Пытаюсь разобраться во внутренностях 5 страница
– А может, ты меня так приобщить хотел? – Я пристально смотрю на него. – Пресыщенная богемная жизнь, да, зайка?
– Ты не заговаривайся! – Антон делает вид, что злится.
– Я не заговариваюсь, я задумываюсь. – Я машу рукой с сигаретой перед лицом, отгоняя клубы дыма. – И знаешь, о чем я думаю, зайка? Я думаю о заголовках в газете «Жизнь»!
– «Моя бабушка читает газету “Жизнь”» – цитирует Антон «ЦАО». – Ты Ксения Собчак, что ли, чтобы за тобой папарацци охотились? Любишь ты преувеличивать!
– Давайте‑ка поговорим о преувеличениях. – Я стучу пальцами по «торпеде». – Байкер со стоящим членом это достаточное преувеличение? Или фото, на котором нас двоих обнимает мальчик Саша, – это преувеличение? Или Гарик, блядь? Милый армянский бизнесмен Гарик!
– Я не слышу тебя, Миркин, я тебя не слышу! – Антон закрывает руками уши.
– Держись за руль, придурок! – верещу я. – лучше стать героем гей‑культуры, чем некролога!
– «Мы плохо кончим все, какая разница с кем?» – напевает Антон.
– Надо было звонить хохлушкам, – досадую я.
– Кстати, может, еще не поздно?
– Кстати, – осекаюсь я, – давай остановимся на углу, за прудом! Хочется воздуха.
– А ты хохлушкам позвонишь? – уточняет Антон.
Я смотрю на него, стараясь выказать наивысшую степень презрения.
Несмотря на то, что последние дни августа стоят очень теплые, в воздухе висит ожидание осени. Она – в степенно проходящем мимо нас бомже, который кутается в рваную «аляску» и поправляет сбившуюся лямку рюкзака цвета «хаки», в обнимающихся на лавочках студентах, которые целуются так, будто всем своим видом хотят показать, насколько ненавидят приближающийся учебный год. В припозднившейся паре – ей лет двадцать семь, ему около сорока. Он обнимает ее за плечи и, чуть наклонив голову, что‑то рассказывает, поглядывая по сторонам. Она несет понурый букет так, что кажется даже для цветов очевидно: роман закончился. Он больше ничего не может ей дать. У него проблемы с бизнесом, или с больными родителями, или с детьми, а на самом деле – просто закончилось лето... и жена днями вернется из отпуска. Девушка думает о том, что следовало расстаться еще в июле, а ему ее немного жаль, ведь он знал наперед, как все закончится. Но до конца августа еще неделя, и думать о том, что будет в сентябре, нет никакого желания. Будто сентября и нет в календаре...
Мы сидим на берегу пруда и наблюдаем, как одно за другим гаснут московские окна.
– Надо было сразу по твоему сценарию все делать, – говорит Антон, глядя на уголек своей сигареты.
– Скажи это еще раз, на восьмую камеру. Только сожаления добавь.
– Идиоты, честное слово, столько вариантов было, и чего меня туда понесло?! – Он щелчком отбрасывает окурок, и тот, описав дугу, падает в пруд.
– А потом мы сокрушаемся, почему лебеди дохнут!
– От плохой экологии? Людского безразличия? Ну не от окурков же! Лебеди не идиоты, чтобы окурки жрать, так?
– Хорошо Ваньке, – вздыхаю я. – Никаких вариантов. Дома любимая, смею надеяться, жена. Ребенок. Знаешь, я смотрел на него сегодня и думал о том, что в его лице что‑то поменялось. Появилась какая‑то устроенность, что ли.
– Мы же всегда были против этой устроенности, помнишь?
– Думаешь, мы были правы?
– Я не знаю. – Антон снова закуривает. – Ты хочешь ребенка, Миркин?
– Иногда мне кажется, что хочу. А ты?
– Я стараюсь не зарубаться на этой теме, грустно становится.
– Еще пару лет назад мы и мечтать не могли о том, что у нас получится. – Я откидываюсь на спину, положив руки под голову. – Только сейчас это не особенно радует.
