Не берись ни за какое дело, каково бы оно ни было, без совета духовного отца монастыря. 1 страница

(32)

 

Ничего не делай без ведома своего игумена. Для нас, монахов, это просто, потому что мы знаем, что не должны ничего делать, не взяв благословения. И тем не менее, когда мы намереваемся сделать что-то плохое, когда хотим что-то у кого-то попросить, тогда мы об этом забываем. Нет, говорит святой, не берись ни за какое дело без благословения: ты не должен ни увеличивать число молитв, ни изменять назначенное тебе правило или режим питания, ни продлевать бде­ние, ни читать книгу дольше, чем положено, ни заво­дить новую дружбу, ни разговаривать с другими, ни писать, ни интересоваться чем-либо, ни менять свои нравственные принципы. Например, читаешь ты жи­тие преподобного Пахомия Великого, что-то произво­дит на тебя впечатление, и ты говоришь: «Буду и я так делать». Нет. Если ты что-то делаешь без благослове­ния, то считай, что этого не существует, пред Богом это вовсе не доброе дело. Скорее, это отречение от до­бра, претворение в жизнь зла.

В особенности необходимо брать благословение в тех случаях, когда мы хотим кому-то что-то сказать;

 

 

 

мы должны спрашивать, что посоветовать брату или как вести себя с ним. Чаще всего слово, которое сры­вается у нас с языка без благословения, не просто су­етно — оно становится ядовитой стрелой, убивающей сердце ближнего. В монастыре мы ко всему можем быть снисходительны, но только не к словам. На небе­сах нас будут спрашивать, соблюдали ли мы десять за­поведей, закон любви, посещали ли богадельни, боль­ницы. За все с нас спросит Бог, и при этом Ему не пона­добится список, чтобы проверить, не упустили ли мы чего-нибудь. Ему будет достаточно исследовать только паши слова. По ним будут видны все наши грехи и все наши добродетели.

Причем никто не может взять на себя всю тяжесть ответственности за наши слова. Духовник может разре­шить все наши грехи, даже и в слове, но в конечном сче­те суд принадлежит исключительно Богу: Бог удержал его за Собой. За всякое слово, которое мы произнесли, мы дадим ответ. Мы можем исповедоваться в таких словах, однако перечеркнуть и загладить множество грехов нашего языка может только суровая подвиж­ническая жизнь, подобная той, которая нам известна по житиям подвижников благочестия. Как же ядовиты стрелы языка, в особенности когда наше слово язви­тельно, насмешливо или когда оно уничижает ближне­го! Должно знать, что за такие слова, даже если мы сто раз в них каялись, мы будем судимы на небесах перед всей вселенной, перед всеми ангелами и святыми.

Не думайте, что можно легко получить отпущение грехов, совершенных словом. Блуд, прелюбодеяние, воровство, убийство прощаются. Но грехи словом подлежат исключительному суду Божию. Бог позволя­ет нам в них исповедоваться, но очищаются они глу­бочайшим покаянием, сухоядением, бдениями, про­должительными постами. Нужно изнурить свое тело, чтобы загладились грехи словом. Иначе от этого кор­ня, то есть языка, произрастет тенистое и многоплод­ное дерево, цветы и плоды которого никто не сможет иссушить. Страшен этот корень.

Предлагая настоящее правило, преподобный Ан­тоний не желает стеснить сердце монаха, или сделать трудной его жизнь, или подавить его личность. Он вводит это правило для того, чтобы в монастыре со­хранялся мир и чтобы пребывало на обители благо­словение Божие. Мы говорим: «С Богом начинай!» — потому что все, что начинается не с Богом, никогда ни к чему хорошему не приводит. Ты можешь и молиться, и поститься, но, если ты делаешь это по собственной воле, Бог тебе не поможет.

