Архетип в символике сновидений 6 страница

Сон другой женщины выделяет природное начало в сюжете о Красавице и Чудовище:

"Что-то вроде большого насекомого с вертящимися спиральными лапками, жел­тое с черным, залетает или заброшено в окно. Затем оно превращается в неверо­ятное животное в желтую с черным, как у тигра, полоску, с похожими на мед­вежьи, но почти человечьими лапами и заостренной, как у волка, мордой. Оно может сорваться и причинить вред детям. Все это происходит в воскресенье днем, и я вижу маленькую девочку в белой форме, идущую в воскресную школу. Нужно позвать на помощь полицию.

Но вдруг я вижу, что это создание стало наполовину женщиной, наполовину животным. Оно ласкается ко мне, хочет, чтобы его полюбили. Я понимаю, что это происходит в сказке или во сне и что только доброта может преобразить его. Я пытаюсь тепло обнять его, но у меня ничего не выходит, Я отталкиваю его. Но у меня появляется ощущение, что я должна держать его рядом и привыкнуть к нему. Тогда, может быть, со временем я смогу поцеловать его."

Эта ситуация отличается от предыдущей. Эту женщину слишком интенсивно увлекла мужская созидательная функция внутри ее, ставшая навязчивой и рас­судочной ("оторвалась от земли"). И до такой степени, что стала мешать ей исполнять естественным образом свои женские, супружеские обязанности. (Этот сон она откомментировала следующим образом: "Когда муж приходит домой, мое творческое начало скрывается и я становлюсь сверхорганизован­ной домохозяйкой"). Ее сон принимает неожиданный поворот, когда ее дух, который так плох, преображается в женщину, которую она должна почувство­вать и вырастить в себе; таким способом она сможет уравновесить свои сози­дательные интеллектуальные наклонности и инстинкты, подсказывающие с теплотой относиться к другим людям.

Такое решение подразумевает новое восприятие принципа двойственности природных сил — жестоких, но вместе с тем добрых, или, как можно сказать в ее случае, безрассудно смелых и одновременно застенчивых и творчески до­мовитых. Очевидно, что эти противоположности можно примирить лишь на крайне сложном психологически уровне осознания, а пока этого не произош­ло, они, несомненно, могли бы навредить той невинной девочке, направляю­щейся в воскресную школу.

Сон этой женщины можно интерпретировать так: ей необходимо было пре­одолеть чересчур наивное представление о самой себе, а для этого не бояться объять всю гамму своих чувств, зачастую полярных, подобно тому как Краса­вица была вынуждена лишиться наивной веры в своего отца, не сумевшего преподнести ей белоснежную розу своих чувств, не пробудив благую ярость Чудища.

 

Орфей и Сын Человеческий

"Красавица и Чудовище"-это сказка, напоминающая цветок, который, встре­тившись нам в лесной чащобе, настолько изумляет, что какое-то время не замечаешь, к какому классу, роду и виду он относится. Присущий этой истории элемент тайны является универсальным компонентом не только мифологиче­ских сказаний, но и ритуалов, изображающих тот или иной миф или породивших его.

Типичным примером такого ритуала и мифа, передающих указанное психо­логическое ощущение, являются греко-романский культ Диониса и сменивший его культ Орфея. Оба этих культа сопровождались ритуалами посвящения, из­вестными как "мистерии". Они продолжили развитие символики, связанной с богочеловеком андрогинного типа, владевшего, как считалось, сокровенным знанием животного и растительного мира и являвшегося главою посвящения

Дионисийский культ включал оргиастические ритуалы, означавшие для по­свящаемого необходимость без остатка погрузиться в животное состояние и тем самым испытать в полном объеме оплодотворяющую силу Матери-Земли. С этой целью в обряде использовалось вино, которое, как предполагалось, должно было символически понизить уровень сознания новичка при первом его ознакомлении с тщательно охраняемыми тайнами природы. Их суть выра­жалась символом эротического свершения: единением Диониса и Ариадны, его супруги, в церемонии священного брака.

