Глава 28
— Боже милосердный, это еще что такое? — вырвалось у меня.
— Что — «это»?
— Протри глаза! Ты только глянь! — сказал я.
И лифтер Гэррити высунулся посмотреть, на кого это я таращусь.
А из дублинской утренней мглы в парадную дверь отеля «Роял Гиберниан» влетел высокий, гибкий, как ивовый прутик, мужчина лет сорока и устремился к регистрационной стойке, а следом за ним пятеро таких же ивовых прутиков — низкорослых юношей лет двадцати, фонтан птичьих трелей — размахивают руками, щурят глаза, моргают, бегают, губы поджаты, лоб то нахмурится, то просветлеет, то покраснеет, то побледнеет, или все враз? А голоса — то безупречное пикколо, то флейта, то певучий гобой — и никакой фальши. Шесть монологов брызжут, сливаясь в единый хор, вызывая друг у друга жалость к самим себе, попискивают и чирикают о тяготах путешествия, о превратностях погоды. Этот кордебалет парил в облаке одеколонного аромата, скользил и выразительно струился мимо меня и ошеломленного лифтера. Они все элегантно столкнулись у стойки, из‑за которой на них уставился ошалелый от их музыки администратор. Его глаза округлились, словно две буквы "О".
— Что, — прошептал Гэррити, — это было?
— Законный вопрос, — ответил я.
В этот самый момент загорелись огни лифта и зазвенел зуммер. Гэррити невольно оторвал взгляд от пестрой компании и вознесся в поднебесье.
Я же достал свой блокнот и ручку, почуяв нарождение новой книги Откровений.
— Будьте любезны, — сказал высокий стройный человек с тронутыми сединой висками. — Мы хотели бы комнату.
Администратор вспомнил, где он находится, и услышал собственный голос:
— У вас забронирован номер, сэр?
— О, разумеется нет! — сказал старший. Остальные захихикали. — Нам вдруг приспичило прилететь сюда из Таормины, — продолжал высокий человек с точеными чертами лица и похожим на росистый цветок ртом. — Надоело гоняться вокруг света за летом, и тогда кто‑то предложил: «Нужна полная смена декораций, давайте выкинем что‑нибудь сумасбродное». — «Что, например?» — сказал я. «Где находится самое неимоверное место на земле? Давайте решим и отправимся туда». Кто‑то сказал: «Северный полюс», но это глупо.
Тогда я воскликнул: «Ирландия!» Все так и попадали. А когда шум и гам улегся, мы помчались в аэропорт. И вот солнце и сицилийские пляжи растаяли, как вчерашнее лимонное мороженое. А мы здесь, чтобы совершить… нечто таинственное, загадочное, непостижимое!
— Таинственное? — спросил администратор.
— Мы не знаем, что именно, — сказал высокий. — Но как только увидим, сразу узнаем, или же это случится само по себе, либо придется приложить к этому усилия. Верно, соратники?
Соратники ответили чем‑то отдаленно напоминавшим хихиканье.
— Если вы, — сказал администратор, стараясь изобразить любезность, — дадите мне представление хотя бы в общих чертах о том, что вы разыскиваете в Ирландии, я мог бы помочь вам…
— О нет, что вы! — сказал высокий. — Мы просто понесемся вперед, обмотав шеи интуицией вместо шарфов, поймаем попутный ветер и посмотрим, куда он нас приведет. А когда раскроем тайну и найдем то, ради чего приехали, вы узнаете об этом по восторженному улюлюканью и воплям, доносящимся от нашей маленькой туристской группы.
— Не могли бы вы повторить, — пробормотал администратор.
— Ну что, собратья, зарегистрируемся?
Предводитель отряда взял скрипучее гостиничное перо, но, обнаружив, что оно засорено, достал собственную ручку с совершенно чистым пером из золота пятьсот восемьдесят третьей пробы и невразумительно но каллиграфическим почерком, вывел вишневыми чернилами: Дэвид, затем Снелл, затем через черточку — Оркни и приписал: «с друзьями».
Завороженный администратор глаз не мог отвести от ручки, пока не вспомнил, какую роль исполняет.
— Но, сэр, я же не сказал вам, что у нас есть места…
— О, конечно же есть. Для шестерых изнуренных странников, крайне нуждающихся в передышке от навязчивого внимания стюардесс. Одной комнаты вполне достаточно!
— Одной? — изумился администратор.
— Что нам стоит потесниться, правда, ребята? — спросил старший, не глядя на своих спутников.
Никто не роптал.
Я тоже был не против, едва успевая за ними записывать.
— Ну что ж, — сказал администратор, неловко переминаясь с ноги на ногу за стойкой. — У нас как раз есть два смежных…
— Perfecto! — воскликнул Дэвид Снелл‑Оркни. — Превосходно!
