Поскольку с ней был Бог, за нею было право. 3 страница
Только тогда он сообразил, почему должен любой ценой достичь резиденции первым или, по крайней мере, одним из первых.
Он должен предупредить миссию, что шумная и с виду угрожающая толпа пока еще движима не враждой к британцам, а гневом на собственное правительство, ибо Дауд-шах и эмир, пообещавшие выплатить деньги за три месяца, нарушили свое слово и попытались отделаться от них месячным жалованьем. Эти люди твердо верят, что правительство ангрези сказочно богато и в состоянии заплатить им, и считают, что посланник сможет добиться справедливости для них…
Бежавший с ними Аш чувствовал настроение ардальцев так ясно, словно был одним из них. Но он знал, что самая ничтожная мелочь может изменить это настроение и превратить солдат в сборище разъяренных бандитов, и он поймал себя на том, что мысленно молится, чтобы Уолли не приказал разведчикам открыть огонь. Они не должны стрелять! Если они сохранят спокойствие и дадут Каваньяри возможность поговорить с вожаками неистово вопящей толпы, все будет хорошо. Каваньяри понимает этих людей и свободно говорит на их языке. Он поймет, что сейчас не время вилять и изворачиваться и что спасти положение можно лишь одним способом – твердо пообещать ардальцам выплатить все долги здесь и сейчас, если деньги имеются в наличии, а если нет, дать слово, что необходимые средства поступят сразу же, как только правительство Индии получит время выслать их…
«Господи, не допусти, чтобы они открыли огонь! – молился Аш. – Сделай так, чтобы я добежал первым… Если я сумею добежать первым, я предупрежу часовых, что это не нападение и что они при любых обстоятельствах не должны терять головы, чтобы не натворить каких-нибудь глупостей».
Возможно даже, у него все получилось бы, потому что некоторые из разведчиков наверняка узнали бы и послушались Аша, но все шансы на успех исчезли, когда слева хлынул другой и совершенно неожиданный людской поток. Полки, несшие охрану арсенала, услышали шум, увидели мятежных ардальцев, несущихся к резиденции, и устремились вперед, чтобы присоединиться к ним, и, когда два потока возбужденных людей столкнулись, Аш среди многих прочих был сбит с ног.
К тому времени, когда он откатился в сторону и с трудом встал, покрытый синяками и царапинами, полузадохшийся от пыли, ревущая толпа уже пробежала мимо и он оказался в задних рядах. Никакой надежды добраться до резиденции вовремя – да и вообще добраться – не осталось. Шумное сборище, толкущееся впереди, насчитывало почти тысячу человек, и о том, чтобы пробиться сквозь него, нечего было и думать.
Но Аш недооценил Уолли. Пусть молодой командир эскорта был весьма посредственным поэтом и смотрел на жизнь слишком романтично, но он обладал чрезвычайно ценным для военного качеством – умением сохранять самообладание в критических ситуациях.
Первое подозрение, что с выплатой жалованья возникли какие-то сложности, зародилось у обитателей резиденции, когда они услышали яростный рев, который испустили солдаты, обнаружив, что правительство эмира нарушило свое обещание. И хотя поднявшийся затем шум и гвалт был приглушен расстоянием, почти все на территории миссии услышали его, отвлеклись от своих дел и замерли на месте, напрягая слух…
Они не слышали предложения отправиться за деньгами к Каваньяри-сахибу, так как тогда звучал лишь один голос. Но грозный рев, предшествовавший ему, и взрыв восторга, за ним последовавший, а прежде всего слова «дам-и-чарья», которые скандировал хор из несколько сотен голосов, они услышали ясно. В скором времени обитатели резиденции осознали, что шум не только усиливается, но и приближается, и еще до появления первых бегущих солдат в пределах видимости они поняли, куда направляется орущая толпа.