Со временем ритуалы Диониса утратили свою эмоциональную религиозную силу. Возникло почти восточное стремление к освобождению от их сосредо­точенности исключительно на чисто природных символах жизни и любви. Дионисийский культ, постоянно перемещающийся от духовного к физическо­му и обратно, видимо, показался слишком диким и беспокойным для некото­рых более аскетически настроенных натур. Последние перешли к внутреннему переживанию религиозного экстаза, став поклоняться Орфею.

Орфей, скорее всего, был реальной личностью — певцом, проповедником и учителем, принявшим мученическую смерть за веру. Его могила стала местом религиозного поклонения. Не удивительно, что раннехристианская церковь ви­дела в Орфее прототип Христа. Обе религии принесли в позднеэллинский мир обет будущей божественной жизни. В период заката греческой культуры в Римской империи, Орфей и Иисус, будучи людьми и в то же время посланни­ками божественных сил, несли в массы страстно желаемую надежду на лучшую жизнь в будущем.

Впрочем, между культами Орфея и Христа было одно важное различие. Хотя и в сублимированной мистической форме, орфические таинства не давали угаснуть прежним дионисийским верованиям. Духовный импульс исходил при этом от полубога, воплощавшего наиболее важное качество религии, порож­денной культурой земледелия. Этим качеством, унаследованным из привычной прежде структуры восприятия богов плодородия, появлявшихся лишь на один сезон полевых работ, была цикличность — вечно повторяющийся цикл рожде­ния, роста, созревания и падения.

Христианство, с другой стороны, упразднило мистерии. Христа породила патриархальная, кочевая, пасторальная религия, пророки которой представляли Мессию существом абсолютно божественного происхождения. Сын Человече­ский, хотя и рожденный от девы на земле, вел свое начало с небес, поскольку появился на свет в результате божественного акта вочеловечивания. После смерти он вернулся на небо, причем насовсем — чтобы царствовать одесную Господа Бога до Второго Пришествия, "когда и мертвые восстанут".

Конечно, аскетизм раннего христианства не был длительным. Память о цик­лически празднуемых мистериях до того одолевала их последователей, что со временем церковь была вынуждена включить в свои обряды многие обычаи языческого прошлого. Следы наиболее важных из них можно обнаружить в ста­рых записях о том, что делалось в Святую Субботу и в Пасхальное Воскресенье во время празднования Воскрешения Христова — это, например, крещенская служба, которую средневековая церковь превратила в соответствующим образом оформленный и глубоко символичный ритуал посвящения. Тот ритуал, однако, еле дожил до наших времен и полностью отсутствует у протестантов.

Значительно лучше сохранился католический обряд поднятия потирной ча­ши во время литургии причащения, до сих пор имеющий значение главного таинства посвящения. Вот как описывает его д-р Юнг в своей работе "Транс­формация символов в толпе":

"Поднятие потирной чаши в воздух подготавливает одухотворение ... вина. Это подтверждает призывание Святого Духа, осуществляемое в этот же мо­мент... Молитва призывает Святой Дух снизойти в вино, поскольку именно Святой Дух порождает, пресуществляет и преображает... После поднятия потир в прежние времена ставили справа от облатки, подразумевая, что кровоточа­щие раны Иисуса находились с правой стороны его тела".

Ритуал причастия не меняется от того, что используется чаша Диониса или святой христианский потир — меняется только уровень знания, который каж­дый из них приносит индивидуальному участнику. Взор участника дионисийского ритуала обращен назад: к началу вещей, к "бурному" рождению бога, вырванного из сопротивляющегося лона Матери-Земли. На фресках Виллы Ми­стерий в Помпеях изображено действие этого ритуала: вызванный бог появля­ется в ужасной маске, отражающейся в чаше Диониса, подаваемой священни­ком посвящаемому. Там же мы видим обвитую плющом корзину, наполненную плодами земли, и фаллос — символы созидания, указывающие на божественное покровительство силам размножения и роста.