Регистрация закончилась, и теперь администратор за стойкой и гости издалека разглядывали друг друга в затянувшемся молчании. Наконец администратор выпалил:
— Носильщик! Быстро! Отнесите багаж джентльменов…
И в тот же миг носильщик подбежал и посмотрел на пол.
Где не было никакого багажа.
— Нет, нет, у нас его нету. — Дэвид Снелл‑Оркни беззаботно помахал в воздухе рукой. — Мы путешествуем налегке. Мы здесь всего на сутки, может, даже на двенадцать часов, а смену белья можно и в карман пальто затолкать. Потом назад на Сицилию, к теплым сумеркам… Если хотите, я заплачу вперед…
— В этом нет необходимости, — сказал администратор, протягивая ключи носильщику. — Пожалуйста, сорок шестой и сорок седьмой.
— Будет сделано, — сказал носильщик.
И словно овчарка‑колли, что беззвучно пощипывает длинношерстных, блеющих, глупо лыбящихся овец, он препроводил всю теплую компанию к лифту, который как раз в это время принесся сверху.
Я прервал свои записи, потому что… за спиной администратора возникла его жена.
— Ты что, сбрендил? — яростно зашептала она. — Зачем? Зачем тебе это нужно?
— Всю свою жизнь, — сказал администратор, обращаясь скорее к себе самому, — я мечтал увидеть не одного коммуниста, а десять и рядом не двух нигерийцев, а двадцать — одетых в шкуры, не трех американских ковбоев, а целую ватагу, только что из седла. А когда своим ходом является букет из шести оранжерейных роз, как я могу удержаться, чтобы не поставить его в вазу. Дублинская зима долгая, Мэг, и это, может быть, единственный зажженный фитиль за весь год. Не пропусти, рванет на славу.
— Идиот, — сказала она.
Нет, подумалось мне, я так не думаю.
Мы смотрели, как лифт взлетел вверх по шахте, поднимая ношу едва ли тяжелее пуха, сдутого с одуванчиков.
Ровно в полдень началась череда совпадений, которая после резких зигзагов, взлетов и падений привела‑таки к чудесной развязке, причем я находился в водовороте событий.
Отель «Роял Гиберниан» располагается как раз на полпути между Тринити‑колледжем, извините за упоминание, и парком Святого Стефана, который более соответствует своему названию, а позади проходит Графтон‑стрит, где можно купить серебро, стекло, льняное белье или красный редингот, сапоги и кепи для псовой охоты. Но лучше всего заглянуть в паб «Четыре провинции» за приличествующей дозой выпивки и разговоров: на час пития — два часа задушевной беседы, очень рекомендую.
Итак, ровно полдень. И кому же, как не Снеллу‑Оркни, суждено выйти из отеля «Роял Гиберниан» со стайкой канареек. Я же следую за ними и пишу под диктовку, но сам — молчок.
А вот и первая сногсшибательная встреча.
Ведь мимо идет не кто иной, как Тималти, которому предстоял трудный выбор между кондитерской и «Четырьмя провинциями».
Как вы помните, Тималти, когда его преследуют Невзгоды, Голод, Недород и прочие неумолимые Всадники Апокалипсиса, подрабатывает на почте в Килкоке. Теперь же, праздно шатаясь, в перерывах между хождениями на постылую службу, он вдруг учуял такое благоухание, словно через сотню миллионов лет врата Эдема вновь распахнулись и его пригласили вернуться. И Тималти решил полюбопытствовать, в честь чего задуло из райского сада.
А ветер поднялся, конечно, из‑за Снелла‑Оркни и его выпущенных из клеток питомцев.
Тималти встал как вкопанный и вытаращился на делегацию Снелла‑Оркни, которая растеклась по ступенькам и канула за угол. Вот тут он и решил, что есть вещи послаще конфет, и помчался в обход в «Четыре провинции».
Я проворно следовал за ними, чувствуя себя распорядителем на выставке‑продаже всякой живности.
Идя впереди меня, огибая угол, мистер Дэвид Снелл‑Оркни и компания миновали нищенку, игравшую на арфе. Тут же — мой таксист Майк самозабвенно отплясывает ригодон, откалывая буйные коленца под музыку «Порхая над лугом», как будто ему больше делать нечего. Танцуя, Майк услышал нечто похожее на дуновение теплого ветерка с Гебридов. Не чириканье, не посвист, а что‑то вроде воркования и вскриков, которыми вас встречают голуби и попугаи, когда зазвенит дверной колокольчик и вы входите в зоомагазин. Но все‑таки Майк что‑то расслышал, даже за топотом своих башмаков и переборами арфы. И застыл в прыжке.
Мимоходом Дэвид Снелл‑Оркни и его пятеро спутников ослепительно улыбнулись Майку и помахали ручками.
Майк непроизвольно помахал в ответ, затем остановился и прижал пораненную руку к груди.
— Какого черта я машу? — закричал он, завидев меня. — Разве я их знаю?
— Господь тебя укрепит! — сказал я, когда арфистка ударила по струнам.
