ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПРИМЕЧАНИЙ АВТОРА 26 страница
Небо заволакивали тучи. Из деревни тянуло дымком. Лаяли собаки.
– Впереди Черный лес, – предупредил едущий первым Буко. – Держаться рядом! Не отставать! Следить за лошадьми!
К предупреждению отнеслись серьезно, потому что и Черный лес – чащоба из буков, тисов, ольх и грабов – густой, влажный и затянутый туманом, – выглядел не менее серьезно. Настолько не менее, что аж мурашки бегали по спине. Сразу чувствовалось затаившееся где-то там в чащобе зло.
Кони храпели, мотали головами.
И как-то не очень заинтересовал побелевший скелет, лежащий у самой обочины дороги.
Самсон Медок тихо бормотал:
Nel mezzo del cammin di nostra vita
mi ritrovai per una selva oscura
che la diritta via era smarita…[371]
– Преследует меня, – пояснил он, видя взгляд Рейневана, – этот Данте.
– И исключительно к месту, – вздрогнул Шарлей. – Миленький лесок, ничего не скажешь… Ехать здесь одному… В темноте…
– Не советую, – проговорил, подъезжая, Гуон фон Сагар. – Решительно не советую.
Они ехали в горы, по все большей крутизне. Кончился Черный лес, кончились буковины, под копытами заскрипел известняк и гнейс, потом базальт. На склонах яров выросли утесики фантастических форм. Опускались сумерки, из-за туч, черными волнами заходящих с севера, темнело быстро.
По четкому приказу Буко Губертик взял Николетту у Самсона. Кроме того, Буко, прежде ехавший впереди, передал обязанности провожатого Вейраху и де Трескову, а сам держался поближе к оруженосцу и пленнице.
– Псякрев… – проворчал Рейневан, обращаясь к едущему рядом Шарлею. – Ведь я должен ее освободить. А этот тип явно что-то заподозрил… Ее стережет, а за нами все время наблюдает. Почему?
– Может, – тихо ответил Шарлей, а Рейневан с ужасом понял, что это вовсе не Шарлей. – Может, как следует рассмотрел твою физиономию? Зеркало чувств и намерений?
Рейневан выругался себе под нос. Было уже темновато, но не только это он винил за ошибку. Седовласый чародей явно использовал магию.
– Ты меня выдашь? – спросил он напрямик.
– Нет, – не сразу ответил маг. – Но если ты захочешь совершить глупость, удержу… Ты знаешь, я смогу. Поэтому не глупи. А на месте посмотрим…
– На каком месте?
– Теперь моя очередь.
– Не понял.
– Моя очередь спрашивать. Ты что, не знаешь правил игры? Вы не играли в это в учельне? В quaestiones de quodlibet[372]? Ты спросил первым. Теперь моя очередь. Кто таков гигант, которого вы называете Самсоном?
– Мой спутник и друг. Впрочем, почему бы тебе не спросить его самому? Скрывшись под магическим камуфляжем.
– Я пытался, – запросто признался чародей. – Но это тертый калач. С ходу распознал камуфляж. Откуда вы его выкопали?
– Из монастыря бенедиктинцев. Но если это quodlibet, то теперь моя очередь. Что знаменитый Гуон фон Сагар делает в comitive Буко фон Кроссига, силезского рыцаря-грабителя?
– Ты слышал обо мне?
– А кто ж не слышал о Гуоне фон Сагаре? И о Matavernis, мощном заклинании, уберегшем летом тысяча четыреста двенадцатого года поля над Везером от саранчи.
– Саранчи было не так уж и много, – скромно ответил Гуон. – А что до твоего вопроса… Ну что ж, обеспечиваю себе пропитание и стирку. И жизнь на довольно приличном уровне. Ценой, разумеется, определенных ограничений.
– Порой касающихся совести?
– Рейнмар де Беляу, – поразил чародей Рейневана знанием. – Игра в вопросы – не диспут об этике. Но я отвечу: порой, увы, да. Однако совесть как тело: ее можно закалять. А у каждой палки два конца. Ты удовлетворен ответом?
– Настолько, что больше вопросов не имею.
