Темные люди спор о социализме в лондонской ночлежке 8 страница
– Так-так, крокодиловой кожи… – Роджер записывал.
– Вот и покажи, как народные деньги – те самые, на которые можно было построить больницы, – тратятся на модные туфли сутенера. Можешь средствами кинематографа показать оборот денег в природе? Выкачали деньги из России – и спустили в Лондоне. Крупным планом слезы ребенка. Потом – туфли из крокодиловой кожи.
– Откуда известно, что деньги краденые?
– А как честно заработать миллиард?
– У нас есть законы, – сказал Роджер, – я не могу обвинить человека в том, что он носит туфли из крокодиловой кожи. Это не преступление.
– Тогда снимай репортажи про футбол.
Мы бранились целую неделю.
Я предложил Роджеру поискать в России кандидатов на роль олигарха.
– В конце концов, – говорил я ему, – найми русского артиста! Или настоящего русского олигарха. Думаешь, им лишние бабки не нужны? Они ваших певцов на день рождения выписывают, а ты их позови в кино сниматься. Тебе любой олигарх сыграет олигарха за пару тысяч.
Идея завербовать бизнесмена на роль бизнесмена Роджеру понравилась. Он принялся обсуждать положительные аспекты плана. «Ведь он наверняка будет знать, как именно себя вести», вот был основной аргумент Роджера. Мы стали звонить в Россию – и через цепочку знакомых отыскали предпринимателя, готового на розыгрыш. Жил смельчак в Сибири, владел там каким-то предприятием.
Переговоры вел я, глухой голос сибиряка мне не нравился.
– Поможете наказать жуликов?
– Можно.
– Не боитесь?
– А чего бояться? Я профессионал.
Сибиряк заломил несусветную цену – кажется, пять тысяч в день. Роджер колебался: за две недели вместе с оплатой отеля набегала серьезная сумма. Сибиряк упирал на то, что вынужден будет на две недели оставить собственное производство. Прежде чем согласиться, мы навели справки о его производстве – оказалось, он владеет сауной в Иркутске.
Роджер разъярился.
– Сауной владеет! – кричал он. – Банщик! Нашли предпринимателя! Бизнес он не может оставить! Не верю больше русским!
В самом деле, как-то несолидно звучало. Я обратился с претензиями к тем, кто нам сибиряка рекомендовал.
– Банщик, верно. Ну и что? – ответили мне. – Онто как раз всех олигархов и знает. Они у него в бане парятся, он их со всех сторон изучил. Парень работает на результат. У него в бане знаешь сколько олигархов замочили!
И я понял, что собеседник имеет в виду не мытье.
Я пересказал разговор Роджеру, добавил, что, скорее всего, мы разговаривали с наемным убийцей. Нервный Роджер порвал бумажку, на которой мы записали телефоны русских кандидатов на роль в документальном кино.
Кончилось дело тем, что я предложил Роджеру представить Мэлвина Петтерсона в качестве русского олигарха.
– Мэлвина? Из Брикстона?
– Ну да.
– Так он же не русский!
– Какая разница! Мэл будет молчать. Он большой, толстый, лысый. Как все наши бандиты. Скажем, что он из Сибири.
Фактура у Мэлвина действительно выдающаяся. Роджер согласился. Тем более что в конце передачи он планировал раскрыть карты, а так получалось даже смешнее – Мэлвин Петтерсон из Брикстона сыграл роль русского бизнесмена. Я обратился к Мэлвину с предложением изобразить русского капиталиста. Мэл оживился.
– Я русский олигарх? Red Roman? – имя Романа Абрамовича давно стало нарицательным.
Времена, когда русские люди завидовали западному быту, давно миновали. Теперь все наоборот. Сегодня русские буржуи живут так, как среднему европейцу и не пригрезится. Прочие русские, конечно, живут не столь прекрасно, но зато гордятся своими буржуями, как раньше гордились балетом. Даже британцы, и те гордятся русскими ворами. У любого порядочного лорда теперь в друзьях русский уголовник. Мэл был польщен тем, что ему доверили роль русского бандюги.