В противоположность этому обращенному назад взгляду, с его сосредоточен­ностью на вечном природном цикле рождения и смерти, христианская мисте­рия обращена вперед и питается надеждой посвящаемого на конечный союз с трансцендентным богом. Мать-Природа со всеми се прекрасными сезонными переменами оставлена позади, и главное место занимает духовно стабильная фигура — Сын Бога на небесах. Промежуточной фигурой между ними является Орфей — он напоминает Диониса, но обращен к Христу. Психологический тип этого божества описан швейцарским автором, Линдой Фирц-Дэвид, так истол­ковывающей орфический ритуал, запечатленный в Вилле Мистерий:

"Орфей обучал, когда пел и играл на лире, и его пение было настолько захватывающим, что подчиняло себе силы природы — птички порхали вокруг него, рыбы выпрыгивали к нему из воды, ветер и море стихали, реки текли вспять, двигаясь к нему. Снег и град будто исчезли. Деревья и даже камни шли за Орфеем; тигр и лев мирно лежали рядом с ним, соседствуя с овцой, а волки — с волом и косулей. Что же все это означает? Несомненно, это означает, что события природы, благодаря божественному проникновению в их суть, становятся гармонично упорядоченными изнутри. Свет овладевает всем, уми­ротворяет все живое, когда миротворец, олицетворяющий светлые силы при­роды, славит бога. Орфей — это воплощение преданности и благочестия; он символизирует такое религиозное мировоззрение, которое улаживает все кон­фликты, поскольку вся душа верующего стремится прочь от них... В этом весь Орфей — добрый пастырь в упрощенном представлении..."

Как добрый пастырь и миротворец, Орфей уравновешивает дионисийский культ и христианство, поскольку, как мы видели, и Дионис, и Христос испол­няют сходные роли, хотя и по-разному ориентированные во времени и в пространстве: в одном случае задействована циклическая религия земного ми­ра, в другом — культ связан с небесами и носит эсхатологический, то есть конечный, характер. Описанные картины, отражающие различные аспекты по­священия и взятые из истории религии, бесконечно повторяются со всевоз­можными смысловыми оттенками и превращениями в сновидениях и фантази­ях современных людей.

У одной женщины, находившейся в состоянии сильной усталости и депрес­сии и проходившей курс психоанализа, было следующее видение:

"Я сижу, согнувшись и съежившись на краю длинного узкого стола в комнате без окон, напоминающей склеп. На мне лишь длинная белая холстина, свисающая с плеч до пола. Со мной произошло что-то очень важное. Мне не долго осталось жить. Перед глазами появляются золотые диски с красными крестами. Я припоминаю, что когда-то давно я взяла на себя некий обет, продолжающий действо­вать, где бы я ни находилась. Я сижу там очень долго. Наконец, я медленно открываю глаза и вижу сидящего рядом мужчину, собираю­щегося меня лечить. Он выглядит добрым и спокойным. Он что-то говорит мне, хотя я ничего не слышу. Похоже, он все знает о том, где я была. Я осознаю, что выгляжу безобразно: на мне, видимо, лежит печать скорой смерти. Интересно, не отталкивает ли его это. Я смотрю на него долгим взглядом, но он не отворачива­ется. Я вздыхаю с облегчением.

Затем я чувствую легкое прохладное прикосновение ветерка или, может, воды по всему телу. Я закутываюсь в белое полотно и собираюсь крепко заснуть. Исцеля­ющие руки мужчины ложатся на мои плечи. Я смутно вспоминаю, что когда-то там были раны, но прикосновение его рук, похоже, дает мне силу и исцеление".

Эта женщина ранее терзалась сомнениями по поводу своих первоначальных религиозных убеждений. Она была воспитана благочестивой католичкой ста­рой закалки, но с юных лет стала бороться за освобождение от следования формальной религиозной обрядности, которой придерживалась ее семья. Тем не менее, ей оставалась близка символика празднеств церковного календаря, которую она очень глубоко понимала и чувствовала несмотря на все происхо­дящие с ней психологические изменения. Надо отметить, что в сеансах психо­анализа, проводимых с ней, мне очень помогло это ее активное знание рели­гиозной символики.

Наиболее значимыми элементами видения, выделенными пациенткой, оказа­лись: белое полотно, которое она понимала как жертвенное одеяние; склеп, ко­торый она восприняла как могилу; и обет, вызвавший у нее ассоциацию с ощу­щением покорности. Этот обет, как она его назвала, означает ритуал посвящения с рискованным спуском под своды смерти и символизирует ее уход из церкви и семьи, чтобы по-своему ощутить Бога. Фактически, она повторила в символиче­ской форме путь Христа и, как он, страдала от ран, полученных перед смертью.