– Значит, выиграл я. – Гуон фон Сагар подогнал вороного. – А относительно девушки – храни спокойствие и не делай глупостей. Я сказал: на месте посмотрим. А мы уже почти на месте. Впереди пропасть. Так что прощай, работа ждет.
Пришлось задержаться. Взбирающаяся круто вверх дорога частично скрывалась в каменистой осыпи, образованной оползнями, частично обрывалась и исчезала в пропасти. Пропасть была заполнена седым туманом, не позволяющим оценить истинную ее глубину. По другую сторону мерцали огоньки, маячили контуры строений.
– Слезайте, – скомандовал Буко. – Господин Гуон, просим.
– Держите коней. – Маг остановился на краю обрыва, воздел свой кривой посох. – Держите как следует.
Он взмахнул посохом, прокричал заклинание, снова, как на Счиборовой Порубке, прозвучавшее по-арабски, но гораздо более длинное, запутанное и сложное. По интонациям тоже. Кони захрапели, попятились, громко топая.
Повеяло холодом, их неожиданно охватил леденящий мороз. Мороз начал щипать щеки, в носу захрустело, заслезились глаза, холод сухо и болезненно ворвался с дыханием в легкие. Температура сильно упала, они попали как бы внутрь сферы, которая, казалось, засасывает в себя весь холод мира.
– Держите… коней… – Буко прикрыл лицо рукавом. Вольдан из Осин застонал, схватившись за перебинтованную голову, Рейневан почувствовал, как немеют пальцы, стиснутые на ременных вожжах.
Притянутый чародеем холод мира, до той поры лишь ощутимый, теперь сделался видимым, принял форму клубящегося над пропастью белого света. Свет вначале заискрился снежинками, потом ослепительно побелел. Послышался протяжный, нарастающий хруст, скрипучее крещендо, завершившееся стеклянным, стонущим, как колокол, аккордом.
– Я тебя… – начал Рымбаба. И не докончил.
Через пропасть перекинулся мост. Из льда, искрящегося и блестящего, как бриллиант.
– Вперед. – Гуон фон Сагар крепко схватил коня за вожжи у самого мундштука. – Переходим.
– А это выдержит? Не лопнет?
– Со временем лопнет, – пожал плечами маг. – Лед – вещь весьма непрочная. Каждая минута промедления увеличивает риск.
Ноткер Вейрах больше вопросов не задавал, быстро потянул коня за Гуоном. За ним ступил на мост Куно Виттрам, затем двинулся Рымбаба. Подковы звенели по льду, разбегалось стеклянное эхо.
Видя, что Губертик не может управиться с конем и Катажиной Биберштайн, Рейневан поспешил ему на помощь. Но его опередил Самсон, взяв девушку на руки. Буко Кроссиг держался рядом, смотрел внимательно, а руку не спускал с рукояти меча. «Чует, откуда ветер дует, – подумал Рейневан. – Не доверяет нам».
Испускающий холод мост позванивал под ударами копыт. Николетта взглянула вниз и тихо ойкнула. Рейневан тоже глянул и проглотил слюну. Сквозь ледяной кристалл был виден затягивающий дно пропасти туман и торчащие из него верхушки елей.
– Быстрее! – подгонял идущий первым Гуон фон Сагар. Словно знал.
Мост затрещал, на глазах начал белеть, становиться матовым. Во многих местах побежали длинные змейки трещин.
– Живей, живей, зараза, – поторопил Рейневана ведущий коня Вольдана Тассило де Тресков. Храпели кони, которых вел замыкающий процессию Шарлей. Животные становились все беспокойнее, косились, топали. А с каждым ударом копыт на мосту прибавлялось трещин и царапин. Конструкция потрескивала и стонала. Вниз полетели первые отслоившиеся осколки.
Рейневан наконец осмелился взглянуть под ноги и с неописуемым облегчением увидел камни, скальные обломки, просвечивающие сквозь ледяные глыбы. Он был на другой стороне. На другой стороне были все.
Мост захрустел, затрещал и развалился с грохотом и стеклянным стоном. Рассыпался на миллионы сверкающих осколков, летящих вниз и беззвучно погружающихся в туманную бездну. Рейневан громко вздохнул, поддержанный хором других вздохов.