– А чего у нас получилось? – Лицо Антона, подсвеченное сигаретой, в одну секунду становится осунувшимся и усталым. – Что у нас такого есть, братик?
Я молча пожимаю плечами.
«У меня есть ключи от всех дверей Москвы. А чем, товарищи, похвастаете вы?» – играет в машине «ДышДыш!».
У меня вибрирует телефон.
– Гостьи из солнечной Украины прибыли. Стоят у памятника Грибоедову, – докладываю я, прочитав эсэмэс. – Антох, давай только к тебе поедем!
– Все равно, – неопределенно пожимает плечами он.
Мы поднимаемся с травы и садимся в машину. По улице лениво ползет трамвай, за ним скорбная тонированная «девятка» и поливочная машина. Улицу переходит человек, одетый пандой. На спине панды номер телефона и название рекламируемой им лавки. Голову панды человек держит под мышкой.
– Как‑то невесело, – гляжу я вслед удаляющемуся человеку. – Хочется чего‑то...
– Может, по доброй традиции отпиздишь медведа?
– Fuck you...
Пытаюсь разобраться во внутренностях
Maybe, maybe it’s in clothes we wear
The tasteless bracelets and the dye in your hear
Maybe it’s our kookiness?
Or maybe, maybe it’s our nowhere towns
Our nothing places and our cellophane sounds
Maybe it’s our looseness?
Suede. Trash
В шесть утра я просыпаюсь и иду на кухню. Пытаюсь разобраться во внутренностях холодильника Антона. Картонки с йогуртом, банки с остатками соусов, недоеденные куски сыра, несколько малюсеньких свертков из фольги, компакт‑диск... только кроссовок не хватает. Наконец достаю полупустую бутылку минералки, делаю несколько жадных глотков. Пейзаж настроения не добавляет. Пустые бутылки, чья‑то, не исключено, что моя, футболка в углу кухни, разбитый бокал... «А чего у нас получилось?» – вспоминаются слова Антона.
Подхожу к окну, отодвигаю занавеску и смотрю на улицу.
– Ты уже проснулся? – слышится сзади.
– Ага. Доброе утро. Пить захотел.
– Я тоже. – Олеся наливает чайник. – Кофе будешь?
– Угу.
– Что‑то ты невеселый, Андрюша! – хлопает она дверцами кухонного шкафа.
– Я по утрам всегда такой, извини, – продолжаю пить воду.
– Слушай, а ты вот вчера говорил, что можно прийти на кастинг ведущих прогноза погоды. Это правда? Ты можешь устроить?
– Конечно. – Беру из стоящей на подоконнике вазы яблоко, откусываю. – Правда.
– А сегодня можно?
– Можно. У тебя трудовая книжка с собой?
– С собой! – звонко откликается она.
– Да? – Степень ее подготовки заставляет меня первый раз повернуться к ней лицом. – А санитарная?
– А она зачем? Я же не продавцом устраиваюсь!
– Нет, у нас сейчас с этим строго. – Выкидываю яблоко в мусорное ведро, открываю кран, мою руки. – Без санитарной книжки никак нельзя.
– Да?! – Олеся закусывает губу и садится на стул. – Што ж делать‑то, она у мамы! В Донецке...
– Даже не знаю, но без книжки никак не могу! – Я развожу руками.
– Слушай, а если я днями вернусь домой, а потом приеду с книжкой? – Глаза Олеси выражают мольбу. – Можно тебе позвонить?
– Конечно! – Я широко улыбаюсь.
– Что же я такая невезучая‑то? – Она хлюпает носом.
– Какие твои годы! – Я подхожу к Олесе, она утыкается головой мне в пояс и пытается разреветься. – Ну, хватит! Все еще впереди.
Через четыре часа мне нужно быть на съемках в школе. Это обнадеживает.
– Просто поверь, зайка, просто поверь, – повторяю я, гладя ее по голове.