Жертвенное одеяние означает власяницу или саван, в который завернули пе­ред захоронением тело Христа, снятое с креста. В конце видения появляется фигура целителя, смутно напоминающая меня, ее психоаналитика, но, кроме того, выступающая в естественной роли друга, знакомого со всеми ее пережива­ниями. Она еще не слышит, что он ей говорит, но его руки придают уверенность в выздоровлении. Его поведение и речь изобличают в нем доброго пастыря, Орфея или Христа, миротворца и, конечно же, исцелителя. Он на стороне жиз­ни и должен убедить ее в возможности возвращения из-под сводов смерти. На­звать ли это возрождением или воскрешением? Может быть, верно и то, и дру­гое, а может — оба определения неверны. Суть ритуала провозглашается в самом конце: прохлада ветерка или воды, омывающая ее тело — это очищение от смер­тного греха, акт первостепенной важности. В этом подлинная суть крещения.

У той же женщины было другое видение, в котором она чувствовала, что день ее рождения совпал с днем воскрешения Христа. (Это было для нее го­раздо важнее, чем память о матери, ни разу не подкрепившей ее веру в себя и в свое будущее, чего она так хотела во время своих детских дней рождения). Это вовсе не означало, что она отождествляла себя с фигурой Христа. Несмот­ря на всю его силу и славу, чего-то недоставало; и как она ни пыталась при­близиться к нему в молитве, он и его крест так и оставались высоко в небесах, и подняться туда было выше ее сил.

В этом втором видении вновь встречается восходящее солнце как символ возрождения, кроме того, в нем появляется новый символ женственности — по­началу в виде "эмбриона в водянистом мешке". Затем она помогает восьмилет­нему мальчику "миновать опасное место" в реке. В дальнейшем развитии собы­тий она уже больше не ощущает, что смерть где-то рядом. Она оказалась "в лесу у маленького весеннего водопада, где все вокруг увито зеленеющей лозой". В ее руках каменный котелок с весенней водой, в ней плавает немного зеленого мха и несколько фиалок. Она купается в водопаде. Он сверкает, переливается и льет­ся ровно, как шелковое полотно — "и я чувствую, будто вернулась в детство".

Смысл этих событий ясен, хотя можно и пропустить что-то невзначай при таком количестве зашифрованных и меняющихся образов. Похоже, мы сталкиваемся здесь с процессом возрождения более духовной личности, которая, по­добно ребенку, получает крещение на открытом воздухе. Тем временем она спасает ребенка повзрослее, являющегося некоторым образом ее собственным эго в наиболее болезненный период детства. Она помогает ему миновать ому­ты в реке, что говорит о ее боязни оказаться парализованной ощущением вины, если она слишком отойдет от принятых в ее семье религиозных убеж­дений. Здесь важно отсутствие религиозной символики. Все в руках природы; нет никаких сомнений в том, что мы находимся во владениях пастыря Орфея, а не в царстве восставшего из мертвых Христа.

За этим последовал сон, приведший ее в церковь, напоминающую церковь в Аззиси с фресками Джотто, изображающими Святого Франциска. Здесь ей бы­ло более уютно, чем в других церквях, поскольку Святой Франциск, как и Орфей, являлся дитем природы, только верующим. Это оживило ее воспомина­ния об обращении в новую веру, что было так болезненно, но теперь она полагала, что сможет отнестись к этим чувствам с радостью, вдохновленная светом природы.

Эта серия сновидений завершилась эпизодом, отдаленно напоминающим культ Диониса. (Можно сказать, это было напоминание о том, что даже Орфей может временами несколько удаляться от плодотворящей силы животного-бога в человеке). Ей снилось, что она ведет за руку белокурую девочку. "Мы с удо­вольствием участвуем в празднике вместе с солнцем, лесом и цветами вокруг. У ребенка в руке белый цветок, девочка кладет его на голову черному быку. Бык тоже участвует в торжестве и наряжен по-праздничному". Упоминание о быке воскрешает в памяти древние ритуалы — празднества в честь Диониса, на которых бог изображался в маске быка.

