Декабря – 1 января, Новый 2001 год 4 страница
– Вот, садись. Мне сейчас все равно выступать.
– Спасибо, не надо. Раньше мог побеспокоиться, – произнесла Леночка ледяным тоном, не оставляя Вадику шансов.
– Но вот же, место свободное.
– А мне отсюда виднее. Ты не возражаешь, Гарик? – она повернулась бочком и обняла его за шею.
– Я? Да нет… как я могу возражать… – он совсем растерялся. Вадик возвышался над ними как немой укор, пока Наташа с задних рядов не призвала:
– Вадик, на сцену…
Если празднование 23 февраля традиционно сводилось к неким банальным формальностям вроде торжественного вручения галстуков, которые ни один мальчишка все равно потом не надевал, то так же традиционно от ребят на 8-е Марта ожидался обязательный спектакль или капустник. Если б этого в какой-то раз не случилось, девчонки сочли бы себя уязвленными. «В прошлом годе» (как выражается Лошак) мальчишки разыгрывали спортивно-историческую трагикомедию «Отелло и Джульетта» совместного авторства Шекспира и Вадика. В отличие от оригиналов, в сильно осовремененном Вадиковом варианте «Монтекки все болели за «Спартак», за ЦСКА болели Капулетти», а сладко-шоколадный тренер сборной Отелло (Гарик) безрезультатно пытался примирить враждующие кланы. Маша видела лишь видеозапись спектакля, и «Оскара» за лучшую женскую роль она, безусловно, отдала бы Дику. Его Джульетта была очаровательна, хотя кормилица из Громилы тоже состоялась достаточно колоритная.
На этот раз узкоколлегиальное отмечание Величайшего Женского Праздника изначально планировалось в Машиной квартире, как наиболее масштабной из всех предложенных, но реализации этого проекта помешал переезд Машиной бабушки из Петербурга. Бабушка так полностью и не восстановилась, и родители все же убедили ее в такой необходимости. К Маше, таким образом, вернулся самый ее старый и верный друг, но современные Ромео с Джульеттой лишились в результате последнего места для тайных свиданий. В связи с новыми вводными мероприятие по случаю 8-го Марта было перенесено в Женькину квартиру, предварительно очищенную от родителей. Их сослали на дачу, где круглогодично обитало самое старшее поколение Мартовых. Исключение было сделано лишь для мелкой Аленки, и то при условии, что в десять ее честно отправят спать.
В «большую» комнату – неудобно вытянутую гостиную – набилось столько народу, что мест на стульях и полу не хватало. Из компании не доставало лишь Ольки. Избегая вполне вероятного отказа, она поспешила опередить события, придумав страшную занятость на все праздничные дни. Сообщила она об этом через Машу, которую после истории с сайтом считала единственной подругой. «Дружба» эта, пожалуй, тяготила Машу, но ей по-прежнему было жалко девчонку, от которой в одночасье отвернулся весь класс. Маша не раз пыталась поднять вопрос о восстановлении Ольки в правах, но постоянно натыкалась на жесткое неприятие остальных. Удивительно (а может, и не очень), но наименее радикальными из всех оказались Женя с Максом. Но даже если их Маша могла склонить к прощению раскаявшейся, то Инга и Гарик заняли позицию абсолютно непримиримую. А их влияние на массы всегда было определяющим.
Хотя усилиями школьной администрации сам сайт был закрыт, скандал вокруг него окончательно не рассосался. Но кризис явно миновал, ситуация постепенно перерастала в хронику с надеждой на регрессию. Уход Мамы-Оли удалось предотвратить, хотя ценой тому был отказ от забастовки. Ребята пошли на это, поскольку Мама-Оля не ставила перед ними условий выдачи авторов сайта и через Карапетовну добилась снятия запрета на посещение занятий Женей и прочими зачинщикам восстания. Так что класс мог считать основные задачи забастовки выполненными. Однако оперативно-розыскные действия в школе не прекращались до сих пор. То одного, то другого ученика выдергивали на допрос, причем процесс этот затронул и параллельные классы.
