Из фронтового дневника-воспоминаний Федора Барсукова
бывшего военного корреспондента армейской газеты (49-я армия) «За родину!», в октябре 1941 года политрука стрелковой роты 60-й стрелковой дивизии.
11 октября 1941 года
Запорошенное снегом Варшавское шоссе. Уныло бредут к столице разрозненные группы красноармейцев. Это идут на сборные пункты вышедшие из окружения подразделения. Им бы сейчас на запад, к Малоярославцу, откуда доносится канонада, а они на восток. Комом подкатывается к горлу обида за наше бессилие остановить врага.
12 октября 1941 года
Знаменитое село Тарутино. Оно известно нам по истории Родины. Здесь залечивает раны, пополняется людьми после тяжелых боев под Яблоново наша 60-я стрелковая дивизия.
…Три полка немецкой пехоты, прикрываясь тринадцатью танками, бросились на поредевшие цепи наших подразделений. Командир орудия Василий Ханаков прямой наводкой уничтожил более 50 оккупантов. Они уже окружают орудийный расчет, торжествуя победу. Рано! Заняв круговую оборону, ханаковцы расстреливали немцев в упор и заставили их отойти…
Переходя от окопа к окопу, рассказываю бойцам о подвиге артиллеристов, о награждении их командира орденом Красной Звезды. Окопов, собственно, еще не было. Мы только рыли их на холме, рядом с памятником войны 1812 года, построенном в 1834 году на рубли, собранные крестьянами ближайших деревень. Здесь в конце 1812 года армия Кутузова преградила путь французам, рвавшимся на юг. «На сем месте, — высечено на камне, — российское воинство, предводительствуемое фельдмаршалом Кутузовым, укрепясь, спасло Россию и Европу. Село Тарутино ознаменовано было славною победою русского войска над неприятелем. Отныне имя его должно сиять в наших летописях наряду с Полтавою, а река Нара будет для нас так знаменита, как Непрядва, на берегах которой погибли бесчисленные ополчения Мамая…»
18 октября 1941 года
Не довелось нам принять бой в Тарутино. Ненастная ночь. Спят в крестьянских избах бойцы. Снова тревога. Мелькают светлячки карманных фонариков. Слушаем, поеживаясь на холодном ветру, боевой приказ комбата: «По машинам!» Молча втискиваем свои озябшие тела в грузовики и мчимся в промозглую неизвестность. Снежная крупа колюче обжигает лицо, чувствую, как болезненно коченеют руки и ноги. Эх, вот когда пригодилось бы теплое белье! Вчера старшина составлял списки. Но, увы. На войне как на войне…
19 октября 1941 года
На рассвете колонна автомашин остановилась на берегу реки. «Слезай, приехали!» — несется по колонне. Где мы и что мы? По карте, здесь должен быть мост. Об этом же напоминают торчащие из воды обгоревшие сваи. На том берегу видны силуэты изб, слышен лай собак. Из стога соломы возникла заросшая голова бородатого старика.
— Откуда это вы, служивые? — переминаясь с ноги на деревянный протез, спрашивает дед.
— Скажи лучше, отец, как перебраться на тот берег и кто взорвал мост? — интересуется комбат, водя фонариком над картой.
— В Тарусу-то? — уточняет дед и с нескрываемой обидой советует: — Пошукайте вдоль берега, может, и отыщете какую посудину. А ежели насчет моста, то его порешили наши, будь они неладны!
Что и говорить — не лестный отзыв о защитниках города. Но старик что думал, то и говорил, не подбирая удобных для уха слов.
Пока шли розыски плавучих средств и мы, блаженствуя, отогревались у костра, инвалид, попыхивая козьей ножкой, разъяснял, что в городе два дня нет никакой власти. «Ни наших, ни ихних», — уточнил дед…
…Шли годы. Из книги «Битва за Москву» я узнал, что на этом участке фронта не прикрытой от врага оказалась не только Таруса: «Штаб 49-й армии не располагал необходимыми резервами для обороны этих городов (Тарусы и Серпухова. — Ф. Б.). Здесь образовались не закрытые ни войсками, ни инженерными сооружениями оперативные „ворота“ в 30–40 километров шириной». А мы-то наивно думали в ту пору, что только Таруса оказалась неприкрытой. К нашему счастью, упоенное временным успехом немецко-фашистское командование отнюдь не всегда вело тактическую и оперативную разведку и поэтому не имело представления о сложившемся здесь благоприятном для него положении.
