как сообщает Дедков, было два. Один из них – «несколько сочувственных слов о Селезнёве» в письме к Валентину Оскоцкому. Как видим, даже эпистолярное, никому не известное нарушение правил вело к таким серьёзным последствиям. Что же говорить о статьях, книгах, публичных выступлениях?
Вновь подчеркну: суть в данном случае не в Валентине Оскоцком, одном из самых неистовых «левых» русофобов последней трети ХХ века. Реакция «справа», «своих», была, по сути, аналогичной. Поэтому закономерно, что независимая позиция Юрия Селезнёва породила немало завистников, недоброжелателей, врагов. Они и люди просто недалёкие выдумали разные нелепые мифы, один из которых (самый устойчивый) звучит так: Юрий Селезнёв – плохая копия Вадима Кожинова и Петра Палиевского.
Данная версия легко опровергается даже на примере первой книги критика. Достаточно хотя бы сравнить статьи Селезнёва о Битове («Жизнь на пороге») и Белове («Современность традиции») со статьями Кожинова об этих авторах «Современность искусства и ответственность человека», «Голос автора и голоса персонажей. «Привычное дело» В.Белова» (работы смотрите в книге: Кожинов В. Статьи о современной литературе. – М., 1982). Любой непредвзятый читатель увидит разное толкование одних и тех же произведений названных авторов. Для меня очевидно, что статья Кожинова о «Привычном деле» значительно слабее статьи Селезнёва о Белове, а работа Вадима Валериановича о Битове профессиональнее и содержательнее работы Юрия Ивановича об этом прозаике.
Что же касается Петра Палиевского, то книга «Вечное движение» даёт возможность провести следующую параллель. В главе «Слово живое и мёртвое» Юрий Селезнёв трижды ссылается на статью Палиевского «Мировое значение М.Шолохова». Она вместе с работой «К понятию гения» была особенно популярна у «правых» в 70-80-е годы, а их автор виделся многим одним из главных теоретиков, идеологов «русской партии», её «серым кардиналом».
В названной статье Селезнёв в своих рассуждениях о гуманизме и народности, на первый взгляд, идёт вслед за Палиевским. Но если прочитать обе работы внимательно, то станет очевидным, что Селезнёв вступает в скрытую полемику с признанным «правым» автором.
Думаю, не случайно Юрий Иванович опускает одну из центральных идей Петра Васильевича: Михаил Шолохов «прервал традицию» русской классической литературы. Эта идея дважды иллюстрируется на примере сравнения с Пушкиным. Чтобы избежать упрёков в вольном пересказе, толковании принципиальнейших суждений Палиевского, процитирую их: «И наконец, у Шолохова впервые явилась сама масса, поднимающая других. Как будто литература, достигнув «дна», качнулась и пошла наверх, увлекая за собой то, чего не видели и вседостигающие «пушкинские лучи»; «Пушкин её (трудно понять, то ли «меру беспощадности», то ли «железную пургу». – Ю.П.) предвидел, но видеть не хотел <…> С неоспоримым знанием народа он (Шолохов. – Ю.П.) увидел бунт самый беспощадный, но не в бессмыслице, а в ясно различимом историческом мировом смысле. Это действительно нечто новое и беспримерное. Собственно, это единственная пока точка зрения – не заявленная, а предъявленная – вышедшая за пределы, очерченные в литературе Пушкиным, и её можно принимать за начало нового художественного мировоззрения».
В этих рассуждениях литературоведа узнаётся хорошо знакомая идея о неполноценности русских классиков по сравнению с советскими авторами, вооружёнными «единственно верным учением», которое и позволяет им достичь немыслимых даже для Пушкина мировоззренческих и творческих высот.
Только у Петра Васильевича эта идея выражается не столь примитивно-грубо, как у многих его предшественников и современников, и круг новаторов сужен до одного Михаила Шолохова, и стиль статьи почти одический, и какая изящная игра слов… Только грустно, как грустно…
Итак, в главе «Слово живое и мёртвое» Юрий Селезнёв, первоначально следуя за Петром Палиевским, вступает с ним в незримую полемику на главном этапе своих размышлений. В творчестве Шолохова критик увидел не разрыв с классической традицией, а продолжение её. О месте Пушкина в данном контексте сказано принципиально иначе, чем у Палиевского, сказано предельно точно: «Итак, шолоховское начало – в Пушкине, там же, где начало Достоевского и всей русской литературы. А само это пушкинское – в началах народного мироотношения».