Кроме Уолли, никто из разведчиков еще не надел форменную одежду: пехотинцы и солдаты, свободные от несения караула, отдыхали в казармах, а сам Уолли находился у коновязей за конюшнями, где осматривал лошадей и разговаривал с кавалеристами и саисами. Сипай пехоты разведчиков Хасан Гул, не заметив его, пробежал мимо, направляясь к казармам, где ротный хавилдар стоял в открытом сводчатом проходе, ковыряя в зубах щепкой и с отстраненным интересом прислушиваясь к гвалту, поднятому недисциплинированными шайтанами из Ардальского полка.
– Они идут сюда, – выдохнул Хасан Гул, добежав до казарм. – Я был там и видел их. Закрывай ворота, быстрее!
Самодельные ворота, совсем недавно изготовленные и установленные по приказу Уолли, не выдержали бы решительного натиска. Но хавилдар закрыл их, а Хасан Гул пробежал через внутреннюю дверь сводчатого прохода и по длинному двору, чтобы затворить и заложить засовом дверь, выходящую в сторону резиденции.
Уолли тоже прислушивался к шуму толпы, когда неспешно шагал вдоль ряда стоящих на привязи лошадей, а потом остановился приласкать свою собственную боевую кобылицу Мушки, продолжая разговор с соварами о делах кавалерии. Он повернулся и, нахмурясь, посмотрел вслед пробежавшему мимо сипаю, а увидев, что ворота в казармы закрываются, отреагировал на ситуацию так же быстро и машинально, как недавно сделал Аш.
– Ты, Миру, пойди и вели хавилдару открыть ворота и держать открытыми. И обе двери тоже, если они их закрыли. И скажи, чтобы никто не стрелял без моей команды, независимо от обстоятельств!
Совар Миру убежал, а Уолли повернулся к остальным и отрывисто сказал:
– Никто – это приказ, – а потом торопливо направился в резиденцию через двор казарменного блока, чтобы доложить об обстановке сэру Луи.
– Вы слышали слова сахиба: не стрелять, – говорил джамадар Дживанд Сингх своим солдатам. – Кроме того…
Больше он ничего не успел сказать. В следующий миг на территорию миссии хлынула толпа вопящих афганцев, которые выкрикивали имя Каваньяри, требовали денег, угрожали, веселились, толкались и с диким хохотом распихивали в стороны разведчиков, точно банда пьяных хулиганов на деревенской ярмарке.
Какой-то весельчак прокричал, что, коли и здесь тоже не найдется денег, они всегда могут забрать снаряжение из конюшен Это предложение было принято с восторгом, и все разом ринулись прибирать к своим рукам седла, уздечки, сабли и копья, попоны, ведра и вообще все, что можно унести.
В считаные минуты из конюшен вынесли все подчистую, и между грабителями начались драки за обладание наиболее ценными трофеями вроде английских седел. Запыхавшийся совар в изорванной одежде и сбитом набекрень тюрбане пробился сквозь буйную толпу и умудрился добраться до резиденции, чтобы доложить своему командиру, что афганцы растащили все из конюшен и теперь закидывают камнями и крадут лошадей.
«Мушки! – с замиранием сердца подумал Уолли, представив, как его любимую кобылицу ранят острые камни или уводит какой-нибудь ардальский мужлан. – О нет, только не Мушки…»
В тот момент Уолли отдал бы все на свете за возможность броситься обратно к конюшням, однако он прекрасно понимал, что у него не получится остаться безучастным свидетелем похищения Мушки. Но даже если он пальцем не пошевелит, чтобы воспрепятствовать происходящему, настроение толпы может вмиг перемениться, поскольку вид одного из ненавистных фаранги подействует на нее, как красная тряпка на быка. Ему ничего не оставалось, кроме как отправить запыхавшегося совара назад, чтобы передать разведчикам приказ отойти от коновязей и вернуться в казармы.
– Скажи джамадару-сахибу, что нам нет нужды волноваться из-за лошадей, так как завтра эмир отберет их у воров и возвратит нам, – сказал Уолли. – Но мы должны вернуть наших людей в казармы, пока один из них не затеял драку.
