Теперь уже, когда иду навещать маму, я даже не прикидываюсь собой. 3 страница
И даже если парню не капли не нравилось там торчать, способность улыбаться, прикидываться таким в процессе, -- это заслуживало даже большего восхищения.
Точно так же, как съемки порнофильма требуют присутствия определенного числа людей, которые стоят здесь же, за кадром, жуют бутерброды, вяжут, смотрят на часы, пока другие голыми занимаются сексом на расстоянии в каких-то несколько футов...
Для глупого маленького мальчика это стало просветлением. Быть в этом мире настолько спокойным и непоколебимым -- казалось Нирваной.
"Свобода" -- неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
Именно такой гордостью и уверенностью в себе маленький мальчик хотел обладать. Когда-нибудь.
Если бы на картинках с обезьяной был он сам, то каждый день он мог бы смотреть на них и думать: "Если я смог сделать такое, то смогу что угодно". И неважно, с чем еще придется столкнуться, -- если ты мог улыбаться и смеяться, пока обезьяна пялила тебя каштанами в промозглом бетонном подвале, а кто-то делал снимки, -- да любая другая ситуация была бы как два пальца.
Даже ад.
Больше и больше в голове глупого малыша назревала такая мысль...
Что если на тебя посмотрит достаточно людей, то больше тебе уже не нужно будет ничье внимание.
Что тебя достаточно когда-нибудь схватить, разоблачить и выставить напоказ, и тебе никогда уже не скрыться. Не будет разницы между твоей общественной и личной жизнью.
Что если ты достаточно приобретешь, достаточно многого добьешься, то тебе никогда уже больше не захочется иметь или делать что-то еще.
Что если ты будешь достаточно есть и спать, то больше тебе хотеться не будет.
Что если тебя полюбит достаточно много людей, то ты перестанешь нуждаться в любви.
Что ты способен когда-нибудь стать достаточно умным.
Что когда-нибудь у тебя может быть достаточно секса.
Все это стало целями маленького мальчика. Иллюзиями, которые останутся с ним на всю жизнь. Все эти обещания он разглядел в улыбке толстяка.
Ну и после того, всякий раз, когда ему становилось страшно, грустно или одиноко; в каждую ночь, когда он просыпался в панике в очередном приемном доме, его сердце колотилось, а постель была сырой; в любой день, когда он отправлялся в школу в новых краях; всякий раз, когда мамуля возвращалась забрать его, в любом промозглом номере мотеля; в каждой взятой напрокат машине, -- мальчик вспоминал все ту же дюжину фоток нагнувшегося толстяка. Обезьяну с каштанами. И малолетнего говнюка такое сразу же успокаивало. Оно показывало ему, насколько храбрым, сильным и счастливым способен стать человек.
И что пытка будет пыткой, а унижение -- унижением, только если ты сам решишь страдать.
"Спаситель" -- неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
И вот ведь смешно: как только кто-то спасает тебя, первое, что хочется сделать -- спасти других. Всех людей. Каждого.
Малыш никогда не узнал имя этого человека. Но никогда не забывал ту улыбку.
"Герой" -- неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
Глава 6
В следующий раз, когда прихожу навестить маму, я по-прежнему ФредГастингс, ее государственный защитник, и всю дорогу она мне поддакивает. Пока не сообщаю ей, что до сих пор не женат, а она говорит, мол, это позор. Потом включает телевизор, какую-то мыльную оперу, ну, знаете, где настоящие люди прикидываются фуфельными, с надуманными проблемами, а настоящие люди наблюдают за ними, чтобы забыть свои настоящие проблемы.
В следующий визит я по-прежнему Фред, но уже женатый и с тремя детьми. Это уже лучше, но трое детей... многовато. Людям следует ограничиваться двумя, замечает она.
В следующий визит у меня уже двое.
С каждым визитом ее под одеялом остается все меньше и меньше.
С другой стороны, все меньше и меньше Виктора Манчини сидит на стуле у ее кровати.
На следующий день я снова я, и проходит всего несколько минут до момента, когда мама звонит и вызывает медсестру, чтобы та провела меня обратно в холл. Мы сидим молча, потом я беру куртку, а она зовет:
-- Виктор?
Говорит:
-- Должна тебе кое-что сказать.
Скатывает из пуха катышек между двух пальцев, скручивает его, делая меньше и туже, потом наконец, поднимает на меня взгляд и спрашивает:
-- Помнишь Фреда Гастингса?