– Он всегда так, – сказал вполголоса стоящий рядом Губертик. – Господин Гуон, значит. Так только говорит. Бояться было нечего. Мост выдержит и рухнет только тогда, когда перейдет последний. Сколько бы ни переходило, господин Гуон любит пошутковать.
Шарлей одним словом оценил и Гуона, и его чувство юмора. Рейневан оглянулся. Увидел увенчанную зубцами стену, ворота, над ними четырехугольную сторожевую вышку.
– Замок Бодак, – пояснил Губертик. – Мы дома.
– Немного сложноват у вас подход к дому, – заметил Шарлей. – А что будете делать, если магия подведет? На улице заночуете?
– Чего ж ради. Есть другая дорога от Клодска, вон там проходит. Но по ней дальше, до полуночи, пожалуй, ехать бы пришлось…
Пока Шарлей разговаривал с оруженосцем, Рейневан обменялся взглядами с Николеттой. Девушка казалась испуганной, словно только сейчас, увидев замок, поняла всю серьезность ситуации. Впервые, казалось, ей принес облегчение и утешение сигнал Рейневана, данный глазами: «Не бойся. И держись. Я вытащу тебя отсюда, клянусь».
Заскрипели ворота. За ними был небольшой дворик. Несколько слуг, которых Буко фон Кроссиг покрыл ругательствами за то, что они бездельничают, и погнал работать, приказав заняться лошадьми, вооружением, баней, едой и выпивкой. Всем сразу и всем немедленно.
– Приветствую, – сказал раубриттер, – в моем patrimonium[373], господа. В замке Бодак.
Формоза фон Кроссиг когда-то была красивой женщиной. Когда-то, ибо, как и большинство красивых женщин, когда молодые годы остались позади, она превратилась в довольно паскудную бабищу. Ее фигура, некогда, вероятно, сравниваемая с юной березкой, теперь ассоциировалась скорее со старой метлой. Кожа, которую наверняка когда-то воспевали, сравнивая с персиком, стала сухой и покрылась пятнами, обтянув кости, как заготовка сапожницкую колодку, в результате чего внушительных размеров нос, некогда наверняка считавшийся сексуальным, сделался чудовищно ведьмоватым – из-за гораздо меньших размерами и не столь крючковатых носов таких баб в Силезии было принято испытывать водой в реках и прудах.
Как большинство некогда красивых женщин, Формоза фон Кроссиг упорно не замечала этого «некогда», не желала считаться с тем неоспоримым фактом, что весна ее годов ушла безвозвратно. И уже близится зима. Все сказанное особенно хорошо было видно по тому, как Формоза одевалась. Вся ее одежда, от ядовито-розовых башмачков до затейливого тока, от тонкой белой подвики до муслинового couvrechef[374], от облегающего платья цвета индиго до обшитого жемчугами пояска и пурпурной парчовой surcote[375]– все это было бы к лицу лишь прелестной юнице.
К тому же, когда ей доводилось встретиться с мужчинами, Формоза фон Кроссиг инстинктивно начинала играть роль соблазнительницы. Эффект был ужасающий.
– Гость в дом – Бог в дом. – Формоза фон Кроссиг улыбнулась Шарлею и Ноткеру Вейраху, продемонстрировав заметно пожелтевшие зубы. – Приветствую господ в моем замке. Наконец-то ты пришел, Гуон. Я очень, ну, очень по тебе тосковала.
По нескольким услышанным во время странствия словам и фразам Рейневан сумел нарисовать себе более-менее верную картину. Ясное дело, не очень точную. И не слишком подробную. Например, он не мог знать, что замок Бодак Формоза фон Панневиц внесла в качестве приданого, выходя замуж по любви за Оттона фон Кроссига, обедневшего, но гордого потомка франконских министериалов.[376]И что Буко, сын ее и Оттона, именуя замок patrimonium'ом, серьезно разминулся с истиной. Название matrimonium[377]было бы более верным, хоть и преждевременным. После смерти мужа Формоза не потеряла субстанции[378]и крыши над головой благодаря родне, влиятельным в Силезии Панневицам. И поддерживаемая Панневицами, была фактической и пожизненной владелицей замка.