Мужчина козырнул и бегом пустился обратно, нырнув в самую гущу чудовищного столпотворения, где испуганные лошади пронзительно ржали, взвивались на дыбы и бросались на афганцев, которые хватали их за уздечки, тащили в разные стороны, ссорясь друг с другом за право обладания каждым животным, или полосовали ножами ради забавы, тогда как совары и саисы отчаянно пытались противостоять бесчинствующей толпе. Но приказ был передан, и благодаря тому, что афганцы ничего не видели и не слышали, всецело поглощенные грабежом, все до единого разведчики смогли его выполнить и благополучно отступить к казарменному блоку – взбешенные, разозленные, здорово помятые, но целые и невредимые.
Уолли вышел к ним и приказал двадцати четырем сипаям взять винтовки, подняться на крышу и занять позиции за высоким парапетом, но держать оружие не на виду и ни в коем случае не стрелять, пока не получат такой команды.
– Даже если эти мерзавцы бросятся к казармам, что они непременно сделают, как только обнаружат, что в конюшнях красть больше нечего. Позаботьтесь том, чтобы они не нашли здесь никакого оружия. Так, с вами всё. Остальные берут свои винтовки и идут в резиденцию. Живо!
Уолли отдал приказ своевременно. Едва последний из двадцати четырех сипаев поднялся по крутой лестнице, ведущей на крышу, и дверь в стене казарменного блока закрылась за всеми прочими членами эскорта, мятежная толпа, бесчинствовавшая в дальнем конце территории миссии, начала потихоньку расходиться.
Те, кому повезло заполучить в свое владение лошадь либо (не столь завидным образом) седло, саблю или еще какой-нибудь равноценный трофей, торопились убраться восвояси с добычей, покуда менее удачливые товарищи не отняли у них добытое неправедным путем добро. Но люди, оставшиеся с пустыми руками – а таких насчитывалось несколько сотен, – покинули опустошенные конюшни и, внезапно вспомнив, с какой целью явились сюда, хлынули всей массой через территорию британской миссии, сквозь казарменный блок и вокруг него, собрались перед резиденцией и снова громко потребовали денег – и Каваньяри.
Год с лишним назад Уолли в письме к Ашу, рассказывая о своем последнем герое, заявил, что Каваньяри не ведает страха, – смелое утверждение, какое делалось в отношении многих, но чаще всего на поверку оказывалось неправдой. Однако в данном случае оно в полной мере соответствовало действительности. Посланник уже получил невнятное предостережение от эмира, который, узнав о возникших в процессе выплаты жалованья беспорядках, спешно отправил сэру Луи записку с настоятельным советом никого не впускать сегодня на территорию миссии. Но предупреждение пришло всего за несколько минут до появления возбужденной толпы и слишком поздно для принятия каких-либо мер, даже если бы у них имелась возможность дать отпор.
Первой реакцией посланника на беспорядки на территории миссии был гнев. Это настоящий позор, что афганские власти позволили орде недисциплинированных дикарей вторгнуться на территорию британской миссии, и ему придется самым резким образом поговорить об этом с эмиром и Дауд-шахом. Когда афганская чернь, прекратив грабеж, собралась перед резиденцией и принялась хором скандировать его имя, требуя денег, выкрикивая несуразные угрозы и швыряя камни в окна, гнев сэра Луи превратился в отвращение. Чупрасси бросились закрывать ставни, а он удалился в спальню, и Уильям, прибежавший из своего кабинета на первом этаже, застал шефа надевающим форменную одежду, не летнюю белую, а сине-черный мундир, какой обычно носят зимой, – с золотыми пуговицами, медалями, золотыми галунами и узкой золотой перевязью.