Словно на буксире у неисправного новшества — пылесоса, сметающего все на своем пути, Майк и я последовали по улице за компанией.
Теперь уже заработали два органа чувств — нос и уши.
А на следующем углу — Нолан, только что вылетевший из «Четырех провинций», унося ноги от настигавших его неприятностей, столкнулся нос к носу с Дэвидом Снелл‑Оркни. Оба качнулись и ухватились друг за друга, чтоб не упасть.
— Добрый день! — сказал Дэвид Снелл‑Оркни.
— Кому как! — ответил Нолан и, разинув рот, отпрянул, пропуская мимо весь этот цирк. В его глазах я видел жгучее желание юркнуть назад и тут же поделиться новостью о жуткой встрече с перьевой метелкой, сиамским котом, бракованным пекинесом и еще тремя заморышами, пострадавшими от недоедания и застирывания.
Все шестеро остановились перед пабом, разглядывая вывеску.
«Черт! — подумал я, — они же сейчас войдут. А что из этого выйдет? Кого предупреждать первым? Их? Или бармена?»
Тут дверь распахнулась и выглянул Финн собственной персоной. Он приехал в город повидаться с кузеном и теперь уже одним своим присутствием испортил представившийся случай!
— Черт! — сказал Нолан. — Все пропало. Теперь нам рта не дадут раскрыть об этом приключении. Теперь Финн в центре событий, а нам крышка!
Снелл‑Оркни и его компания долго глазели на Финна. Но взгляд Финна на них не задерживался. Он смотрел поверх, мимо, вдаль.
Но он их видел, уж я‑то знаю. Потому что случилось нечто занятное.
Лицо Финна поблекло.
А затем произошло нечто еще более занятное.
Лицо Финна залила краска.
«Э‑э! — подумал я, — он… краснеет!»
Финн по‑прежнему отказывался смотреть на что‑либо, кроме как на небо, фонари, дома, но тут Снелл‑Оркни пропел:
— Сэр, как пройти к парку Святого Стефана?
— Боже спаси‑сохрани! — сказал Финн и отшатнулся. — Черт знает, куда его девали на этой неделе! — и хлопнул дверью.
Шестерка зашагала дальше, излучая восторг и улыбки. Нолан уже готов было вломиться в паб, как случилось самое худшее.
Невесть откуда, наперерез, черт нес Гэррити, лифтера из отеля «Роял Гиберниан». Запыхавшись от волнения, он вбежал в «Четыре провинции» поделиться новостью.
Когда мы с Ноланом оказались внутри, а следом за нами — Тималти, Гэррити уже метался по бару мимо Финна, еще не пришедшего в себя от потрясения.
— Какое зрелище вы пропустили! — взахлеб рассказывал Гэррити всем сразу. — Ничем не уступит фантастическому кино, что показывают в «Гэйети‑синема»!
— Что ты хочешь сказать? — спросил Финн, очухавшись.
— Они ничего не весят! — сказал им Гэррити. — Поднимать их в лифте все равно что горсть шелухи в печную трубу запустить! Вы бы слышали — они приехали в Ирландию, чтобы… — он перешел на шепот и напрягся, — совершить нечто…
— Таинственное? — подсказал я.
— Что у них на уме, неясно, но помяните мои слова — ничего путного из этого не выйдет! Вам приходилось видеть что‑нибудь похожее?
— Co дня большого пожара в женском монастыре — нет, — сказал Нолан. — Я…
Но, похоже, слово «монастырь» обладало не единственным магическим свойством. Тотчас распахнулись двери, и вошел отец Лири, задом наперед, то есть тылом, приложив ладонь к щеке, словно норны отвесили ему под шумок увесистую оплеуху.
При виде его спины все уткнулись носами в стаканы, выжидая, пока священник, все еще глазевший на двери, как на разверзнутые врата ада, сам приведет себя в чувство выпивкой.
— И двух минут не прошло, — сказал наконец священник, — как мне явилось неописуемое зрелище. Неужели за столько лет нагромождения всевозможных бедствий Ирландия и впрямь свихнулась?
Стакан священника снова наполнили.
— Уж не столкнулись ли вы с пришельцами с Венеры, святой отец?
— Так ты их видел, Финн? — сказал священник.
— Да. Вам видится в них что‑то недоброе, ваше святейшество?
— Не то чтобы доброе или недоброе, а скорее эксцентричное и нарочито сумасбродное, Финн, я бы сказал — барокко или рококо, если ты улавливаешь ход моей мысли.
— Точнее не скажешь, сэр.
— Вы видели их последним, куда они направились? — спросил я.
— На окраину парка, — сказал священник. — Вам не кажется, что теперь в парке разразится оргия?
— Прошу прошения, святой отец, погода этого не допустит, — сказал Нолан, — но по‑моему, чем торчать тут без толку, лучше б нам их выследить…
— Это противоречит моей этике, — сказал священник.
