Громкие слова, тихие слова 14 страница
Огонь принял образ Белой Женщины – до того узнаваемый, что Осс испуганно прижался к стене подпола.
– Чушь! – Голос Орфея задрожал, как у обиженного ребенка, но он тут же овладел собой. – Ерунда! – Он заговорил увереннее, хотя язык у него по-прежнему немного заплетался от выпитого вина. – Что бы он тебе там ни наговорил – это сделал я!
– Он мне ничего не говорил. В этом не было необходимости. Он просто пришел туда – и позвал.
– Но идея была моя и слова написал я! Он был всего лишь моим орудием! – последние слова Орфей произнес с такой яростью, словно плевал Волшебному Языку в лицо.
– О да… твои слова! Коварные слова, судя по тому, что я от него слышал. – Огненная фигурка Белой Женщины все еще плясала по ладони Сажерука. – Пожалуй, мне стоит прихватить их с собой – пусть Волшебный Язык почитает, какую роль ты ему отвел.
Орфей гордо выпрямился.
– Я написал это только ради тебя! – обиженно воскликнул он. – Мне нужно было одно: чтобы ты вернулся. Какое мне дело до этого переплетчика? Я ведь должен был предложить Смерти выкуп!
Сажерук легонько подул на огонек у себя на ладони.
– Да, я прекрасно понимаю! – тихо сказал он, огонек тем временем принял форму птицы, золотой птицы с красным пятном на груди. – Я многое стал понимать с тех пор, как побывал на той стороне. И две вещи я знаю теперь точно: во-первых, Смерть не подчиняется словам, а во-вторых, не ты, а Волшебный Язык отправился за мной к Белым Женщинам.
– Потому что только он мог их позвать! А что же мне было делать? – воскликнул Орфей. – И потом, он сделал это только ради своей жены! Вовсе не ради тебя!
– Ну что ж, достойная причина. – Огненная птица на ладони Сажерука превратилась в пепел. – А что до слов… Его голос нравится мне куда больше, чем твой, пусть даже я немало из-за него пострадал. Голос Волшебного Языка исполнен любви. А твой говорит только о себе. Не говоря уж о том, что ты любишь читать слова, о которых никто не подозревал, или, наоборот, пропустить что-нибудь, что обещал прочесть. Правда, Фарид?
Фарид молча смотрел на Орфея тяжелым от ненависти взглядом.
– Как бы то ни было, – продолжал Сажерук, выпустив из пепла на ладони язычок пламени, принявший форму крошечного черепа, – я прихвачу эти слова с собой. И книгу тоже.
– Книгу? – Орфей отшатнулся, как будто огонь на ладони Сажерука превратился в змею.
– Да, ты ведь украл ее у Фарида – помнишь? Твоей она от этого не стала, хотя ты ею усердно пользуешься, как мне рассказывали. Разноцветные феи, пятнистые кобольды, единороги. В замке, говорят, появились даже гномы. Зачем ты это делаешь? Синие феи были тебе недостаточно хороши? Зяблик топчет гномов ногами, а единороги погибают злой смертью…
– Нет, нет! – Орфей сделал протестующий жест. – Ты не понимаешь! У меня большие планы! Я еще не закончил работу, но ты увидишь – история получится великолепная! Фенолио очень многое не использовал, не описал, я изменю все это, усовершенствую…
Сажерук повернул руку ладонью вниз, и пламя закапало на пол.
– Ты говоришь совсем как Фенолио, но, мне кажется, ты намного хуже. Этот мир прядет свои нити сам. Вы оба только запутываете их, соединяете несоединимое, вместо того чтобы предоставить усовершенствования тем, кто здесь живет.
– Кому же, например? – В голосе Орфея зазвучала ненависть. – Перепелу? Он-то с каких пор стал тут своим?
Сажерук пожал плечами.
– Кто знает! Может быть, мы все живем сразу в нескольких историях. А теперь принеси мне книгу. Или послать за ней Фарида?