Домой поехал на метро, устроил себе двадцатиминутку славы. Сфотографировался с молодежью призывного возраста и студентками старших курсов, которые пока окукливаются в подземельях имени Ленина, но уже нацеливаются на тех из нас, кто наверху. Картинно пожал руки двум мужикам в строгих костюмах колом, скроенных, похоже, из кожи таджиков. Объяснил бабушке, что «Дом‑2» на самом деле не принадлежит Ксении Собчак, и та не устраивает там «дом свиданий» или что‑то в этом духе. Удостоился ответного комплимента: «Я всем говорю, Андрей Малахов парень хороший, и вот, оказывается, это правда». Хотел поцеловать ее в щеку, но тут объявили «Парк культуры», и я свалил. На эскалаторе поймал на себе некоторое количество заинтересованных взглядов. Поднялся. С отвращением смешался с толпой телезрителей, залип в ее сердцевине, начал работать локтями. Вышел на улицу и двинул к дому. Телезрители двинули на работу...
В одиннадцать стоял под душем и ловил ртом струйки воды, моделируя встречу с историчкой. Вышел, подправил машинкой щетину, насухо вытерся, долго рассматривал свое лицо в зеркало. Медленно продвинулся на кухню, заварил кофе, сел в кресло напротив окна. Почувствовал невесомую радость спокойного одиночества. Закурил...
Из нирваны меня выбросил звук, который может издать только расколовшаяся о камень чугунная сковорода. Резко обернувшись, заметил лежащий на полу айфон. Подлетел сорокой – на дисплее четыре звонка от Маши и пять эсэмэс от нее же. С интервалом в минуту:
«ti ne mozesh byt’ takim zestokim»
«ya lublu tebia»
«znaesh, ya podumala chto 9 etaz eto dostatochno»
«skazi roditeliam chtobi ne xoronili v zakritom grobu, eto ne estetichno, pust luchshe kremiruut
– proshay((«
Лихорадочно набираю Машин номер. Гудок, второй, третий, девятый, десятый... Связь прерывается. Я чувствую, как крупные капли пота выступают на лбу. Перезваниваю, но Маша не отвечает. Представляю себе жуткие картины ее медленных мучений (или быстрых?), одновременно подкатывают скотские мысли, оставила ли она предсмертную записку и какой я буду иметь вид после ее обнародования. Глаза родителей. Отец, рвущийся задушить меня, сползающая по стенке мать. Канал, шушуканья по курилкам, скорее всего уйду сам, какого черта ждать лицемерного «вы же понимаете, в такой ситуации...»
Звоню еще раз:
– Да, – голосом привидения отвечает Маша.
– Маша! Ты... ты что сейчас делаешь?
– Я? – Долгая пауза. – Лежу...
– В ванной? Что ты... Что происходит? – Я стараюсь не срываться, но голос подводит: вскрытые вены, кровь, стекающая в воду, на глазах теряет цвет, как марганцовка в стакане. – Вены? Вытащи руки из воды, кровь начнет сворачиваться. Вызвать «скорую»?
– Я не в ванной. – Еще более долгая пауза. – Я на полу...
– Я буду через десять, нет, через пять! – верещу я. – Что ты с собой сделала?!
– Ничего... пока... Я не хочу жить без тебя, понимаешь?
– Я уже в дверях!
Отключаюсь, перебрасываю через плечо маленькую, похожую на жабу зеленую сумку для документов. Выбегаю из квартиры, жму все кнопки вызова лифта, потом плюю и бегу по лестнице. На улице седлаю «Веспу», выруливаю на Садовое и двигаю в сторону Таганки, играя в «пятнашки» с машинами. Сзади недовольные гудки, пропущенный красный свет, мент на перекрестке, семенящий к машине, чтобы сообщить о сумасшедшем на скутере. Ухожу дворами, через «Октябрьскую». «Веспа» рыкает, когда я заскакиваю на тротуар, чуть не сбив пешехода. Еще чуть‑чуть, буквально пятьсот метров. Вынырнув из переулков на круг, чудом ухожу от «семерки», водила которой высовывается из окна практически по пояс и орет что‑то насчет моей половой ориентации. Успеваю показать ему фак и свернуть на Каменщики. У Машиного подъезда сознаю, что выскочил из дома налегке. Рваные джинсы, мятая футболка, домашние сандалии Paul Smith . Довольно стильно для юга Италии, слегка не в тему для севера России...