Но жизнь продолжалась. И праздник в стенах тесной Жениной квартиры набирал обороты.
Вадик появился на «сцене» в а-ля детской панамке и коротеньких шортах на длиннющих во все его тело лямках, застегнутых крест-накрест на здоровенные круглые пуговицы. Ничего более нелепого, чем долговязый Вадик в образе детсадовского воспитанника, невозможно было придумать. В руках он держал искаляканные детскими печатными буквами листы. Не в укор другим поэтам будь сказано, Вадик умел читать свои стихи весьма артистично. Его выхода всегда ожидали с предвкушением чего-то особенного. На этот раз у Вадика был лишний повод стараться: Леночка упрямо восседала на Гарькиных острых коленях и всем своим видом демонстрировала полное невнимание к происходящему на «сцене». Она хихикала, шептала что-то на ухо своему подмененному партнеру, от чего тот, быстро освоившись с новой ролью, так же бестактно прыскал со смеху, поглядывая на из кожи вон лезущего прямо перед ними Вадика. Поэт от этого еще больше сбивался, нервничал и потел, так что Монмартик был вынужден пару раз наступить рукой Леночке на ногу, чтобы хоть как-то призвать их с Гариком к элементарному приличию.
Вадик объявил, страшно картавя слова:
– Письмо Зенечки Онехина Танечке Лариной (в старшую хруппу детского сада).
Предвижу все: вам не прочесть
Печальной тайны объясненья,
Ведь алфавит, мое спасенье,
Вам никогда не одолеть.
Но я пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать.
Перо поэта в божьей воле…
Раз научился он писать.
Я помню чудное мгновенье,
Уйдя от шумной суеты,
Я ел конфеты и варенье,
Вдруг предо мной явилась… Вы.
Мы никогда не скажем взрослым,
Зачем забрались Вы в кусты…
С зеленой сопелькой под носом,
Как гений чистой красоты.
Вы потянулись за вареньем,
Что я припрятать не успел.
О, мимолетное виденье,
Я улыбнулся… и доел.
Я мальчик самых честных правил,
Когда конфетку дожевал,
На память фантик Вам оставил…
Потом обратно отобрал.
Но тут меня позвала мама,
И вот когда я пожалел,
Что мы дружили слишком мало…
А то бы я еще поел.
Жую ль теперь я пряник вялый,
Ириску ль чахлую сосу,
Звучит мне голос шепелявый
И снятся сопельки в носу.
О, где вы, две косы льняные,
Два уха, две руки… потом
Две ножки, ножки – где вы ныне?..
Я, впрочем, вовсе не о том.
В саду во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без драк, без жизни, без еды.
Вас в младшей группе снова встретя,
Когда был в нашей карантин,
Я неожиданно заметил,
Что липнет к вам один блондин.
Я этот профиль деревенский
По петербургским яслям знал.
Ведь это Вовочка был, Ленский —
Поэт, романтик и нахал.
Что вы нашли в нем – недоносок,
Не произносит букву «ры»,
Вино сосал еще из сосок,
А ночью писался в штаны?
Я б мог пройти, конечно, мимо,
Но я, чтоб черт меня побрал,
Вас за косичку дернул мило,
Слегка, любя… и оторвал.
А он, играя в благородство,
Отстать отнюдь не пожелал.
Воскликнул: «Женя, это скотство!»
Взял… и другую оторвал.
Вы заревели, как белуга,
Хотя б могли и помолчать,
А трем детишкам от испуга
Пришлось подгузники менять.
Теперь дуэльные рогатки,
Две гайки, больше ничего,
Судьбу мою, судьбу его
Решат, и будет все в порядке.
В окне за мной разбиты стекла —
Промазал он. Но я попал:
Под одобрительные вопли
Несчастной жертвой Ленский пал.
Здесь по привычке дал я ходу,
Причем немало попотел:
В чужом углу свою свободу
Я потерять не захотел.
Душа моя кипела страстью,
И я бежал… как молоко.
За мною няня, ей, на счастье,
До двери было далеко.
Нет, я не создан для блаженства…
Как больно кончилась игра:
Гляжу на Ваши совершенства
С побитой попой из угла.