Но сон на этом не заканчивается. Женщина добавляет "Некоторое время спустя быка пронзает золотая стрела". Итак, помимо дионисийского возникает другой дохристианский обряд, в котором бык тоже играет символическую роль. Персидский бог солнца Митра приносит быка в жертву. Он, как и Орфей, символизирует стремление к духовной жизни, одерживающей верх над прими­тивными животными вожделениями человека и приносящей чувство умиротво­рения после церемонии посвящения.

Совокупность этих образов подтверждает еще и часто встречающуюся в по­добных видениях или в последовательно продолжающих друг друга снах мысль о том, что не бывает полного покоя или передышки. В своих религиоз­ных поисках современные люди, особенно живущие в западных, обращенных в христианство обществах, до сих пор находятся во власти древних традиций веры, борющихся внутри их за превосходство. Это конфликт языческих и хри­стианских верований, или, можно сказать иначе, возрождения и воскрешения.

Подсказку к решению этой дилеммы можно обнаружить в первом сне жен­щины — в одном любопытном образе, символику которого легко упустить из виду. В могильном склепе она видела перед глазами красные кресты на золо­тых дисках. При последующем разборе на сеансах психоанализа стало ясно, что она вот-вот должна была пережить глубокую психическую трансформацию и перейти от ощущения смерти к новой стадии жизни. Можно предположить, следовательно, что этот образ, явившийся в момент глубокого отчаяния, дол­жен в какой-то степени предвещать се будущую религиозную ориентацию. При дальнейшей работе с ней появились основания считать красные кресты оли­цетворением ее верности христианству, а золотые диски — символом ее при­верженности дохристианским мистериальным культам. Сновидение сообщало ей, что она должна примирить эти христианские и языческие элементы в предстоящей новой жизни.

И последнее, не менее важное наблюдение относительно древних ритуалов и их связи с христианством. В элевсинских мистериях (посвященных поклоне­нию богиням плодородия Деметре и Персефоне) обряд инициации не только отвечал стремлению к более насыщенной жизни, но использовался и для при­готовления к смерти, словно требовавшей сперва пройти через аналогичный ритуал посвящения.

На погребальной урне, найденной в древней римской могиле рядом с колум­барием на Эсквилинском холме, виден четкий барельеф, изображающий сцены заключительного этапа инициации, во время которого новичок допускается к беседе с богинями. Остальная часть рисунка посвящена двум подготовительным церемониям очищения: закланию "мистического поросенка" и мистической версии священного бракосочетания. Суть знаки подготовки к смерти, но без прощального оплакивания. Это исподволь указывает на присущую более позд­ним, особенно орфическим, мистериям черту: они наделяли смерть элементами бессмертия. Христианство пошло еще дальше. Оно пообещало больше, чем бес­смертие (которое на языке древних циклических мистерий могло означать про­сто перевоплощение) — вечную жизнь на небесах для правоверных.

Итак, в современной жизни мы вновь видим тенденцию к повторению ста­рых схем. Те, кто хочет научиться встречать смерть, должны как следует осво­ить урок прошлого, который гласит: смерть — это таинство, к ней следует го­товиться с тем же настроением покорности и смирения, с которым, как мы уже узнали, надо готовиться к жизни.

 

Символы трансцендентности

Символы отличаются друг от друга по виду воздействия. Некоторые люди нуж­даются в пробуждении — им необходима инициация, проникнутая неистовст­вом дионисийского "громового ритуала". Другим необходимо подчинение или смирение, которое достигается особым оформлением пристройки к храму или священной пещеры, что характерно для культа Аполлона в Греции более поз­днего периода. Полное посвящение включает оба аспекта, что видно и из древних текстов, и из жизни людей. Но мы можем с достаточной уверенностью утверждать, что главная цель посвящения состоит в приручении изначально дикой и наделенной качествами Плута юношеской природы. Таким образом, несмотря на жестокость обрядов, предназначенных для достижения этой цели, инициация имеет облагораживающий и одухотворяющий характер.

Существует, вместе с тем, символика и другого рода, относящаяся к наиболее ранней из известных священных традиций, которая также связана с переход­ными периодами в жизни человека. Назначение этих символов вовсе не в том, чтобы включить посвящаемого в какую-либо религиозную доктрину или в кол­лектив мирской общины. Напротив, они нацелены на потребность человека освободиться от любого слишком законченного, неизменного или окончатель­ного состояния. Другими словами, они имеют отношение к освобождению, или трансцендентному преодолению любых заданных моделей и шаблонов суще­ствования по мере продвижения индивида к очередной, более зрелой или более высокой, стадии своего развития.