— Утопающий хватается за что попало, — сказал я, — но если вместо спасательного жилета ему подсунуть этику, то он с ней и утонет.
— Прочь с горы, — сказал священник, — хватит с нас Нагорной проповеди. Куда ты клонишь?
— А клонит он вот куда, святой отец, — запыхтел Нолан, — такого нашествия благородных сицилийцев здесь никогда не было. Как знать, может, они прямо сейчас посреди парка читают вслух для миссис Мерфи, мисс Клэнси или миссис О'Хэнлан… А спрашивается, что именно они им читают?
— «Балладу Рэдингской тюрьмы»? — предположил Финн.
— Точное попадание! — вознегодовал Нолан, рассерженный тем, что самую суть у него выхватили из‑под носа. — Откуда нам знать, может, эти чертики из табакерки только и делают, что сбывают недвижимость на острове Файр‑Айленд? Слыхали о таком, святой отец?
— Американские газеты часто попадают на мой стол.
— А помните жуткий ураган сорок шестого года, когда волны накрыли этот самый остров близ Нью‑Йорка? Мой дядя, да сохранит Господь его зрение и рассудок, служил там в береговой охране, которая эвакуировала всех жителей острова до единого. Он рассказывал, что это было похлеще, чем показ моделей у Феннелли, раз в полугодие. И ужаснее, чем съезд баптистов. Десять тысяч человек ринулись в шторм к берегу и тащили рулоны портьер и клетки с попугаями, в спортивных куртках томатно‑мандаринного цвета и лимонно‑желтых туфлях. Это была самая суматошная, паническая картина после того, как Иероним Босх написал Ад в назидание потомкам и отложил палитру. Шуточное дело — эвакуировать десять тысяч хлюпиков, хрупких, как венецианское стекло, хлопающих своими коровьими глазищами, несущих пластинки с симфонической музыкой, и с серьгами в ушах, и не надорвать при этом живот. После этого мой дядюшка запил.
— Расскажи нам еще что‑нибудь про ту ночь, — сказал изумленный Килпатрик.
— Черта вам лысого еще! — сказал священник. — Все — на улицу! Окружить парк, смотреть в оба! Встречаемся через час на этом месте.
— Вот это другое дело! — вскричал Келли. — Давайте, в самом деле, разузнаем, что у них на уме!
Двери распахнулись. Все побежали. Я преградил им дорогу и стал давать указания толпе, собравшейся на тротуаре, а священник руководствовался своим компасом.
— Келли, Мерфи, вам обойти парк с севера. Тималти — с юга. Нолан, Кланнери и Гэррити — с востока, Моран, Ма‑Гвайр и Килпатрик — с запада. Выполняйте!
Но каким‑то образом в этой неразберихе Келли и Мерфи на полпути к парку очутились в пабе «Четыре трилистника» и подкрепились перед охотой; Нолан и Моран повстречали на улице жен и вынуждены были искать убежища в «Четырех провинциях»; а Ма‑Гвайр и Килпатрик, проходя мимо кинотеатра на Графтон‑стрит, услышали пение Дины Дурбин и присоединились к Дуну, который коротал там день.
И в результате за инопланетянами наблюдали только двое — Гэррити с востока и Тималти с юга. Я присоединился к Тималти, который был так сосредоточен, что отказывался разговаривать.
Проторчав полчаса на леденящем ветру, Гэррити притопал к нам и возопил:
— Чем эти недоумки занимаются? Просто стоят себе посреди парка. Полдня стоят как вкопанные. А у меня пальцы на ногах замерзли. Я сбегаю в отель, отогреюсь и тотчас вернусь, Тим, — стоять с тобой на страже и с тобой, янки!
— Можешь не спешить, — произнес Тималти нездешним, печальным, блуждающим, философическим голосом, когда тот скрылся из виду.
Не обращая на меня внимания, Тималти вошел в парк и просидел целый час, наблюдая шестерых типов, которые так и не сдвинулись с места. Всякий, кто увидел бы его бегающие глаза и перекошенный трагической гримасой рот, догадался бы, что это ирландский собрат Канта или Шопенгауэра и что он начитался поэзии или пал духом, вспомнив какую‑то песню. Когда наконец час прошел, Тималти собрал разбредшиеся мысли, словно горсть холодной гальки, повернулся и пошел к выходу, в мою сторону. А Гэррити тем временем прибежал топать ногами и размахивать руками. Но прежде чем он смог обрушить на нас распиравшие его вопросы, Тималти кивнул на парк и сказал:
— Посиди. Посмотри. Подумай. Потом сам все расскажешь мне.
Когда я вошел в «Четыре провинции» и позвал за собой Тималти, вид у всех был виноватый. Священник все еще бегал по своим делам но городу, остальные же побродили для успокоения совести вокруг парка и вернулись, обескураженные, в штаб разведки.
— Тималти! — закричали они. — Янки! Рассказывайте! Как там?