Так, размышляя о Пушкине, Шолохове, Пришвине, Юрий Селезнёв естественно выходит на проблему народности. Она – ключевая во всём его творчестве, и символично, что последняя книга критика, «Глазами народа» (М., 1986), полностью посвящена проблеме народности в русской литературе и национальной мысли. В первой же книге расставлены некоторые основные акценты в трактовке вопроса, и с позиции народности оцениваются автором современная проза («традиционная школа» в первую очередь) и отечественная словесность разных веков.
Показательно одно из ударных мест «Вечного движения», отмеченное авторским клеймом Селезнёва-критика. В первой главе, «Словом всё делается», он приводит большую цитату из Максима Горького, которая заканчивается словами: «…Храм русского искусства строен нами при молчаливой помощи народа, народ вдохновлял нас, любите его». Далее Селезнёв, справедливо поправляя «буревестника революции», формулирует одну из своих заветных идей, которая, обретая различные смысловые обертоны, пройдёт через его творчество: «Но народ был не только молчаливым вдохновителем храма русского искусства, он был истинным героем литературы, её нравственным центром. Дело не в том, сколько представителей народа стало героем того или иного романа, а в том, что все без исключения герои времени оценивались писателями только по тому, как их жизнь соотносилась с жизнью народной, с народными идеалами и устремлениями. Именно идеалы народные были тем последним судом, которым судили русские писатели своих героев».
И эта постоянная приверженность народности сближает Селезнёва не с традиционно называемыми Вадимом Кожиновым и Петром Палиевским, а с Михаилом Лобановым, который ещё в 60-е годы возвёл народность в ранг главного критерия в оценке литературы и жизни (об этом я подробно говорю в статье «Русский критик на передовой» // «Наш современник», 2005, № 11). Работы Михаила Петровича Юрий Иванович цитирует на протяжении всего творчества, и главное – мысли Лобанова созвучно живут и органично развиваются в мире Селезнёва.
Ещё одна особенность, отличающая «Вечное движение» и последующие книги критика, – это частые параллели с русской и мировой классикой в разговоре о современной литературе. И всякий раз подобные сравнения к месту, они идейно и композиционно обусловлены и направлены прежде всего на то, чтобы определить, в какой системе идейно-эстетических координат работает тот или иной писатель. Вот только некоторые авторы, фигурирующие в этом контексте в первой книге: Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Тургенев, Тютчев, Достоевский, Л.Толстой, Есенин, Пришвин, Шекспир, Сервантес, Гёте. Весьма заметно, что Пушкин, Достоевский, Пришвин цитируются Юрием Селезнёвым чаще всего. Эти авторы – своеобразные маяки, с которыми критик сверяет правильность курса современной литературы.
В один год с «Вечным движением» была опубликована статья Селезнёва «Мифы и истины» («Москва», 1976, № 3) – отклик на книгу О.Сулейменова «АЗ и Я» (Алма-Ата, 1975). Уже на рубеже 90-х на страницах центральных изданий залпом появились интервью казахского писателя «АЗ и Я». Судьбы книги» («Правда», 1989, № 285), «Возвращённая книга Олжаса Сулейменова» («Юность», 1991, № 11), «Послесловие к опальной книге» («Литературная газета», 1990, № 29). В них писатель озвучил свою версию событий. Согласно ей, Сулейменов выступил «против лжеистории», против «крупных имён, руководителей школ по изучению и переводу текстов «Слова о полку Игореве». И как результат – травля книги в печати, изъятие её из библиотек, гибель под ножом части тиража.
Кому все эти строки адресованы? Доверчивому читателю, не владеющему информацией? Экзальтированным особам типа Новодворской, которые бьются в истерике от слов «Россия», «империя» (а Сулейменов употребляет последнее слово неоднократно и в разных контекстах, но с одинаковым устрашающе-негативным смыслом)?.. Не знаю.
Передо мной экземпляр «АЗ и Я», который я брал в библиотеке в конце 70-х годов, взял его и сейчас. Версию про нож не комментирую. Что же касается травли в печати, то это была естественная полемика вокруг столь неординарной книги. И закономерно, что одним из первых на выход «АЗ и Я» отреагировал Юрий Селезнёв, чью статью Сулейменов назвал «оскорбительной».