О том, что Формозу связывало с Гуоном фон Сагаром, Рейневан также услышал во время странствия то да сё, достаточно много, чтобы разобраться в ситуации, однако, естественно, слишком мало, чтобы знать, что оклеветанный и преследуемый магдебургской епископской Инквизицией чародей сбежал в Силезию к родственникам: у Сагаров были под Кросно наделы еще со времен Болеслава Рогатки. Потом как-то так получилось, что Гуон познакомился с Формозой, вдовой Оттона фон Кроссига, фактической и, как сказано, пожизненной хозяйкой замка Бодак. Чародей полюбился Формозе и с тех пор проживал в замке.
– Очень тосковала, – повторила Формоза, поднимаясь на носки розовых туфелек и чмокая чародея в щечку. – Переоденься, дорогой. А вас, господа, прошу, прошу…
На занимающий середину залы огромный дубовый стол поглядывал укрепленный над камином гербовый вепрь Кроссигов, соседствующий на закопченном и обросшем паутиной щите с чем-то, что трудно было однозначно определить. Стены были обвешаны шкурами и оружием, ни одно из которых не выглядело пригодным к употреблению. Одну из стен занимал тканный в Аррасе фламандский гобелен, изображающий Авраама, Исаака и запутавшегося в кустах барана.
Comitiva в примятых оттисками доспехов аксонах расселась за столом. Настроение, вначале, пожалуй, угрюмое, немного поправил бочонок, который закатили на стол. Но его снова испортила возвратившаяся из кухни Формоза.
– Уж не ослышалась ли я? – спросила она грозно, указывая на Николетту. – Буко! Ты похитил дочь хозяина Стольца?
– Говорил же я сукину сыну, чтобы не болтал. Шарлатан поганый, хайло на полпачежа захлопнуть не может… Кх-м… Собственно, я только что хотел сказать вам, госпожа мать.[379]И выложить все. А получилось так…
– Как у вас получилось – я знаю, – прервала Формоза, явно хорошо проинформированная. – Растяпа! Неделю проваландались, а добычу у них кто-то из-под носа увел. Молодым я не удивляюсь, но то, что вы, господин фон Вейрах… Мужчина зрелый, положительный, уравновешенный…
Она улыбнулась Вейраху, тот опустил глаза и беззвучно выругался. Буко собрался выругаться громко, но Формоза погрозила ему пальцем.
– И в конце концов такой глупец похищает дочку Яна Биберштайна. Буко! Ты что, вконец рехнулся?
– Вы бы, госпожа мать, сначала дали поесть, – гневно сказал раубриттер. – Сидим тут за столом, словно на тризне, голодные, в горле пересохло, прям перед гостями стыдно. С каких это пор у Кроссигов завелись такие обычаи? Подавайте еду, а о делах поговорим потом.
– Еда готовится, сейчас подадут. И вино уже несут. Обычаям меня не учи. Извините, рыцари. А вас, уважаемый господин, я не знаю… Да и тебя, храбрый юноша…
– Этот велит себя Шарлеем именовать, – вспомнил о своих обязанностях Буко. – А тот юнец – Рейнмар фон Хагенау.
– Ах! Потомок известного поэта?
– Нет.
Вернулся Гуон фон Сагар, переодевшийся в свободную hauppelande[380]с большим меховым воротником. Сразу же стало ясно, кто пользуется наибольшим фавором хозяйки замка. Гуон тут же получил зажаренную курицу, тарелку пирогов и кубок вина, причем все это подала лично Формоза. Чародей, не смущаясь, принялся за еду, демонстративно не обращая внимания на голодные взгляды остальной компании. К счастью, другим тоже ждать долго не пришлось. На стол, ко всеобщей радости, въехала, предваряемая волной роскошного аромата, большая миска кабанятины, тушеной с изюмом. За ней внесли вторую, с кучей баранины с шафраном, потом третью, полную кушаний из различной дичи, а затем последовали горшки с кашей. С неменьшей радостью были встречены несколько жбанов, наполненных – что установили незамедлительно – двойным медом и венгерским вином.