Он набычился, сделал пальцы веером, как у героев голливудских фильмов про русскую мафию.
– Ну вот, Мэл, вообрази, что ты спер у русского народа миллиард, – сказал я Мэлвину.
– А как я украл? – Мэл входил в роль: прохаживался по мастерской вразвалку, брюхо вперед, пальцы веером.
– Скажем, ты взял деньги на новые технологии – а заводы не построил.
Мэл думал, прикидывал.
– Cool, – сказал он.
– Или тебе дали в управление сто оборонных предприятий.
– Сто?
– Так бывает.
– А кто дал?
– Правительство.
– Сразу сто? Мне?
– И ты отчитываться ни перед кем не должен. И налоги не платишь. Называется госкорпорация.
– I am with you, Max! – и тут он расстроился: – Я по-русски не говорю.
– Скажем, что ты из Сибири и все время молчишь. В Сибири не любят болтать. Будешь жить в Дорчестере, виски выпьешь. Ты вообще можешь все время ходить пьяный, так натуральней будет.
– Весь день пьяный?
– Проснулся – и сразу стакан. Знаешь, какой там виски? Неплохо, а?
Мэл думал. Он аж вспотел и покраснел. Я видел, что ему очень хочется пожить в Дорчестере, и дорогой пищи попробовать тоже хочется. И выпить он очень любил. И он не боялся разоблачения. Мэл вообще не трус. Он обжора, хам, жадина, но совсем не трус. Однако что-то ему мешало.
– Я не могу, Макс, – сказал он, страдая. – Honestly. Не могу предавать своих. Получается, я с вами, с русскими, предаю своих, британцев.
– Мэл, – воззвал я к его гражданской совести, как Роджер давеча взывал к моей, – речь идет о жуликах! Они тайно продают ваши английские футбольные команды русским капиталистам. И налогов не платят! Неужели не понимаешь?
– А все-таки получается, что я русский шпион. Не хочу.
– Да нет же! Это делается в интересах Британии! – Я говорил с пафосом, как агент 007. – Тебя Би-би-си нанимает, английская компания!
– Сейчас все так перепуталось, – сказал Мэлвин, – я даже понимать не стараюсь. Может, Би-би-си уже на ваших работает. А я не стану.
– Мэл!
– Даже не проси, Макс. Мы, британцы, должны держаться заодно.
Он налил себе чайку, разбавил молоком, насыпал сахара. Развернул промасленную бумажку, внутри был бутерброд с колбасой и сыром. Время только близилось к полудню, до ланча целый час, а перекусить-то надо.
– We, Britons, должны помогать друг другу. Если люди получают деньги за футбольный клуб, зачем им мешать. Деньги-то идут в Англию. Пусть лучше два миллиона украдут, зато двести получим.
И я понял, что упрашивать его бесполезно. Дело не только в том, что он англичанин, практичный рыбак из Гримсби. Просто таких людей, как русские, которые охотно продают и предают своих ближних, – не так уж и много на свете.
Фильм не получился, Роджер бросил эту затею. С тех пор продано еще пять английских клубов; говорят, комиссионные были приличные.
Недвижимость души
Дом англичанина, который именуют крепостью, в реальности довольно чахлая конструкция. В этом я убедился, когда пытался поднять заклинившую оконную раму и рванул посильнее. Рама осталась у меня в руках, и мне пришлось объяснять хозяевам, что я это сделал не нарочно. Как такое нарочно сделать?
Правда, мой друг, поэт Добрынин, по кличке Бункер, однажды на спор вырвал унитаз из кафельного пола московского клозета. Но мы были молоды, задорны и выпили много зубровки. К тому же Бункер – поэт. А тут без особых усилий и рифмоплетства, раз – и вырвал раму из окна. В Англии все держится на соплях – и поразительно, что так долго держится! Демократия, канализация, монархия, человеческое достоинство – тысячу лет стоит, и все на соплях!