Ребенок, как я уже говорил, обладает чувством завершенности, но только до поры начального проявления самосознания. У взрослого человека чувство за­вершенности достигается через соединение сознания с подсознательным со­держимым разума. Из этого союза возникает, используя термин Юнга, "транс­цендентная функция души", посредством которой человек может достичь своей высочайшей цели: полной реализации потенциала своего индивидуаль­ного Я.

Таким образом, мы называем "символами трансцендентности" те символы, которые олицетворяют усилия человека по достижению этой цели. С их по­мощью содержимое подсознания может стать доступным сознающему разуму, и, кроме того, они сами по себе являются активным выражением этого содер­жимого.

Эти символы разнообразны по форме. Где бы мы их ни встретили — в исто­рии или в снах современных людей, проходящих через переломную стадию жизни, — всюду ощутимо их значение. Самый архаический уровень этой сим­волики включает тему Плута. Но теперь это уже не тот необузданный и жаж­дущий выглядеть героем образ, виденный нами ранее. Он стал шаманом — знахарем, чьи магические знания и полеты интуиции характеризуют его как первобытного мастера посвящения. Его могущество заключается в приписыва­емой ему способности покидать свое тело и летать по вселенной подобно птице. В этом случае птица — наиболее подходящий символ трансцендентно­сти. Она олицетворяет особую природу интуиции, действующей через "медиу­ма", то есть человека, который способен, входя в состояние, близкое к трансу, получать знание об отдаленных событиях или фактах, о которых его сознанию ничего не известно.

Свидетельства о подобных способностях можно обнаружить даже в такой доисторической эпохе, как период палеолита, что показал американский уче­ный Джозеф Кэмпбелл, комментируя один из обнаруженных недавно во фран­цузских пещерах и получивших широкую известность наскальных рисунков. В Ляско, пишет он, "изображен лежащий в трансе шаман, на нем маска птицы, а рядом видна птица, сидящая на его посохе. Шаманы Сибири до сих пор носят подобные птичьи костюмы, и многих из них считают зачатыми от птиц... Шаман, в таком случае, является не просто носителем, но любимцем тех сил, царство которых невидимо для нашего обычно бодрствующего сознания. Все могут ненадолго посетить это царство в сновидении, но лишь он — его зна­ток — свободно странствует по нему".

На высшем уровне этого типа деятельности, связанного с инициацией, неиз­меримо далеком от дешевых базарных уловок, которыми магия так часто под­меняет истинно духовное прозрение, находятся индийские мастера йоги. Впа­дая в транс, они уходят далеко за пределы, подвластные обычной мысли.

Одним из наиболее часто встречающихся в сновидениях символов, переда­ющих трансцендентное освобождение, является путешествие в одиночку или паломничество, оборачивающееся духовным странствием, в котором посвяща­емый знакомится с сущностью смерти. Но это не смерть в смысле последнего страшного суда или связанного с инициацией испытания силы: это путешест­вие освобождения, самоотречения и искупления, осуществляемое под береж­ным руководством некоего духа сострадания. Этот дух чаще представлен "вла­стительницей", нежели "властителем" посвящения, — персонажем, олицетворя­ющим высшую женственность (то есть аниму), как Гуань Инь в китайском буддизме, София в христианско-гностической доктрине или Афина Паллада, древнегреческая богиня мудрости.

Эта символика может быть представлена не только полетом птиц или путе­шествием в необитаемые края, но любым сильным поступком, олицетворяю­щим освобождение. В начале жизни, когда еще сильна привязанность к семье или социальной группе, подобное состояние можно испытать в тот момент посвящения, когда необходимо научиться самостоятельно принимать решения по важнейшим вопросам своей жизни.

Именно этот момент описывает Т. С. Элиот в "Бесплодной земле", когда героя охватывает желание "с погибельным бесстрашием мгновению поддаться, пусть впредь не искупить его благоразумья веком" (Перевод С.Сиренко.).