Comitiva принялась за еду в глубоком молчании, прерываемом только скрежетом зубов и произносимыми время от времени тостами. Рейневан ел осторожно и умеренно – приключения последнего времени уже научили его, сколь печальные последствия может иметь обжорство после долгого голодания. Он надеялся, что в Бодаке не привыкли забывать о слугах и Самсон не обречен на мучительный пост.
Так шло некоторое время. Наконец Буко фон Кроссиг распустил пояс и рыгнул.
– Теперь, – сказала Формоза, справедливо полагая, что это сигнал, завершающий первое блюдо, – возможно, пора и об интересах поговорить. Хоть, сдается мне, говорить тут не о чем. Ибо что это за интересы – Биберштайнова дочь.
– Интересы, госпожа мать, – сказал Буко, которому выпитое венгерское придало заметного резона, – это мое дело, при всем к вам уважении. Мой труд здесь всех кормит, поит и одевает. Я подвергаю жизнь опасности, а когда по воле Господней будет мне крышка, то увидите, как вам станет худо. Так что не придирайтесь!
– Вы только гляньте! – Формоза подбоченилась, повернулась к раубриттерам. – Нет, вы только гляньте, как надувается мой младшенький. Он меня кормит и одевает, ей-богу, от смеха лопну! Славно бы я выглядела, если б только на него рассчитывала. К счастью, есть в Бодаке глубокий подвальчик, в нем сундучки, а в сундучках то, что туда положил твой родитель, малыш, и твои братья, светлая им память. Они умели добро в дом сносить, они не позволяли обвести себя вокруг пальца. Дочек у вельмож не похищали, будто глупцы какие… Они знали, что делали…
– Я тоже знаю, что делаю! Хозяин Стольца выкуп заплатит…
– Как же, жди! – обрезала Формоза. – Биберштайн-то? Заплатит? Дурень! Он на доченьке крест положит, а тебя достанет. Отомстит. Случилось уже нечто подобное в Лужицах, ты б знал об этом, если бы у тебя уши для слушанья были. Помнил бы, что случилось с Вольфом Шлиттером, когда он таким же манером столкнулся с Фридрихом Биберштайном, хозяином в Жарах. Какой ему жарский хозяин монетой отплатил.
– Я слышал об этом, – спокойно подтвердил Гуон фон Сагар. – Да ведь и дело было широко известно. Люди Биберштайна напали на Вольфа, истыкали копьями, как животное, кастрировали, выпустили кишки. В то время популярной была в Лужицах поговорка: «Таскал Вольф, таскал, да напоролся на Олений Рог, узнал, как тот бодается…»
– Знаете, господин фон Сагар, – нетерпеливо перебил Буко, – никакая это для меня не новость. Обо всем-то вы слышали, все видели, все умеете. Так, может, вместо того чтобы заниматься воспоминаниями, продемонстрировали бы нам свое магическое искусство? Господин Вольдан от боли стонет. Пашко Рымбаба кровью харкает, у всех кости ломит, так, может, говорю, вместо того чтобы умничать, вы б какой-нибудь дряквы[381]нам наготовили? Для чего у вас в башне лаборатория? Только чтобы дьявола призывать?
– Ты смотри, с кем говоришь! – взвизгнула Формоза, но чародей жестом успокоил ее.
– Страждущим действительно надо облегчить положение, – сказал он. – А вы, господин Рейнмар Хагенау, не пожелаете ли помочь?
– Разумеется. – Рейневан тоже поднялся. – Конечно же, господин фон Сагар.
Они вышли вдвоем.
– Два колдуна, – пробурчал вслед им Буко. – Старый да младый. Чертово семя…
Лаборатория чародея располагалась на самом верхнем и определенно самом холодном этаже башни, и если б не то, что уже опустилась тьма, из окон наверняка был бы виден большой участок Клодской котловины. Как оценил профессиональным глазом Рейневан, лаборатория была оборудована по-современному. В противоположность магам и алхимикам старшего поколения, обожавшим превращать свои мастерские в барахолки, заполненные всяческой рухлядью, современные чародеи предпочитали лаборатории обустроенные и оборудованные по-спартански – только самое необходимое. Кроме порядка и эстетики, такой подход имел еще и то преимущество, что облегчал бегство. Чувствуя опасность со стороны Инквизиции, современные алхимики сбегали из лаборатории по принципу omnia mea mecum porto[382], не сокрушаясь по поводу оставленного имущества. Маги традиционной школы до конца защищали принадлежащие им чучела крокодилов, засушенных рыб-пил, гомункулюсы, заспиртованных змей, безоары[383]и мандрагоры. И кончали жизнь на костре.