Итак, святой Антоний Великий совсем не желает усложнить жизнь монаха, его цель — созидание едино­го духа, семейной атмосферы. В семье никто не делает все, что хочет. Только в наши дни дети могут сказать матери: «Какая тебе разница, куда я ходил? Это мое личное дело». Если в монастыре братья не советуют­ся обо всем с игуменом, то утрачивается сплоченность братства. «Но где же, — возразит кто-нибудь, — в нуж­ный момент я найду игумена?» Если не можешь его найти, не делай задуманного. Сделаешь тогда, когда с ним увидишься. Кто тебя заставляет это делать? Одно ощущение того, будто тебе обязательно надо что-то сделать, — уже страсть. В таком случае остановись, не действуй по страсти, дождись, когда придет время.

Понимаете, насколько важно брать на все благо­словение? Если я привыкну делать без благослове­ния что-то хорошее, я потом буду делать и плохое. Так я приучусь жить в одиночку, стану сам управлять со­бой. У меня пропадет ощущение общности со святыми, и в конце концов я останусь одиноким и дойду до того, что всегда буду недоволен. Обычно не берут благосло­вения люди с тяжелым характером, которые не могут быть открытыми в своей семье, — словом, те люди, ко­торые имеют особенные душевные недостатки.

Итак, без благословения ни за что не берись: зару­чись сначала благословением. Не думай, что игумену это нужно для того, чтобы тебя обличать, следить за тобой. Нет, это необходимо для того, чтобы сохранял­ся мир, чтобы игумен мог с благоразумием окормлять братию и чтобы ты сам чувствовал себя в безопасно­сти, не делал ошибок, не обижал ближних.

 

Когда идешь за водой или отправляешь­ся в путь, читай и размышляй, сколько мо­жешь. (33)

 

Многие из рассмотренных нами правил есть и н уставе преподобного Пахомия Великого. Это было время, когда бытовало немало сходных церковных, монашеских канонов.

Совет «размышлять» можно понимать и в том смысле, что мы должны произносить в уме различные молитвы, в особенности псалмы, или что-то другое душеполезное. Цель правил преподобного Антония — сделать монаха ангелом. Нет у него такого правила, которое лишало бы монаха его ангельского достоин­ства. Как ангелы стоят прямо и неподвижно пред Бо­гом, так должен стоять пред Ним и монах.

 

Когда окажешься в месте, где устраиваются вечери любви, ешь и благодари Бога. (35)

 

Здесь идет речь о общении между келиотами, или, как сказали бы мы, скитянами. Их келии находились в отдалении одна от другой, но несмотря на это в дни праздников, когда устраивались вечери любви, пищу они вкушали все вместе. Вполне обычное дело. Так вот, когда ты окажешься на вечери любви, тогда не гово­ри, что ты постишься. Конечно, ты должен поститься. Святой не имеет в виду, что ты можешь нарушать уста­новленные правила: скажем, в среду или пятницу ты не должен есть скоромную пищу. Мы никогда не нару­шаем установленные посты, но святой Антоний повеле­вает нам отменять личный пост, который мы соблюда­ем по благословению старца. Например, у тебя правило никогда не есть сладостей или скоромной пищи, пото­му что ты каждый день причащаешься. Приходишь ты в какой-то монастырь, а там праздник и тебя приводят на трапезу. Не говори тогда, что ты не ешь сладкого или что ты постишься каждый день. Предпочти отказаться от причастия и поесть ради любви.

Кроме того, можно пойти куда-то еще, кроме мо­настыря, и тоже оказаться на празднике. Порадуйся этому празднику и ты, но непременно с крайним вниманием к себе. Святой не имеет в виду того, что ты можешь пировать и есть столько, чтобы все вокруг изумлялись.

На примере этого правила мы вновь видим, что в уставе святого Антония показан средний, царский, путь. Если в тридцатом правиле он говорил, что ты не должен быть расположен ходить на званые обеды, то здесь го­ворит, что на вечерях любви, иными словами на обыч­ных трапезах, обязательных для всех, ты должен есть с радостью и благодарностью. Это необходимо для со­зидания общего духа или единства с другими монахами. Не возмущайся и не думай, что тебя заставляют есть.