На 100–150 метров фронта приходился один боец, а один станковый пулемет — на 3 километра. Не легче обстояло дело и с артиллерией.
Переправившись, кто вброд, кто на бревнах, на тот берег, мы стали искать пристанище. Едва расположился на ночлег, как вызвали к комбату.
— Подбирай, политрук, четверых хлопцев и топай в разведку. Узнай, где противник, — пробасил с украинским акцентом комбат.
Вот и весь инструктаж. Не много, если учесть, что мои познания о войсковой разведке ограничивались в то время учебниками и кинофильмом «Чапаев». Запаслись лимонками, дисками к автоматам и в путь. Как сейчас помню, мела ранняя поземка. Большак засыпало рыхлым снегом. «Будь впереди даже плохонькая засада, перебьют, как кур», — мелькнула тревожная мысль. Решил свернуть влево и пробираться по бурелому. Тяжело, но ведь безопаснее. Шагаем час, другой, а о противнике ни слуху ни духу. Пора, пожалуй, и возвращаться. Но с чем? Задание-то не выполнено.
Молча идем дальше. Набрели на избушку лесника. Укрывшись в стогу соломы, посылаю туда Калюжного. Проходит двадцать томительных минут, а разведчик как в воду канул. В голову лезут тревожные мысли: «Открыл парень дверь, а его — цап. Откуда, какой части, кто командир?» Словом, надо было принимать решение. Посылаю еще одного бойца. Едва он отошел на несколько шагов, как из ночной темени вырос Калюжный. Оказывается, лесничий сообщил ему, что вчера к нему нагрянули пятеро конных фашистов. Очистив дотла погреб и курятник, они исчезли. Хозяйка угостила ночного гостя картошкой с молоком. Вот он и замешкался.
Обстановка прояснилась. Узнав, где противник, мы спокойно, теперь уже по дороге, возвратились в Тарусу. А ведь прав был тот старик, с укоризной отвечая на наши вопросы. Рановато наши оставили Тарусу…
20 октября 1941 года
Нашей роте приказано оборонять деревню Кресты, что юго-западнее Тарусы, откуда ожидается противник.
Две недели, неся потери в людях, наш отряд с трудом сдерживал бешеный натиск фашистов. Заняв круговую оборону, воины-ополченцы преградили путь врагу к Серпухову.
…Где-то здесь, у проселочной дороги, должен быть часовой. Но почему он не окликает меня? Спускаюсь в окоп. Часовой спит. Врагам не понадобилось бы и пули, чтобы обезвредить его. Да главное-то — не только его!..
Бойцы Овсянников, Якунов и Козлов прикрывают мост. Замаскировавшись, воины зорко наблюдают за противоположным берегом. Прошел час, другой. И вдруг у самого моста появились пятеро немецких солдат. Осмотрев берег, они ступили на мост. Меткие очереди автоматов сразили их. На помощь попавшим в засаду гитлеровцам спешат мотоциклисты. Но их постигла та же участь.
30 октября 1941 года
Со стороны Тарусы слышится беспорядочная ружейно-пулеметная стрельба. Сержант Сергеев и рядовой Калюжный повели только что захваченного пленного в штаб дивизии. К вечеру неожиданно конвой с пленным возвратился. Оказывается, в Тарусу после ожесточенного сражения уже ворвались немцы.
…Многое из того, что довелось видеть и слышать, уже давно улетучилось из памяти. Но один случай преследует меня по пятам — это тот пленный немец, которого конвоиры не довели до штаба дивизии. Читатель вправе спросить автора: «Куда же он исчез?»
Дело в том, что наш отряд к тому времени оказался в мешке, горловина которого выходила в овраг на берегу Оки, под носом у занявших Тарусу оккупантов. Судя по карте, это было единственное место, где можно было укрыться до темноты. Кругом до Серпухова хоть шаром покати — ни единого кустика. Чтобы добраться до этого места, предстояло протопать около двадцати километров. Сразу же возник вопрос: что делать с пленным? Никто из нас не мог тогда поручиться, что этот человек с кляпом во рту, оказавшись с нами в овраге и услышав родную речь, не попытается нас выдать криком о помощи. Ведь нам предстоит просидеть в овраге целый день.