Гуон фон Сагар вытащил из сундука оплетенный соломой кувшинчик, наполнил два кубка рубиновой жидкостью. Запахло медом и вишнями. Это, несомненно, был кирштранк.[384]
– Садись, – указал он на стул, – Рейнмар фон Беляу. Выпьем. Делать нам нечего. Готовых камфарных мазей против ушибов у меня в достатке, это, как ты понимаешь, лекарства, которые в Бодаке в большом ходу. Лучше идет, пожалуй, только отвар, облегчающий похмелье. Я пригласил тебя, потому что хотел поговорить.
Рейневан осмотрелся. Ему понравился алхимический инструментарий Гуона, радующий глаз чистотой и порядком. Ему нравились реторты и атанор[385], нравились ровненько уставленные и снабженные красивыми этикетками флакончики с фильтрами и эликсирами. Но больше всего его восхитил подбор книг.
На пюпитре покоился, видимо, читаемый – Рейневан сразу узнал, в Олесьнице у него был точно такой же, – экземпляр «Necronomicona» Абдула Альхазреда. Рядом на столе разместились другие известные ему чернокнижеские гримуары – «Grand Grimoire» и «Statuty» папы Гонория, «Clavicula Solomonus», «Lbber Yog-Sothothis», «Lemegeton», а также «Picatrix», знанием которого не так давно похвалялся Шарлей. Были и другие знакомые ему медицинские и философские трактаты: «Ars Parva» Галена, «Canon Medicinae» Авиценны, «Liber medicinalis ad Almansarum» Раза, «Ekrabaddin» Сабура бен Саала, «Anathomia» Мондина да Луцци, «Zohar» каббалистов, «De principiis» Оригена, «Исповедь» святого Августина, «Summa…» Фомы Аквинского.
Были тут, разумеется, Opera Magna[386]алхимических знаний: «Liber ucis Mercuriorum» Раймунда Луллия, «The mirrour of alchimie» Роджера Бэкона, «Heptameron» Петра ди Абано, «Le livre des figures hierogliphiques» Николя Фламеля, «Azoth» Василия Валентина, «Liber de secretis naturae» Арнольда де Вильяновы. Были и истинные раритеты: «Crimoriun peram», «De vermis misteriis», «Theosophia Pneumatica», «Liber Lunae» и даже пресловутый «Черный Дракон».
– Я горжусь тем, – он отпил немного кирштранка, – что побеседовать со мной пожелал сам знаменитый Гуон фон Сагар, которого я ожидал бы встретить где угодно, но не…
– Но не в замке раубриттеров, – докончил Гуон. – Что ж – рука судьбы. На которую я, впрочем, отнюдь не в обиде. У меня здесь есть все, что я люблю. Тишина, покой, безлюдье. Инквизиция, вероятно, обо мне уже забыла, забыл, надо думать, также преподобный Гунтер фон Шварцбург, архиепископ магдебургский, некогда страшно на меня взъевшийся, твердо решивший расплатиться со мной костром за то, что я избавил страну от саранчи. Здесь у меня, как видишь, лаборатория, я немного экспериментирую, немного пишу… Порой, чтобы глотнуть свежего воздуха и отдохнуть, выезжаю с Буко на разбойничий промысел. В общем… Чародей тяжело вздохнул.
– В общем, жить можно. Только вот…
Рейневан вежливо сдержал любопытство, но Гуон фон Сагар явно был расположен откровенничать.
– Формоза, – поморщился он. – Что она такое, сам видел: siccatum est faenum, cecidit flas[387], пятьдесят пять годков стукнуло бабе, а она, вместо того чтобы слабеть, прихварывать да готовиться сойти на тот свет, постоянно требует, кобыла старая, чтобы я ее трахал; не переставая утром, вечером, днем, ночью и всякий раз самыми изощренными способами. Желудок и почки, псямать, я себе афродизияками вконец доконаю. Но приходится старуху ублажать. Не покажу себя в постели, потеряю ее расположение, а тогда-то уж Буко меня отсюда выкинет…
Рейневан не комментировал и теперь. Чародей быстро глянул на него.
– Буко Кроссиг пока что мне повинуется. Но недооценивать его было бы глупо. Это, несомненно, хват, но в своих скверных делишках порой бывает так предприимчив и хитер, что аж скулы сводит. Сейчас, например, в афере с Биберштайнувной он, вот увидишь, чем-нибудь блеснет, убежден. Поэтому я решил тебе помочь.
– Вы мне? Почему?
– Почему, почему. Потому что мне не по душе, чтобы Ян Биберштайн начал осаду Бодака, а Инквизиция выкопала мое имя в архивах. Потому что о твоем брате, Петре из Белявы, я слышал только самое лучшее. Потому что мне не понравились летучие мыши, которых кто-то напустил на тебя и твоих друзей в Цистерцианском бору. Tandem потому, что Толедо alma Mater nosnra est[388], и я не хочу, чтобы ты плохо кончил, друг ты мой по искусству магии. А плохо кончить ты можешь. С Биберштайнувной что-то тебя связывает, этого ты не скроешь: не знаю, давний ли афект или с первого взгляда, но знаю, что amantes amentes.[389]В пути ты был на волосок от того, чтобы схватить ее на седло и пуститься галопом, и тогда вы оба погибли бы в Черном лесу. Сейчас тоже, если ситуация усложнится, ты готов схватить ее в охапку и спрыгнуть со стены. Я очень ошибаюсь?
– Не очень.
– Я сказал, – чародей улыбнулся краешками губ, – amantes amentes. Да, да, жизнь – это настоящая Башня шутов. Кстати, ты случайно не знаешь, какой сегодня день? Вернее, что за ночь?
– Не очень. У меня немного перепутались даты.
– Дело не в датах. Все врут календари. Важнее то, что на сегодня приходится осеннее равноденствие, Aequinoctium autumnalis.
Он встал, вытащил из-под стола покрытую резьбой дубовую скамейку примерно в два локтя длиной и немного больше локтя высотой. Поставил у двери. Из шкафа достал глиняный, обтянутый телячьей кожей и снабженный этикеткой горшочек.
– Здесь, – указал он, – я храню довольно специфическую мазь. Приготовленную по классическим рецептам смесь. Recipe[390], как видишь, я выписал на листке. Паслен сладкий, паслен черный, борец, лапчатка, листья тополя, кровь летучей мыши, цикута, красный мак, портулак, дикий сельдерей… Единственное, что я изменил, так это жир. Рекомендуемый «Grimorium Verum» жир, вытопленный из некрещенного еще младенца, я заменил подсолнечным маслом. Дешевле и дольше сохраняется.
– Неужели это, – Рейневан сглотнул, – неужели это то, что я думаю?
– Дверь лаборатории, – чародей словно не услышал вопроса, – я не замыкаю никогда, в окне, как видишь, нет решеток. Мазь я ставлю сюда, на стол. Как ею пользоваться, ты наверняка, знаешь. Советую использовать экономно, она дает побочные эффекты.
– А вообще-то это… безопасно?
– В мире нет ничего безопасного, – пожал плечами Гуон фон Сагар. – Ничего. Все – теория. А как говорит один из моих знакомых: «Grau, teurer Freund, ist alle Theorie».[391]
– Но я…
– Рейнмар, – холодно прервал маг, – имей совесть. Я сказал и показал тебе достаточно, чтобы меня можно было обвинить в соучастии. Не требуй большего. Ну, нам пора. Возьмем камфарную мазь, чтобы намазать болячки наших побитых разбойников. Возьмем также вытяжку снотворного мака… Все это утоляет боль и усыпляет… Сон же лечит и успокаивает, а кроме того, как говорится: qui dormit поп peccat – кто спит, тот не грешит. И не мешает… Помоги мне, Рейнмар.