Яснее всего эта зыбкая, но привычная скрепа заметна в романах Диккенса, произведениях гениальных: сюжет, как правило, состоит в том, что герой, путешествуя по свету, видит язвы и беды бытия, он преисполнен сострадания; затем герой женится, вступает во владение наследством, и эпилог оставляет его вдали от невзгод. И невольно спрашиваешь: а эти-то, ну, те, которые там, в работном доме, они-то как? Оруэлл объяснял природу шаткого равновесия так: «Британский просвещенный гуманизм требует дать свободу и благосостояние угнетенным, однако английский уровень жизни, а следовательно, наша просвещенность требуют, чтобы ограбление продолжалось». И если отбросить патетику и социальную составляющую этого диагноза, останется обыкновенный бытовой символ: дом вроде бы крепкий, а пол гнилой, начнешь ремонтировать, все и посыплется. Вот и не ремонтируют. И пожалуй, правильно делают – видели мы не раз, что из-за ремонтов случается.
Я люблю Англию и даже полюбил особый английский стиль – стиль легкого разрушения, бесконечного упадка, романтической плесени. Надежное и достойное – это старое и немного рваное. Уважающий себя британец не выйдет в свет в новом пиджаке, общество может решить, что он выскочка или, хуже того, немец. Для соблюдения приличий нужен поношенный пиджак, дырявый башмак, треснутое зеркало, засаленная плита, продавленное кресло. Истый англичанин в чистоте и аккуратности склонен видеть вульгарность. Пусть континентальные рвачи обустраивают свой быт, строят добротные особнячки, вылизывают паркет, чистят сковородки. Подлинный вкус состоит в том, чтобы потертую истлевшую рухлядь подавать, как сокровище.
Однажды в Оксфорде, в Пембрук-колледже, мне неожиданно выделили чистую квартиру со сравнительно новой мебелью. Я даже растерялся – так это было непохоже на старый добрый Оксфорд. Заглянул в ванную комнату, ахнул: чистый кафель, европейский смеситель. Отопление работает – а это уж вообще ни в какие ворота не лезет. Посмотрел, что творится на кухне: чашки сверкают, плита вымыта. Я встревожился. И успокоился только когда сел к письменному столу, и стул рассыпался подо мной на части – он был склеен из кусочков.
Вот и сегодня – этакое буколическое окошко в доме, за окошком сад, вдали церквушка, а захочешь выглянуть в сад, понюхать розы, потянешь за раму – и рама вылетит к чертовой матери. Пока я стоял с рамой в руках и думал, что сказать хозяевам дома, я преисполнился неприязни к лондонской показухе, к британской недвижимости и к ценообразованию при капиталистическом строе. У меня и прежде бывали озарения на этот счет, но сейчас добавилась новая деталь.
Посудите сами: излагаю сухие факты. В доме стена толщиной десять сантиметров, гнилая рама с треснутым стеклом, канализация в плохом состоянии, вечные засоры, напор воды такой, что попытки спустить воду в клозете задерживают посетителя на полчаса, – вот вам и хваленая английская крепость. А Лондон – не Сицилия, прошу учесть. Если окна нет, отопление не работает, льют дожди и воет ветер, там довольно противно. Случай с рамой произошел в респектабельном квартале Лондона, в Бейсвотер, на границе с Кенсингтоном, так что обитатели дома могли утверждать, что проживают в Кенсингтоне. Владельцы этой пафосной недвижимости выставили свой трехэтажный домик на продажу за два с половиной миллиона (отмечу вскользь, что продать до кризиса не успели, надеюсь, не по моей вине). Ну мыслимое ли дело – требовать такие деньжищи за объект, в котором рамы оконные не держатся, и дерьмо спустить не получается? А еще Кенсингтон (Бейсвотер?)! Это означает только одно: дома на окраинах еще хуже. Каково быть бедняком в Лондоне – об этом и думать больно.