Орфей смотрел на Сажерука с горькой обидой отвергнутого любовника.
– Нет! – выговорил он наконец. – Она мне нужна. Книга останется у меня. Ты не имеешь права ее забирать. Имей в виду, не только Фенолио может написать слова, от которых тебе не поздоровится. Я могу тебя…
– Слов я больше не боюсь, – нетерпеливо перебил его Сажерук. – Ни твоих, ни Фенолио. Они ведь не смогли предписать мне, какой смертью умереть. Ты, кажется, забыл об этом?
Он протянул руку – и в ней оказался пылающий факел.
– Сходи за книгой, – сказал Сажерук, протягивая факел Фариду. – И захвати все, что он написал. Все до последнего листка.
Фарид кивнул.
Сажерук вернулся! Вернулся!
– Захватите список! – Голос у Сланца был тоненький, как его ручки и ножки. – Список, который я составил по его приказу. Перечень всех слов, использованных Фенолио. Я дошел уже до буквы "К"!
– А, это хорошая мысль! Список. Спасибо тебе клянный человечек! – Сажерук улыбнулся. Улыбка его нисколько не изменилась. Фарид был очень рад она не осталась у Белых Женщин.
Он посадил Сланца на плечо и побежал к лестниц Пролаза прыгнул за ним.
Орфей попытался загородить ему дорогу, но факел закоптил ему очки и прожег шелковую рубашку. Осс был смелее своего хозяина, но Сажерук прошептал что-то – и от факела к Дуботрясу потянулись огненные руки. Пока он оправлялся от испуга, Фарид уже проскочил на лестницу и вихрем взлетел по ступенькам вверх. Сердце его было переполнено счастьем, на языке он чувствовал сладкий вкус мести.
– Сланец! – закричал Орфей ему вслед. – Я разобью тебя вдребезги, так что по осколкам даже цвета твоего будет не узнать!
Стеклянный человечек судорожно вцепился в плечо Фарида, но не повернул головы.
– А тебя, жалкий лгунишка, погонщик верблюдов, – Орфей захлебывался словами, – я отправлю в историю, полную ужасов. Я напишу ее специально для тебя!
От этой угрозы Фарид на мгновение замер, но тут раздался голос Сажерука:
– Думай, кому угрожаешь, Орфей. Если с мальчиком что-то случится или если он вдруг исчезнет, как могло случиться сегодня, я снова приду к тебе в гости. А я без огня не хожу, ты знаешь.
– Ради тебя! – донесся до Фарида исступленный крик Орфея. – Я все делал ради тебя – и вот твоя благодарность?
Когда Халцедон понял, что Фарид и Сланец ищут в кабинете хозяина, он осыпал обоих отборной бранью.
Но Сланец, не обращая внимания на старшего брата, сосредоточенно помогал Фариду собрать каждый клочок, исписанный почерком Орфея. Книгу они тоже прихватили. Халцедон кидался песком и заточенными перьями, призывал на голову Сланца все страшные болезни, какие только бывают у стеклянных человечков, и даже героически бросился за последним листком, лежавшим на письменном столе Орфея, но Фарид просто отпихнул его.
– Предатель! – кричал Халцедон вслед брату, когда Фарид закрывал за собой дверь кабинета. – Надеюсь, ты разобьешься вдребезги, в мелкую крошку!
Но Сланец проигнорировал эти вопли, как и угрозы Орфея.
Сажерук уже ждал у входной двери.
– Где они? – встревоженно спросил Фарид, подбегая к нему.
Ни Орфея, ни Осса не было видно, но он слышал их возбужденные голоса.
– В подполе, – сказал Сажерук. – Я обронил немного огня на лестнице. Мы успеем добраться до леса, пока он погаснет.
Фарид кивнул. На лестницу высунулась служанка. Но это была не Брианна.
– Моей дочери здесь нет, – сказал Сажерук, словно прочел его мысли. – Не думаю, что она когда-нибудь вернется в этот дом. Она у Роксаны.
– Она же меня ненавидит! – пробормотал Фарид. – Почему она мне помогла?
Сажерук открыл дверь, и куницы метнулись на улицу.
– Наверное, Орфей ей нравится еще меньше, чем ты, – сказал он.
Огонь Коптемаза
Жизнь – ускользающая тень, фигляр, Который час кривляется на сцене
И навсегда смолкает; это – повесть, Рассказанная дураком, где много
И шума, и страстей, но смысла нет.
Уильям Шекспир. Макбет[17]
Фенолио был счастлив. Да, счастлив, даже несмотря на то, что Иво и Деспина непременно хотели вытащить его на рыночную площадь, где Коптемаз давал представление. Глашатаи уже несколько дней кричали об этом на всех углах, а Минерва, конечно, не хотела отпускать детей одних. Зяблик велел соорудить на площади помост, чтобы каждый мог насладиться бездарными фокусами придворного огнеглотателя. Может быть, наместник с Коптемазом хотели отвлечь народ от возвращения Огненного Танцора? Как бы то ни было, даже Коптемаз не мог испортить Фенолио настроение. Ни разу еще у него не было так легко на сердце с тех пор, как он отправился вместе с Козимо ко Дворцу Ночи. О том, что случилось тогда, он сейчас не хотел вспоминать. Эта глава закончена. Его история приняла новый оборот, и все благодаря кому? Ему, Фенолио! Ведь именно он, и никто другой, ввел в игру Перепела, оставившего в дураках Свистуна и Зяблика и вернувшего Огненного Танцора из царства мертвых. Какой великолепный персонаж! Как нелепо смотрелись рядом c ним выдумки Сырной Головы: дурацкие разноцветные феи, мертвые единороги, гномы с отливающими синевой волосами. Дарований Орфея хватает только на подобную безвкусицу, зато он, Фенолио, способен создавать настоящих мужчин – Перепела и Черного Принца. То есть, конечно, нужно признать, что плоть и кровь Перепел обрел лишь благодаря Мортимеру. И все же вначале было слово, и это слово, точнее, множество слов, написал Фенолио.
– Иво! Деспина! Да куда же они подевались?
Легче удержать разноцветных фей, чем этих ребят! Он же им сказал: далеко вперед не убегать! Вся улица была запружена детьми. Они слетались на площадь, как осы на мед, чтобы забыть на час-другой обо всем, что этот мир взвалил на их хрупкие детские плечи. Невесело быть ребенком в эти мрачные времена. Мальчики слишком рано превращались в мужчин, а девочки изнемогали под бременем материнской печали.
Минерва не сразу согласилась отпустить Иво и Деспину. Слишком много было в городе солдат. Да и работы в доме хоть отбавляй. Но Фенолио все же уговорил ее, хотя ему заранее становилось дурно при мысли о вони, без которой не обходятся представления Коптемаза. В день, когда он так счастлив, детям тоже должно быть весело. А он, глядя на глупое кривляние Коптемаза, помечтает о том, что вскоре огненные фокусы на главной площади Омбры будет показывать Сажерук. Или о том, как Перепел въедет в Омбру и прогонит Зяблика за ворота, как шелудивого пса, а Свистуну оторвет серебряный нос. А потом они с Черным Принцем устроят здесь царство справедливости, настоящее народовластие… Хотя это вряд ли. Для народовластия этот мир, пожалуй, еще не созрел. Ну да ладно, все равно это будет великолепно и волнующе, и он, Фенолио, поставил вехи на спасительном пути в тот день, когда сочинил первую песню о Перепеле. Так что в ко счете он сделал все правильно! Козимо – это, наверное, была ошибка. Но с другой стороны, без мрачных моментов история становится скучной.
– Ну где же ты, Чернильный Шелкопряд! – Иво терпеливо махал ему.
Мальчишка, видно, думает, что старик тоже способен угрем проскальзывать через это месиво детских тел. Деспина оглянулась и радостно закивала, увидев Фенолио, Но ее маленькая головка тут же снова исчезла в толпе.
– Иво! – крикнул Фенолио. – Иво, присматривай за сестренкой, черт подери!
Господи, он и не знал, как много в Омбре детей! Те что постарше, тащили за собой маленьких братьев и сестер. Фенолио был единственным мужчиной в толпе, да и матерей здесь было немного. Большинство детей, скорее всего, сбежало без спросу – из мастерских и лавок, от работы по дому или в хлеву. Некоторые – совсем оборванные – пришли даже с ближних хуторов. Тоненькие голоса разносились по площади, как птичий щебет. У Коптемаза, наверное, никогда еще не было таких благодарных зрителей.
Он стоял на помосте в черно-красном наряде Огнеглотателя, но костюм этот был сшит не из старых лоскутов, как у других комедиантов, а из тончайшего бархата, как и положено княжескому фавориту. Вечно улыбающееся лицо Коптемаза было густо смазано жиром, защищающим от ожогов, но огонь тем не менее так часто кусал своего незадачливого поклонника за щеки, что его физиономия стала похожа на кожаную маску, какие шил Баптиста. Да, Коптемаз и сейчас улыбался, глядя на море маленьких лиц, так жадно теснившихся к помосту, словно он мог избавить их от всех скорбей, от голода, от неизбывной печали матерей и тоски по погибшим отцам.
Фенолио увидел Иво в переднем ряду, но где же Деспина? А, вот она, рядом со старшим братом. Она возбужденно помахала ему, и он помахал в ответ, пристроившись рядом с женщинами у стены одного из домов. Он слышал, как они шептались о Перепеле и о том, что уж он-то защитит их детей, раз сумел привести из царства Смерти Огненного Танцора. Да, над Омброй снова взошло солнце. Надежда вернулась – и он, Фенолио, дал ей имя. Перепел…
Коптемаз снял плащ, такой тяжелый и дорогой, что на эти деньги, несомненно, можно было неделями кормить всех собравшихся на площадь детей. К нему на помост вскарабкался кобольд, нагруженный свертками с порошком алхимиков, который этот бездарь скармливал пламени, чтобы оно ему подчинялось. Коптемаз все еще боялся огня. Это было заметно. Похоже, он боялся его теперь даже больше, чем прежде. Фенолио с неприязнью наблюдал начало представления. Огонь брызгался и шипел, изрыгая ядовито-зеленый дым, от которого дети кашляли. Языки пламени сжимались в грозящие кулаки, превращались в когти, в оскаленные пасти… Да, Коптемаз кое-чему научился. Он теперь не пытался жонглировать двумя-тремя факелами и запускать огонь на такую жалкую высоту, что всем невольно вспоминался Сажерук. Пламя, с которым играл Коптемаз, казалось совсем другой стихией. Это был темный брат огня, жаркое чудовище, но дети с зачарованным испугом смотрели на яркое злое зрелище, вздрагивали, когда красные когти тянулись в их сторону и облегченно вздыхали, когда они обращались в дымное облако, хотя пары разъедали им глаза и щипали нос. Правда ли то, что говорили, будто эти пары затуманивали мозг, так что зрители видели больше, чем есть на самом деле? "На меня, во всяком случае, не действует, – думал Фенолио, протирая слезящиеся глаза. – Я вижу жалкие фокусы – и ниче больше!"
От слез у него потекло из носу. Он отвернулся, что бы высморкаться и прочистить глаза от копоти и дыма и увидел, как по улице, ведущей к замку, несется юноша – постарше, чем дети на площади, примерно такого возраста, как безусые солдаты Виоланты. Но он был без оружия. Лицо его показалось Фенолио странно знакомым. Где он его видел?
– Люк! – кричал юноша. – Беги! Бегите все!
Он споткнулся, упал и едва успел отползти в ворота ближайшего дома, чтобы его не задавил конем скачущий следом всадник.
Это был Свистун. Он придержал коня, и за его спиной показалась дюжина латников. Солдаты стекались на площадь отовсюду – с улицы Кузнецов и улицы Мясников, из каждого переулка – размеренной рысью, на рослых лошадях, закованных в броню, как и их наездники.
А дети, все еще ничего не подозревая, смотрели на Коптемаза. Зачарованные огнем, они не слышали криков юноши и окликов матерей. Когда некоторые стали оборачиваться, было уже поздно. Латники оттеснили с площади рыдающих женщин. Солдаты окружили детей железным кольцом.
Как испуганно вздрогнули маленькие зрители! Как внезапно завороженное любопытство превратилось в страх! И как они плакали! Фенолио никогда не забудет этого плача. Он беспомощно стоял там, вжимаясь спиной в стену, рядом с несчастными матерями. Пять латников направили на них копья. Всего пять – больше и не нужно было, чтобы небольшая кучка людей не смела пошевелиться. Одна женщина, правда, не выдержала и рванулась бежать, но латник задавил ее конем. А потом вокруг помоста сжалось кольцо мечей, и Коптемаз по знаку Свистуна загасил свой огонь и с улыбкой поклонился плачущим детям.
Они погнали их в замок, как отару ягнят. Несколько малышей от страха бросились под ноги лошадям. Они остались лежать на мостовой, словно поломанные игрушки. Фенолио громко звал по именам Иво и Деспину, но его голос сливался с криками и плачем женщин. Когда латники отъехали от матерей, Фенолио вместе с ними бросился к окровавленным маленьким телам, всматривался в побелевшие лица, с ужасом ожидая, что сейчас узнает в одном из них Иво или Деспину. Нет, детей Минервы среди них не было, и все же застывшие личики казались Фенолио знакомыми – немыслимо юные для смерти, для боли и ужаса. Рядом появились две Белые Женщины – придуманные им ангелы смерти. Матери припали к детям, зажимая им уши от белого шепота. Трое детей погибли – два мальчика и девочка. Они оказались в стране смерти, не дожидаясь Белых Женщин.
Рядом с погибшим мальчиком стоял на коленях тот самый юноша, что бежал по улице, выкрикивая запоздалое предупреждение. Застывшим от ненависти взглядом он смотрел на помост, но Коптемаз уже исчез, словно растворился в ядовитом дыму, висевшем над площадью. И только кобольд все еще стоял там, словно оглушенный, и смотрел на склонившихся над детьми женщин. А потом медленно, будто выпав из времени, стал собирать оставшиеся от представления пустые свертки.
Несколько женщин бросились вслед за солдатами и детьми. Остальные стояли на коленях, отирая раненым малышам кровь с лица и осторожно ощупывая маленькие тела.
Фенолио не мог больше на это смотреть. Он повернулся и, шатаясь, побрел к дому Минервы. Навстречу ему попадались женщины, выбежавшие на шум. А вот и Минерва – запыхавшаяся, растрепанная. Он пробормотал что-то неразборчивое, махнул рукой в сторону замка, и она побежала дальше, за другими женщинами.
Чудесная погода – солнце пригревает, как будто до зимы еще далеко.
Он ведь никогда уже не сможет забыть этот плач.
Странно, что ноги все же донесли его вверх по лестнице, хотя он так страшно отяжелел от скопившихся внутри слез.
– Розенкварц!
Он нагнулся над письменным столом, зашарил по нему, ища пергамент, бумагу, не важно что – лишь бы на этом можно было писать.
– Розенкварц! Да куда ж ты запропастился?
Стеклянный человечек высунулся из гнезда, свитого разноцветными феями Орфея. Какого черта понадобилось ему там, наверху? Он что, решил посворачивать шеи этим нелепым созданиям?
– Если ты хочешь снова послать меня к Орфею, так даже не думай! – раздался сверху сварливый голосок. – Этот гад Халцедон вытолкнул из окна стеклянного человечка, которого Орфей взял на службу взамен его брата! Тот разбился вдребезги, так что его останки приняли за осколки винной бутылки!
– Да не хочу я тебя никуда посылать! – ответил Фенолио сдавленным от рыданий голосом. – Очини мне перо и приготовь чернила, только поживее!
Этот плач!
Фенолио тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Слезы просачивались сквозь пальцы и капали на письменный стол. Он, кажется, никогда так не рыдал, даже в детстве. Даже после гибели Козимо глаза у него оставались сухими. А сейчас… Иво! Деспина!
Он слышал, как стеклянный человечек соскочил на его кровать. "Разве я не запретил ему прыгать из гнезд на тюфяк? – мелькнуло у него в голове. – Ладно, не все ли равно? Ну, разобьется – его дело, в конце концов".
Ах, ну что же это – беда без конца и без края. Нужно положить этому конец, а то его старое сердце и впрямь разобьется.
Он слышал, как Розенкварц торопливо взбирается по ножке стола.
– Вот! – произнес стеклянный человечек робко, протягивая хозяину очиненное перо.
Фенолио рукавом отер слезы с лица и дрожащими пальцами взял перо.
Стеклянный человечек положил перед ним лист бумаги и стал поспешно размешивать чернила.
– Где дети? – спросил он. – Ты вроде собирался с ними на рынок?
Снова слеза. Она упала на чистый лист, и бумага жадно всосала ее. "Да, такая она и есть, эта проклятая история, – горько подумал Фенолио. – Она питается слезами!" А может быть, то, что произошло на рынке, написал Орфей? Говорят, с тех пор как у него побывал Сажерук, он вообще не выходит из дому и швыряет бутылки из окна. Кто знает, может быть, он в бешенстве и написал слова, стоившие жизни нескольким детям?
Прекрати, Фенолио, не думай сейчас об Орфее! Пиши свое! Ну почему этот лист такой пустой? Да идите же, идите сюда, проклятые слова! Ведь это дети! Дети, вы понимаете, что это значит? Их нужно спасти…
– Фенолио! – Розенкварц встревоженно посмотрел на него. – Где Иво и Деспина? Что случилось?
Но Фенолио только снова закрыл лицо руками. Где они, слова, которые отомкнут захлопнувшиеся за детьми ворота замка, переломают копья латникам и изжарят Коптемаза на его собственном огне?
О том, что произошло, Розенкварц узнал от Миневы, когда она вернулась от замка, – одна, без детей. Свистун там снова произнес речь.
– Он сказал, что ему надоело ждать, – рассказывала Минерва тусклым голосом. – Он дает нам неделю. За это время мы должны доставить ему Перепела. А если нет, он забирает наших детей на рудники.
И она пошла вниз, на пустую кухню, где на столе, наверное, еще стояли миски, из которых ели свой завтрак Иво и Деспина.
А Фенолио так и сидел перед пустым листом, на котором виднелись следы его слез. Час за часом, всю ночь напролет.
Ответ Перепела
– Я хочу приносить пользу, – начал было
Гомер, но д-р Кедр продолжал, как не слыша:
– Тогда не прячь голову в песок. Не вороти
носа. Тебе это непозволительно.
Джон Ирвинг. Правила Дома сидра[18]
Реза сидела очень бледная и старательно выводила слова самым красивым своим почерком. Как в те давние времена, когда она, переодевшись мужчиной, зарабатывала писанием на рыночной площади Омбры. Чернила ей размешивал бывший стеклянный человечек Орфея. Сажерук взял Сланца с собой к разбойникам. И Фарида.
"Ответ Перепела. – Мо стоял рядом с Резой, пока она писала. – Через три дня он отдаст себя в руки Виоланты, вдовы Козимо и матери законного наследника Омбры. В обмен Свистун должен отпустить коварно похищенных детей Омбры и дать им охранную грамоту на все времена с печатью своего господина. Лишь по выполнении этого условия Перепел готов будет приступить к спасению Пустой Книги, которую он переплел для Змееглава во Дворце Ночи".
Мегги видела, как рука матери то и дело замирает… Разбойники стояли кругом и наблюдали за ней. Женщина, умеющая писать… Никто из них не владел этим искусством, кроме Баптисты. Даже Черный Принц не умел писать. Все они отговаривали Мо от его решения, даже Дориа, который пытался предупредить Омбры и видел своими глазами, как их уводили и как погиб при этом его лучший друг Люк.
Лишь один человек и не думал отговаривать Мо – Сажерук.
Казалось, он никогда и не уходил, хотя на его лице теперь не было шрамов. Та же загадочная улыбка, та же непоседливость. Только что он был тут – и вот опять исчез. Как призрак. Мегги все время ловила себя на этой мысли и в то же время чувствовала, что в Сажеруке сейчас больше жизни, чем когда-либо, больше, чем во всех остальных.
Мо посмотрел в ее сторону, но Мегги не была уверена, что он ее видит. С тех пор как он вернулся от Белых Женщин, он окончательно стал Перепелом.
Как он может отдать себя в их руки! Свистун убьет его!
Реза дописала письмо. Она смотрела на Мо, как будто еще надеялась, что он сейчас бросит пергамент в огонь. Но он взял у нее из рук перо и поставил под смертельными словами свой знак: перо, скрещенное с мечом – наподобие креста, которым подписывались крестьяне, не умевшие написать своего имени.
Нет.
Нет!
Реза понурила голову. Почему она молчит? Почему не плачет на этот раз – ведь ее слезы, может быть, подействовали бы на него? Или она выплакала их все в ту бесконечную ночь среди могил, когда они напрасно ждали его возвращения? Или, может быть, Реза знает, какое обещание дал Мо Белым Женщинам, чтобы они отпустили его и Сажерука? "Не исключено, что мне скоро придется уйти". Это было все, что он сказал Мегги, а на ее испуганный вопрос: "Уйти? Куда?" – он ответил только: "Не волнуйся так. Не важно куда – я ведь побывал в гостях у Смерти и вернулся живым. Опаснее уже не будет, согласись…"
Надо было не отставать от него, расспрашивать дальше, но Мегги была так счастлива, что не потеряла его навсегда, так неописуемо счастлива…
– Ты сумасшедший, я всегда это говорил!
Хват был пьян. Лицо у него побагровело, а грубый голос так резко разорвал тишину, что стеклянный человечек с перепугу выронил перо, которое отдал ему Мо.
– Отдать себя в руки змеиного отродья и надеяться, что Виоланта защитит тебя от Свистуна! Он тебе быстро покажет, кто там хозяин. Но даже если Свистун тебя не убьет, ты что, действительно веришь, что дочь его хозяина поможет тебе вписать слова в проклятую книгу? Ты, видно, оставил разум в царстве мертвых! Уродина продаст тебя за трон Омбры! А детей Свистун все равно отправит в рудники.
Раздался одобрительный гул: многие разбойники были согласны с Хватом. Но тут Черный Принц встал рядом с Мо, и наступила мертвая тишина.
– А ты, Хват, как собираешься вызволить детей из замка? – спокойно спросил Принц. – Меня тоже не радует мысль, что Перепел добровольно отправится в Омбру, но если он не отдаст себя в их руки, что тогда? Я не смог дать ему ответа на этот вопрос, а ведь я, можешь мне поверить, ни о чем другом не думаю с того самого дня, как Коптемаз устроил представление на рыночной площади. Штурмовать замок? Для этого у нас слишком мало людей. Дожидаться в засаде, пока детей повезут через Непроходимую Чащу? Как ты думаешь, сколько латников будет их сопровождать? Пятьдесят? Сто? Во сколько детских жизней, по твоему расчету, обойдется это освобождение?
Черный Принц оглядел стоявших вокруг разбойников. Многие опустили головы. Но Хват с вызовом смотрел ему в глаза, упрямо выставив подбородок. Шрам у него на шее был красен, как свежая рана.
– Я спрашиваю тебя еще раз, Хват, – тихо сказ Черный Принц. – Сколько детей погибнет при таком налете? Удастся ли нам спасти хоть одного?
Хват не ответил. Он неотрывно смотрел на Принц Потом плюнул, повернулся и пошел прочь. За ним последовал Гекко и еще десяток других. Реза молча взяла подписанный пергамент и стала складывать, чтобы Сланец мог его запечатать. Ее застывшее лицо было лишено выражения, как мраморный лик Козимо Прекрасного в склепе Омбры, зато руки дрожали так, что Баптиста, поглядев на это, подошел и сложил письмо за нее.
Три дня. Столько Мо пробыл у Белых Женщин. Три бесконечных дня, которые Мегги провела в уверенности, что ее отец безвозвратно погиб по вине матери и Фарида. За эти три дня она не обменялась с обоими ни единым словом. Она отталкивала Резу, когда та подходила к ней, а один раз накричала на нее.
– Мегги, почему ты так смотришь на маму? – спросил ее Мо в первый же день по возвращении. – Почему?
"Потому что из-за нее тебя забрали Белые Женщины", – хотела она ответить – и промолчала. Она знала, что не права, и все же отчуждение между ней и Резой не проходило. И Фарида она тоже не простила.
Он стоял рядом с Сажеруком и, в отличие от всех остальных, нисколько не выглядел подавленным. Конечно, какое Фариду дело до того, что ее отец скоро окажется в руках Свистуна? Сажерук вернулся. Больше его ничто не интересовало. И так будет всегда.
Сланец капнул расплавленным воском на пергамент, и Мо приложил к воску печать, которую вырезал для книги с рисунками Резы. Голова единорога. Печать переплетчика на обещании разбойника. Мо отдал письмо Сажеруку, обменялся несколькими словами с Резой и Черным Принцем и подошел к Мегги.
Когда она была маленькая, ростом ему по локоть, она, если что-то ее пугало, прятала голову ему под руку. Но это было давно.
"Мо, как выглядит Смерть? – спросила она отца, когда он вернулся. – Ты правда ее видел?" Похоже, воспоминание не вызывало у него страха, но взгляд его сразу унесся в такие дальние дали… "Она является в разных образах, но у нее женский голос…"
"Женский голос? – удивленно переспросила Мегги. – Странно, что Фенолио не придумал чего-нибудь, чтобы не отдавать такую важную роль женщине!" Мо рассмеялся: "Не думаю, Мегги, чтобы роль Смерти написал Фенолио".
Она не подняла глаз, когда он подошел.
– Мегги! – Он взял ее за подбородок, так что ей пришлось-таки на него взглянуть. – Ну не гляди так хмуро! Прошу тебя!
За его спиной Черный Принц отвел в сторону Баптисту и Дориа. Мегги догадывалась, какие он дает указания. Принц посылает их в Омбру с вестью для отчаявшихся матерей – Перепел не бросит похищенных детей в беде. "Да, бросит он только свою родную дочь", – думала Мегги и не сомневалась, что Мо читает упрек в ее глазах.
Он молча взял ее за руку и потянул за собой – прочь от палаток, от разбойников, от Резы, все еще стоявшей у костра. Мегги увидела краем глаза, что мать стирает чернила с пальцев – Сланец наблюдал за ней с глубоким состраданием на стеклянном личике, – стирает и стирает без конца, словно хочет стереть и те слова, что перед тем написала.
Мо остановился под дубом, ветви которого накрывали лагерь, как сводчатый потолок. Он взял руку Мегги и провел по ней указательным пальцем, словно удивляясь, какая она стала большая. Хотя руки у были по-прежнему намного меньше, чем у него, девичьи руки…
– Свистун тебя убьет.
– Нет, не убьет. А если попытается, я сумею ему показать, каким острым бывает нож переплетчика. Баптиста сошьет мне новый потайной карман – и, честное слово, я с удовольствием опробую лезвие на этом детоубийце.
Лицо его потемнело от ненависти. Перепел.
– Нож не поможет. Он тебя все равно убьет.