Сэр Луи, казалось, не обращал ни малейшего внимания на шум внизу, и при виде холодного, отстраненного презрения, написанного у него на лице, Уильям испытал двойственное чувство восхищения и странной паники, вызванной отнюдь не ревом толпы снаружи и стуком камней, градом колотивших в деревянные ставни. Он не отличался богатой фантазией, но, глядя на надевающего мундир посланника, вдруг подумал: вот так, наверное, выглядел какой-нибудь аристократ эпохи Людовика XVI, услышавший вопли черни за стенами своего замка…
Уильям прочистил горло и, повысив голос, чтобы перекрыть шум, неуверенно спросил:
– Вы хотите… вы собираетесь поговорить с ними, сэр?
– Разумеется. Они не уйдут, пока я не сделаю этого, и мы не можем долее мириться с этими нелепыми беспорядками.
– Но… Но там огромная толпа, сэр, и…
– При чем здесь это? – холодно осведомился сэр Луи.
– Просто мы не знаем, сколько они хотят, и я… я задался вопросом, хватит ли у нас. Ведь наши собственные люди буквально на днях получили…
– О чем, собственно, вы говорите? – осведомился посланник, поправляя парадную саблю так, чтобы кисточки на шнурах перевязи смотрелись наилучшим образом.
– О деньгах, сэр, о рупиях. Похоже, они явились сюда за этим. Видимо, когда дело дошло до выплаты жалованья сегодня утром, денег оказалось недостаточно, вот почему…
Он снова не получил возможности договорить.
– Деньги! – Сэр Луи резко вскинул голову и несколько мгновений буравил секретаря взглядом, а потом произнес ледяным тоном: – Дорогой Дженкинс, если вы полагаете, что я позволю, чтобы меня и правительство, которое я имею честь представлять, шантажировала – да, именно шантажировала – толпа нецивилизованных хулиганов, могу лишь сказать вам, что вы глубоко заблуждаетесь. Как и этот сброд снаружи. Мой шлем, Амал Дин.
Ординарец-афридий проворно выступил вперед и подал посланнику белый пробковый шлем с золотым шишаком, какой политические офицеры носят с формой. Сэр Луи решительно нахлобучил его на голову, поправил позолоченный ремешок на подбородке и двинулся к двери. Уильям бросился к нему и с отчаянием проговорил:
– Сэр… если вы спуститесь к ним…
– Мой милый мальчик, – раздраженно сказал сэр Луи, останавливаясь на пороге, – я еще не впал в детство. Я тоже понимаю, что, если я спущусь к ним, меня увидят только люди в первых рядах толпы, а остальные будут по-прежнему орать, заглушая мой голос. Разумеется, я поговорю с ними с крыши. Нет, Уильям, сопровождать меня не нужно. Я возьму с собой ординарца, а всем прочим лучше не высовываться.
Он поманил пальцем Амал Дина, и двое высоких мужчин вышли из комнаты – сэр Луи шагал впереди, а афридий следовал в ярде позади него, положив руку на эфес сабли. Уильям услышал постукивание ножен о стенку узкой лестницы, ведущей на крышу, и подумал со смешанным чувством восхищения, любви и отчаяния: «Он великолепен. Но в нашем положении мы не можем отказать им, пусть даже это означает поддаться шантажу. Неужели он не понимает этого? Тот парень в Симле был прав насчет него – он собирается сделать то же самое, что сделал офицер французских гвардейцев при Фонтенуа… C’est manifique, mais ce n’est pas la guerre![41]Это самоубийство…»
В отличие от казарм, на плоских крышах двух зданий резиденции парапетов не имелось, хотя обе были загорожены стенкой в человеческий рост от беспорядочного скопления домов позади. По остальным трем сторонам крыши тянулся лишь кирпичный бортик высотой не более нескольких дюймов, и сэр Луи подошел к самому краю, чтобы его видели все собравшиеся внизу, и властно вскинул руку, требуя тишины.