Забываю закрыть мопед на цепочку, но вспоминаю об этом уже перед дверью Машкиной квартиры. Глубокий вдох, затем выдох. Рука будто продирается через гелевую массу и наконец касается кнопки звонка...
...Маша в халате. Лицо выглядит несколько заплаканным, но совсем не так, как должно выглядеть лицо самоубийцы.
– Я так испугалась! – Она бросается мне на шею.
«Кого? Себя?» – я не знаю, что ей сказать. Ловлю себя на мысли, что она – вторая за сегодняшний день, кого я глажу по голове. Андрей Миркин: человек, которому не все равно.
– Ну перестань, перестань...
– Я не могу без тебя, не могу! – Маша начинает всхлипывать. – Мне не хочется жить. Все как‑то пусто вдруг стало, понимаешь?
– Прекрати, ну зачем ты так? – Смотрю в пол и отмечаю, что на ее ногах босоножки. Верить в это не хочется, но вместе с тем... Пытаюсь рассмотреть сквозь объятья ее лицо. В самом деле, макияж сделать успела. Выглядит все так лажово и неестественно, что мои руки сами собой перестают ее держать. Девочка собиралась на работу, и тут ей пришла гениальная мысль поебать мне мозги именно таким способом. Чтобы не терять даром время – накрасилась, придирчиво оглядела себя в зеркало, выбрала одежду, влезла в босоножки. А тут и герой подоспел, взлетел на крыльях любви! Успел до того, как спящую красавицу, временно сменившую прописку в хрустальном гробу на офис в стеклянном кубе башни «Федерация», кто‑то разбудит! Накинула халат.
– Я думала, больше никогда тебя не увижу. – Она поднимает глаза, убедиться, что я все еще весь в переживаниях.
– Увидела, – сухо отвечаю я, сажусь на банкетку и закуриваю. – Знаешь, я боялся не успеть... На перекрестке чуть не попал в аварию. «Прощай»... Зачем ты так, а?
В душе поднимается волна праведного гнева. Хочется устроить скандал, высказать ей все, что я думаю. Сказать о том, как это должно быть постыдно: шантажировать человека таким способом. Напомнить о... но чувствую себя использованным презервативом. Не могу назваться самым доверчивым из ныне живущих, но и самым черствым – тоже. Спросить ее про то, как именно она хотела уйти из жизни? Вены, веревка, снотворное? Нет, снотворное не подходит, сейчас утро. Смерть – смертью, а ей же еще в офис нужно попасть! А я‑то испугался, метнулся как воробей, долетел, чтобы увидеть... собирающуюся на работу женщину. И добавляет паскудства всему этому то, что девушка даже не удосужилась разыграть спектакль до конца. Мне предлагалось поверить в трагедию без декораций. И так сойдет, он мальчик впечатлительный. Хочется заплакать. Нет, хочется зарыдать. Но за меня это делает Маша. Опускается на корточки, виснет на мне и рыдает.
– Но все... все... все уже хорошо, – обнимаю свободной рукой. Незаметно стряхиваю пепел сигареты ей на голову. «Ты, зайка, вроде умерла. А я вроде поверил». Шепчу на ухо: – Давай выпьем кофе ...
Убедившись, что «Тойота Камри» Маши свернула за угол, даю ей еще четыре минуты на то, чтобы вернуться – забытый пропуск/кошелек/поцелуй, – закуриваю и достаю мобильный.
– Ну! – недовольно отвечает Караваев.
– Ты чего такой злой? Хижняк съемку завалил?
– Тебе правда интересно?
– Очень!
– Мы сегодня снимали два с половиной часа! То Хижняку дети не нравились, то свет не тот, потом он полез в сценарий...