Рейневан встал, при этом неосторожно зацепил стопку книг, быстро схватил их, не дав упасть. Поправил книгу, лежавшую наверху, которую длинное название презентовало как «Bernardi Silvestri libri duo; quibus tituli Megas smos et Microcosmos…» – дальше Рейневану читать не захотелось, его внимание привлекла другая инкунабула, лежащая внизу, фразы, из которых состояло название. Он неожиданно сообразил, что однажды уже видел эти слова. Вернее, их фрагменты.
Он резко сдвинул в сторону Бернарда Сильвестра. И вздохнул.
DOCTOR EVANGELICUS
SUPER OMNES EVANGELISTAS
JOANNE WICLEPH ANGLICUS
DE BLASPHEMIA DE APOSTASIA
DE SYMONIA
DE POTESTATE PAPAE
DE COMPOSITIONE HOMINIS
«Anglicus», а не «basilicus», – подумал он. – «Symonia», а не «sanctimonia», «Papae», а не «papallae». Обгоревший лист из Повоёвиц. Рукопись, которую Петерлин велел сжечь. Это был Виклиф».
– Виклиф! – по инерции проговорил он вслух. – Виклиф, который солжет и правду скажет. Сожженный, из могилы выброшенный…
– Что? – Гуон фон Сагар повернулся, держа в руках две баночки. – Кого выкинули из могилы?
– Не выкинули. – Рейневан мыслями был еще далеко. – Только еще выкинут. Так гласит пророчество. Джон Виклиф, doctor evangelicus… лжец, ибо еретик, но в голиардовой песне он тот, кто правду скажет. Похоронен в Люттерворте, в Англии. Его останки будут выкопаны и сожжены, пепел выкинут в реку Эйвон, и он поплывет в море. Это случится через три года.
– Интересно, – серьезно сказал Гуон. – А другие пророчества? Судьба Европы? Мира? Христианства?
– Сожалею. Только Виклиф.
– Плоховато. Но лучше что-то, чем ничего. Говоришь, выкинут Виклифа из могилы. Через три года? Посмотрим, удастся ли эти сведения как-то использовать… А ты, коль уж мы об этом заговорили, почему так Виклифом… Ах, прости. Я не должен был… В нынешние времена такие вопросы не задают. Виклиф, Вальдхаузен, Гус, Иероним, Иоахим… Опасное чтиво, опасные взгляды, уже многие из-за них распрощались с жизнью…
«Многие, – подумал Рейневан. – Действительно, многие. Эх, Петерлин, Петерлин…»
– Возьми баночки. И пошли.
Тем временем компания за столом набралась уже недурно, единственными трезвыми казались Буко фон Кроссиг и Шарлей. Обжорство продолжалось, из кухни принесли второе блюдо – кабанью колбасу в пиве, сервелат, вестфальскую кашу в кишке и много хлеба.
Гуон фон Сагар смазал синяки и помятины, Рейневан сменил перевязку Вольдану из Осин. Освобожденная от бинта опухшая физиономия Вольдана вызвала всеобщее бурное веселье. Самого Вольдана больше, чем рана, волновал шлем с хундсгугелем, который он оставил в лесу и который якобы стоил ему целых четыре гривны. На замечания, что шлем-де был испорчен, он отвечал, что его можно было бы исправить.
Вольдан был также единственным, кто выпил предложенный ему маковый эликсир. Буко, отпробовав, вылил декокт на покрытый соломой пол и обругал Гуона за «горькое говно», остальные последовали его примеру. План усыпления раубриттеров провалился.
От венгерского и двойного медового не отказалась и Формоза фон Кроссиг, что было видно как по зарумянившимся щечкам, так и по не совсем уже складной речи. Когда Рейневан и Гуон вернулись, Формоза перестала метать на Вейраха и Шарлея призывные взгляды, а занялась Николеттой, которая, немного откушав, сидела, опустив голову.
– Чего-то она вовсе, – изрекла хозяйка замка, – не как Биберштайнувна. Какая-то непохожая. Талия тонкая, задок маленький, а после того, как Биберштайны с Погожелами породнились, дочери у них обычно пожопистее получались. От Погожелов они носы тоже унаследовали курносые, а у этой нос прямой. Правда, высокая она, это верно, как бывают Сендковицувны, а Сендковицы тоже с Биберштайнами сроднены. Но у Сендковицувен глаза бывают черные, а у этой васильковые…