И вдруг я вижу: что за диво?
Татьяны две? Иль это бред?
Иль выпил лишнее кефиру?
Иль съел детсадовский обед?
А может, это от любви
Рассудок мой изнемогает?..
И тут я понял: Вы – не Вы.
Там Ольга лысая рыдает.
Я мертвым Ленским ей обязан.
С двумя косами предо мной
Стоит Татьяна… Боже мой!
Как я ошибся! Как наказан!..
* * *
Я Вас люблю неудержимо.
Ах, если б выразить я мог…
Я буду помнить Вас весь срок
В детсаде строгого режима…
Вадику хлопали, отбивая ладоши, все, кроме разве что Леночки и Гарика, поскольку ладони последнего в этот момент находились в Леночкиных руках.
– Бедный Александр Сергеевич, – жеманно прокомментировала Леночка, вставая с явно неудобного кресла.
– Лен, можно тебя на минутку, – поймал ее за рукав Вадик.
– Куда ты меня тащишь? Не видишь, я смотрю представление.
– Чтобы ты смотрела представление, я действительно не вижу. А как ты флиртуешь с Гарькой, видно с закрытыми глазами.
– Да что ты. И не думала. Ты просто еще маленький, тебе этого не понять, – она щелкнула бретельками от штанишек по Вадикиному выпяченному животу, тут же позабыв про собеседника.
Вадик, еще больше обескураженный, подсел к Маше и зашептал прямо в ухо, щекоча усами:
– Маш, я правда ни черта не понимаю. А ты? Чего она? Что это она на Гарьку вдруг запала.
– Ты про Леночку? Да ни на кого она не запала. Не переживай. Дыши носом.
– Да что я, не вижу… Может, ты с ней поговоришь, а, Маш? Чего мне делать-то?
Маша сжалилась:
– Ну, хорошо. Я попробую.
Улучив момент, когда Гарик отправился готовиться к своему выходу на «сцену» и Леночка, наконец, от него отлипла, Маша вытащила ее в соседнюю спальню, где стояла старая родительская кровать и диванчик Аленки.
– Ты что, с Вадиком поссорилась?
– Нет, почему? – состроив наивную гримаску, пожала плечиками Леночка. – Он – душка.
– Это я у тебя должна спрашивать почему? Ты ведешь себя соответствующим образом.
В ответ Леночка рассмеялась. На ее кукольном личике было написано, что ее шутка удалась:
– Это эксперимент. Я хочу испытать его. Пусть он меня приревнует. Интересно, что он станет делать?
– Ты серьезно? – не поверила Маша.
– А что? От ревности только сильнее любят. Уверенность в любви притупляет чувства, – и Леночка выпорхнула из спальни.
Маше стало стыдно. И в то же время возникло неожиданное желание устроить для этой начинающей, но подающей большие надежды интриганки нечто подобное. Пойти, например, и приласкать сейчас Вадика, чтобы посмотреть, как эта кошечка сама начнет звереть и показывать когти, едва почуяв, что покушаются на ее собственность. Маша, возможно, так бы и сделала, если б не мысль о Жене – единственное, что ее остановило.
Маша вернулась к компании, но Вадика в гостиной не нашла. В следующий момент из дальней, Жениной комнаты донесся грохот опрокидывающейся мебели и лай возмущенной Аманты. Ребята переглянулись и ринулись туда. Как Леночка могла оказаться там раньше других, осталось загадкой. Не исключено, что она чуть раньше заметила отсутствие Вадика и Гарьки и уже направлялась на их поиски. Когда Женя вбежал в свою комнату, Ленка, стоя на коленях, пыталась отодрать Гарика, подмявшего ее друга, только что преданного ею. Гарик, со знанием дела заламывающий руку поверженному сопернику, ухищрялся одновременно отмахиваться от детских Леночкиных кулачков. Аманта срывала голос, выбрав в качестве объекта нападок крайнего, то есть Лену. Стеллаж, на котором были расставлены скульптурные работы Монмартика, завалившийся на бок, припавший в испуге к письменному столу, сбросил большую часть хранившихся в нем экспонатов на пол. Осколки гипса говорили о безвозвратности потерь. Тут же среди останков погибших скульптур валялись только что, видимо, переодетые Вадиковы шорты.