В более позднем возрасте не обязательно порывать все связи с тем, что для вас наиболее дорого. Хотя может случиться и так, что вас переполнит дух святого недовольства, заставляющий всех свободных людей смело открывать что-то новое или менять образ жизни. Эта перемена может стать особенно важной в период между средним возрастом и старостью — именно в это время большинство людей планируют, что им делать после ухода на пенсию: рабо­тать или отдыхать, сидеть дома или путешествовать.

Если их жизнь была наполнена опасностями, риском или переменами, они могут стремиться к оседлой жизни и утешать себя религиозной определенно­стью. Но если они жили главным образом в той социальной структуре, в которой родились, они могут отчаянно нуждаться в раскрепощающей переме­не. Эта потребность может быть временно удовлетворена кругосветным путе­шествием или, скажем, переездом в меньший дом. Но никакие внешние пере­мены не помогут, пока внутри не будут преодолены старые ценности и пока не будет реализован (а не просто задуман) новый образ жизни.

Вот подходящий пример: одна женщина вела такой устойчивый, культурно насыщенный и не подверженный веяниям преходящей моды образ жизни, что и она, и ее семья, и ее друзья долгое время наслаждались им. Ей приснился такой сон:

"Я нашла какие-то странные куски дерева, они не были обработаны, но сохранили прекрасную естественную форму. Кто-то сказал; «Их принес неандерталец». Затем я увидела в отдалении этих неандертальцев, выглядевших как темная безликая тол­па. Я подумала, что возьму на память об этом месте кусочек тех деревяшек. Затем я пошла дальше, как бы путешествуя в одиночку, и заглянула в бездонную пропасть, похожую на жерло потухшего вулкана. Часть его была залита водой, и там я ожидала вновь увидеть неандертальцев. Но вместо того я увидела черных водосвинок, вылезших из воды и резвящихся, бегая туда-сюда среди обломков черной вулканической породы".

Контрастируя с семейными привязанностями этой женщины и ее тщательно продуманным стилем жизни, сон переносит ее в доисторические времена — в самую дикость, дальше некуда. Она не видит каких-либо социальных отличий среди этих древних людей: для нее они воплощают истинно подсознательное — темную безликую массу в отдалении. Но все-таки они живые, и она может уне­сти одну из их деревяшек. В сновидении подчеркивается, что дерево не подвер­галось обработке, что указывает на его происхождение из первоначального, культурно не обусловленного уровня подсознательного. Кусок дерева, пришед­ший из древности, является связующим звеном между современным опытом этой женщины и теряющимися в глубине веков истоками человеческой жизни.

Известно много примеров того, что древнее дерево или растение является символом роста и развития психической жизни человека (в отличие от его инстинктивной жизни, обычно символизируемой животными). Так и здесь: взяв этот кусок дерева, женщина приобрела символ, связующий ее с глубочай­шими пластами коллективного подсознательного. Далее во сне она продолжает путешествовать в одиночку. Эта тема, как говорилось выше, символизирует потребность в освобождении как опыте посвящения. Таким образом, мы имеем еще один символ трансцендентности.

Далее она видит огромный кратер потухшего вулкана, через который раньше из глубочайших пластов земли бурно извергался огонь. Можно предположить, что это относится к психологической травме, оставившей в памяти глубокий след. Пациентка связала это с реальным переживанием юности, когда она ощу­тила разрушительную и в то же время созидательную силу своих страстей до та­кой степени, что испугалась за свой ум. В поздней юности неожиданно для самой себя она почувствовала потребность порвать с излишне традиционными соци­альными стереотипами своей семьи. Она сделала это без особых переживаний, но впоследствии все-таки вернулась назад, чтобы помириться с семьей. Однако желание еще больше отделиться от семейных корней и освободиться от собст­венных стереотипов мировосприятия не исчезло, а сделалось неотступным. Этот сон похож на сновидение другого пациента — молодого человека с совершенно непохожими проблемами, которому, видимо, требовалось анало­гичное прозрение. Он также чувствовал неотложную потребность обособиться. Ему приснился вулкан, из которого вылетели две птички, как будто испугав­шись, что вот-вот начнется извержение. Все происходило в незнакомом и пу­стынном месте, от вулкана его отделяла полоса воды. В этом случае сон сим­волизирует путешествие индивидуального посвящения.