– Кошмар, вот козел, как я тебя понимаю! – выдавливаю я, но тут, словно в наказание, слюна попадает не в то горло. Я захлебываюсь кашлем, роняю мобильный и начинаю приседать, чтобы восстановить дыхание. Трубка надсадно фонит голосом Дениса: – Бу‑бу‑бу‑бубу. – Глаза наполняются слезами, я нажимаю в район солнечного сплетения, и мне наконец удается исторгнуть из себя никотиново‑гайморитный комок. Поднимаю с земли телефон: – ...буду под него переделывать! Он решил, что это кино! Вы, парни, иногда напоминаете мне провинциальных комедиантов!
– Вот именно, – наугад отвечаю я.
– Что? – Пауза.
– Ты прав... ну, то есть я‑то всегда за тебя, чего ломаться? Это Хижняк вечно козлит! – спохватываюсь.
– Ну да, – соглашается Денис. – Хотя ты тоже тот еще фрукт!
– Денис, у меня тотальная проблема, можешь мне помочь? – говорю я вкрадчиво.
– Нет!
– Погоди, ну ты хотя бы послушай!
– Деньги? Телки? Наркотики? Если проблемы этого рода, а у тебя бывают только такие, то не ко мне.
– Брат, у меня проблема с историчкой.
– Мы успели стать родственниками?
– Она уже уехала? – Я закрываю глаза, боясь услышать «да».
– Она? Хм... а мне‑то какая разница? Я ее видел сегодня... кажется.
– Но мне разница ого‑го какая. Помоги, Дениска! А за мной... ну ты же знаешь!
– Конечно знаю! Обещанья – твое второе имя. Кинешь как обычно. Отвали, мне в Останкино надо!
– Денис! – Я судорожно прохаживаюсь взад‑вперед. – Ты можешь сейчас ее найти и поуговаривать сняться в социальной рекламе, пока я не приеду?
– Нахуя она нам нужна?!
– Ну что ты как слоненок?
– Как кто?
– Проехали, это анекдот. Я влюбился! Если сегодня ее не увижу, вилы! – Я провожу рукой по горлу, будто он меня видит. – А у меня даже ее мобильного нет. Умру, даже не позвонив, прикинь!
– Прикинул, только я этой херней заниматься не буду.
– Я тебя умоляю! Ну, хочешь... хочешь... я на колени перед тобой встану!
– Неа!
– А я встал! – Я сажусь на перила, огораживающие палисадник.
– Я все равно не вижу.
– Честно, встал! – Мимо идет мужик с сильно помятым лицом и тревожными глазами. – Ща я тебе докажу! – Достаю из кармана несколько мятых соток и ору мужику: – Мужик, э... земляк... Можно тебя на секунду?
– Вот мудак! – говорит трубка.
– Чё тебе? – оборачивается мужик.
– Можете моей девушке сказать, что я сейчас на коленях перед ней стою? – Я машу в воздухе купюрами. Мужик смотрит то на меня, то на купюры. Я отчаянно ему подмигиваю.
– Чё сказать‑то? – Он неуверенно берет трубку, а другой рукой вырывает у меня три сотни. – Алё‑алё! Он, в натуре, тут стоит... на коленях...
– Нихуя себе! – доносится из трубки мужской бас.
– Ага! – Мужик передает мне трубку. – Все, что ли?
– Ну ты, Миркин, и придурок! – ржет Денис.
– Пидарье, бля! – роняет мужик, поспешно засовывая бабки в карман и разворачиваясь.
– Ну что, теперь поверишь?
– Ящик виски.
– Так!
– Неделя обедов в Останкино.
– Хм...
– Два грамма гашика.
– Ну, ты...
– Никогда больше не звать меня за глаза «Кунг‑фу пандой»!
– Так, это уже через край!
– Хочешь историчку?
– Заметано.
– У тебя полчаса, чтобы приехать.
– Тридцать пять, тут пробки.
– Твои проблемы.
– Минус «панда».
– Сделка не состоялась.
– Я уже несусь, скотина ты бесчувственная!!!
И снова отчаянный рык загнанной «Веспы», недовольные рыла «Рейндж Роверов» и «Лексусов» all over, таксующее хамье. Содержанки, чьи капризные носы органично сливаются с клювастыми капотами их автомобилей, норовят тебя если не трахнуть, то на худой конец задавить. Ухожу с Садового переулками на Тверские‑Ямские, толкаюсь там в плотном астматическом мареве выхлопов, пока наконец пробка не высмаркивает меня на Тверскую. Мост у Белорусского поразительно пуст, видимо, сегодня «День Влюбленных‑2», я выжимаю из своего несчастного ослика последний ресурс и лечу (хотя мне кажется – плетусь) к «Динамо». Дальше все свободно, а значит, этот парень, наверху, все еще видит меня.
– Да! – рычу я в мобильный, спрыгивая с мопеда.
– Она идет в жесткий отказ, – частит Денис. – При упоминании о том, что ты приедешь и объяснишь все лучше, порывается собрать сумку и свалить. Она в туалете, мне ее больше десяти минут не удержать!
– Поднимаюсь! – бросаю ослика у крыльца и бегу по ступенькам.
В кабинете разыгрывается сцена из кинофильма «Жестокий романс». Наталья Александровна в роли Ларисы Огудаловой, а Денис Караваев неубедительно изображает Вожеватого.
– Наталья Александровна, вы же понимаете, сыграть настоящую учительницу может только учительница!
– А настоящего ученика только я! – пуляю с порога.
– Вот и Андрей наконец приехал! – Денис заерзал на стуле. – Он сейчас вам лучше объяснит...
– На самом деле проблема с социальной рекламой – огромная! – придумываю я на ходу.
– Какая же? – Наташа поднимает на меня глаза.
Денис, пользуясь возникшей паузой, сваливает, оборачивается в дверях и разводит руками.
– Огромная! – мямлю я.
– Правда? – Она достает из сумочки фланелевую тряпку и протирает очки. – И в чем она заключается?
– Я... – засовываю руки в карманы, нервно раскачиваюсь вперед‑назад. – Я в вас влюбился...
– Школьные комплексы? – Она убирает очки в футляр. – Однажды пойманный на собственной эрекции взгляд преподавателя истории? Или другого предмета?
Я не знаю, как правильно отвечать, когда тебя убивают. Я не знаю, стоит ли отвечать вообще. Нам бы с тобой сначала переспать, а потом познакомиться. Мы нашли бы много общего. А все эти полутона, намеки и недомолвки прелюдий только вредят.
– Андрей! – Она впервые называет меня по имени. Может ли это считаться прогрессом?
– Наташа...
– Знаешь, мальчики, сошедшие с ума от собственной звездности, – не моя тема.
– Знаешь, я сошел от тебя с ума. Это прокатит за извинение?
– Я просила извиняться?
– Нет, но... почему‑то хочется.
– А откуда у нас, в столь юном возрасте, комплекс вины?
– А откуда у нас, в еще более юном возрасте, такое жестокосердие?
– Мне погладить тебя по голове?
– Лучше укачать на груди. – Я сажусь на стол.
– Ненавижу, когда сидят на столе. Слезь.
– Дай мне руку, я боюсь высоты.
– Ты, может, прекратишь паясничать?
– Ты, может, прекратишь меня убивать?
– Андрей, в самом деле. – Она картинно роется в сумке, перекладывая кошелек, сигареты и ключи. – Ты себе не тот объект выбрал, на меня это не действует.
– Ты даже не попробовала. – Я машинально хватаю ее футляр с очками и начинаю вертеть в руках.
– Пробовала... не с тобой. Футляр можно?
– Махнемся на номер телефона?
– Зачем? – Она искренне пожимает плечами. – Это не поможет.
– Хорошо, давай по‑другому. Я верну тебе футляр. А ты попросишь мой номер, идет?
– Зачем он мне?
– Кто знает, вдруг захочешь отправить эсэмэс?
– У меня есть кому отправить! – Она закидывает ногу на ногу.
– В смысле? – кладу футляр на стол, достаю сигарету и мну ее в пальцах. – Ты замужем? В смысле... у тебя есть молодой человек и все такое?
– Все такое...
Я опускаю голову и упираюсь взглядом в большие пальцы на своих ногах, которые как‑то особенно нелепо торчат из сандалий. Затылком чувствую, что и Наташа смотрит туда же.
– Ты с пляжа, что ли, приехал? Или из солярия? – последний вопрос звучит особенно презрительно.
– Неа, – отвечаю я, понимая, что все рушится к чертям. Рассыпается, не находит связей. – От одной знакомой. Летел к ней, хотя вначале думал прилететь к тебе. Но у нее... – поднимаю голову, смотрю на нее. – Она собиралась повеситься, это катит за уважительную причину?..
– Вытащил из петли или не успел?
– Успел. Как раз к началу спектакля. Чистый развод.
– Ты все еще ведешься на женские истерики? Странно, вроде большой мальчик... – Она достает сигарету, встает, подходит к окну и открывает форточку. Закуривает.
– Ведусь. А ты когда‑нибудь вешалась? – тоже закуриваю на автомате.
– Неа, вены пыталась вскрыть. Он был рок‑музыкант, а я дочь богатых родителей, – говорит она, выпуская дым в форточку.
– «Ты не стала женой, я не стал звездой», – цитирую я Науменко.
– «Но я часто вспоминаю те времена, когда я знал тебя совсем другой», – продолжает она.
– Стал? – Я смотрю на кольца дыма от сигареты и чувствую, как внутри поднимается волна каких‑то давно забытых чувств и страхов.
– Нет, не успел. Дознулся.
– Счастливый! – бросаю я.
– Что тебе мешает? Съемки в рекламе? Неотработанный контракт? Социальный статус? – Оттого что она не оборачивается, мне кажется, что все эти вопросы она задает собственному отражению в давно не мытом школьном окне.
– Мне нужное подчеркнуть, или ты сама себя спрашиваешь? – Не сводя с нее глаз, я запускаю руку в ее сумочку и достаю мобильный.
– Себе я, кажется, уже ответила. – Она глубоко затягивается, поправляет волосы и замолкает.
– Ответы тебя устроили? – лихорадочно набираю свой номер с ее телефона, чувствую вибрацию айфона в кармане джинсов.
– Не вполне. – Она резко разворачивается, но я успеваю закинуть ее телефон обратно в сумку за секунду до того. – Ты знаешь тексты Науменко?
– Жизнь заставила.
– Нелегкая у тебя жизнь, да, Андрей Миркин?
– Была гораздо труднее до того...
– ...как ты меня встретил. Ненавижу банальности!
– Ты не оставляешь мне на них времени. До того, как в Голландию свалил.
– Ты жил в Голландии? – Ее глаза оживляются.
– Один ужин вдвоем, а?
– Правда, не стоит. – Она подходит ближе, слегка касается рукой моего плеча, по моей спине бегут мурашки.
– У меня руку свело любовной судорогой, – кривляюсь я и хватаюсь за плечо. – Можешь слегка помассировать, вот здесь?
– Могу прижечь сигаретой, чтобы не мучился. – Она улыбается, окончательно сводя меня с ума.
Я заваливаюсь на бок и начинаю чуть‑чуть дергать левой ногой.
– Всего одно касание, и ты спасешь жизнь человека, или убьешь меня, не коснувшись! – Я тяну к ней руки.
– Если бы я могла убивать людей, не касаясь, этот город стал бы много лучше. – Ее глаза снова становятся безразличными. – Вставай, Миркин, дети могут зайти!
– Боишься быть скомпрометированной? – Я понимаю, что до питерского самолета около трех часов, а вот до нашего с ней ужина... Поднимаюсь со стола.
– Боюсь показаться навязчивой, но ты меня слегка утомил. Мне нужно идти, прости! – Она говорит абсолютно холодным тоном, но сумку со стола не убирает, оставляя мне тем самым щель в пять миллиметров, в которую я, как всякий срывающийся со скалы, всовываю палец.
– Три чашки кофе!
– Почему именно три?! – За щелью обнаруживается довольно большая полость.
– А почему бы, собственно, не три?
– Господи! – кривится она. – Одна сплошная демагогия.
– Нет. Это – демагогия, – говорю я, указывая на нее пальцем. – Так любила говорить Ульрика Майнхоф.
– Это дизайнер одежды, да? – Она хлопает ресницами, стараясь быть похожей на одну из тех... но у нее выходит неубедительно.