– Вы совсем обалдели, что ли?! – Женя окаменел в дверях. На лице его отразился ужас.
Громила одним легким рывком разбросал и размазал дерущихся по противоположным стенам. Оба стояли друг напротив друга, тяжело дыша. Вадик вращал безумными глазами. Взгляд его упал на Леночку. Он вздрогнул и бросился вон из комнаты. Потом раздался хлопок входной двери.
– Я-то что? Я же не начинал. Чистая самооборона без оружия. Правда, Ленок? – усмехнулся, поправляя выбившуюся рубаху, Гарик.
Леночка вместо ответа кинулась вслед за Вадиком. Вскоре вторая дверная затрещина объявила о завершении эксперимента.
Комнату обмакнули в чернильную темноту. Темноту и тишину. Слепые занавешенные окна отделили их от всего потустороннего мира. Лишь узенькой черточкой подползающий под дверь свет вырисовывал черные тени предметов на фоне бархата общей темноты. Замысловатые очертания поредевших скульптур, уцелевших после погрома, угадывались в зеркальной прозрачности стеллажа. Три гипсовые работы погибли, и их смерть была невосполнима. Среди прочих – миниатюрная копия роденовской «Вечной весны».
– Пожалуйста, не печалься так. Я ведь живая. Я же лучше.
– Несравнимо, – вынужден был признать Женя, но голос его обнаруживал грустную пелену, которую темнота пыталась скрыть на его лице.
Хотя ее глаза уже заново прорезались и уже привыкли к отсутствию света, Маша различала лишь силуэт его взъерошенной шевелюры прямо над собой. Она растворялась в этой упокоительной тишине, в его теплом дыхании, касающемся ее губ, в легком щекотании прядей его волос, спадающих до ее лба.
– Ты любишь меня?
Вечный провокационный вопрос. Он задает его всякий раз, будто ее любовь даже сейчас еще нуждается в каких-либо подтверждениях. Как будто ему недостаточно, что у него и так есть все. Вместо ответа она поцеловала его на ощупь, но короткий поцелуй снова провалился в бесконечность.
Это было первое такое свидание за три недели, больше похожих на месяцы, когда они, встречаясь ежедневно, оказывались реально лишены друг друга. Вынужденным притворяться повсеместно друзьями, им, обладателям величайшей жизненной тайны, продолжать играть в детско-школьные игры было смешно и обидно. С тех пор как Машина бабушка перебралась в Москву из Питера, они остались без своего послешкольного прибежища – с нетерпением ожидавшей их, скучавшей без них, одинокой Машиной квартиры. Теперь они снова, так же как до своего рождения третьего января, расставались у старушечьей скамейки возле Машиного подъезда, и Женя снова спешил, а Маша снова отправлялась зубрить, и они были счастливы и несчастны одновременно.
Телефонный взрыв посреди темноты разорвал едва тикающую часами тишину.
– Да, мама. Все хорошо. Разошлись. Еще как. Да, нет, мам, это я так… Спит. Алена спит. Не беспокойся.
Женя вернулся к ней, нырнул в теплую нежность:
– Ты не ответила. Ты меня любишь?
– Я ответила. Разве ты не услышал? Или ты умеешь слушать только ушами? А твои губы – разве они разучились меня слушать? Раньше я этого не замечала.
– Бесстыдница, ты умеешь уйти от ответа, да так, что я же оказываюсь виноват, что осмелился задать вопрос. Вместо того, чтобы просто сказать: «Да».
Маша молча улыбалась. Женя не мог видеть ее улыбки.
– Ты улыбаешься?
– Во весь рот.
– Ты счастлива? Скажи, пожалуйста, тебе хорошо?
– Я счастлива, и мне хорошо с тобой. Мне плохо только без тебя.
– Это нечестно, я спрашиваю тебя вовсе не об этом. Ты опять плутуешь и отвечаешь совсем на другой вопрос. Ты можешь хоть раз ответить честно, без жульничества. Ты прекрасно понимаешь, из-за чего я переживаю.