Впрочем, лондонскую бедноту я вижу в Брикстоне каждый день, могу подробно рассказать, как устроены их жилища. Щели между рамами и стенами такие, что руку можно просунуть. Туда набивают всякий строительный мусор, заделывают чем попало, но все-таки из щелей дует. Отопление не включают из экономии – и зимой внутри дома температура градусов десять тепла, не больше. Итальянским беднякам хотя бы не холодно, на улицах Италии апельсины растут. А в России и Британии недвижимость становится знаком социального неравенства вдвойне и втройне.
Разумеется, я поделился соображениями с Мэлвином и Колином. Я полагал, что их классовая ненависть к богатым на севере столицы поможет в разговоре.
– Послушайте, – сказал я им, – какие странные в Британии дома. Построены кое-как, удобств никаких, толкнешь – разваливаются. А стоят по два миллиона. Чушь какая.
– Хорошие дома, – сказал Колин с обидой.
Он как раз подписался на ипотеку и носил в бумажнике фотографию нового жилища. Чуть что, лез в карман, раскрывал невзначай бумажник и показывал всем: вот, не угодно ли? Так себе домик, если честно.
И Мэлвин поддержал товарища:
– В Британии, Макс, очень хорошие дома. I tell you. У нас хорошо строят, Макс.
– Да ладно тебе. Come on! Ваши ванные – это же ужас! Даже не помоешься как следует. Краны раздельные, плещись, как хочешь. А лестницы ваши идиотские? Вместо нормального коридора – лестница. Спишь на втором этаже, умываешься на третьем, обедаешь на первом, а готовишь в подвале. А если ночью писать захочется? Как здесь старики живут, не понимаю!
– Нормально живут, – сказал Колин и посмотрел в сторону.
Он недавно рассказывал, что его мама упала. Вдруг понял, как она упала. Пошла, должно быть, старушка ночью в ванную, зацепилась за коврик, из двери ванной вывалилась прямо на лестницу, и вниз по ступенькам – бабах! И это они называют нормальной жизнью! Гнилые коврики в ванных – кому, зачем, в каком бреду придет в голову класть в ванную комнату ковер! Так делают, потому что жалеют денег на отопление – получается хоть какое тепло, и вот гниют эти коврики по лондонским заплесневелым ванным. Обитые ковролином дрянные фанерные полы – и это практически повсеместно, экономят на паркете и чихают от пыли всю жизнь. Садик перед домом они вылизывают, каждую субботу щелкают ножницами, ковыряются в рассаде – а что делается в доме, мало кого волнует.
У нас в России, подумал я, все обстоит прямо наоборот. На улицах – мерзость запустения, и всем на это наплевать. Живем как придется, начерно живем – плюем под ноги, мусорим, пакостим. Зато внутри, там, где кончается общественная помойка и начинается личная жизнь, – там хорошо несказанно! Возможно, забота о социальном строительстве оттеснила в английском сознании заботу о доме как таковом? Построили свободное общество, а остальное не важно?
Они даже не знают, какими бывают дома. Посмотрели бы мои брикстонские друзья на дома на Рублевке, они бы с ума сошли. Просто сошли бы с ума – и все. Я представил себе, что было бы с Колином, если бы он увидел дом моего приятеля Сереги Вострикова. Сначала припадок нервного смеха, потом потеря дара речи, потом тяжелая депрессия – и все, кончена жизнь: потекут тягучие долгие дни в сумасшедшем доме на таблетках и капельницах.
– Знаете, какие в России шикарные дома? – спросил я их.
И рассказал про дом Сереги. Гранит и мрамор, просторные залы, открытые террасы, ярусами ниспадающие в Москва-реку. Мне приходилось бывать в богатых домах у знаменитых западных богачей – но ничто не могло сравниться с увиденным у Сереги на Рублевском шоссе. Сады Семирамиды, я считаю, лишние среди семи чудес света. Я бы на место этих садов поставил дом Сереги Вострикова – кому интересны эти сады? Александрийский маяк, Колосс Родосский, дом Сереги Вострикова. А Серега, кстати, не лорд, не член парламента, и даже по-английски до недавнего времени не говорил. Просто рядовой российский ловкач. И дом его, добавлю, – довольно заурядное явление среди рублевской архитектуры, там и не такое бывает. Один мой знакомый архитектор построил поселок для газовых магнатов – там каждый дом такой. Я рассказал о серегиных хоромах ребятам.