– Ага, западногерманский бренд. Фракция Красной Армии. У тебя есть что‑то этой фирмы?
– Пудреница в форме автомата Калашникова.
– А у меня джинсы из кожи Баадера. Нам будет хорошо вместе, правда?
– Я могу попросить помощь зала? – Она прищуривается и перекладывает школьный журнал с одного края стола на другой.
– Боюсь, у вас больше не осталось подсказок. – Я укоризненно качаю головой.
– Тогда я забираю деньги.
– «Жан‑Жак», «Кофемания», «Маяк» в конце концов!
– Я уже запуталась, кто здесь ведущий?
– Как хочешь. – Я делаю шаг вперед и беру ее за руку.
– Не дай тебе бог назвать меня зайкой! – Она выдергивает руку.
Откуда это? Слышала, как я разговаривал со школьницами? Это слово проскользнуло в начале? Навела обо мне справки? Последнее обнадеживает, ровно настолько, чтобы успеть впасть в паранойю.
– Я таких слов даже не знаю, – получается неуверенно.
– Звучит нетвердо. – Она берет сумку, журнал и начинает движение к двери.
– Наташ, послушай! – Я забегаю вперед. – Через четыре часа мне нужно быть в Питере. Самолет в три. Завтра – кофе, обед, ужин, завтрак?
– Я подумаю. – Она делает еще один шаг к двери.
– Когда тебе можно позвонить?
– Ты знаешь мой номер?
– Кажется да. – Я спиной открываю дверь.
– Кажется?
– Уверен! – Не оборачиваясь, делаю шаг назад, в открытую дверь, задеваю ногой за что‑то металлическое. Грохот перевернутой посуды, моя нога едет по полу, пытаюсь схватиться за дверной косяк, но не успеваю и плюхаюсь на задницу.
– Хороший финал! – Она не удерживается, подносит журнал к лицу и начинает заразительно хохотать. Я ощущаю задом холод школьного линолеума. Верчу головой по сторонам, вижу перевернутое ведро, разлитую по полу воду, рядом швабру с тряпкой и тоже начинаю смеяться.
– Вам, мужчина, так эти сандалии идут! И ведро!
Я смотрю на нее снизу вверх. Очень стройные ноги. Юбка задирается чуть больше, чем положено, когда она приседает. У меня пересыхает во рту. Я протягиваю руку, беру ведро и надеваю на голову.
– Я похож на магистра Тевтонского ордена?
– Ты похож на идиота. Сними немедленно, сейчас нянечка придет!
– Не сниму!
– Что это еще за идиотство? – звучит сзади.
– Я поскользнулся и упал... – реагирую на твердую поступь уборщицы. – Помогите, пожалуйста!
– Он правда упал. – Наташа старается говорить серьезно, но у нее плохо получается.
– А кто это? – грозно спрашивает уборщица.
– Ведущий, с телевидения. – Опять взрыв хохота.
– Ой, вы извините, я думала, в кабинетах нет никого! – Шаги уборщицы ускоряются, я снимаю ведро с головы.
– У вас тут не пол, а каток! Представляете, попал головой в ведро!
– Давайте я вам подняться помогу! – мельтешит уборщица.
– Спасибо, я сам. – Я опираюсь руками о пол и резко встаю. – Вот попал так попал! Правда, Наталья Александровна?
– Не то слово! – Она снова надевает серьезное лицо.
– Я тут уберу сейчас. – Уборщица сгребает швабру, ведро и подтирает пол.
– Завтра в обед? – шепчу я на ухо Наташе. – Или вечером?
– Я подумаю, – тихо говорит она.
– У меня, кажется, давление повысилось. – Я пытаюсь обнять ее за талию.
– Это от перепада высот. – Она отстраняется. – Мне к завучу нужно.
– Каких высот? Я еще не забрался. Утром, да? – продолжаю шептать я, но она уже идет по коридору, а я семеню следом, смотрю на часы и понимаю, что опаздываю на самолет. Но ее походка слишком плавная, а линия бедра такая, что, кажется, опаздывать уже просто некуда.