Тималти не спеша подошел к бару, пригубил свой стакан. Не проронив ни слова, он изучал свое отражение, погребенное вдали, под лунным льдом зеркала за стойкой. Он поворачивал тему разговора то так, то эдак, то выворачивал наизнанку. Наконец закрыл глаза и сказал:
— Поразительно, насколько…
«Да», — сказали все безмолвно.
— Целая жизнь странствий и размышлений, — продолжал Тималти, — подсказывает мне, что между ними и нами есть какое‑то странное сходство.
Все так и ахнули, да с такой силой — в призмах на маленьких люстрах над стойкой заискрились, замельтешили блики. Когда после этого выдоха светящиеся рыбки угомонились, Нолан закричал:
— А ну‑ка надень шляпу, чтоб я ее сбил первым же ударом!
— Да! Надень! Сбей! — заорали все вокруг.
— Тише вы, — сказал я.
— Скажите, — невозмутимо продолжал Тималти. — Разве мы не знаем толк в стихах и песнях?
Толпа исторгла еще один вздох. Все нехотя согласились.
— Конечно, как же иначе!
— О Боже, вот ты о чем?
— А мы‑то подумали…
— Тихо! — Тималти поднял руку, все еще не открывая глаз.
Все замолчали.
— Если мы не поем песни, то сочиняем, а не сочиняем, так отплясываем под них; а разве они не истинные ценители пения, не пишут песен, не танцуют? Короче, я только что в парке слышал издали, как они читали стихи и что‑то напевали, сами для себя.
Было в его словах что‑то такое… И все стали толкать друг друга локтями, признавая его правоту.
— Обнаружил ли ты еще какие‑нибудь другие сходства? — грозно нахмурившись, спросил Финн.
— Да, обнаружил, — сказал Тималти по‑судейски.
Все вздохнули еще более заинтриговано, толпа шагнула ближе, а я тем временем продолжал лихорадочно записывать.
— Порой они не прочь выпить, — сказал Тималти.
— Да, это точно! — закричал Мерфи.
— К тому же, — продолжал нараспев Тималти, — они поздно женятся, если вообще женятся! И…
Но тут поднялся такой гвалт, что пришлось подождать, пока шум утихнет.
— …и гм… очень мало якшаются с женщинами.
После чего разразился великий шум, выкрики, толкотня, кто‑то заказывал выпивку, а кто‑то вызвал Тималти выйти поговорить. Но Тималти даже глазом не моргнул, драчуна оттащили, а когда все сделали по глотку, потасовка улеглась так и не начавшись, раздался четкий зычный голос Финна:
— А теперь потрудись объяснить то преступное сравнение, которым ты осквернил чистый воздух этого благопристойного паба.
Тималти не торопясь приложился к кружке, спокойно взглянул на Финна и звучно произнес — трубным гласом, дивно чеканя слова:
— Есть в Ирландии место, где мужчина может возлечь с женщиной?
Он выждал, чтобы сказанное дошло до всех.
— Триста двадцать девять дней в году у нас хлещет дождь. Все остальное время такая сырость, что не найдешь ни пяди, ни пятачка сухой земли, куда можно было б уложить женщину без риска, что она пустит корни и зазеленеет. Согласны?
Молчание было знаком согласия.
— Так что же, бедный, несчастный ирландец должен податься прямиком в Аравию, чтобы предаться греховным наслаждениям и разгулу плоти! Мы спим и видим аравийские сны — теплые ночи, сухую землю, приличный уголок, где можно не только присесть, но и прилечь, и не только прилечь, но и прижаться, вцепиться и сцепиться в безудержном восторге.
— А, черт! — сказал Финн. — Ну‑ка повтори.
— Ч‑черт! — сказали все, качая головами.
— Это — раз. — Тималти загнул палец на руке. — Места нет. Затем — два — время и обстоятельства. Ну запудрил ты сладкими речами красотке мозги, уговорил ее пойти с тобой в поле — что дальше? На ней сапожки, дождевик, платок на голове, и поверх всего этого зонтик, а ты надрываешься, как боров, застрявший в воротах свинарника, то есть одной рукой ты уже дотянулся до ее груди, а другая занята калошами, и на большее не рассчитывай — глянь, кто это стоит у тебя за спиной, кто дышит мятой тебе в затылок?
— Приходский священник? — предположил Гэррити.
— Приходский священник, — сказали все в отчаянии.
— Вот гвозди номер два и три, забитые в крест, на котором распяты все мужчины Ирландии, — сказал Тималти.
— Дальше, Тималти, продолжай.
— Гости из Сицилии ходят компанией. Мы — тоже. Вот сейчас здесь собралась компания ребят из Финнова паба. Разве нет?
— Все так!
— То у них подавленный, скорбный вид, то они беззаботны как черти и поплевывают или вверх, или вниз, но перед собой — никогда. Вам это напоминает кого‑нибудь?
Все посмотрелись в зеркало и закивали.