– Такой вот дом в Москве у одного моего товарища, – закончил я описание.
Колин и Мэлвин слушали, притихнув. Мэл даже жевать перестал. А Колин сделался очень бледен, так с ним бывает, когда ущемляют интересы Британии в целом, или клуба «Манчестер юнайтед» в частности.
– Но так живут, наверное, не все, – сказал Колин.
В его голосе мне послышалась надежда. Нет, не то чтобы он был рад, что русские живут в плохих условиях, просто он привык знать, что в России живут плохо, и это знание как бы помогало ему переносить брикстонские тяготы – всегда делается немного легче, если ты знаешь, что соседу хуже, чем тебе. Он ждал обычных в таких случаях рассказов о том, что основная масса русских томится в трущобах, подвалах, лагерях. Я и сам порой говорил им нечто похожее, клял российскую действительность. А сегодня что-то не хотелось. Подчиняясь внезапному порыву, я сказал:
– Не все. Но подавляющее большинство. В Москве – каждый второй.
И почему-то их эти сведения расстроили.
– У всех такие дома?
– У москвичей-то? Практически да, у всех.
– По сколько же квадратных футов на человека?
Квадратные футы надо умножить на десять, чтобы получить примерный эквивалент метрам. Я произвел обратную операцию и сказал:
– Примерно по 800 квадратных футов, – так я им сказал. Получалось по восемьдесят квадратных метров на человека. Это, конечно, не вполне правда. Но мне очень хотелось, чтобы это было правдой, – вот я и сказал.
– На одного человека? – Колин был очень бледен.
– Да, конечно. А вот на семью – шесть-семь тысяч. Но это скромно, это для low middle class. Наши богачи имеют дома по семьдесят тысяч квадратных футов.
– Не может быть.
– У нас места много, – объяснил я британцам, – мы же не на острове.
– А по телевизору нам это не показывают, – сказал Мэлвин.
– Врут все по телевизору. Просто не хотят, чтобы другие народы завидовали.
– А как же так получилось? – спросил меня Мэлвин. Растерянно так спросил.
– Элементарно. Продавали десять лет подряд нефть и газ по высоким ценам, скопили сотни миллиардов. Много сотен. Сначала богачи присвоили эти миллиарды себе, а потом президент им сказал: давайте о людях подумаем. Вот они все и отдали миллиарды на жилищное строительство. Десять миллиардов дал Абрамович, пять – Сечин, семь – Прохоров. Тимченко – слышали о таком? – дал пятнадцать. И так далее. Триста миллиардов собрали, старые дома снесли – четыре года строили, весь народ собрался на строительстве, и вот результат.
– Если бы у нас так! – сказал Колин в сердцах.
– Решили построить город-сад, – объяснил я им, как дело было, – даже стихи такие есть: «Через четыре года здесь будет город сад!».
– За четыре года построили? – спросил Колин и сглотнул слюну. – Вот бы наши тоже так скинулись!
– Наши тратят деньги на Афганистан, я читал, – сказал Мэлвин.
– Да, – сказал я, – в некоторых странах много тратят на вооружение, на войны. Как будто это нужно людям. В России тоже так делали раньше. И еще мы строили для царей дворцы – а для бедняков блочные кривые домишки. Вроде как у вас в Лондоне на окраинах. Такая же дрянь. А потом мы, русские, подумали и решили: хватит заботиться только о начальстве! – Я вдохновенно врал, настроение было прекрасным. – У нас теперь даже тротуары перед домом с подогревом – страна-то северная.
– И зимой у вас тротуар теплый?
– Хоть в тапочках ходи.
– И хорошо построили?
– Да уж, не вашим домикам чета. Рамы из окон не вываливаются.