Жаль, конечно, никто из нас не знал немецкого языка. Зачем я, поступая в институт, выбрал для изучения английский, а не немецкий? Увы, даром предвидения никто из нас не обладал. Кто мог знать тогда, что через четыре года именно этот язык ох как пригодится нам на поле боя. Мы так и не узнали, с какой целью немец проник в расположение нашей обороны. Комсомольский значок, оказавшийся у него в кармане, вызвал у нас неоднозначные суждения. Как он попал к немцу? Мог ли он сам по себе подтвердить его добрые намерения? Перед нами был солдат вражеской армии. Значок он мог снять с убитого, как трофей, чем любили похвастаться гитлеровские вояки. Оказавшись в госпиталях и в отпусках, они набивали этим себе цену тевтонской храбрости на поле боя. Позже стало известно, что немцы бахвалились фотоснимками, запечатлевшими моменты казни Зои Космодемьянской. Об этом теперь известно всему миру. Фотоснимки стали документами, свидетельствующими о расправах гитлеровцев над мирным населением на захваченных ими землях.
В той тяжелой ситуации для комбата это был не тот случай, чтобы он мог рисковать жизнью тех, кого нужно было вывести из окружения. А может быть… стоило бы все-таки пойти на риск и выходить, прихватив с собой и языка, — он сообщил бы ценные данные и не лежал бы за околицей русской деревушки, в бурьяне. Так рассуждал я, сомневаясь в правильности решения комбата в тот тревожный вечер.
1 ноября 1941 года
Обстановка крайне осложнилась. Немцы, двигаясь, как нам казалось, со стороны Наро-Фоминска, уже подходили к Оке. Связи со штабом дивизии не было. Мы оказались в окружении. Нужен был надежный проводник, который скрытно вывел бы нас лесными тропами к оврагу под самым носом фашистов, занявших Тарусу, чтобы потом перебраться через Оку. Повел нас поздней ночью председатель колхоза. Фамилия его, к сожалению, не сохранилась в памяти. Был он светловолосый, стройный и немногословный. Смелый это был человек, решительный.
2 ноября 1941 года
Пробираясь к Оке, думал: зачем комбату понадобился овраг за околицей Тарусы, где уже хозяйничали немцы? Теперь же, укрывшись в нем, понял, что это было единственное безопасное место на берегу реки, так как до самого Серпухова — хоть шаром покати, ни единого кустика. Только здесь можно дождаться ночи и под покровом темноты перебраться на ту сторону. Отчетливо слышим немецкую речь. Фашисты не подозревают, что под носом у них скрываются советские воины. Мы как в мышеловке. Малейшая оплошность — крышка нам. В овраге тревожное безмолвие. Ждем сумерек, чтобы выскользнуть из этой мышеловки. Ведь никто пока не знает на чем. Ведь поблизости, как удалось выяснить, ни лодки, ни бревна.
Чтобы скоротать медленно текущее время, подложил под голову солдатскую «подушку» (противогаз), уперся взглядом в холодное небо, пронизанное надсадным урчанием немецких самолетов. «Как вольготно они себя чувствуют в чужом для них небе, — горестно думал я. — А где же наши?»
Как бы угадав мои мысли, с лукавинкой и как бы про себя, Миша Сергеев заметил:
— А вот и долгожданные соколы.
В самом деле, три звена краснозвездных, прорезав грохотом фронтовой воздух, пронеслись на запад.
— Эх, родные мои, — снова, но уже с обидой, пробубнил сержант, — посмотрели бы на грешную землю, да и проутюжили бы фрицев, опустив на их головы дюжину увесистых чушек.
Да, это было бы кстати. Вот уже десять дней мы не видим над нашими боевыми порядками ни одного советского самолета. Видно, им не до нас: у них цели более масштабные, что ли. А ведь как я узнал уже после войны, нашу 49-ю армию в эти дни поддерживала спецэскадрилья. Штабисты знали об этом. И даже угощали нас время от времени обещаниями авиационной поддержки. Помню, перед одной из атак, которая оказалась для меня последней в подмосковных боях, на штабном совещании слышим: «Перед атакой Малеево пробомбят авиаторы». Но увы… Опять пустой звук… Самолеты не прилетели, мы, пехота, в бой пошли одни.
Прошли годы. Встречаясь с однополчанами на берегах Оки и Протвы, я постоянно вижу подтянутого, молодцевато выглядящего генерала авиации. Он всегда в центре праздничного действа. Грешник божий, я все намереваюсь спросить авиатора (фамилию его не называю. Зачем? Война была долгая. Много воды утекло с тех пор, и генеральские погоны с лампасами он, вероятно, носит заслуженно), как могло случиться, что за 25 дней боев, находясь под одним с ним небом, я так и не увидел ни одного самолета из его эскадрильи? Признаюсь, что чувство обиды, посетившее меня в окопах осенью сорок первого, скребет душу и по сей день. Особенно когда вижу на берегу реки памятник — боевой истребитель, неудержимо пытающийся оторваться от гранитного постамента и обрушиться на врага. Меня все время преследует вопрос: почему этот самолет установлен рядом с нашими окопами, из которых мы не видели его «собратьев» по эскадрилье? Если уж летчики проявили себя в последующих сражениях, то и памятник этим ребятам уместно соорудить в том месте, где они проявили себя.
…Стемнело. Уныло моросит промозглый дождь. Пора! Разбились на три группы, чтобы не наделать шума. Мне — вести последнюю. Проходит десять томительных минут. Прислушиваюсь, как ведет себя противник. Не всполошились ли? Нет. По-прежнему гогочут, топчутся, как дикари, у костра в ожидании обильной трапезы. Среди нас много простуженных. «Не курить, кашлять в рукава шинелей», — передаю по цепи. Перешли дорогу. Перед нами свежевырытые окопы, траншеи, тела убитых в бою. Немало полегло здесь моих однополчан. И кто знает, не уйди бы в боевое охранение, лежать бы и нам здесь. Вот сиротливо притулился к блиндажу «максим». Не оставлять же его врагу. Как бы угадав мои мысли, Миша Сергеев потащил пулемет за собой. Нелегкое это дело. Совсем рядом, на пригорке, село Волковское. Не знали мы тогда, что здесь неделю назад вели неравный бой мои однополчане, отступившие от Тарусы.
…Утлая лодчонка уткнулась корявым носом в берег. Медлить нельзя. Может нагрянуть погоня. Вокруг возбужденные лица. Кое-кто норовит первым прыгнуть в лодку. Только дисциплина и порядок обеспечат переправу. Даю команду строиться вдоль берега. «Последним покину берег сам, — говорю им. — В лодку буду сажать самых дисциплинированных». И что вы думаете? Подействовало. Как только снова причаливает лодка, молча отбираю тех, кто не спешит к ней. Порядок наведен. Но нервы у всех на пределе, в том числе и у меня. Стараюсь подавить это в себе, не показывать подчиненным. Они тоже успокаиваются.
Несколько тревожных минут — и мы на том берегу. Заночевали в деревне. Пора, пожалуй, дать о себе весточку жене и сыну. А что писать, толком не знаю. Чем их утешить, если немец рядом. «Фронт рядом, — сообщил я, — а в настоящем бою еще и не был». Под настоящим боем я подразумевал встречу лицом к лицу с врагом, в рукопашной схватке. Стрельба по немецкой пехоте на расстоянии под Крестами не в счет.
3 ноября 1941 года
Комбат приказал оседлать ложбину, по которой, как он предполагал, немцы непременно попытаются двинуться к Серпухову. Под покровом ночи роем окопы и ячейки в рост. Работаем малыми пехотными лопатами втихомолку. Фрицы вроде бы не догадываются о нашем намерении. По крайнем мере, мне так казалось. Едва забрезжил рассвет, из нашего тыла показалась, поскрипывая колесами, крестьянская телега. Вижу, как ездовой сноровисто передает бидон с горячим чаем в первый окопчик. Едва он это сделал, раздался выстрел, и первым же снарядом, выпущенным из вкопанного в землю вражеского танка, повозка с лошадью, ездовой и хозяин окопа на наших глазах взлетели в воздух. Второй снаряд разорвался впереди соседнего окопа, совсем близко от меня. Мы обнаружены. Отходить? Но такого приказа не было. Выходит, сиди и жди своей очереди на тот свет. Ни один из бойцов не дрогнул, не побежал с поля боя.
Вскоре немцы бросились в атаку, пытаясь выбить нас из седла ложбины. Огненная стена преградила им путь, и, оставив на поле боя до пятнадцати трупов, они отступили.
Досталось и нам на орехи. Как мы ни маскировали огневые позиции, присыпанные желтым песком брустверы окопов выдавали наш передний край. Вражеский танк продолжал прямой наводкой методично расстреливать наши окопы. Так нас немец учил хорошо маскироваться…
Почему молчит комбат? Ни подмоги, ни приказа отойти.
Наконец, связной из штаба передал ротному командиру: «Броском укрыться в лесу». Но теперь это не так-то легко сделать на виду у противника, под ураганным огнем. До леса примерно сто шагов. Но другого выхода у нас не было. Разведка боем, проведенная накануне, не заставила противника открыть все свои огневые позиции. А теперь заработали все его пулеметы. Их было много. Шквал огня. Но танк молчал. Он свое дело сделал.
Так нам пришлось за приказ комбата расплатиться бессмысленными потерями в людях.
23 февраля 1942 года
Уфа. Госпиталь. У кровати пристроил костыли. Теперь я уже не лежачий, а это много значило в госпитальной жизни. Почти четыре месяца не заглядывал в записную книжку.
Припоминаю, как это было… Хмурое утро 4 ноября 1941 года. Еле мерцает светлячок коптилки. В руках у меня вчерашний номер «Правды». «За Москву, за Родину!» — призывает передовая статья. Идет жестокая и упорная борьба за каждый метр Подмосковья. Нутром чувствую отчаянность положения. «Ни шагу назад!» Каждый из нас знает, что эти слова обращены к нам — окопным солдатам.
Нет, не все мы бодро поднимались в атаку. Пусть поверят мне читатели, нынешние солдаты — наши дети и внуки, — бывало и такое, о чем не принято было вспоминать, не навлекая на себя недовольные взгляды тех, кто не нюхал фронтового пороха. Зачем, мол, показывать изнанку войны, реальное поведение человека в этих условиях.
— Подъем, становись! — раздается команда.
Смотрю на бойцов, вглядываюсь в их серые, утомленные лица, о чем они думают в эти минуты, заставшие нас в коротком промежутке времени между жизнью и смертью, когда еле мерцающие огоньки нашей жизни могут мгновенно погаснуть? Вижу, что ребята помоложе вроде бы беззаботны и даже веселы: «Мы, мол, готовы хоть к черту на рога». Но угадываю, что это бравада, на душе у них кошки скребут. Бородачи, наскоро призванные из запаса, угрюмо сосредоточены, неразговорчивы. Понятно, у каждого жена, дети… Какая уж тут веселость? Но что меня больше тревожило — плохо обучены они были военному делу. Кое-кто из них и русской трехлинейки, не говоря уж о СВТ (самозарядной винтовке Токарева), в руках не держал, а РПД (ручной пулемет Дегтярева) — и подавно. Трудно поверить сейчас, но они боялись гранат (вдруг взорвется в руках?). Заметил, что этим стараются воспользоваться безусые, но уже обстрелянные кадровые солдаты, вымогающие у «стариков» боеприпасы. На днях ротный, чтобы другим молодцам неповадно было, строго наказал Кузьму Ярцева за то, что тот у одного «бороды» выменял гранату на пайку сухой колбасы и кусок колотого сахара, которым нас тогда усердно потчевали интенданты. Последствия таких полюбовных сделок были пагубны. Пришлось ротному снова показать, как пользоваться гранатой и, на всякий случай, проверить наличие оружия и боеприпасов у всего личного состава.
Скрытно выдвигаемся на рубеж атаки под деревней Малеево. Вдруг кто-то швырнул гранату в кусты.
— Стой! — командует ротный. — Гранаты — на землю!
Не хотелось мне видеть среди воинов этого человека.
Но пришлось. Ему-то нечего было предъявить к осмотру: страшась взрыва гранаты в руке, он и швырнул ее предательски в кусты. Фамилия его, к сожалению, не сохранилась в памяти. А может быть, и к лучшему, впереди было четыре года войны… Может, искупил солдат свою вину.
— Гранаты раздать всем поровну, — строго приказал ротный.
И реденькая живая цепочка снова двинулась к полю боя.
Едва мы выскочили из чахлой рощицы, как залаяли вражеские пулеметы. Вижу, как один за другим падают сраженные пулями и осколками бойцы на покрытую изморосью землю. На глазах редеет цепь атакующих. Перебежками сокращаем расстояние до оврага.
Тут позволю себе сделать отступление. Из песни слова не выкинешь. «За Родину! За Сталина!» Такими словами мы поднимали бойцов в атаку. Казалось, кому могло прийти в голову сомневаться в жестокой надобности таких призывов. Кто хоть раз ходил в атаку, тот подтвердит, что видел эти слова и на тридцатьчетверках, огнем и гусеницами разивших врага.
Историю нельзя поправлять. Нам не простят наши потомки. Им не только неправда, но и полуправда не нужна, как бы она ни ласкала чей-то слух.
Нередко в литературе о войне встречается этакое бравирование опасностью, когда, по воле автора, его герой стесняется даже подумать о том, что он, как все, смертен и что его могут убить. Ему все нипочем, он не боится смерти и обязательно «презирает» ее. Читаешь такую книгу и думаешь: так писать о войне может только человек, сам не испытавший, почем фунт лиха.
На фронте во всякие переплеты попадали. Говорю как солдат: страшно было. А был ли шанс выжить? Признаюсь, если и был, то редко. Большего каждый из нас не имел. Да какие там шансы, если тебя расстреливают с расстояния ста метров из всех видов оружия. Или, скажем, ползет на тебя, изрыгая огонь, вражеский танк. Инстинкт, нутром чуешь, прижимает тебя к земле, когда перебегаешь от рубежа к рубежу. Какие уж тут «шансы» и «презрение» к смерти. И кочка-то с гулькин нос, а как хочется подольше укрыть за ней голову. Только чувство долга движет тебя на врага. Нет, только вперед! Справа и слева от тебя бегут такие же, как ты, безусые ребята. Ты слышишь их прерывистое дыхание, чувствуешь в строю их плечи. Они верят тебе и не меньше тебя хотят жить…
— Слева танк! — кричит Миша Сергеев.
Ба! Да это наш старый знакомый! Только вчера его снаряды накрыли три наших окопа и походную кухню, доставившую в окопы горячую пищу. Но попробуй возьми его, черта, если в роте всего одно противотанковое ружье, да оно почему-то замолкло. Неужели?.. Но, слава богу, увидел его хозяина. Прокофий Ярчев все старательнее прицеливается. Раздался выстрел. Промах. Еще выстрел. Снова неудача. Третья пуля угодила в цель. А затем — две бутылки горючей смеси, брошенные узбеком Уранбасаровым, доконали адскую машину. Вижу, как редеет цепь наступающих. Легкораненые не покидают поля боя. Еще бросок вперед. Метрах в десяти от меня бежит Миша Сергеев — мой заместитель. У меня с ним уговор: если ранят или убьют, он займет мое место в цепи. И еще сказал ему, чтобы тяжелым кирзовым сапогом под зад помогал трусам преодолеть этот позорный недуг. Только подумал: «Вот еще один населенный пункт освобожден», — как что-то горячее полоснуло по левому бедру…
Мина разорвалась совсем рядом. Осколок врезался в бедро. Слава богу, что не в живот — не писал бы сейчас воспоминания. Слышу:
— Вам санитара?
Нет уж. Чувствую, что сам выползу из этого чертова пекла без провожатых, о которых перед боем был строгий разговор в роте.
— Если еще дышишь и котелок варит, — говорит ротный (фамилию его я не помню, это был храбрый воин), — выходи, выползай с поля боя своим ходом.
Дело в том, что в прошлых боях, спасая свою шкуру, иные «доброхоты» подхватывали легкораненых и… поминай как звали.
— Ослушался моего приказа, мил-человек, — гневно предупреждал командир, — ты — дезертир. Тогда не обессудь — получишь на полную катушку.
Лежу на поле боя, не могу головы поднять, кругом ад кромешный, дым. Но надо выбираться. До опушки леса рукой подать. Дождавшись паузы, какие и в бою случаются, ползу к лесу. Дополз кое-как с горем пополам. Отдышался. И — дальше. Нога вроде послушна мне. С наганом в руке углубляюсь в лесную чащобу. Но и здесь кругом стрельба. Где свои, где чужие? Скорей бы доковылять до медсанбата. Волоча хлюпающую в сапоге ногу, разгребаю левой рукой листья. Настороженно всматриваюсь в белесую мглу. Примерно в тридцати шагах вижу людей. Кто они, сразу и не разберешь. Железные баулы с минами для миномета и заплечные мохнатые рыжие сумки выдали своих хозяев. Вот бы на этот-то случай хотя бы одну гранату!.. Спасло меня то, что один немец рубил кинжалом березовую палку, вероятно рогульку для пулемета, и этим заглушил шум, который производил я.
Место политрука пятой роты занял сержант Михаил Сергеев.
Все послевоенные годы я безуспешно разыскивал Михаила Сергеева. Сообщение о поиске размещал и в печати, и на радио. Теплилась надежда, что отзовется. Но увы. А недавно из журнала боевых действий нашей дивизии узнал, что 25 декабря 1941 года батальон А. П. Лагунова занял село Бор. Немцы двумя батальонами при поддержке танков, артиллерии и минометов осатанело наседали на малочисленный гарнизон, сжимая кольцо окружения. Поредели обескровленные роты. Кончились боеприпасы…
— Рус, сдавайся! Капут! Будем немножко давать вам жизнь!
Рано торжествовали! Когда раздался последний выстрел из осажденного гарнизона, комбат вызвал огонь полковой артиллерии на себя. Дымом заволокло высоту, похоронив под разрывами снарядов сотни солдат и офицеров противника.
Вместе с комбатом Лагуновым до последнего вздоха сражался мой бывший заместитель, мой боевой товарищ Миша Сергеев. Значит, в том бою под Малеевом он уцелел.
В районе освобожденных в ходе Московской наступательной операции в декабре 1941 года деревень Бор, Екатериновка и Малеево наша дивизия уничтожила более тысячи оккупантов. «Нечто страшное таит в себе эта страна — Россия, — писал немецкий офицер Хорнунг, так и не успевший отправить свое письмо в Германию. — В малеевском узле обороны русские пушки и танки сеют смерть… Россия! Россия! Что ты еще готовишь нам?»
Недавно мы, однополчане Василий Палаженко, Валентин Сергеев, Александр Зотов, Елена Квитчастная (Новова), Владимир Бабичев, Александр Коровушкин, Дмитрий Юденко, Иван Миронов, Вера Азбукина, побывали в Екатериновке. Нас сопровождал руководитель поисковых отрядов Юрий Селезнев из Кременок.
Здесь сооружен памятник московским ополченцам — воинам 60-й сд и 5-й гвардейский сд. В горестном раздумье стоял я у братской могилы, всматриваясь в высеченные на камне фамилии. Лебедев С. Д. — погиб 13 ноября 1941 года. Это уже после моего ранения, подумал я. Кубрен Василий Иванович — погиб 4 ноября 1941 года. Вот и встретился я с Василием Кубреном, с одним из тех, с кем шел в атаку 4 ноября. Хорошо помню этого парня. Храбрый и верный это был солдат. Это он в ту тревожную ночь под Тарусой, когда мы выходили из окружения, помогал тащить Мише Сергееву подобранный на поле боя «максим». Да, лежать бы и мне здесь, рядом с Кубреном, если бы немецкий осколок врезался не в бедро, а повыше. Смертный медальон, спрятанный в кармане моей курсантской гимнастерки, помог бы установить, кто его хозяин. И полетело бы запоздалое печальное письмо в студенческое общежитие Московского государственного университета культуры по означенному в медальоне адресу.
Но милостив был Создатель в тот тяжкий предрассветный час, Когда в малеевском аду под градом пуль Мы шли в четвертую атаку…