Далее начинается новый ряд правил, цель которых привести монаха к более высоким духовным состоя­ниям.

 

 

 

Слово «оплакивай» имеет святоотеческий смысл, под ним не подразумевается то, что наша жизнь долж­на обратиться в одно сплошное рыдание. Обычно мы, поскольку у нас в душе не все в порядке, плачем не от раскаяния в грехах, а по иным побуждениям, сокры­тым глубоко внутри нас. Не зная, однако, этой правды, мы думаем, что плачем о своих грехах. Поэтому свя­тые отцы советуют нам быть радостными, даже если мы согрешили: как только мы попросим у Бога проще­ния, душа тотчас получит облегчение. В словах «днем и ночью оплакивай свои грехи» говорится, конечно, о грехах, которые мы уже оставили. Ведь человек, ко­торый кается подобно Давиду, всегда имеет ощущение непорочности и чистоты. А Давид плакал о своих гре­хах всю жизнь, после того как осознал их, исповедал и прекратил грешить. Мы убеждаемся в этом, читая Ветхий Завет.

Итак, только тот, кто кается и разрывает всякую связь с грехом, может оплакивать свои грехи. Если же человек плачет несмотря на то, что он не покаялся, не прекратил грех и даже не намеревается его прекра­тить, то он обманывает себя и Бога. В этом случае плач равносилен нераскаянности.

Невозможно, чтобы я, скажем, совершал прелю­бодеяние или сплетничал и при этом плакал. Если я сплетничаю, то мне необходимо оставить эту дур­ную привычку. И когда я ее оставлю и докажу, что я уже окреп настолько, что не позволяю другому во­влечь меня в сплетни, и затем продержусь достаточ­ное время, тогда я смогу оплакать свой страшный грех. А осознал я этот грех только в монастыре, потому что, пребывая в миру, человек замечает только явные гре­хи, то есть те, которые совершает постоянно.

Апостол Павел до самой своей смерти признавал­ся, что он был гонителем христиан. Но он был им лишь краткое время, а впоследствии постоянно умножал число верных в Церкви, пополняя ее новообращенны­ми христианами. Однако же апостол оплакивал свой грех всю жизнь, потому что покаялся и стал первен­ствующим среди последователей Единого.

Итак, преподобный Антоний говорит о подлинном покаянии, которое ведет к плачу о грехах. Этот плач — результат подлинного обновления ума, сердца и образа жизни человека. Но когда плач сентиментален или про­исходит от чувства своего одиночества либо неполно­ценности, тогда он обременяет душу, угнетает ее, гу­бит и доводит до того, что она становится неспособной к покаянию. Даже огорчение из-за греха вновь ведет ко греху. Мы должны понять, что означает оплакивать свои грехи, должны знать, каким бывает настоящий плач. Плач, не предваряемый покаянием, — это явный признак того, что я еще не собираюсь каяться. Я не со­бираюсь оставить грехи, потому что, предаваясь плачу, я все-таки продолжаю жить по-прежнему.

Человек должен постоянно иметь перед умствен­ным взором свои грехи. Наши грехи — это некий труп: перед нами будто лежит мертвец. Если мы всегда мыс­ленно видим перед собой труп своего греха, это нам помогает. Как душа, выйдя из тела и поднявшись над ним, может видеть его лежащим на постели, так и мы должны видеть самый настоящий труп, обломок смер­ти, изуродованный бульдозером греха, должны видеть спои грехи и плакать над ними, как над мертвецом.

Однако обычно мы стремимся отыскать согрешаю­щего подобно нам, чтобы облегчить себе бремя ответ­ственности, или находим объяснение своим грехам, или ссылаемся как на причину их на свои обязанности, от которых не можем уклониться. Почему это проис­ходит? Просто-напросто потому, что мы не решились оплакать свой грех, как мертвеца. Мы не решились за­претить греху вновь в нас воскреснуть: он нам нужен, он нам нравится, он нас услаждает. Как черви любят труп, так и мы любим свои трупы, грехи, и боимся, как бы нас совсем не лишили права вновь их совершить.

Мы готовы понести даже новую епитимью, но только не оставить свой грех.

Когда преподобный Антоний говорит: «Днем и ночью оплакивай свои грехи», он не имеет в виду, что человек должен быть подавлен, что духовная скорбь должна сокрушать его. Истинно духовное состояние не может отнимать радость. Не принимаются в нашей Церкви слезы без радости. Следовательно, когда мы видим в себе огорчение, беспокойство, тревогу, за­труднение, тогда будем уклоняться от плача, потому что не о таком плаче говорится в настоящем правиле. Слезы о своих грехах предполагают, во-первых, вели­кую радость. Состояние нашего сердца при них таково, что к нам приходят и от нас исходят только радостные мысли. Во-вторых, предполагается, что мы исповеда­лись и прекратили грешить.

Впрочем, есть некоторые исключения. Кто-то, ска­жем, легко раздражается, а потом кается и плачет. По­том опять раздражается, кается и снова плачет. Такой человек некоторое время пребывает в подвиге, но за это время он должен выяснить причины страсти, уви­деть ее последствия, чтобы избавиться от нее. Страсть, какова бы она ни была, должна уйти за один-два месяца. Большинство страстей уходят за несколько месяцев, когда человек действительно хочет от них избавиться. И самые ужасные страсти, даже страсти сатанинские, даже скотские наклонности человече­ской плоти и души, за короткий промежуток времени могут быть обращены в божественное вожделение. Ни в чем Бог не делает нас пленниками. Требуется более продолжительное время только тогда, когда речь идет о падениях, происходящих от немощи человека, а не от его произволения. Тогда ему необходима жизнь в духе, великое смирение и следование воле Божией, чтобы пришло избавление от них. Бог никого не жела­ет видеть рабом.

Господь говорит через Псалмопевца: «Я сказал: вы — боги и все — сыны Вышнего; Я сделал вас на­следниками Моего Отца и Своими сонаследниками. Я открыл вам всю истину. Неизвестное и тайное пре­мудрости Моей Я явил вам. Вы Мои сыны и дщери, Я даю вам Духа Святого». И через апостола: «К свободе призваны вы, а не к тому, чтобы быть рабами».

Значит, плач начинается лишь с того момента, как я приступаю к покаянию. И плачу я не для того, чтобы получить отпущение грехов, но чтобы выразить свою благодарность Богу, Который изменил меня Своей дес­ницей. Я плачу, свидетельствуя об освобождении и ли­ковании своего сердца, воспевая Богу победную песнь. Я приношу свои слезы как благодарственную жертву. Слезы вместе с Божественной евхаристией и молитвой Иисусовой — самые благоприятные жертвы пред Бо­гом. Такие слезы заключают в себе сладость.

Покаянные слезы бывают и у человека, который жил в трясине греха и только что обратился к Богу. Он приходит в монастырь, видит просветленные лица, сла­ву девства, прекрасные, исполненные благодати серд­ца, вдохновляется, и у него возникает желание тоже стать монахом. Однако впечатления от греха еще све­жи в нем, и в нем есть страсти. Такой человек может поплакать, но недолго, а потом ему нужно будет стя­жать постоянные слезы. Сначала он будет страдать в монастыре, сокрушаться, будет сносить унижения и все то, что должно помочь ему перейти от тьмы к свету, от рабства к свободе духа. Если же — чего да не будет! — он вернется к прежним грехам, то на этом окончится его жизнь. Он умрет в жалком состоянии, предаваясь плачу, но не плачу избавленных душ, которые восходят

в белых одеждах ввысь к престолу Божию, где пребыва­ют серафимы и херувимы, но такому плачу, какому пре­дается душа, не узревшая Бога как Он есть. Как никто не грешит помимо своего желания, так никто и не ка­ется помимо своего желания. Покаяться можно только добровольно. А тот, кто добровольно хочет покаяться, предпочитает греху смерть.

 

Днем и ночью пусть твоя голова будет по­крыта кукулем и будь облечен в рясу и прочие свои одежды. (37)

 

Кукуль с рясой (обычно они составляли единое одеяние) и прочие одежды дает монахам Сам Христос. В древности последование монашеского пострига со­вершалось у святого престола. Монах или монахиня входили в алтарь и пребывали там восемь дней. По­стриг — это таинство, совершаемое в алтаре. Но с тех пор, как мы стали совершать его вне алтаря, Церковь предписывает на время пострига переносить Еванге­лие к Царским вратам, что имеет символическое зна­чение. И перед Евангелием мы принимаем одежды, которые еще с вечера были положены на святой пре­стол. Следовательно, все, даже и сандалии, мы при­нимаем от святого престола. Сам Христос дает нам полное воинское одеяние, потому что наша бранъ не против плоти и крови, но против лукавых демонов, против наших страстей. Демоны неусыпны, поэтому нужно и нам носить свое одеяние днем и ночью, так чтобы в любой момент мы были готовы к сражению. Прообразы такой бдительности мы встречаем в Вет­хом Завете, а воплощение этих прообразов — в Но­вом Завете, но живым ее примером остается только монашеское жительство.

В Ветхом Завете Бог требовал от иудеев, чтобы они всегда были препоясаны, а значит, готовы услышать Его повеление или звук военной трубы. Они воспри­нимали это с верой. И действительно: Сам Бог давал повеление о начале войны, по Его мановению подни­малось облако, появлялся огненный столп. Кроме того, когда иудеям предстояло уйти из Египта, Он сказал им: «Будьте препоясаны поясом, сандалии пусть будут у вас на ногах и посох в руке, и Я скажу вам, когда от­правляться в путь».

Цель рассматриваемого правила — показать, ка­кую готовность мы должны иметь пред Богом. С древ­них времен существует обычай: монаху всегда быть в кукуле. Нам необходимо понимать глубокий смысл этого обычая. Когда я иду в церковь, я надеваю кукуль, потому что в церкви присутствует Бог. Точно так же и когда я иду спать в кукуле, я должен знать, что и те­перь рядом со мной присутствует Бог.

В наше время этот прекраснейший обычай чаще всего не соблюдается. Но хорошо было бы нам, насколь­ко это возможно, соблюдать его по-настоящему: не по форме, а по сути. Конечно, если нам приходится по той или иной причине снимать рясу или подрясник, мы мо­жем по-прежнему сохранять бдительность, но нужно сохранять еще и благообразие. И если святой говорит это о мужчине, то тем более это относится к женщине. Она должна сохранять благообразный вид. В особенно­сти нельзя допускать, чтобы одна видела наготу другой.

Об одном архиепископе, у которого была тяжелая болезнь сердца, рассказывали: врачи совсем не позво­

 

 

 

ляли ему двигаться, потому что его состояние было опасным и от одного движения он мог умереть. Ког­да владыку пришли навестить важные люди, он очень вежливо попросил их ненадолго выйти. Посетители подумали, что он хочет помолиться, и оставили его од­ного. Когда они вновь вошли, то увидели, что он встре­чает их стоя, одетый в рясу и подрясник. Они замер­ли от изумления. Архиепископ хотел предстать перед ними в подобающем виде.

Итак, мы должны чувствовать потребность в бла­гообразии, должны быть облеченными в кукуль, рясу и прочие одежды. Только в браке можно входить в тесное соприкосновение с телесностью другого че­ловека. Мы же не должны нарушать своего целомуд­рия, чистоты и скромности, во-первых, перед ан­гелами и святыми, а во-вторых, перед ближними и даже, я бы сказал, перед собственными очами. Ког­да совесть начинает притупляться и нам становится

безразлично то, что другие могут увидеть нас с непо­крытой головой или даже раздетыми, тогда притупля­ется и наша способность к таинственному вйдению Бога. Таким образом становится ясно, есть ли в созна­нии человека ощущение живого Бога и воспринимает ли он Бога духовным зрением. Поэтому давайте будем хранить строгое целомудрие и бдительность при ду­ховных подвигах.

 

Возжигай свой светильник елеем очей твоих, то есть слезами. (38)

 

Слезы, конечно, не одной природы с елеем, но ска­зано прекрасно. Говорят, один человек хотел умыть­ся, а ему сказали: «Разве у тебя нет слез, чтобы умыть лицо?» Другой хотел зажечь лампаду, но у него не было масла. «Хорошо, — сказали ему, — но разве у тебя нет слез?» Прекрасные примеры, полезно хотя бы просто их помнить.

Слезы, о которых идет речь в настоящем прави­ле, не одинаковы с теми, о которых говорилось ранее. Это слезы сокрушения от ощущения своей греховно­сти. Но и к тем, и к другим слезам относится заповедь блаженства: Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Слезы сокрушения появляются тогда, когда я не по­зволяю себе безудержно смеяться, не разговариваю много, не смотрю по сторонам, но, напротив, молюсь, говорю непрестанно: «Господи Иисусе Христе, поми­луй мя, грешного». Возможно ли произносить молитву Иисусову и при этом не плакать? Возможно ли прича­щаться — и не плакать? Так мало-помалу в душу чело­века приходит сокрушение, которое делается его неиз­менным состоянием.

Значит, во-первых, у меня есть осознание того, что я грешен: я не грешу, но чувствую, что мое естество пропитано грехом, подобно губке, опущенной в воду. И чем больше я освящаюсь, тем сильнее это чувствую, тогда как, напротив, чем больше я грешу, тем меньше это понимаю. Во-вторых, я упражняюсь в том, что ве­дет меня к сокрушению: пребываю в молчании, без­молвии, имею суровый вид — не в том смысле, что я сердит, но в том, что я непреклонен в духовной борь­бе, не отступаю ни на шаг, не раздваиваюсь, но нахо­жусь в единении со святыми.

Когда у меня есть такие слезы, тогда я могу сказать, что зажигаю свой светильник елеем очей моих. Смысл сказанного таков: для того чтобы начать очередной день или ночь своей жизни, мне нужны слезы. Для того чтобы сохранить зажженным светильник своего ночно­го бдения и своего дневного шествия, светильник свя­тости и Трисолнечного света, входящего в мое сердце, мне нужен елей слез. Не угашайте, — сказано, — Духа, Который есть светильник, огонь, Бог внутри меня. Та­кова монашеская жизнь. Если мы живем не так, то мы не достигли ничего, не показали никакого продвиже­ния со времени пострига, не сдвинулись с места ни на одну тысячную миллиметра.

В правилах преподобного Антония Великого нет ни одного незначительного слова. Если убрать хоть одно, для нас пропадет весь смысл этих правил.

 

***

 

Чуть раньше мы сказали, что наша бранъ не против плоти и крови, но против миродержца и наших стра­стей. А в чем разница между страстью и искушением?

Страсть означает, что я сам по себе хром и не могу ходить. Искушение означает, что приходит кто-то с палкой, бьет меня и после этого я не могу ходить. Страсть свойственна нашей падшей природе, это язва, это внутренний толчок, заставляющий нас склониться ко греху.

А может ли страсть ввергнуть нас в искушение? Да. Но само искушение может происходить не от страсти, а от другого искушения, которое начнет пробуждать то, что гнездится внутри нас. Если внутри меня самого нет соответствующей искушению страсти или желания, расположения, то это искушение не может сделать со мной ничего. Впрочем если я не храню бдительности, то оно мне все-таки повредит, хотя бы у меня не было страсти или желания. Господь говорит: Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Когда я ду­ховно сплю, тогда и во сне, и наяву я не понимаю, что со мной происходит. Тут-то сатана и ударяет по живу­щему во мне эгоизму — этому идолу, который тотчас поднимает голову, заявляет свои права, и я впадаю в искушение. Это падение является воскрешением мо­его «я». Поэтому необходимо бодрствовать, пребывая в молитве. Когда у меня есть трезвение, духовные сле­зы и я ощущаю себя человеком освобожденным, тогда я не подвергаюсь опасности.

Если в детском возрасте нас чем-то обидели и мы до сих пор об этом вспоминаем, то не надо ли считать эту обиду плодом воображения?

Любые обстоятельства оказывают на нас вли­яние, но это не означает, что они нас оправдывают. В глубинах сознания человека сокрыта его собствен­ная воля. Если я чувствую себя неполноценным и объ­ясняю это тем, что в детстве меня обидели или не про­явили ко мне любви, то я даю своему состоянию некое психологическое объяснение, которое может быть похожим на правду. В действительности же за моим чувством неполноценности кроется нечто более глу­бокое: оно указывает на уязвленное грехом «я». Пусть нас никогда не вводят в заблуждение подобные пси­хологические объяснения, потому что они, пожалуй, могут быть полезны врачу или просто какому-нибудь мирянину, который желает, чтобы ты помог ему воцерковиться, но они не имеют никакого отношения к нам. Кто-то, например, все время требует к себе люб­ви и оправдывает это, говоря: «Когда я был малень­кий, нас, детей, у мамы было семеро и меня она всегда отталкивала, а остальных любила. Я терпел лишения и нищету. Моим братьям и сестрам она дала образова­ние, а мне не дала». Все это только оправдания. Хотя здесь и присутствуют подсознательные психологиче­ские связи, но они нас не оправдывают.

Приведем другой пример. Я не могу оказывать по­слушание эпитропу под тем предлогом, что, когда мы с ним вместе учились, он постоянно меня ругал и те­перь что-то во мне ему противится — я ничего не могу с собой поделать. Пока я буду принимать это психоло­гическое объяснение, я никогда не смогу слушаться эпитропа, никогда не смогу сказать «да» Богу, потому что буду чувствовать себя оправданным. Более того, я могу еще и потребовать ответа от Бога, Который допу­стил нечто подобное, — в таком случае страсть укре­пится, моя связь с грехом станет постоянной.

В двадцать первом правиле святой Антоний сове­тует нам не нарушать поста в среду и пятницу, если только мы не страдаем от тяжкой болезни. А можно ли и такому больному отказаться от скоромного в пост­ный день?

Конечно. Если больной находится в монастыре, он может попросить: «Пожалуйста, скажите игумену, что вы даете мне скоромную пищу». Однако в больнице мы не должны быть требовательными, не должны утомлять медсестер и врачей. Врачи знают, что нам нужно есть. Они заботятся о нас как специалисты. Итак, если человек тактичен, благороден, то он попро­бует поститься, но при этом не будет никому создавать проблем. Лучше есть свиное мясо, чем роптать на еду. В любом случае вместе с основными блюдами будет подаваться и что-то другое, не скоромное. Поешь это и, когда придет медбрат, поблагодари его и скажи, что еды было слишком много. В конце концов он все поймет и будет приносить тебе постную пищу. Од­нако если это невозможно, потому что заведенные в больнице порядки это запрещают, тогда ешь что дают. Могут приносить нам еду и близкие люди, если это не оскорбительно для больницы. При этом возвращать еду близким, которые о тебе заботятся, было бы не­благородно. Словом, хорошо, когда мы стремимся не оставлять поста, но мы не должны утомлять ближних, потому что в таком случае мы уже не пост соблюда­ем, а досаждаем людям, которые нас любят и о нас за­ботятся. Чтобы этого не допустить, будем есть то, что нам дают, но есть умеренно.