Маша поцеловала его в горячий солоноватый лоб. Она поймала Женину руку, перебирающую ее волосы. Серебряная змейка, окольцевавшая его палец, запуталась и дернула волосок.
– Не переживай. Мне хорошо от того, что хорошо тебе. Этого достаточно.
– Тебе, может быть, достаточно. Но не мне.
– Не комплексуй.
– Я и не комплексую.
– А то я не чувствую. Ты все пытаешься себе и мне доказать, что ты мужчина. А никому ничего доказывать не надо. Пойми. С нашей первой свадебной ночи. Ты переживаешь, по-моему, до сих пор, что тогда ничего не получилось…
– Прости. Я оказался мальчишкой, а не мужем.
– Замолчи, дурачок. Ты оказался настоящим мужчиной. Ты пожалел меня. И ради меня отступил. На это способен только муж.
– Тебе было очень больно.
– Очень.
– Понимаешь, я этого совсем не ожидал. Я испугался…
Он надолго, протяжно замолчал, не решаясь задать вопрос. Она поняла и кивнула:
– Ну, спрашивай.
– Зачем ты обманула меня?
– Обманула? Я не понимаю.
– Тогда. У тебя дома в Москве. После твоего возвращения из Питера. Когда я получил от тебя пощечину. Тогда ты сказала, что все это у тебя уже было. Ты понимаешь, что ты мне сказала? Ты понимаешь, что твои слова означали для меня? Что я у тебя не первый. Мне плевать, что для миллионов людей это не значит ровным счетом ничего. Но я не из этих миллионов. Умирала моя мечта. Знаешь, сколько ночей я провел без сна? Чего стоило мне решение, что ты мне нужна, что бы ни было в твоей прошлой жизни. Ты – первая, ты – последняя, ты – единственная моя женщина.
– Ты считал… Считал, что ты у меня не первый? Правда? Я этого никогда не говорила. Я не могла такого сказать. Я не обманывала тебя. Боже мой, тебе не из-за чего было переживать, Женечка. – Маша выпрямилась, и внезапная мысль обрушилась на нее: – Подожди. Значит, тогда, в новогоднюю ночь, когда ты пожалел… когда ты не тронул меня… ты все еще считал, что я уже раньше принадлежала кому-то до тебя? Да? И несмотря на это… Женя, посмотри мне в глаза. Я все правильно поняла?
– Ты все поняла правильно.
– Женечка, ты… таких не бывает.
– Ты это уже говорила. Тогда…
Дверь неожиданно скрипнула, запуская томившийся в коридоре свет, и тут же в постель без церемонных приглашений запрыгнула Аманта. Этого мгновения Маше хватило, чтобы нырнуть с головой под одеяло, но серебряные змееподобные браслеты (их опять было, как и положено, семь) предательски звякнули.
– Аленка, тебе чего?
– Жень, ты что, спишь? Аманта просится. Ты же с ней не погулял?
– А ты почему не спишь? Привидение в пижаме. Ты маме что обещала? Живо спать…
Но ночное привидение не спешило исчезать, подозрительно глядя на сброшенные вперемешку на пол вещи.
– А…
– Кыш, пернатая!.. Марш спать. Я сейчас выйду с Амантой, – и Женька сделал вид, что намеревается швырнуть в «привидение» тапочкой.
Схватившись за край двери, сестренка попыталась резко захлопнуть дверь, но детские пальчики не успели вовремя выскользнуть из щели… Аманта раньше Женьки, застрявшего в узких, с трудом налезающих джинсах, оказалась возле ревмя ревевшей на полу в коридоре девчушки. Когда к ним выбежала Маша, завернутая похлеще детского привидения в волочащееся за ней белое одеяло, Аленка рыдала во весь голос на руках брата. Женя без видимого успеха пытался успокоить сестренку, целовал пострадавшую руку и дул на нее, одновременно размазывая ладонью катящиеся по пухлым щечкам ручейки. Аманта, пританцовывая на задних лапах и царапая когтями и Женю, и Аленку, поскуливала и, казалось, стонала, в порыве сострадания пытаясь вылизать хотя бы голые детские пятки. Маша расправила стиснутый крохотный кулачок. Пальчики были целы, только красная, чуть вдавленная полоска пересекала их.