«Мифы и истины», на мой взгляд, – одна из лучших работ критика, в которой он продемонстрировал всю свою интеллектуальную мощь, блистательный талант полемиста, здоровое национальное чувство. Юрий Иванович относит книгу Олжаса Сулейменова к мифотворчеству и указывает на её отличительные черты: полуфакты вместо фактов, видимость аргументации, сознательная тенденциозность. Для критика основным было понять природу ошибок автора «АЗ и Я», главную идею книги, под которую подгоняется вся система доказательств.
В итоге Селезнёв пришёл к следующему выводу: история развития человечества, по Сулейменову, – это «цепь последовательных заимствований различными народами достижений Главного (еврейского. – Ю.П.) народа». Критик обращает внимание, что только в этом единственном случае автор книги использует заглавную букву, а также именует Главный народ «избранным народом». Применительно же к истории создания «Слова…» данная концепция трансформируется так: древние русичи, характеризуемые Сулейменовым как «дикие жители лесных чащоб», культурные и прочие достижения получили от кочевников, а те, в свою очередь, – от евреев.
В таком контексте вопрос, который, по версии Сулейменова, был задан ему в доверительной беседе в ЦК КПСС: «Это правда, что у тебя мама – бухарская еврейка?» – выглядел во многом ожидаемым. Объяснение подобным теориям, в первую очередь, ищут в происхождении либо в осознанном или неосознанном шабесгойстве…
Меня больше удивил ответ на прозвучавший вопрос (О. Сулейменов, по его словам, «не заглядывал в паспорт матери») и комментарий к нему, сделанный через годы: «Видите, как всё просто – любое инакомыслие объясняется составом крови» («Юность», 1991, № 11). Удивил комментарий потому, что автор «АЗ и Я» постоянно применяет подобный «кровяной» подход в своей книге. Юрий Селезнёв не раз говорит об этом в статье и так, например, передаёт одну из ключевых идей Сулейменова: «Вы говорите «храбрые», «мудрые», «образованные» русские князья, – подбирается к главному автор книги «АЗ и Я», – естественно, ведь в жилах… Игоря и Всеволода течёт добрая струя (курсив мой. – Ю.С.) кипчакской крови». Именно она «придаёт особый вкус и смысл древнерусской народности».
Критик, комментируя такие изыскания, подчёркивает, что Олжас Сулейменов постоянно противопоставляет «славянское» – «тюркскому» и почти не говорит о мирных, трудовых, культурных отношениях славян и тюрков, об их совместных военных успехах. Можно добавить, что и через 15 лет после выхода книги ничего не изменилось в этом «пункте» во взглядах казахского писателя. Он в интервью «Возвращённая книга Олжаса Сулейменова» так показательно, так либерально-примитивно, в высшей степени односторонне размышляет о нашей уже близкой истории: «Русский язык приходил на окраины с Пушкиным и с пушками, не как культурное явление в чистом виде, но вместе с имперской колониальной системой» («Юность», 1991, № 11).
Юрий Селезнёв указывает на многочисленные фактические ошибки разной направленности в книге Сулейменова – от этнологических до языковедческих. Например, критик напоминает автору «АЗ и Я», занятому подсчётами процента половецкой крови в славянах, что «сами половцы по своему происхождению динлинский, то есть европеоидный, но значительно тюркизированный народ». В этом и в других случаях Юрий Селезнёв опирается, ссылается на работы Михаила Артамонова, Бориса Рыбакова, Льва Гумилёва и других историков. И отталкиваясь от высказывания Льва Гумилёва о тюрках как понятии чисто лингвистическом, критик ставит под сомнение и подход автора «АЗ и Я» к тюркам как к расовому единству.
Олжас Сулейменов якобы сокрушает имперские научные предрассудки и на уровне происхождения слов. Один из главных его посылов звучит так: «Семиты приносят знак, название и значение в славянские культуры. Но славянские общества к тому времени ещё не готовы к восприятию столь отвлечённой идеи». Поэтому от слова Ра-иль (где Ра – Бог) «коллективные мышечные потуги бородатых методов» смогли породить лишь слова роса, рябина, радуга, работа, раб и другие.