Та же самая ситуация может возникнуть и тогда, когда мы путешествуем самолетом. Впрочем, если на­кануне ты сообщишь о том, что тебе нужна постная пища, тебе ее подадут. Не обязательно и вообще есть. В самом продолжительном полете, в Америку или Ав­стралию, дают так много всего, что можно есть только хлеб и фрукты и пить кофе, и больше ничего не нужно.

Если кто-то вмешивается в работу брата, который несет послушание в больнице, и предлагает подавать другую пищу, то как этому брату себя вести?

Монах должен научиться быть свободным чело­веком. Это означает, что ему на все необходимо бла­гословение. Брат, исполняющий послушание в боль­нице, делает все с благословения игумена, духовного отца всего братства, или соответствующего эпитропа, который действует от лица игумена. Если кто угодно другой, даже архангел Гавриил или Сам Христос, пред­ложит ему нечто иное, то пусть он скажет: «Прости меня, Господи, я поклоняюсь Тебе, но такое у меня благословение». Того, кто вмешивается в нашу работу, мы никогда не должны принимать за старшего. Мы ис­полняем волю ближнего тогда, когда дело касается нас самих, а не нашего послушания. Если я хочу смасте­рить какое-то приспособление и эпитроп говорит мне сделать это не так, как я считаю, а иначе, то я приму его указания. Однако в случае с братом, исполняющим послушание в больнице, речь идет о грехе: человек, да­ющий совет, подменяет закон Божий собственной точ­кой зрения. Не будем его слушаться, но поведем себя с ним достойно и благородно. Поблагодарим за предло­жение, но будем исполнять свою работу по-прежнему, кроме тех случаев, когда советующий — особо назна­ченное лицо: эпитроп, заместитель игумена. Их нель­зя считать случайными людьми.

Или, например, ты исполняешь послушание в ар- хондарике и, по заведенному порядку, несешь посети­телю кофе. Один из братьев говорит тебе отнести ему еще и что-нибудь сладкое. Ответь брату: «Благодарю за совет, отче, но у меня нет сладостей. Если вы най­дете, то я буду очень рад подать их». И предоставь ему отыскивать сладости, но ты сам не делай этого! Та­ков монашеский порядок. Необходимо рассуждение: я должен знать, где проявляется мой эгоизм, а где я оберегаю свою свободу. Когда брат просто, не проти­вореча воле игумена, говорит мне: «Сделай это», а я де­лаю что-то другое, тогда я несвободен. Это значит, что я не могу сделать то, о чем он просит. Однако в слу­чае, подобном случаю с больницей, я окажусь несво­бодным, если послушаюсь брата, ведь то, что я делаю, я в действительности делаю по данной мне заповеди.

Так вот, когда мы больны и нас спрашивают, чего мы хотели бы поесть, мы должны сказать о своих вну­тренних ощущениях и предоставить монастырю сво­боду самостоятельно принять решение.

Какую пищу мы должны подать посетителю в пост­ный день?

Правильно будет, если мы окажем ему честь и при этом не обесчестим Церковь: предложим ему постную пищу, только приготовим ее как можно лучше, чтобы он мог это есть. Позаботимся, пожалуй, и о некотором умеренном разнообразии (ведь здесь монастырь, а не келья отшельника-исихаста), так чтобы гость, если он не сможет есть одно, мог поесть что-то другое. Если ос­новное блюдо в этот день — фасоль, то подадим вме­сте с фасолью и немного картофеля или макароны, на случай если гость по какой-то причине не сможет есть фасоль. Предложим ему также салаты и фрукты. А в не­которых случаях, когда у нас в гостях люди известные и уважаемые, мы можем, чтобы почтить их, ослабить пост и подать пищу с растительным маслом. Есть, дей­ствительно, и такой обычай, такое установление — дать разрешение на масло, чтобы почтить человека.