– Аленка, смотри, как Аманта перепугалась. Ой, бедная Аманта… Как она переживает. Пожалей ее, Алён, погладь, погладь. Вот так, молодец. Не бойся, Аманта, не бойся. У нас всё уже прошло. Обними ее. Жень, присядьте. Бедная собачка…
– Не бойся, Аманта, – повторяла за Машей маленькая, тут же забывшая о своем собственном горе девочка, уворачиваясь от длинного шершавого языка. – У нас всё прошло…
Женя вернул в комнату покинувшую ее на время темноту. Где-то за стенкой в своей кроватке притворялась спящей совсем успокоившаяся, притихшая Аленка. Одеяло соскользнуло с Машиных плеч на кровать.
– Твоя сестрица все поняла.
Женя пожал плечами:
– Она запомнит только свои пальчики. Она еще мелкая. Ничего не бойся: ты – моя жена, – он погладил ее по плечу. – Аленка не выдаст.
Маша сидела на постели, чуть печальная, подтянув к груди колени и обвив их руками.
– Пошли, Женечка. Проводи меня. А то мне дома тоже не поздоровится.
И она спустила босые ноги на холодный пол.
Четвертая четверть
Апреля, вторник
– Алло. Это ты, Женек? Нет, еще не завалилась. Мы тут вдвоем… с физикой. Кто кого пересидит… Что стряслось?.. Жень, ты сумасшедший… Ты где?.. Где здесь?.. Все. Заходи в подъезд, я сейчас выскочу.
Маша вылетела в коридор. Бесплотной тенью она миновала освещенное лишь ночным телевизионным экраном пространство холла, примыкающего к гостиной, где ужинал только что пришедший с работы папа, набросила на плечи куртку и тихонько прикрыла за собой тяжелую ожелезенную дверь. Снизу ей навстречу зашелестел, быстро пролистывая этажи, лифт. Он затормозил, не дотянув один пролет. В межэтажье они встретились.
– …Пап, если ты сейчас скажешь что-нибудь против Маши, мы с тобой окончательно поссоримся.
– Жень, ты высказался?! А теперь послушай меня. Я ничего не имею против твоей Маши. Маша как раз мне нравится гораздо больше, чем ты. Она более разумная, у нее есть цели. И ей любовь не мешает этих целей достигать, – отец был раздражен, если не взбешен. – У меня претензии к тебе. Ты мне обещал, что последняя четверть пройдет, наконец, за учебой. Три четверти подряд ты валяешь дурака. Причем чем дальше, тем больше. У меня полное ощущение, что ты вообще бросил учиться. В начале года у тебя практически не было четверок, а в прошлой четверти у тебя уже трояков больше, чем пятерок. Я не вижу, чтобы ты готовился к урокам, к экзаменам. Ты пропадаешь неизвестно где. Посмотри на часы: в котором часу ты пришел домой? И когда, интересно, ты собираешься сесть заниматься?
– Сейчас.
– Сейчас?.. Сейчас самое время ложиться спать. Это опять халтура, а не занятия, – вмешалась мать. – Почему мы никогда не знаем, где ты находишься? Должна я знать, где тебя искать? Где можно находиться до двенадцати часов каждый день?
– Не надо меня нигде искать. Подарите мне мобильник, и я буду вам звонить. А где я нахожусь, вы отлично знаете: в студии.
– Студия до двенадцати не работает. Ты уж за идиота меня не держи.
– Пап, студия и после двенадцати работает. Пока Кац не уйдет. Конечно, ребята расходятся в девять, а мы вдвоем остаемся еще. Я должен к летней выставке закончить большую работу.