– И потолки высокие? – спросил Колин горько. В Лондоне всегда есть опасность поцарапать макушку о потолок.
– Очень высокие.
– Ты нам никогда про это не рассказывал.
– Пока стройка шла, рано было говорить. Четыре тяжелых года, Мэл. Понимаешь?
– I do. I do understand.
– Каждый работал как мог. Инвалиды последние сбережения отдавали, богачи карманы вывернули.
– Мы, британцы, тоже умеем работать, – сказал Мэл.
– Да, вы однажды тоже сумеете так сделать. Берите пример! Наши богачи как рассуждали? Они сказали: недра принадлежат всему народу, это ведь общая земля. Значит, если я продал нефть, я должен построить дома беднякам. И построили.
Красные комиссары не добивались такого эффекта, работая среди революционно настроенных матросов, какого добился я, говоря с печатниками в Брикстоне. Глаза их сверкали, кулаки сжимались.
– Вот, например, объединенная компания «TNT-Альфа». «Альфа» – это российский банк, они всю свою прибыль пустили на виллы для бедноты, больницы, школы. Себе ничего не оставили. А ваши нефтяники так же поступили?
– Bloody hell! Greedy bustards!
Иногда, когда люди рассуждают про революционную ситуацию, не очень ясно представляют, как эта ситуация выглядит. А тут она была налицо. Поднеси спичку – рванет.
И Мэл и Колин готовы были на многое, не хватало лишь указать им цель. Мне стало неловко, что я так разыграл своих товарищей по работе. Я сказал, что пошутил.
– Нет, – сказал я, – никаких домов для бедноты. Квадратный метр в Москве стоит по пять тысяч долларов на окраине. И по двадцать тысяч в центре. И люди не могут купить себе квартиру.
– А как же ваши богачи? Строят?
– Да, строят. Но строят только для себя, или на продажу, задорого.
– А бесплатный город-сад?
– Это я пошутил, – сказал я.
Они замолчали.
– Я так и думал, – сказал Мэл. – Все говорят, что у вас очень плохо.
– Да, – сказал я, – хорошего мало.
– That’s it! – Мэл приходил в себя, медленно превращался в прежнего Мэла, довольного Винни Пуха.
– Значит, никто ничем не делится? – спросил Колин.
– Делиться никто не хочет. Разве станут богатые делиться с бедными? Вот вы, англичане, стали бы делиться с афганцами?
– С афганцами? – Мэлвин посмотрел на меня как на больного.
– С афганцами.
– А зачем мне с ними делиться?
– У вас ведь денег больше, вот и поделитесь. Дома им, например, постройте.
– У меня у самого нормального дома нет.
Разговор замер. Стали собираться на ланч. Пошли к Диане и ели сосиски молча. К появлению второй порции страсти улеглись. Постепенно лица моих друзей разгладились, они вновь стали различать краски мира. Им было померещилось, что нечто пошло против правил – но нет, все осталось на своих местах.
Гитлер – наш рулевой
Я спросил, кого он считает самым значительным политиком ушедшего века.
– А критерий какой? Благородный, последовательный? Оказавший наибольшее влияние? Гуманист?
Я призадумался. Ганди – гуманист, но не самый значительный политик. Сталина благородным не назовешь. А Черчилль гуманистом не был.
– Тот, кто оказал наибольшее влияние на развитие дальнейших событий.
Он удивленно поднял брови.
– Как это – кто? Разумеется, Гитлер.
Я оглянулся, не услышали бы нас. Мы сидели в пабе Оксфорда, вокруг галдели британцы. Разорвут, подумал я. Мой собеседник, интеллигентный канадский адвокат, поспешил меня успокоить.
– Хотите, мы сейчас любого из местных ребят спросим, что они знают про Ленина, Ганди, Грамши, Троцкого, Муссолини и де Голля. Держу пари – ничего. Они даже про Черчилля мало знают, а если я спрошу у них про Гладстона или лорда Керзона, они только рты разинут. А вот про Гитлера знают все. И в деталях, прошу заметить!