Юрий Селезнёв на примере истории народов и языка доказывает абсурдность версии Олжаса Сулейменова. Критик, в частности, утверждает: «Интересно, изменилось бы что-нибудь в многозначительной концепции Сулейменова, если бы он знал, по крайней мере, что, скажем, древнерусское «раб» (работа и т.д.) никакого отношения ни к израильскому, ни к египетскому Ра не имеет, даже и по форме, ибо произошло от древнеславянского, более того, – индоевропейского корня orbъ (орбота – работа, орб – раб)? Думаю, что нет».
Книга Сулейменова была переиздана, статья Селезнёва не вошла ни в один из сборников критика, и при нынешней системе хранения журналов в библиотеках практически недоступна читателю.
1976 год стал знаменательным в судьбе Юрия Ивановича Селезнёва и тем, что он после долгих мытарств нашёл-таки работу по душе. Именно в редакции «ЖЗЛ» Селезнёв реализовал себя как русский подвижник, несгибаемый боец, делатель.
Друзья, коллеги, состоявшиеся и несостоявшиеся авторы «ЖЗЛ» (Юрий Лощиц, Вадим Кожинов, Сергей Лыкошин, Игорь Золотусский, Олег Коротаев, Валерий Сергеев, Виктор Калугин, Виктор Лихоносов, Александр Федорченко, Владислав Попов и другие) оставили воспоминания, по которым легко можно воссоздать жизнь Юрия Селезнёва в «молодогвардейское» почти пятилетие. Оно отмечено прежде всего титаническим трудом и, по словам Вадима Кожинова, «непрерывным горением», «жизнью на пределе» (Кожинов В. Первая встреча // В кн.: Селезнёв Ю. Память созидающая. – Краснодар, 1987).
Сам Юрий Селезнёв в сентябре 1980 года в письме к Виктору Лихоносову откровенно и относительно подробно повествует об этом периоде своей жизни. В целях экономии печатной площади приведу лишь отдельные отрывки из письма: «…Было, наверное, и что-то дельное: не случайно же книжки жезээловские сейчас до пены доводят кое-кого и расправы требуют, и немедленной, – значит, работают. А ведь в этих книгах и я есть, невидимо, но есть, я-то знаю: некоторые мною же задуманы, и авторов нашёл, и убедил их написать (и не побояться написать). Тратил время – не рабочее: на работе – встречи, мелочи, бумажки, и главное – бумажки, в день отвечаешь на двадцать-тридцать писем, на кучу жалоб, доносов и т.д., а дома, после работы, читал уже рукописи, редактировал, писал письма с советами и просьбами, чтобы ещё доработали <…> А ведь хотелось ещё и самому что-то написать, но больше писал не оттого, что хотелось, а потому, что это было кому-то нужно: то ли судьба чьей-то книги решалась, а то и просто судьба – знаешь, часто от одной несчастной рецензии, от одного упоминания имени судьба решается и так и эдак. А для себя оставались вечера и ночи, свободные от работы, и спал по четыре-пять часов в сутки, а то и вовсе не ложился, пока силы были, и шёл на работу, снова в то же колесо: пробивал рукописи в издательстве, цензуре, ЦК и т.д. – как никогда не бился ни за одну свою вещь» («Родная Кубань», 1999, № 3).
В этой связи удивляют и, мягко говоря, возмущают облыжные оценки некоторых авторов, данные Юрию Селезнёву. Всеволод Сахаров, например, в статье «О том, как я не написал книгу «Владимир Одоевский» для серии «ЖЗЛ» так характеризует Селезнёва: «Иногда мне казалось, что у этого просчитывающего каждый свой шаг человека вообще не могло быть истинных друзей, а тот способ, которым он спокойно избавился от мешавшей его карьере «старой» краснодарской семьи и передал её (семью, конечно, а не карьеру) своему подчинённому, и по сей день удивляет меня какой-то бальзаковской бессердечностью»; «ему (аспиранту Литинститута. – Ю.П.) надо было выбиться в люди номенклатуры и остаться в Москве, а это всегда стоило дорого» (http://archives.narod.ru/jzl_shrv.htm).