— Если у нас есть выбор, — сказал Тималти, — пойти домой к злюке жене, зловредной теще и сестре — старой деве или посидеть здесь, спеть еще одну песню, пропустить еще один стаканчик и рассказать еще одну байку, что мы все предпочтем?
Тишина.
— Задумайтесь над этим, — сказал Тималти. — И отвечайте честно. Сходства. Соответствия. Получится необъятный список. Надо как следует пораскинуть мозгами, прежде чем мы начнем биться об стенку, призывать Иисуса с Марией и вопить «караул!».
Тишина.
— Я хотел бы… — сказал кто‑то странным, любопытствующим голосом после долгого раздумья, — посмотреть на них вблизи.
— Твое желание может исполниться. Тс‑с! — сказал я не слишком театральным голосом, учитывая ситуацию.
Все застыли в немой сцене.
И до нас долетел далекий, ломкий, слабый звук. Как однажды чудесным утром просыпаешься, нежишься в постели и особым чутьем догадываешься, что в воздухе кружит первый снег, щекочет на своем пути небеса, и тогда тишина раздвигается и исчезает.
— Боже мой! — сказал наконец Финн. — Сегодня же первый день весны…
И это тоже. Сперва шаги, легкие, как снежинки, падающие на мостовую, затем хор птичьих голосов.
На тротуаре, по всей улице и возле паба зазвучали песни зимы и весны. Двери настежь распахнулись. Ожидание предстоящей встречи прижало всех к спинкам стульев. Они подкрепили нервы. Сжали кулаки. Стиснули зубы в своих встревоженных ртах, а в пабе — словно детвора на рождественском празднике, где раздают подарки, пестрые безделушки, игрушки, — уже появились высокий худой юноша средних лет и невысокие тоненькие молодые люди с глазами стариков. Шелест снегопада утих. Улегся весенний птичий гомон.
Ватага диковинных детей, с необыкновенным вожаком, вдруг почувствовала вокруг себя пустоту, словно окружавшие их люди подались назад, хотя никто из посетителей бара даже не шелохнулся.
Дети знойного острова глазели на приземистых, ростом с ребенка, взрослых обитателей холодной страны, а матерые местные жители придирчиво смотрели на пришлецов.
Тималти и завсегдатаи бара сделали медленный, глубокий вдох. Повсюду разлился удивительный аромат чистоты, исходивший от этих детей. В нем было чересчур много весны. Даже я немного отшатнулся.
Дыхание у Снелла‑Оркни и его состарившихся подростков, отроков‑мужчин, было прерывистым, как трепыхающееся сердечко пташки, зажатой в кулаке. Чувствовался пыльный, въевшийся, застарелый дух засаленной одежды низкорослых людей. Зимы в нем было через край.
Каждый мог бы высказаться насчет «букета» запахов соседа, но…
И тут с грохотом распахнулись боковые двери и в паб ввалился Гэррити и поднял переполох:
— Черт! Я все видел! Знаете, где они сейчас? И чем занимаются?
Все, кто был в баре, вскинули руки, чтобы он замолчал.
По встревоженным глазам непрошеные гости догадались, что шум поднят из‑за них.
— Они еще в парке! — Гэррити несся на полных парах, не разбирая дороги. — Я забежал в отель, поделиться новостью. А теперь к вам. Те парни…
— Те парни, — сказал Дэвид Спелл‑Оркни, — находятся здесь, в… — и замялся.
— В пабе «Четыре провинции», — подсказал Гебер Финн, уставившись на свои ботинки.
— «Четыре провинции», — сказал худощавый, кивнув в знак благодарности.
— Где мы сей же час все и выпьем, — сказал обескураженный Гэррити.
И бросился к стойке бара.
Но шестеро незваных гостей тоже зашевелились. Они выстроились вокруг Гэррити в маленькую парадную колонну, а он, польщенный такой честью, стал дюйма на три короче.
— Добрый день, — сказал Снелл‑Оркни.
— И да, и нет, — выжидательно сказал я.
— Похоже, — сказал долговязый в окружении малорослых мужчин‑мальчуганов, — вокруг нашего прибытия в Ирландию поднимается шумиха.
— Это еще мягко сказано, — откликнулся Финн.
— Позвольте мне все расставить по своим местам, — сказал мистер Дэвид Снелл‑Оркни. — Вам доводилось когда‑нибудь слышать о Снежной Королеве и Летнем Короле?
Кто‑то разинул рот.
Кто‑то захрипел, как от тычка под дых.
«Я слышал, — подумал я, — но рассказывай дальше».
Финн прикидывал, с какой стороны ожидать подвоха, хмуро и нарочито долго потягивал свой эль, обжигая рот, и осторожно осведомился, выпуская теплое дыхание поверх языка:
— Э‑э… Какая Королева и что за Король такой?
Стоявшие у бара придвинулись, всегда готовые послушать историю, но затем, опомнившись, отодвинулись.
— Итак, — начал высокий бледный человек. — Жила‑была в Исландии — в Стране Льда — Королева, никогда не видевшая лета, а на Островах Солнца жил Король, никогда не видевший зимы.
— Скажите пожалуйста, — съязвил Нолан.
Финн уничтожающе посмотрел на него:
— Он скажет, если ему не мешать!
Окружающие цыкнули на Нолана, и тот втянул голову в плечи.
Снелл‑Оркни продолжал:
— Подданные Короля едва не умирали от жары летом… А подданные Снежной Королевы едва не умирали под льдами долгими студеными зимами. Но они оба испытывали глубокую привязанность к своим народам и решили, что не позволят им больше страдать. Поэтому однажды осенью Снежная Королева последовала за гусями, улетающими на юг в теплые края. А Солнечный Король полетел верхом на теплых ветрах, дующих на север, пока они не охладились. В лесной тиши они увидели друг друга. Она была одета во все белое, как вечные снега, как течение бесконечности, как ураганы Времени, лунный свет на ледниках, ветер, колышущий тончайший занавес на окне зимой. Белое! С головы до пят!
Посетителей, что стояли у стойки бара, описание привело в легкое замешательство.
— А что же Солнечный Король? — Снелл‑Оркни улыбнулся. — Он был весь пламя, жар, огонь; ослепителен, как лесной пожар, поглощенный всепожирающей, сожигающей жаждой! Воистину Солнечный Король. Король Солнца! Они приблизились и, заглянув друг другу в глаза, влюбились. И сыграли свадьбу. И каждую зиму, когда холод убивал людей на севере, весь народ Снежной Королевы перекочевывал на юг и жил под ласковым солнцем островов. А летом, когда солнце изводило людей на юге, все подданные Солнечного Короля перебирались на север, освежиться. Итак, не стало больше двух наций и двух народов, а появился единый народ, который с переменой погоды и времен года сменял один край на другой, и так бесконечно.
Снелл‑Оркни замолк.
Все были зачарованы. Они оглядывались друг на друга. Забормотали. Бормотание нарастало. Тогда Нолан захлопал в ладоши. К нему присоединился Гэррити. Потом Финн с Тималти и все остальные, пока все это не переросло в радостные возгласы, к которым присоединился и я.
Устроили настоящую овацию, а Снелл‑Оркни стоял, купаясь в лучах одобрения. Он робко закрыл глаза и отвесил скромный поклон.
Потом все обнаружили, что их ладони аплодируют. И застеснялись. Аплодисменты стихали по мере того, как все замедляли хлопки. Они с удивлением опустили глаза и обнаружили, что восхищаются теми, по поводу которых у них только что были сомнения. Все занялись изучением своих ладоней, пока наконец Финн не выдал:
— Ладно, какого черта!
И еще громче захлопал в ладоши, как и все остальные. От чего затряслись стропила, все задрожало и заходило ходуном, и все гаркнули:
— Действительно, какого черта!.. Даешь!.. Да не все ли равно!.. Молодцом!
Буря улеглась. Снелл‑Оркни стоял, залившись краской.
А Тималти заключил:
— Боже, вам бы настоящий ирландский говорок! Какой бы сказочник из вас получился!
— Да!.. Конечно!.. Правильно! — согласились все.
— Вы бы научили меня вашему говору, сэр? — спросил Снелл‑Оркни.
Тималти замялся:
— Я… гм… а, черт, почему бы и нет! Да! Если уж молоть языком, почему бы это не делать как полагается!
— Премного благодарен! — сказал Снелл‑Оркни.
Финн нехотя перебил их:
— Где‑то на полпути мы упустили суть вашей красивой сказки. Я хочу сказать, с какой целью вы рассказали нам об этой Королеве и Короле?
— Как глупо с моей стороны. Мы — дети Солнечного Короля, — сказал Снелл‑Оркни, — а это значит, за последние пять лет мы не видели осени, не видели, как тают снежинки, не испытывали зимнего ветра, не слышали, как потрескивает от мороза оконное стекло. При виде облака мы едва ли поймем, что это. Мы опалены погодой. Мы должны увидеть дождь, а желательно снег, а не то пропадем, правильно я говорю, ребята?
— Да, да, правильно, — сладко зачирикали все пятеро.
На улице сверкнула вспышка, раздался гром и шум приближающегося дождя, наклевывался снегопад.
Удовлетворенный, Финн кивнул:
— Прислушивается же иногда Господь.
Остальные громогласно добавили:
— Дождя будет по горло… сколько угодно… приготовьтесь к заплыву.
Снелл‑Оркни продолжал:
— По всему свету мы преследуем лето по пятам. Живем в теплые, жаркие, знойные месяцы на Ямайке, в Нассау.
— В Порт‑о‑Пренсе, — сказал один из братцев.
— В Калькутте, — сказал второй.
— На Мадагаскаре и на Бали, — сказал третий.
— Во Флоренции, Риме и Таормине! — сказал четвертый.
— Но наконец вчера мы услышали в новостях, что в этом году в Дублине ожидается невиданное количество снега. Где еще, сказали мы, вероятнее всего увидеть снег? Мы сами не знали толком, чего ищем, но нашли это в парке Святого Стефана.
— Нечто таинственное? — воскликнул Нолан, потом хлопнул себя по лбу. — То есть…
— Ваш друг вам расскажет, — сказал худощавый.
— Наш друг? Вы имеете в виду… Гэррити?
Все посмотрели на Гэррити.
— Об этом я и хотел рассказать, — сказал Гэррити, — когда сюда вломился. Они были в парке, стояли и… смотрели, как опадают осенние листья, потому что деревья обледенели!
— И это все? — вскричал в отчаянии Нолан.
— В тот миг этого было вполне достаточно, — сказал Снелл‑Оркни.
— Неужели в парке Святого Стефана еще остались листья? — спросил Тималти. — А снег есть на деревьях?
Никто, оказывается, не знал. Мы все стояли не шелохнувшись.
— Черт, — оцепенело сказал Тималти, — лет двадцать прошло с тех пор, как я заглядывался на это.
— Двадцать пять, в моем случае, — сказал Гэррити.
— Тридцать! — признался Нолан.
— Самое невероятное сокровище на свете, — сказал Снелл‑Оркни. — Несколько пунцовых, янтарных, алых, багровых мазков. Память о былом, отголоски прошлого лета, каким‑то образом зацепившиеся за веточки. А сами деревья! Ветви, ветки, одетые в ледяной панцирь, скованные морозом, отягченные снегом, уносимым прочь шелестящими шлейфами! Вот это да!
Все были околдованы.
— А‑а… да… разумеется… так и есть… — бормотали они.
— Знает, что говорит, — прошептал Нолан.
— Угощаю всех, — сказал вдруг Снелл‑Оркни.
— Какой проницательный! — сказал Тималти.
Подали выпивку, осушили стаканы.
— А где же находятся эти деревья? — воскликнул Нолан.
— Да… действительно! — заговорили все.
И не прошло десяти минут, как мы все вместе оказались в парке.
Ну и, как сказал Тималти, видели вы когда‑нибудь столько листьев в одной кроне, сколько на первом же дереве сразу за оградой парка? «Нет!» — закричали все. А как вам второе дерево? На нем не столько листьев, сколько ледяной коросты, инея и снега, которые прямо на глазах откалываются и опадают на головы людей. И чем дольше они смотрели, тем больше осознавали, что это чудо. Нолан, бродя по парку, так запрокинул голову, что споткнулся и упал. Двое‑трое его приятелей поспешили ему на помощь. Раздавался хор восхищенных голосов и вдохновенных возгласов, ведь, если им не изменяет память, на этих деревьях никогда не было ни листьев, ни снега, а теперь есть! А если они и были, то бесцветные, или если был цвет, то так давно… «А, какого черта, — сказали все, помалкивайте и смотрите!»
За этим занятием и провели остаток дня Нолан, Тималти, Келли, Гэррити, Снелл‑Оркни с друзьями и я. Ибо осень убрала свои развешанные флаги, а зима вступила в свои права, чтобы укутать парк белым по белому. Здесь и нашел нас отец Лири.
Но прежде чем он смог что‑либо сказать, трое посланцев лета попросили его их исповедовать.
И вот уже священник с мученическим выражением лица повел Снелла‑Оркни с друзьями полюбоваться витражами в церкви, тем, как зодчий сложил апсиду, и церковь им так понравилась, что они начали наперебой громко расхваливать ее, и отцу Лири пришлось пропустить кое‑какие молитвы и срезать углы, чтобы прийти к окончанию церемонии кратчайшим путем.
Но венцом всему дню стал вопрос, заданный в пабе одним из юных‑пожилых мальчиков‑мужей: что спеть — «Матушку Макри» или «Моего дружка»?
Начали спорить, потом проголосовали, объявили результаты и решили: пусть — споет и то и другое.
У него, по общему признанию, был дивный голос, и глаза у всех заблестели, и навернулись слезы. Сладостный, высокий, прозрачный голос.
И, как сказал Нолан:
— Не знаю, какой из него сын, зато дочь бы вышла — замечательная.
И все сказали «да».
Снелл‑Оркни с друзьями собрались уходить.
Финн, увидев это, поднял свою ручищу, чтобы помешать им:
— Погодите! Благодаря вам атмосфера в парке и его окрестностях улучшилась, не говоря уж о пабе. Теперь мы должны отплатить вам добром за добро!
— О нет. Нет, — последовал отказ.
— Да! Да! — сказал Финн. — А ну, ребята?
— Финн! — откликнулись все.
— Покажем спринтерский забег?
— Спринтерский забег? — раздался всплеск восторга. — Да!
— Спринтерский забег? — переспросили Снелл‑Оркни и его друзья.