Здесь он был прав, возразить нечего.
Только в Москве в год выходит больше пятидесяти книжек, связанных с Адольфом. Говорю навскидку, может, и двести наберется. «Застольные беседы» Гитлера выдержали пять изданий, а тут еще записки его секретаря Ханфштангеля, письма Бормана, воспоминания Шпеера, мемуары Шелленберга, и так далее, без конца. Заметьте, это не просто воспоминания солдат о войне – это воспоминания руководства рейха о своем фюрере. Что он сказал, что подумал, как себя вел в ответственные моменты. Солдатских дневников и свидетельств – сто крат больше, и все они, так или иначе, тоже о Гитлере. Тут и мемуары Хейнца Гудериана, и летописи дивизий СС, да так складно написаны – ахнешь. И то сказать, в Третьем рейхе есть что описывать – одна униформа чего стоит. Кинжалы с витой рукоятью, кресты с дубовыми листьями, языческие руны на погонах – как это манит исследователя. Это вам не папаха с наганом, не бескозырка с «Авроры». Издано пять роскошных томов некоего Вольфганга Акунова – и каждый посвящен одной из дивизий СС. «Нордическая сага о Пятой танковой дивизии СС» – как вам название? Фотографии такие: рослый эсэсовец поит из котелка пленного красноармейца. Книги приятно держать в руках, испытываешь невольное уважение к трудной стезе танковых формирований, к стойкому характеру викингов, к непростой задаче, поставленной фюрером. Это вам не научно-популярные брошюры про полемику коммунистов с сектантами, не желтая литература про то, как НКВД ловит шпионов. Солидные, с архивным базисом, глоссарием, справочным аппаратом, тома. Недавно открыли архивы – прошло пятьдесят лет, стандартный срок секретности, и все кинулись писать новую историю Третьего рейха. Секретные переговоры, закулисные стратегии, подковерные дебаты – обнаружилось, что мы ничего не знали толком. Не было у нас ни истории порядочной, ни художественной литературы про эту войну. Ну, кто писал? Симонов, Гроссман, Твардовский – раз-два и обчелся. И ничего-то они толком, оказывается, не знали. Выполняли идеологический заказ, обслуживали сталинскую диктатуру, немцев окарикатурили. А все было гораздо сложнее: знал ли, скажем, Гроссман об эсесовских ритуалах и клятвах? О поисках Грааля в Тибете? О великой миссии ищущих «срединную землю»? Зайдите в любой книжный магазин – киньте взгляд окрест: про Маркса с Лениным столько литературы не издавали, сколько издают сегодня про SS Waffen. Вы только вдумайтесь, как непросто было Пятой танковой дивизии СС под Харьковом! Вы посмотрите на вещи без шор, без идеологических ярлыков.
Все это я пересказал своему собеседнику. Сказал также, что в России интерес к фашизму связан с переписыванием собственной истории, с разоблачением коммунизма. Тот же самый Вольфганг Акунов, он еще пишет героические сочинения про атамана Краснова, тут все одно к одному.
Канадский адвокат только рукой махнул.
– Это везде сегодня популярно. Зайдите в любой английский магазин, в «Hatchards», например. По-английски биографий Гитлера написано уже шесть, и последний двухтомник разошелся за полгода, а в нем тысячи две страниц. Не сомневайтесь, напишут еще, фигура самая актуальная.
– Не преувеличивайте, – сказал я.
Неловко мне было вести этот разговор в Англии, в окружении рослых британских парней. Адвокат ответил так:
– Гитлер, он ведь своего рода утопический мыслитель. Глядел далеко, решал те вопросы, которые только сегодня встают перед миром во весь рост. И его утопия делается все более актуальной. Мы его судили, если угодно, по меркам девятнадцатого века, по стандартам той морали – а век двадцать первый выставит иной счет.