Он не попытался перекричать шум, но стоял и ждал с высоко поднятой головой и презрительным выражением лица – высокий чернобородый мужчина внушительного вида в парадном мундире, из-за позолоченного шишака на шлеме казавшийся еще на несколько дюймов выше. Медали сверкали у него на груди, и золотые лампасы ярко блестели в свете раннего солнца того ясного утра, но холодные глаза под козырьком белого пробкового шлема смотрели на шумную толпу жестким немигающим взглядом, полным высокомерия.
Появление посланника на крыше было встречено оглушительным ревом, который заставил бы вздрогнуть и попятиться даже самого отважного человека, но сэр Луи и бровью не повел, словно это был не более чем шепот. Он стоял, как незыблемая скала, в ожидании, когда толпа соблаговолит угомониться, и, глядя на него, люди начали умолкать один за другим. Наконец он опустил властно вскинутую руку (она даже не дрогнула) и громовым голосом осведомился, зачем они пришли и что им от него надо.
Несколько сотен голосов ответили, и посланник снова поднял руку и стал невозмутимо ждать, а когда установилась тишина, предложил им выбрать представителя:
– Ты… да, ты, со шрамом на щеке, – его худой палец безошибочно указал на одного из коноводов, – выйди вперед и говори от лица своих товарищей. Что означает этот постыдный гур-бур и почему вы ломитесь в двери человека, который является гостем вашего эмира и находится под покровительством его высочества?
– Эмир – пфф! – Мужчина со шрамом сплюнул на землю и рассказал, как его полк обманули с жалованьем и как они, ничего не добившись от собственного правительства, вспомнили про Каваньяри-сахиба и явились в поисках справедливости. Они всего лишь просят, чтобы он выплатил причитающиеся им деньги. – Мы знаем: ваш радж богат и для вас это пустяшные траты. А мы, собравшиеся здесь, слишком долго голодали. Мы просим только то, что нам причитается. Не больше и не меньше. Восстановите справедливость, сахиб!
Несмотря на грабежи, бесчинства и безобразное поведение мятежных войск, по тону говорившего было ясно: он и его товарищи искренне верят, что британский посланник в силах восстановить справедливость и дать людям то, в чем им отказали собственные власти, – жалованье за несколько месяцев. Но выражение волевого чернобородого лица, смотревшего на них сверху, не изменилось, и суровый зычный голос, с восхитительной беглостью говоривший на их родном языке, не стал мягче.
– Я вам сочувствую, – сказал сэр Луи Каваньяри. – Но вы просите невозможного. Я не вправе вмешиваться в ваши отношения с правителем или лезть в дело, которое касается только эмира и его армии. У меня нет таких полномочий, и мне не пристало пытаться сделать подобное. Мне очень жаль.
Он твердо стоял на своем, невзирая на дикий рев толпы, яростные вопли и угрозы, звучавшие все громче, и в периодически возникавших паузах повторял, что этот вопрос они должны решать с эмиром или главнокомандующим афганской армией и что при всем сочувствии к ним он не имеет права вмешиваться. Только когда стоявший за ним Амал Дин предупредил сквозь стиснутые зубы, что несколько шайтанов внизу принялись подбирать с земли камни, посланник повернулся и ушел с крыши. Да и то лишь потому, что понял: если он задержится там дольше, он станет легкой мишенью для швыряющих камни мужчин либо создаст у них впечатление, будто они обратили его в бегство.
– Варвары, – бесстрастно заметил сэр Луи, снимая в спальне парадную форму и облачаясь в более легкую и удобную одежду. – Думаю, Уильям, мне следует сообщить о происходящем эмиру. Самое время ему прислать сюда какое-нибудь ответственное лицо, которое усмирит этот сброд. Не понимаю, о чем думает Дауд-шах. Никакой дисциплины, вот в чем их беда.