Да уж помню.
У него сейчас уже жена и двое замечательных детей. Так приятно, говорит она, увидеть, как жизнь работает на хорошего человека.
-- Посоветовала ему купить землю, -- говорит мама. -- Новой они уже нынче не производят.
Спрашиваю ее, кто такие эти "они", -- а она еще раз жмет кнопку вызова медсестры.
На выходе обнаруживаю доктора Маршалл, которая ждет в коридоре. Она стоит тут же, прямо у двери моей мамы, пролистывая записи на планшетке, и поднимает на меня взгляд: глаза уже спрятаны за толстыми стеклами очков. Рука быстро выщелкивает и отщелкивает авторучку.
-- Мистер Манчини? -- спрашивает. Складывает очки, кладет их в нагрудный карман халата и сообщает. -- Нам обязательно нужно обсудить случай вашей матери.
Трубку для желудка.
-- Вас интересовали другие варианты, -- говорит она.
Из двери медпункта дальше по коридору за нами наблюдают три сотрудницы, склонив головы друг к другу. Одна, по имени Дина, зовет:
-- Покатать вас двоих в колясочке?
А доктор Маршалл отзывается:
-- Займитесь, пожалуйста, своим делом.
Мне она шепчет:
-- На всяческих мелких операциях персонал начинает вести себя так, словно они еще в медучилище.
Эту Дину я имел.
См. также: Клер из Ар-Эн.
См. также: Перл из Си-Эн-Эй.
Волшебство секса -- обладание без обузы владения. Сколько женщин домой не води -- со складским местом никогда проблем не возникает.
Доктору Маршалл, ее ушам и нервным рукам, сообщаю:
-- Не хотелось бы, чтобы ее кормили насильно.
Сестры продолжают наблюдать за нами, доктор Маршал берет меня под руку и уводит от них со словами:
-- Я общалась с вашей матерью. Какая женщина! Эти ее политические акции. Все эти демонстрации. Вы ее, наверное, очень любите.
А я отвечаю:
-- Ну, не сказал бы, что прям так уж.
Мы останавливаемся, а доктор Маршалл что-то шепчет так, что мне приходится придвинуться поближе, чтобы расслышать. Слишком поближе. Медсестры продолжают наблюдать. А она выдыхает мне в грудь:
-- Что если бы нам удалось полностью вернуть разум вашей матери?
Выщелкивая и отщелкивая ручку, продолжает:
-- Что если бы нам удалось сделать ее умной, сильной, энергичной женщиной, какой она была в свое время?
Мою мать, такой, какой она была в свое время?
-- Это может оказаться возможным, -- замечает доктор Маршалл.
И, даже не думая, как такое прозвучит, я говорю:
-- Боже упаси.
Потом прибавляю как можно быстрей, что затея, пожалуй, не так уж и хороша.
А вглубь по коридору медсестры хохочут, зажав рты руками. И даже с такого расстояния можно разобрать слова Дины:
-- Это послужит ему отличным уроком.
В мой следующий визит я по-прежнему Фред Гастингс, и мои двое детей приносят из школы сплошные пятерки с плюсом. На этой неделе миссис Гастингс красит нашу столовую в зеленый.
-- Голубой лучше, -- возражает мама. -- Если речь идет о комнате, в которой ты собираешься держать пищу.
После этого столовая становится голубой. Мы живем на Восточной Сосновой улице. Мы католики. Деньги храним в Городском первом федеральном. Ездим на "Крайслере".
Все по велению моей мамы.
В следующую неделю я начинаю все записывать, все подробности, чтобы от этой недели до следующей не позабыть, кто я да что я. "Гастингсы во все праздники ездят отдыхать на озеро Робсон", пишу. Мы ловим рыбу на блесну. Болеем за "Пэккерсов". Никогда не едим устриц. Покупаем участок. Каждую субботу я первым делом сажусь в зале и штудирую записи, пока медсестра идет посмотреть, не спит ли мама.
Стоит мне войти в комнату и представиться Фредом Гастингсом -- она тычет пультом в телевизор и выключает его.
Самшит вокруг дома ничего, учит она, но вот бирючина -- лучше.
А я все записываю.
Люди высшего сорта пьют только скотч, говорит она. Водосток прочищайте в октябре, а потом в ноябре повторно, говорит. Оберните воздушный фильтр в машине в туалетную бумагу, чтобы прослужил дольше. Вечнозеленые подрезайте только после первых заморозков. На растопку лучше всего идет зола.
Записываю все. Составляю опись того, что от нее осталось: пятна, морщины, ее набухшая или пустая кожа, чешуйки и сыпь, -- и пишу себе напоминания.
Ежедневно: носи крем от солнца.
Крась седину.
Не сходи с ума.
Ешь меньше жирного и сладкого.
Побольше качай пресс.
Не начинай забывать всякую всячину.
Подрезай волосы в ушах.
Принимай кальций.
Увлажняй кожу. Ежедневно.
Заморозь время на одном месте навеки.
Не старей, черт тебя дери.
Она спрашивает:
-- Ничего не слышно от моего сына, Виктора? Помнишь его?
Прекращаю писать. У меня болит сердце, но я уже забыл, к чему бы это.
Виктор, рассказывает мама, никогда ее не навещает, а если и приходит -- то не слушает. Виктор вечно занят, рассеян и на все ему плевать. Он вылетел из медицинского, и делает из своей жизни полнейший хаос.
Она подбирает пух с одеяла.
-- У него какая-то работа с минимальной зарплатой, экскурсоводом, или что-то такое, -- рассказывает. Она вздыхает, и ее жуткие желтые руки нашаривают пульт от телевизора.
Спрашиваю: разве Виктор за ней не присматривал? Разве нет у него права жить собственной жизнью? Говорю: а может быть, Виктор так занят, потому что каждый вечер он куда-то идет и в буквальном смысле убивает себя, чтобы оплатить счета за ее постоянный уход. Это минимум три штуки баксов каждый месяц, на минутку. Может, как раз поэтому Виктор бросил учебу. Говорю -- просто возьмем и предположим: может быть, Виктор, черт его дери, делает все, что в его силах.
Говорю -- может, Виктор делает больше, чем кажется некоторым.
А мама улыбается и отвечает:
-- Ах, Фред, ты все тот же защитник безнадежно виновных.
Мама включает телевизор, а на экране прекрасная женщина в сверкающем вечернем платье бьет другую прекрасную молодую женщину бутылкой по голове. Бутылка даже не примяла ей волосы, но женщина теряет память.
Может быть, Виктор разбирается с собственными проблемами, говорю.
Первая прекрасная женщина перепрограммирует женщину с амнезией на мнение, что та -- робот-убийца, который должен выполнять распоряжения прекрасной женщины. Робот-убийца с такой охотой принимает свое новое обличье, что даже интересно становится: может, она просто разыгрывает потерю памяти, а так вообще -- всегда искала удобный повод мочить людей направо-налево.
Разговоры с мамой, злость и негодование будто сливаются по стоку, пока мы сидим и это наблюдаем.
Мама в свое время подавала на стол омлеты с налипшими черными хлопьями покрытия со сковородки. Она готовила в алюминиевых кастрюлях, а лимонад мы пили из алюминиевых кружек, мусоля их гладкие холодные ободки. Подмышки мы душили дезодорантом на основе солей алюминия. Сто пудов, были тысячи путей, по которым мы пришли бы к этой же точке.
В рекламном перерыве мама просит назвать ей хоть один хороший факт из личной жизни Виктора. Как он развлекается? Кем видит себя в следующий год? В следующий месяц? В следующую неделю?
Пока что понятия не имею.
-- И какого же черта ты хочешь сказать, -- спрашивает она. -- Мол, Виктор каждый вечер себя убивает?
Глава 7
Как только официант уходит, я подцепляю на вилку половину филейногобифштекса и целиком пихаю ее себе в рот, а Дэнни просит:
-- Братан, -- говорит. -- Не надо здесь.
Вокруг нас едят люди в броских шмотках. Со свечами и хрусталем. С полным набором вилочек специального назначения. Никто ничего не подозревает.
Мои губы трещат, пытаясь сомкнуться вокруг ломтя бифштекса, мясо соленое и сочное от жира с молотым перцем. Язык мой отдергивается, чтобы освободить больше места, и рот наполняется слюной. Горячий сок и слюни пачкают мне подбородок.
Люди, которые заявляют, что говядина тебя убьет, не разбираются в этом и наполовину.
Дэнни быстро осматривается и говорит, цедит сквозь зубы:
-- Ты жадничаешь, друг мой, -- трясет головой и продолжает. -- Братан, нельзя же обманом заставлять людей, чтобы тебя любили.
Около нас сидит женатая пара с обручальными кольцами и седыми волосами, они едят не поднимая глаз, каждый опустил голову, читают программку одной и той же пьесы или концерта. Когда у женщины заканчивается вино, она тянется за бутылкой и наполняет собственный бокал. Ему не наливает. На ее муже часы с массивным золотым браслетом.
Дэнни наблюдает, как я разглядываю пожилую пару и грозится:
-- Я скажу им, клянусь.
Он высматривает официантов, которые могли бы нас узнать. Пялится на меня, выставив нижние зубы.
Кусок бифштекса так велик, что я не могу свести челюсти. У меня раздулись щеки. Губы туго вытягиваются, чтобы сомкнуться, и мне приходится дышать носом, пока я пытаюсь жевать.
Официанты тут в черных пиджаках, каждый с красивым полотенцем, перекинутым через руку. Живая скрипка. Серебро и фарфор. Мы обычно не делаем такого в подобных заведениях, но список ресторанов у нас заканчивается. В городе ровно столько-то мест, где можно поесть, и не больше, -- а это уж точно такой трюк, который нельзя повторить в одном заведении дважды.
Отпиваю чуток вина.
За другим соседним столиком молодая пара принимает пищу, держась за руки.
Быть может, сегодня вечером это окажутся они.
За другим столиком, глядя в пустое пространство, ест мужчина в костюме.
Быть может, сегодня вечером героем станет он.
Отпиваю еще вина и пытаюсь проглотить, но бифштекса слишком много. Он застряет, уперевшись мне в стенку глотки. Я перестаю дышать.
В следующий миг мои ноги так резко выпрямляются, что стул летит из-под меня вверх тормашками. Руки цепляются за глотку. Стою, таращась на разрисованный потолок, закатываю глаза. Подбородок мой выпячивается далеко вперед.
Дэнни лезет с вилкой через столик, чтобы стащить у меня брокколи, и заявляет:
-- Братан, ты сильно переигрываешь.
Быть может, это окажется восемнадцатилетний помощник официанта, или парень в вельветовых брюках и водолазке, но один из этих людей будет оберегать меня всю свою жизнь как зеницу ока.
Люди уже привстали на сиденьях стульев.
Быть может, женщина в платье с корсажем и длинными рукавами.
Быть может, длинношеий мужчина в очках с тонкой оправой.
В этом месяце я получил три именинные открытки, а ведь еще даже не пятнадцатое число. В прошлом месяце было четыре. В позапрошлом -- шесть именинных открыток. Большую часть этих людей я не помню. Благослови их Господи, -- но вот они меня не забудут никогда.
Из-за того, что не дышу, у меня на шее набухают вены. Лицо краснеет и наливается жаром. Пот струится по лбу. От пота мокнет рубашка на спине. Крепко обхватываю себя за глотку обеими руками, -- универсальный знак языка жестов, "кто-то задыхается насмерть". Я до сих пор получаю именинные открытки от людей, которые даже не говорят по-английски.
Первые несколько секунд все обычно высматривают, кто же сделает шаг вперед и станет героем.
Дэнни лезет, чтобы стащить вторую половину моего бифштекса.
По-прежнему крепко обхватив руками глотку, тянусь и пинаю его в ногу.
Дергаю галстук.
Рву верхнюю пуговицу воротничка.
А Дэнни отзывается:
-- Эй, братан, больно же.
Помощник официанта отшатывается обратно. Ему героизма не хочется.
Скрипач и стюард ресторана идут голова к голове, несутся в мою сторону.
По другую сторону, через толпу проталкивается женщина в коротком черном платьице. Спешит мне на помощь.
По другую сторону, мужчина сдирает с себя вечерний пиджак и кидается вперед. Откуда-то еще доносится крик женщины.
Такое никогда не занимает много времени. Все приключение длится одну-две минуты, это предел. И очень хорошо, потому что именно на столько я могу задержать дыхание с набитым ртом.
Мой первый выбор -- пожилой мужчина с массивными золотыми часами, как человек, который сэкономит нам день, взяв на себя счет за наш ужин. Мой личный выбор -- та, в коротком черном платьице, по той причине, что у нее красивые буфера.
Даже если приходится самим платить за наши порции: я считаю, чтобы делать деньги -- нужно деньги вкладывать, так?
Сгребая ложкой жратву в грызло, Дэнни замечает:
-- Ты все это творишь по полной инфантильности.
Тянусь и снова его пинаю.
Я творю все это, чтобы вернуть в жизни людей дух приключения.
Я творю все это, чтобы создавать героев. Дать людям испытание сил.
Яблоко от яблони.
Я творю все это, чтобы делать деньги.
Кто-то спасет тебе жизнь -- и после будет любить тебя вечно. Есть такой старый китайский обычай, что если кто-то спасает тебе жизнь -- то он в ответе за тебя навеки. Ты будто становишься его ребенком. Весь остаток жизни эти люди будут писать мне. Каждый год слать мне юбилейные поздравления. Именинные открытки. Даже тоскливо от мысли, что у стольких людей возникает одна и та же идея. Они звонят по телефону. Узнать, все ли у тебя в порядке. Глянуть, не нужно ли тебя подбодрить. Или подогнать деньжат.
Но я же не трачу деньги на девочек по вызову. Содержать маму в Центре по уходу Сент-Энтони стоит под три штуки ежемесячно. Эти добрые самаритяне помогают выжить мне. А я ей. Все просто.
Притворяясь слабым, ты обретаешь власть. И, напротив, ты даешь людям почувствовать себя очень сильными. Ты спасаешь людей, давая им спасти тебя.
Все, что придется делать -- быть хилым и признательным. Так оставайся в роли опущенного.
Человеку в самом деле нужен кто-то, выше кого он может себя ощутить. Так оставайся в роли униженного.
Человеку нужен кто-то, кому можно послать чек в Рождество. Так оставайся в роли нищего.
"Милосердие" -- неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
Ты -- свидетельство их смелости. Ты свидетельство их героического поступка. Их наглядный успех. Я творю все это, потому что каждому хочется спасти человеческую жизнь на глазах у сотни других людей.
Острым кончиком ножа Дэнни делает на скатерти наброски: зарисовывает архитектуру помещения, карнизы и отделку, ломаные линии фронтонов над каждым проходом, -- все это, продолжая жевать. Подносит ко рту край тарелки и продолжает ложкой грести жратву вовнутрь.
Чтобы провести трахеотомию, нащупываешь впадинку немного ниже адамова яблока, но чуть выше перстневидного хряща. Делаешь столовым ножом полудюймовый горизонтальный разрез, потом сжимаешь края и вводишь внутрь палец, чтобы открыть его. Вставляешь "трахейную" трубку: лучше всего -- питьевую соломинку или половинку авторучки.
Пускай мне не стать великим доктором, который спасает сотни пациентов -- зато так я становлюсь великим пациентом, который создает сотни потенциальных докторов.
Вон, быстро приближается мужчина в смокинге, огибая подворачивающихся зевак, бежит со столовым ножом и шариковой ручкой.
Подавившись, ты становишься легендой о них самих, которую эти люди будут лелеять и пересказывать до самой смерти. Они будут считать, что дали тебе жизнь. Ты можешь оказаться единственным достойным поступком, единственным воспоминанием на смертном одре, которое оправдывает все их существование.
Так будь активной жертвой, будь великим неудачником.
Человек готов через обруч прыгать, ему только дай почувствовать себя богом.
Это мученичество Святого Меня.
Дэнни счищает все с моей тарелки на свою и продолжает вилкой пихать жратву в грызло.
Прибежал стюард ресторана. Эта в коротком черном платьице предстала передо мной. Мужчина в массивных золотых часах.
В следующий миг чьи-то руки вынырнут сзади и замкнутся вокруг меня. Кто-то незнакомый крепко заключит меня в объятия, замком из двух рук упершись мне под грудную клетку, и выдохнет в мое ухо:
-- Все нормально.
Выдохнет в твое ухо:
-- С тобой все будет хорошо.
Пара рук обхватит тебя, может даже оторвет от земли, и незнакомец зашепчет:
-- Дыши! Дыши, черт возьми!
Кто-то хлопнет тебя по спине, как врач хлопает новорожденного, и ты выпустишь в воздух полный рот жеваного бифштекса. В следующую секунду вы оба рухнете на пол. Будешь хлюпать носом, а кто-то в это время -- рассказывать тебе, что все хорошо. Ты жив. Тебя спасли. Ты почти умер. Они прижимают твою голову к груди и укачивают тебя со словами:
-- Отойдите, все. Освободите тут место. Представление кончилось.
И ты уже их ребенок. Ты принадлежишь им.
Они прикладывают к твоим губам стакан воды и говорят:
-- Успокойся уже. Тише. Все кончено.
Тише так тише.
Пройдут годы, а этот человек будет все звонить и писать. Ты будешь получать открытки и, возможно, чеки.
Кем бы он ни был, этот человек будет любить тебя.
Кем бы ни был человек, он будет очень гордиться. Даже если о твоих настоящих предках такого не скажешь. Этот человек будет гордиться тобой, потому что ты дал ему очень большую гордость за самого себя.
Отхлебываешь воды и кашляешь, чтобы герой мог салфеткой вытереть тебе подбородок.
Делай что угодно, чтобы скрепить эти узы. Это усыновление. Не забудь подкинуть побольше деталей. Вымажь их шмотки соплями, чтобы они могли посмеяться и простить тебя. Хватайся и цепляйся руками. Поплачь как следует, чтобы они могли протереть тебе глаза.
Плакать нормально, пока удается делать это притворно.
Главное -- не надо ни в чем отказывать. Все это станет чьей-то лучшей жизненной историей.
Самое важное: если тебе не хочется заполучить мерзкий трахейный шрам -- лучше начни дышать до того, как кто-то доберется до тебя со столовым ножом, с перочинным ножиком, с разрезным для бумаги.
Еще одна мелочь, о которой нужно помнить: когда выхаркнешь полный рот жеваной мрази, затычку из мертвечины и слюней, нужно целиться строго в Дэнни. Ему жопу прикрывают папочки-мамочки, дедушки-бабушки и тетушки-дядюшки-братики, которые вытащат его из любого западла. Поэтому Дэнни меня никогда не понять.
Остальные люди, все остальные в ресторане, иногда толпятся вокруг и аплодируют. Люди от облегчения начинают реветь. Люди выплескиваются из дверей кухни. Через пару минут все будут пересказывать друг другу эту историю. Все будут заказывать выпивку для героя. Глаза у каждого будут блестеть от слез.
Все они подойдут пожать герою руку.
Они подойдут похлопать героя по спине.
Это куда в большей мере их день рождения, чем твой, но пройдут годы, а человек будет присылать тебе именинные открытки в каждое нынешнее число этого месяца. Он станет новым членом твоей собственной очень-очень большой семьи.
А Дэнни молча помотает головой и попросит меню десертов.
Вот зачем я творю все это. Лезу во все эти неприятности. Чтобы продемонстрировать людям хоть одного незнакомца-храбреца. Чтобы спасти хоть одного человека от скуки. Это не просто ради денег. Это не просто ради обожания.
Но ни то ни другое не повредит.
Это очень легко. Это выглядит не особо красиво, -- по крайней мере на поверхности, -- но ты все равно в выигрыше. Главное, позволь себе казаться сломленным и униженным. Главное, всю свою жизнь продолжай повторять людям: "Простите. Простите. Простите. Простите. Простите..."
Глава 8
Ева следует за мной по коридору с набитыми жареной индейкой карманами.Ее туфли забиты жеваным бифштексом по-солсберски. Ее лицо -- напудренный скомканный бархатный клубок кожи, -- десятки морщин, которые все сбегают в рот; и она катится за мной со словами:
-- Ты. Не смей от меня убегать.
Ее руки сотканы из узловатых вен, ими она крутит колеса. Сгорбленная, в коляске, беременная здоровенной раздутой селезенкой, она следует за мной со словами:
-- Ты сделал мне больно.
Говорит:
-- Не смей отрицать это.
Одетая в слюнявчик цвета еды, она продолжает:
-- Ты сделал мне больно, и я расскажу мамочке.
Здесь, где содержат мою маму, ей приходится носить браслет. Это не браслет с украшениями, -- это такая толстая пластиковая полоска, заваренная вокруг запястья, чтобы ее никогда нельзя было снять. Ее не разрежешь. Не расплавишь пополам сигаретой. Люди уже перепробовали все эти способы, чтобы высвободиться.
Если на тебе браслет, то каждый раз, когда проходишь по коридору - ты слышишь, как защелкиваются замки. Какая-то магнитная лента, или что-то такое, запечатанное в пластик, посылает сигнал. Останавливает двери лифта, чтобы те не открывались и не пускали тебя внутрь. Закрывает почти каждую дверь, стоит подойти к ней ближе, чем на четыре фута. Нельзя покинуть этаж, за которым ты закреплен. Нельзя выйти на улицу. Можно сходить в сад, в зал или в часовню, но больше -- никуда на свете.
Если же вы как-то проскочите через двери выхода -- браслет, ясное дело, включит тревогу.
Такие дела в Сент-Энтони. Тряпье, шторы, кровати, -- почти все огнеупорное. И все грязеотталкивающее. Можно натворить что угодно где угодно, тут запросто все уберут. Такое заведение называется центр по уходу. Не очень-то приятно рассказывать вам об этом обо всем. Портить сюрприз, в смысле. Вы все это увидите сами очень даже скоро. Если сильно заживетесь на свете.
Или возьмете да свихнетесь вне очереди.
Моя мама, Ева, даже вы лично -- в итоге каждый получает по браслету.
Здесь вовсе не так называемый "гадюшник". При входе вас не встречает запах мочи. Не за три же штуки ежемесячно. В прошлом веке здесь был женский монастырь, и монашки насадили прекрасный сад из старых роз: прекрасный, обнесенный стенами, и полностью защищенный от побега.
Видеокамеры безопасности наблюдают за тобой с каждого ракурса.
В тот миг, когда входишь в парадную дверь, начинается пугающая медленная миграция местных обитателей, смыкающих вокруг тебя кольцо. Каждая коляска, все люди с костылями и палочками, -- только завидев посетителя, все ползет навстречу.
Высокая миссис Новак с пристальным взглядом -- "раздевалка".
Женщина в соседней с маминой комнате -- "хомячиха".
Эти самые раздевалки стаскивают с себя одежду в любой подходящий момент. Таких ребят медсестры одевают в то, что смотрится как комбинация из штанов и рубашки, но на самом деле является комбинезоном. Рубашка вшита в пояс штанов. Пуговицы на рубашке и ширинка -- фуфельные. Единственный путь наружу или внутрь -- длиннющая змейка на спине. Старики здесь -- с ограниченным полем движений, поэтому раздевалка, даже та, которую называют "агрессивная раздевалка", заключена трижды. В свои шмотки, в свой браслет и в свой центр по уходу.
"Хомячиха" -- это та, кто жует еду, а потом забывает, что делать дальше. Они забывают как глотать. Вместо этого сплевывают каждую прожеванную порцию в карман одежды. Или в сумочку. Выглядит это совсем не так мило, как звучит.
Миссис Новак -- мамина соседка по комнате. А хомячиха -- Ева.
В Сент-Энтони первый этаж отведен под людей, которые забывают имена, носятся голыми и набивают карманы жеваной жратвой, но, с другой стороны, они очень даже без серьезных расстройств. Также здесь немного молодых с паленым наркотой и затуманенным общими травмами головы мозгом. Все они могут ходить и говорить, даже если это просто каша из слов, постоянный словесный поток, с виду без всякой закономерности.
-- Фига народа дороге маленькая закатом пела веревку пурпура вуалью нету, -- вот так они говорят.
Второй этаж для лежачих пациентов. На третий этаж люди отправляются умирать.
Мама пока на первом этаже, но никто не остается там навечно.
Ева попала сюда так: бывает, люди приводят состарившихся родителей в людное место и спокойно бросают их там без документов. Таких вот Ирм или Дороти, которые сами понятия не имеют, кто они есть. Люди считают, что муниципалитет, или правительство штата, или кто бы там ни был, их подберет. Вроде того, как правительство убирает мусор.
Такое же происходит, когда вы оставляете старую машину в придорожной канаве, сняв номера и заводское клеймо, чтобы городским властям пришлось ее куда-нибудь отбуксировать.
Кроме шуток, это называется "сдать бабулю на свалку", и администрации Сент-Энтони приходится держать определенное количество сданных на свалку бабуль, паленых на экстази детишек с улицы и суицидальных бомжих. Только здесь их не называют бомжихами, а уличных девочек не зовут синявками. Я так думаю -- кто-то притормозил на машине, потом взял да выставил Еву за дверцу, и никогда не проронил ни слезинки. Вроде того, как люди обходятся с домашними питомцами, которых не могут содержать.
Ева все еще тащится за мной хвостиком; я добираюсь в комнату мамы, а ее там нет. Вместо мамули в пустой кровати большая мокрая утка в пропитанном мочой матрасе. Сейчас время душа, как мне кажется. Медсестра везет вас по коридору в большую выложенную плиткой комнату, где вашу персону можно вымыть из шланга.