Я перебил адвоката. Рассуждать о Гитлере и употреблять слово «мораль» показалось мне кощунственным. Какая тут мораль. Дьявол, сатана – больше и сказать про Адольфа нечего. Адвокат снова успокоил меня, заговорил мягко, тактично.
– Помилуйте, мы ведь с вами говорим о гипотезах развития, а не об ошибочных методах руководства рейха. Вы, надеюсь, не подозреваете во мне антисемита? У меня, если хотите знать, много друзей евреев. Поверьте, я против насилия и лагеря осуждаю. И даже был в музее Холокоста в Берлине. Производит впечатление. Но я о другом. Я, простите, о том, как нам жить дальше. Планета, извините, маленькая, а население растет. Вопрос привилегированного меньшинства не снят – прошел почти век, вопрос только стал острее. Теперь, когда население земного шара утроилось, когда ресурсов не хватает, когда снова деньги печатают триллионами, когда наступает экологический коллапс – вы что же думаете, вопрос о том, как цивилизации править варварами – не стоит? Ошибаетесь, милый мой, ничего важнее не существует. Тут или мы – или они.
– При чем здесь Гитлер?
– Подождите, подождите. Минуточку. Должна же быть какая-то логика. Каждый из тех политиков, имена которых вы надеялись от меня услышать, предложил свой сценарий развития событий на ближайший век. Ленин – один сценарий, Ганди – другой, Черчилль – третий, даже Горбачев предложил «общеевропейский дом». Кажется, строительство дома заморозили? – Он посмеялся, потом продолжил: – Консервативный проект Черчилля выиграл войну, но оказался недолговечен. Что можно предложить еще? Равенства на планете никто не пожелал. Коммунизма вы не хотите. Идея солидарности трудящихся вас не устраивает. Ведь была же у вас модель равного распределения, без богатых и бедных, без господ и рабов. Была? Вы сами объявили эту систему – концлагерем. Или я что-то путаю? Религия очевидно уже не в силах править миром. Ну не справляется религия с научным прогрессом, не догоняет! Однако что-то должно миром править! Думали – демократия. Верно? И вы ведь тоже думали, что демократия примирит всех? А выходит на поверку, что демократии тоже требуется насилие. Как прикажете демократии управлять голодными миллионами, на каком основании? Внедрить в Зимбабве выборы? А тут еще Китай, а тут еще Индия, и арабский мир, фанатики паршивые. На каком-таком основании они дадут возможность белому меньшинству богатеть и дальше? По этому поводу Черчилль еще когда тревожился! А вот Гитлер предложил решение.
– Решение?! Ничего себе решение! – Нет, определенно нас тут побьют, подумал я.
– Во многом Адольф ошибался, это была грубая, поспешная конструкция. Ну так его поправили. Трагичная ошибка! Но основные, базовые элементы его концепции, цивилизация, думаю, взяла на заметку. Ведь если мы победили кого-то, мы присвоили его знания себе, не так ли? Теперь это и наши знания тоже. Если он не решил вопрос, кому-то решать его надо, разве я не прав?
Я обдумывал софизм и смотрел на английских парней, крепких, с мясистыми ляжками, с бритыми затылками, багровыми шеями. Здоровая нация, упорная, зимой парни ходят в шлепанцах и шортах, если надо: собрались за три минуты – и в Афганистан, насаждать демократию. Никогда, никогда англичанин не будет рабом. А другого демократии научит за милую душу.
Я думал также о том, что мой собеседник не одинок. И в России такие настроения есть, есть теории о том, что пакт Молотова – Риббенторпа – не ситуативный политический ход, а провозглашение могучей исторической концепции, «союза серединных земель», «heartland» а, по известной теории Гарольда Маккиндера. Есть концепция (автор, кстати, британец), трактующая развитие белой цивилизации в зависимости от «срединной земли»; автор вычертил карту – получилось, что это Россия и Германия. Есть русские партии, носящие на рукаве коловрат, то есть славянскую свастику, есть все эти символы: «шестистрелы», черные рубахи и так далее. И в Германии полно подростков со свастиками на рукавах. Я рассказал про это адвокату.