– Ты, прежде всего, этим летом должен поступить в институт. А ты после школы у Маши, после Маши – в студии. Домой только ночевать приходишь. Про уроки я уж и не говорю. Какие у нас могут быть уроки? Мы же гениальны. Только уроды-учителя чего-то все от нас хотят. Интересно, зачем им это надо? Нас, видимо, в институт теперь без экзамена за нашу гениальность примут.
– Может, и примут.
– Это Машу твою «может, и примут». Потому что она сейчас вкалывает, чтобы медаль заработать. А ты занимаешься только тем, что тебе интересно. А школа для тебя – помеха любви и искусству.
– Любовь и искусство требуют жертв.
– А я не позволю, чтобы ты пал этой жертвой. Ты понимаешь, что, если ты сейчас не возьмешься за учебу – у тебя ноль шансов сдать экзамены в институт. Одни пробные ты уже провалил? Что, скажешь, я не прав?
– Пап, у меня еще есть время…
– Нет у тебя уже времени. Нет.
– Хочешь, я обещаю, что больше троек у меня не будет… Если только по химии. Я обещаю, вот увидишь.
– Чего стоят твои обещания, если ты не собираешься ничего менять? Ты с Машей сегодня встречался?
– Ну, встречался. Мы вообще-то в одном классе учимся.
– Я догадываюсь. После школы встречался?
– Ну, до дома провожал.
– И вчера провожал. А до собственного дома добраться тебе уже времени не хватило? На Машу времени хватает. На студию, на скульптуру хватает. Не хватает только на школу, на занятия и на дом. Придется тебе, дорогой мой, от чего-то отказываться. И я так полагаю, что это будет – Маша и студия. По крайней мере, до тех пор, пока ты не поступишь хоть в какой институт. Потому что если ты летом не поступаешь в Академию живописи или в Суриковский, то расстаться тебе и с Машей, и с искусством придется на гораздо больший срок. Я тебя откупать от армии не буду. Если ты сам палец о палец не ударяешь, я за тебя твои проблемы решать не намерен.
– И не надо. Я тебя и не прошу решать мои проблемы. Ты мне только новых не создавай.
– Ты их сам себе уже насоздавал столько, что мало не покажется. В общем, так: если собираешься жить в этом доме, то ты будешь выполнять требования, которые…
– Пап, ну что ты, в самом деле. Я же сказал, что буду учиться и к экзаменам готовиться… Что ты от меня еще хочешь? Ты не можешь от меня требовать, чтобы я бросил студию. А Машу – тем более.
– Могу! Пока я твой отец, пока ты живешь в этом доме – могу! Не только могу, но и требую. Мне твои обещания… Нужно вначале мужиком стать, чтобы твои обещания чего-то стоили.
– Женя, мы хотим, чтобы ты для себя сделал выбор: или дом, или Маша со студией. Если не можешь, не умеешь совместить – придется от чего-то отказываться.
– Мама, а если я этот выбор сделаю?..
– Делай! – отец взял мать за руку, хотя она еще что-то хотела сказать сыну, резко развернулся и ушел, обрывая разговор.
Они сидели на холодных ступеньках лестницы, ведущей вниз, ведущей наверх. Впервые не Женя обнимал Машу, а она его.
– Женечка, и что же теперь?
– Теперь отступать некуда, позади любовь. Если теперь вернусь, значит, тебя предал, от любви отказался. Знаешь, мне сейчас даже полегчало. Ты не поверишь. Это намного проще, когда выбор сделан. Теперь остается только побеждать.
– Жень, отец остынет.
– Наверное. Он, вообще-то, обычно такой сдержанный. Я его выдержке всегда завидовал. Но если что-то говорит – решений потом не меняет. Но ты понимаешь, что сейчас уже не в отце дело. А во мне. Стоит мое слово чего-то, или папа прав – не мужик я никакой. Я, прежде всего, себе должен доказать.
– И что же делать?
– Домой я не вернусь. Если вернусь – только с победой. Когда в Академию живописи поступлю. И я поступлю, чего бы это ни стоило. Я трех-жильный, все вытяну. Из дома я все необходимое для жизни взял. Все свое ношу с собой, – Женя хлопнул ладонью по туго набитой сумке. – Можно у тебя пока оставить?