Всеволод Сахаров, называющий себя критиком и не забывающий при этом упомянуть о своих «докторской степени и академических званиях», казалось бы, просто обязан руководствоваться хотя бы элементарной логикой и минимальными знаниями. Его злобные фантазии, в высшей степени несправедливые характеристики не выдерживают даже лёгкого дуновения критики.
Приведу факты, которые Всеволодом Сахаровым игнорируются и которые говорят сами за себя. После окончания аспирантуры в 1975 году у Селезнёва истёк срок временной московской прописки, а в неё, как известно, упиралось решение многих проблем, начиная с работы. Юрию Ивановичу, набиравшему известность критику, предложили написать статью «на заказ» для издательства. И Селезнёв, который одной этой статьёй мог сразу решить вопросы прописки и работы (такова была цена предложения), Селезнёв, по Сахарову, человек сверхпрактичный, отказался. Писать и поступать против совести Юрий Иванович не мог, не хотел и не научился в дальнейшем.
Непонятно, в чём проявились расчёт и бессердечность Селезнёва в «истории» с «краснодарской семьёй». Юрий Иванович развёлся с Людмилой Власовой в сентябре 1977 года. Кооперативную квартиру, свою первую квартиру, он купил в конце предыдущего года. Прожив в ней несколько месяцев, Селезнёв оставил квартиру бывшей жене и дочери, а сам вновь оказался бездомным. О каком карьерном росте говорит Сахаров, если Юрий Иванович с момента развода и до своего ухода из «ЖЗЛ» в феврале 1981 года оставался на прежней должности? И главное – не Селезнёв «избавился» от семьи, а его жена «нашла себе другого»… О том, как Юрий Иванович переживал этот неожиданный удар, смотрите, например, письмо Селезнёва к Олегу Коротаеву от 13 сентября 1977 года (Коротаев О. Когда душа с душою говорит… // В кн.: Селезнёв Ю. Память созидающая. – Краснодар, 1987) и дневниковую запись Владимира Крупина от 31 августа того же года (Крупин В. Выбранные места из дневников 70-х годов // «Наш современник», 2004, № 5).
И наконец, сахаровский миф о Селезнёве, просчитывающем каждый свой шаг, опровергается деятельностью Юрия Ивановича на посту заведующего редакцией «ЖЗЛ». Самохарактеристики Селезнёва из письма к Виктору Лихоносову подтверждаются его поступками и свидетельствами разных людей. Напомню лишь очевидное: то, что «Островский» Михаила Лобанова, «Гончаров» Юрия Лощица, «Гоголь» Игоря Золотусского были опубликованы в СССР, заслуга, в первую очередь, Юрия Селезнёва. Я процитирую показательное высказывание именно Игоря Золотусского, человека и критика нейтрального, чья порядочность, если не ошибаюсь, не ставится под сомнение ни «правыми», ни «левыми».
Уже после смерти Юрия Ивановича Игорь Петрович вспоминал: «Против издания книги («Гоголь». – Ю.П.) были многие – начиная от редактора и кончая директором издательства. И если книга вышла, то это во многом заслуга Юрия Селезнёва. Ему грозило снятие с работы – не только из-за моей книги, но из-за той твёрдой позиции, которую он занимал – но он стоял насмерть. Дело было не в его личных симпатиях к тому или иному автору (в данном случае ко мне), а в том, что он придерживался с автором одних и тех же взглядов. Он был человек идейный, человек убеждённый.
<…> Как чист был взгляд его глаз, так чист он был в отношении своих пристрастий. И если он верил в какую-то идею или в какую-то книгу, он имел смелость сказать о своей вере на любом суде» (Золотусский И. О Юрии Селезнёве // В кн.: Селезнёв Ю. Память созидающая. – Краснодар, 1987).
Одно из самых известных, цитируемых и вспоминаемых высказываний Юрия Селезнёва – это ставшая крылатой фраза о Третьей мировой войне. 21 декабря 1977 года состоялась дискуссия «Классика и мы», в которой принимал участие и Селезнёв. В своём выступлении Юрий Иванович, в частности, сказал: «Но Третья мировая война идёт давно <…> Третья мировая война идёт при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомная, или водородная, или даже нейтронная бомба. <…> И эти микробы, которые проникают к нам, те микробы, которые разрушают наше сознание, эти микробы гораздо более опасны, чем те, которые… против которых мы боремся в открытую.