Он прошел в кабинет, смежный со спальней, и уже собирался сесть за стол и написать записку, когда голос, доносящийся не снизу, а с крыши казарменного блока, где двадцать четыре пехотинца разведчиков стояли с винтовками наготове, прокричал через узкую улицу, что у конюшен завязалась драка, что мятежники убили саиса и набросились на совара Мал Сингха… что Мал Сингх упал… что он ранен…
Толпа перед резиденцией услышала и одобрительно взревела; одни побежали обратно к конюшням, а другие принялись ломиться в дверь, ведущую во двор, где Уолли, ждавший там с разведчиками, обходил людей, настойчиво повторяя, что никто не должен открывать огонь без команды, и призывая сохранять самообладание. Когда тонкие доски начали расщепляться, а ржавые петли гнуться и трескаться, разведчики бросились к двери и навалились на нее плечами, сопротивляясь напору мятежников, но все было безнадежно. Последняя петля сломалась, дверь упала на них, и толпа хлынула во двор – и одновременно где-то снаружи раздался выстрел.
Резкий четкий звук прорезался сквозь шум, прервав его так же быстро и эффективно, как пощечина останавливает истерику, и Уолли машинально подумал: «Джезайл», – ибо выстрел современной английской винтовки отличается по звучанию от выстрела длинноствольного, заряжающегося с дула индийского джезайла.
Тишина продолжалась не долее десяти секунд. А потом снова грянул дикий гвалт, и толпа, ненадолго остановленная треском выстрела, ринулась во двор резиденции, истошно вопя: «Смерть кафирам! Смерть! Смерть! Смерть!» Однако Уолли все еще не отдавал приказа открыть огонь.
Даже если бы он сделал это, вряд ли его кто-нибудь услышал в таком оглушительном шуме. Но внезапно где-то в толпе грохнул карабин, потом еще один и еще… Нападавшие мгновенно развернулись и бросились назад, спотыкаясь о поверженных наземь людей и обломки двери; и теперь они призывали друг друга взять огнестрельное оружие – мушкеты и винтовки, чтобы убить неверных. «Топакровахлах! Пахмахе! Махе!»[42]– орали мятежники, выбегая со двора резиденции и устремляясь кто к арсеналу, кто обратно в свои лагеря за пределами города.
И снова ясное утро стало безмятежным и тихим… и в этой тишине люди из британской миссии, на время оставленные в покое, перевели дух и подсчитали мертвецов. Девять мятежников и один из их собственных саисов, а также совар Мал Сингх, который еще дышал, когда его нашли у конюшен, но скончался по пути в резиденцию, – он зарубил трех афганцев, так как бросился на помощь к невооруженному саису и мужественно защищал его, приняв неравный бой с численно превосходящим противником. Из оставшихся шести четверо были застрелены, а двое убиты в рукопашной, сражаясь тулварами против сабель. Семь членов эскорта получили ранения. Разведчики переглянулись и поняли: это не конец, а только начало. Враг скоро вернется. И на сей раз афганцы будут вооружены не одним холодным оружием.
«Пятнадцать минут, – подумал Уолли, – в лучшем случае. Пятнадцать минут от силы». А вслух сказал:
– Закройте ворота и раздайте боеприпасы. Забаррикадируйте концы улицы. Нет, не тюками с сеном, они слишком легко загорятся. Используйте якданы, лари с продовольствием, все, что под руку попадется, – возьмите брусья из конюшен. И нам надо прорезать бойницы в парапетах…
Они работали лихорадочно. Офицеры, слуги, саисы – солдаты и штатские – трудились бок о бок ради спасения своих жизней, подтаскивая фургоны и пустые ящики из-под боеприпасов, бочонки с мукой, переметные сумы, палатки, плащ-палатки и все, что могло пригодиться для сооружения баррикад у входа на территорию миссии и в концах улицы. Из тюков сена они возвели непрочную стенку, перегораживавшую открытый участок за разоренными конюшнями, прорубили бойницы в стенах зданий резиденции и в парапетах на крыше казарменного блока, оттащили трупы врагов в складское помещение в дальнем конце территории, а тела двух своих товарищей положили на чарпаи в комнате Амал Дина.
Каваньяри спешно отправил эмиру записку, сообщая о неспровоцированном нападении афганских солдат на резиденцию и требуя положенной гостям защиты, а потом, ожидая возвращения посыльного из дворца, принял участие в сооружении импровизированного парапета из земли, мебели и ковров на крышах двух зданий резиденции. Но посыльный не вернулся.
Когда он прибыл во дворец, его отвели в боковую комнату и велели ждать, а ответ доставил дворцовый слуга. «Волей Божьей я приступил к приготовлениям», – написал его высочество эмир Якуб-хан. Но он не прислал ни стражников, ни хотя бы горстку своих преданных казилбашей.
Другие тоже готовились.
С помощью единственного санитара и разношерстной группы носильщиков, кхидматгаров и масалчи (кухонных работников) Амброуз Келли обустраивал комнаты на первом этаже здания офицерского собрания под госпиталь и операционную, а Уильям Дженкинс с полудюжиной сипаев бегали взад-вперед, вынося содержимое палатки для хранения боеприпасов – она вместе с другой палаткой, где хранился различный багаж, для пущей безопасности была установлена во дворе резиденции. Часть боеприпасов они отнесли в казармы, а часть – в дом посланника, на первый этаж, труднодосягаемый для винтовочного огня с крыш и из окон многочисленных домов, выходящих на саму резиденцию и на территорию миссии. Из ближайшего дома (хотя они этого не знали) еще один офицер разведчиков в тот момент наблюдал за их спешными приготовлениями к отражению атаки.
Аш понял тщетность попыток пробиться к резиденции сквозь толпу из нескольких сотен недовольных недисциплинированных солдат, когда было уже слишком поздно, чтобы предупреждать или давать советы. А когда после вторжения афганцев на территорию миссии не последовало выстрелов, он понял, что ни в советах, ни в предупреждениях необходимости не было. Уолли, видимо, отдал разведчикам приказ не открывать огонь, и можно было не опасаться, что он потеряет голову и ускорит вооруженное столкновение излишне крутыми ответными мерами. Мальчик крепко держал своих людей в руках, и, если хоть немного повезет, ситуация не выйдет из-под контроля до того, как Каваньяри получит возможность поговорить с афганскими солдатами.
Как только посланник поговорит с ними, возбуждение уляжется. Ему нужно только пообещать, что он позаботится об устранении допущенной них несправедливости и проследит за тем, чтобы они получили задержанное жалованье – если не от эмира, то от британского правительства, – а поскольку он пользовался влиянием у афганцев, они не усомнятся в его словах. Они поверят Каваньяри-сахибу там, где не поверили бы никому другому, и, возможно, все еще обойдется.
Аш вернулся в свою контору в доме мунши и, выглянув из окна, увидел разграбление конюшен, похищение лошадей у коновязей и последующий стремительный бросок толпы к резиденции. Он увидел также, как высокий мужчина в мундире и белом шлеме поднялся на крышу, спокойно подошел к краю и заставил умолкнуть шумную толпу, и подумал, как Уильям: «Ей-богу, он великолепен».
Ашу никогда не нравился сам Каваньяри и проводимая им политика. Но сейчас он искренне восхитился хладнокровием и мужеством человека, который способен выйти к возбужденной толпе, безоружный, в сопровождении одного только ординарца-афганца, и спокойно стоять, глядя на выкрикивающую угрозы, швыряющую камни чернь, не выказывая ни тени тревоги.
«Черта с два я сумел бы так держаться, – подумал Аш. – Уолли прав: он великий человек, и он вытащит всех из этой передряги. Он сумеет… все будет в порядке. Все будет в порядке».
В этой части Бала-Хиссара была исключительно хорошая акустика (чего обитатели резиденции не сознавали в полной мере, хотя Аш однажды предупреждал Уолли на сей счет), поскольку широкое открытое пространство в окружении высоких зданий являло собой подобие древнегреческого театра, где ряды выстроенных полукругом каменных скамей круто поднимаются от сцены, образуя звукоотражающий экран, позволяющий даже людям в верхних рядах слышать каждое слово, произнесенное актерами.
Здесь вместо скамей были толстые стены домов, построенных на возвышенности и дающих примерно такой же эффект. И хотя было бы преувеличением сказать, что каждое слово, произнесенное на территории миссии, достигало слуха обитателей домов, громкие команды, повышенные голоса, смех и обрывки разговоров ясно слышал любой человек в ближайших зданиях, если стоял у окна, как Аш, и напрягал слух. Особенно когда ветер дул с юга, как сегодня.
Аш слышал каждое слово, которое прокричал сэру Луи представитель мятежников, и каждый слог данного сэром Луи ответа. И добрых полминуты он не мог поверить, что понял все правильно. Должно быть, произошла какая-то ошибка… должно быть, он ослышался. Каваньяри не мог…
Но никаких сомнений не оставлял оглушительный рев ярости, испущенный толпой, когда посланник умолк. Или крики «Смерть кафирам! Смерть! Смерть!», последовавшие за ним. Нет, он не ослышался. Каваньяри спятил, и теперь неизвестно, как поведет себя толпа.
Аш видел, как посланник поворачивается и уходит с крыши, но двор резиденции частично загораживала от взора западная стена трехэтажного здания офицерского собрания, где жили Уолли, Дженкинс и Келли, и видна была лишь дальняя его половина и тюрбаны собравшихся там солдат эскорта, не отличимых с такого расстояния от слуг, поскольку они не успели переодеться в форму к моменту вторжения афганцев на территорию миссии. Но он без особого труда нашел взглядом Уолли – тот был без головного убора.
Аш видел, как молодой лейтенант ходит среди разведчиков, и по жестикуляции понял, что он призывает их сохранять спокойствие и ни в коем случае не стрелять. Потом его внимание отвлекли от двора отчаянные крики сипаев, занимавших позиции на крыше казарменного блока.
Сипаи вопили и показывали пальцами, и, посмотрев в том направлении, Аш увидел единственного человека (вероятно, совара, ибо он орудовал кавалерийской саблей), стоявшего над поверженным наземь саисом в кольце афганцев, которые кидались на него со всех сторон, полосуя ножами и тулварами, отскакивали и вновь бросались вперед, пока он неистово рубил налево и направо саблей, сражаясь с яростью загнанного в угол леопарда. Он уже убил двух противников и ранил нескольких; одежда на нем, распоротая в дюжине мест, пропиталась кровью, и оставалось только ждать, когда он устанет и подпустит нападающих ближе. Все закончилось тем, что на него бросились одновременно трое и, пока он отбивался от них, четвертый прыгнул сзади и вонзил нож ему в спину. Он упал, и толпа сомкнулась вокруг него, рубя и полосуя клинками, а сипаи на крыше казарменного блока хором испустили яростный вопль.
Аш увидел, как один из них поворачивается и бежит назад по крыше мусульманской казармы, чтобы сложить ладони рупором у рта и проорать новость людям в резиденции, и услышал одобрительный рев толпы, которая ринулась ломать дверь во двор, бросаясь на нее снова и снова, точно живой таран.
Он не видел, кто выстрелил первым, но тоже понял, что выстрел произведен из древнего, заряжающегося с дула ружья, а не из винтовки, и предположил, что один из охранявших арсенал солдат взял с собой не только тулвар, но и джезайл и пальнул из него, чтобы отбить у слуг охоту прийти на помощь к раненому сикху. Но после минутной тишины, наступившей вслед за выстрелом, громовой рев толпы показался в десять раз страшнее, и кровожадные вопли «Смерть кафирам! Смерть!» заставили Аша понять со всей ясностью, что шанс уговорить афганцев уйти с миром (коли таковой имелся) безнадежно упущен.