– Пошли, – Маша встала и потянула Женю за руку. – Папа еще не спит. Я ему все объясню. Поживешь пока в гостиной.
Женя не пошевелился.
– Я что, для этого из дома уходил, чтобы к тебе перебраться?
– А почему нет? Муж ты мне или не муж?
– Нет, Машут. Муж я, но у тебя дома жить не буду. Ты мне слишком дорога, чтобы я у тебя поселился.
– А мне плевать, что скажут. Я твоя жена. Или у нас все было понарошку?
– Я понарошку любить не умею. Ты не хуже меня знаешь. Но если ты сейчас начнешь настаивать, я сейчас же уеду. У меня только одна просьба – вещи на время пристроить.
– И куда ты собрался?
– Пока на вокзал, а там посмотрим.
– Почему не к Дику?
– Либо я самостоятельно решу свои проблемы, либо отец прав: рано мне характер показывать, которого нет. Слушайся старших и не выпендривайся. Так ты возьмешь сумку?
– Давай. Только не убегай, подожди, я сейчас.
Маша еле оторвала от ступенек свинцовую, набитую учебниками и еще незнамо чем спортивную фехтовальную сумку и потащила ее к двери.
Папа уже выключил телевизор и ушел в ванную. Маша, стараясь не шуметь и не разбудить бабушку, протащила мужнино приданое в свою спальню. Затем покидала в школьный пластиковый саквояжик завтрашние тетради, бегом заскочила на кухню и на пару кусков белого хлеба шлепнула по хорошему ломтю буженины. Порылась еще в холодильнике, но ничего подходящего больше не обнаружила. Прихватила пакет сока и, прошмыгнув мимо ванной, откуда доносился шепот струящейся воды, выскочила в узкую дверную расщелину.
Женя сидел там же, не поменяв позу. Когда пред ним предстала Маша, полностью одетая, с саквояжем в руке, он вскочил в растерянности:
– Ты куда собралась?
– Я – декабристка. Давай, вставай. Поехали быстрее, пока метро не закрылось.
Апреля, воскресенье
«Таганка» выкинула ее эскалатором на поверхность. Как руду из земных недр, метро выдавало на-гора добытых из шумных голубых вагонов пассажиров, но все новые нескончаемые партии несчастных попадались в ловушки выстроившихся шеренгой турникетов. Маша вдохнула с облегчением коктейль, замешанный на кислороде, еще не сгустившихся поутру выхлопных газах и целом букете городских запахов, включающих в себя и грилистый аромат копченых цыплят, и дымный смрад курящей у входа урны.
Маша считала, что хорошо помнит эту дорогу. Она уверенно свернула в пугавшие ее некогда забытые с прошлого-позапрошлого века улочки, заросшие бурьяном все еще не прополотых архитекторами запущенных домов, и тут растерялась, поняв всю нетривиальность задачи. Утром город выглядел совсем иначе, чем тем единственным полуночным вечером, когда Монмартик вел ее к себе в студию. Если честно, то и дома теперь не казались такими страшными, заброшенно одинокими, но выглядели они совсем не так, как в ее воспоминаниях четырехмесячной давности. Маша шла, полагаясь уже не на память, а на ощущения, которые подбрасывала память. Наконец, какой-то деревянный сползший на один угол дом, знакомо щурясь слепыми окнами, зевнул открытой настежь пастью подъезда. Счастливая, что добралась до намеченной цели, Маша преодолела несколько скрипучих ступенек и окунулась в скрывающийся в глубине полумрак.
– Женя… – позвала она негромко, но дом не откликнулся.
Она нащупала обшарпанную дверь и толкнула ее…
В пустой грязной комнате, тупо глядя на нее красными осоловелыми глазами, на железной, с рваной пружинной сеткой голой кровати сидело два мужского пола существа. На трехногом табурете перед ними располагались бутыль с мутной жидкостью, надгрызенный батон и еще что-то несъедобное, разложенное на жеваной газете. Третий дух стоял к Маше спиной в дальнем углу. Он обернулся на Машино появление, не меняя в целом позы, и проговорил шепеляво беззубым ртом: