Серебряный мост. (Из силезских быличек)
Вот послушайте, что с моим дедом случилось, когда он молодой был. Он сам мне рассказывал про этот случай, и не один раз. В общем, так. В молодости дед мой был человек не то чтобы непутёвый, а – как бы сказать? – невезучий. Ничего у него не ладилось - ни дом, ни хозяйство… так как-то всё шло наперекосяк, и за что бы он ни брался, толку из этого никогда не было. А он любил одну девушку, из соседней деревни, из Габерсдорфа. Та девушка была очень хороша собой, и по ней многие парни сохли, но она была гордая, над женихами только смеялась и всем, кто бы к ней ни сватался, давала от ворот поворот. Ну, и деду моему, само собой, тоже… на что он был ей такой, невидный да невезучий? Она на него и глядеть не хотела. А дед так мучился из-за этого, что и словами не передать – не ел, не пил, с лица весь спал, места себе не находил… вот как запала ему в душу эта гордячка! И решил он уйти из родных мест и попытать счастья где-нибудь на стороне. Думал: пойду в город, заработаю денег побольше, вернусь к ней важным, да нарядным, да при деньгах, да привезу ей всяких дорогих подарков… тут-то она, может, и взглянет на меня по-другому?
Сказано – сделано. Заколотил дед дом, надел заплечный мешок и пошёл в город искать счастья. Да только где он, этот самый город, он не очень хорошо себе представлял. Шёл, шёл, ну и заблудился. Кружил, кружил по каким-то тропам и наконец вышел к реке. А ночь уже была, темно… только звёзды по всему небу, как светляки, и луна полная, большущая. Видит дед – река, а через реку мост перекинут. А там, на том берегу, вроде как дымок, и собаки лают. Пошёл дед на мост. А мост какой-то чудной, словно бы и не из брёвен, и не из камня, а из чего-то ещё, непонятного. Как будто из серебряных пластин. И так и блестит, так и играет под луной. Дед идёт, идёт по нему, и что-то ему как-то не так.. не по себе, одним словом. Дошёл до середины, глянул вниз – Матерь Божья! А это и не мост вовсе, а спина дракона. Он, дракон-то, лежит, через реку перекинулся, на одном берегу – голова, на другом – хвост. А над водой - спина, вся серебром так и горит. А на спине – дед мой, весь от страха аж зелёный. А что делать? До середины-то он уже дошёл! Ну, дед тогда нагнулся, скинул башмаки и пошёл дальше по драконьей спине босиком. Идёт, сам еле живой, а дракон под его босыми ногами только чуток эдак пошевеливается и дышит. А чешуя у него, дед потом говорил, тёплая, шершавая, но не колючая, а тугая, словно спина веретеницы, пригревшейся на солнце… Кое-как, сам себя не помня, дошёл дед до другого берега и пустился со всех ног, не оглядываясь, туда, где слышался лай собак и виднелся дым. Выбежал на холм, смотрит – Матерь Божья, это ж его родная деревня! И такой она ему показалась красивой при лунном свете, что он всё смотрел на неё, не отрываясь, и всё плакал и благодарил Бога. А потом спустился с холма и пошёл домой.
Приходит домой – дом вроде всё тот же, а не тот. Красивый, чистый, уютный – самый лучший дом во всей деревне. И яблоня, которая давно уже засохла, потому что в неё молния попала, опять зацвела, как ни в чём не бывало. Сел дед под яблоню, вспомнил ту красавицу-девку, из-за которой он чуть было не покинул родные места, и подивился про себя: как это он мог так голову потерять из-за такой из себя пустой, жестокосердной гордячки? Стал вспоминать её лицо, голос, походку… и не нашёл в своём сердце той любви, которая раньше чуть не свела его в могилу. Махнул он рукой, засмеялся, отодрал доски от двери и пошёл домой спать.
С той поры зажил дед счастливо. По-прежнему у него всё не шибко ладилось, по-прежнему над ним соседи посмеивались, только теперь ему это всё было нипочём. Нашёл он себе хорошую девушку, тоже из Габерсдорфа, и тоже красивую, хоть и не такую гордячку. Посватался, и она за него пошла. А чего ж не пойти? За такого-то славного парня, такого доброго да весёлого! Веселей моего деда теперь во всей округе никого не было… чего с ним ни приключись, он только рукой махнёт: а, мол, не беда, всё поправим! Очень его все полюбили за такой лёгкий характер и за приветливость, которую он всем выказывал. Так и прожил мой дед до девяноста лет. Богатств никаких не нажил, но до последнего дня, до последнего вздоха был счастливым. И всё благодарил за это серебряного дракона. Это, он говорил, потому так со мной получилось, потому он мне глаза открыл, что я обувь снял, когда шёл по его спине. А не разуйся я – он бы точно утащил меня в преисподнюю…
Потому что они, драконы-то, на самом деле – от дьявола. Дьявольские создания. Не знаю, как серебряные, серебряных я не видал, врать не буду. А вот красные и синие – те точно от дьявола, и добра от них не жди. Синих и красных тут у нас часто видят. Особенно в лунные ночи, на Адвент.. или Великим Постом. При луне очень хорошо видно, как они летают над горами. Хотя сейчас их мало стало… не то что в старину. В старину ведь в горах, даже на самых высоких вершинах, было тепло, и цвели цветы, а снега никакого не было и в помине. Это из-за драконов, из-за их дыхания. Они, драконы, лежали в пещерах и расселинах и дремали, и от их дыхания поднимался такой тёплый пар, что там даже самой лютой зимой было лето…
Они из яиц вылупляются, драконы. Иногда сами откладывают и высиживают. А иногда случается так, что в каком-нибудь доме курица снесёт большущее чёрное яйцо, вчетверо больше, чем обыкновенное. Такое яйцо нужно скорей бросить через баню, иначе его не разбить… А если позволить дракону вылупиться, он мигом сожрёт всю птицу и всю скотину во дворе, а потом и самого хозяина с его домочадцами. Никак нельзя допускать, чтобы из такого яйца кто-нибудь вылуплялся.
А бывает ещё – знаете, как? У одного крестьянина из Крамелау была дочь. Однажды она пошла в горы одна и пропала. Люди потом говорили, что её унесли к себе крылатые змеи. Ну, или драконы… так тоже можно сказать. Так с тех пор её никто и не видел. А только тот крестьянин с того дня зажил хорошо и богато. Соседи сперва не могли понять, откуда у него вдруг столько денег появилось. А потом узнали. Вскоре после того, как у того мужика пропала дочь, к нему на двор невесть откуда забрела чёрная курочка. И эта курочка каждый месяц несла ему по серебряному яйцу. А крестьянин их продавал одному еврею, и тот еврей ему очень хорошо платил, потому что такого хорошего, такого чистого серебра, из какого были сделаны эти яйца, и сыскать-то было невозможно. И уж потом, перед смертью, крестьянин рассказал священнику про эту курицу, и сказал ещё, что он так думает, что это его зять-дракон послал ему такое вспомоществование, чтобы он не так горевал о дочери. Священник потом рассказал об этом другим, потому что это была не исповедь, а просто беседа. И сказал, чтобы никто из прихожан больше не смел принимать помощи от драконов, потому что это грех, и от драконов людям может быть только зло. Но, по правде говоря, мало кто тогда подумал, что от этих серебряных яиц кому-то было какое-то особенное зло. Скорее уж наоборот. Хотя, священнику – ему, конечно, виднее…
Моя подруга
— Ой, такой сон опять приснился.. Опять приснилось, что я умерла. Это уже в привычку какую-то входит, надо что-то с этим делать, честное слово… Нет, это только так считается во сне, что я умерла, а на самом деле я себя прекрасно чувствую… просто официально я умерла, меня похоронили и всё такое. Но ладно бы ещё это, это-то как раз ерунда. Дело в другом. Дело в том, что меня тут же почему-то канонизировали. Причём, не здесь, не на земле, а прямо там, на Небе. Не за какие-то там особые заслуги, а как-то по другим критериям… у них там что-то вроде жребия или распределения, как у нас раньше в вузах. У нас как было? – кто хорошо учился, того оставляли в Москве. А там – кто хорошо и праведно жил, тех канонизируют и оставляют в покое, и про них даже на земле-то особо никто не знает… Никто им церкви не строит, памятников.. ну, в смысле, статуй не ставит… икон с них не пишет, не прославляет их никто.. Вот эти, о которых никто не знает и которых никто не беспокоит, и есть самые великие святые. А кто попроще, кто какие-то грехи всё-таки совершал, тех канонизируют и тут же им что-нибудь поручают, какой-нибудь участок… Ну, там, за погоду отвечать или за урожай… А мне поручили отвечать за изобразительное искусство, представляешь? А я-то в этом деле ни в зуб ногой же! Я им говорю: я ничего в этом не смыслю, а мне говорят: ничего, со временем войдёшь в курс дела, разберёшься.
Ну, и, блин, я значит, того… стала разбираться. Я уже не помню, как я там с этим разбиралась, это всё во сне было как-то смутно… Но помню, что меня вызывают на ковёр к начальству за что, что я не усмотрела за каким-то там художником и он, с моей якобы помощью, написал какую-то картину «Красные розы на голубом унитазе». И что эта картина сейчас жутко популярна, везде печатают её репродукции, а это почему-то очень нехорошо и неправильно. А вообще тут не при делах, ничего я ему не помогала писать, но почему-то это вся постановка вопроса меня ужасно злит… И я иду и заранее готовлюсь, как буду ТАМ ругаться. И отстаивать эти самые «Красные розы»… Что в них ничего такого плохого или похабного нет, что написаны они очень даже хорошо, в духе какого-нибудь Фрагонара, а сочетание голубого с ярко-алым хоть и грубоватое, но интересное и впечатляющее. Такую хорошую искусствоведческую отповедь придумала, ты не представляешь! Так жалко было, что проснулась до того, как дошла до Его кабинета! Мне кажется, я бы Его убедила, ей-богу…
____
…Я теперь боюсь по вечерам домой идти через двор. Раньше мимо стройки боялась, потому что собаки. А теперь через двор боюсь. Из-за ворон. Ну, чего ты ржёшь, ничего смешного… Понимаешь, как дело-то было. Я жарила блины. На большой сковороде, на той самой, на бабушкиной. Выложила туда, наверное, упаковки две, поставила на огонь, ушла в комнату и про них забыла. Ну и они, естественно, сгорели. Снизу подгорели прямо аж до угольной черноты. Ну, ладно… подгорели и подгорели. Я взяла их, выложила на блюдо.. а блюдо старое было, с трещиной, я давно хотела его выбросить… Выложила, вынесла во двор и в снег поставила. Красота такая получилось: на снегу громадное фарфоровое блюдо, а в нём ровными рядами чёрненькие такие, хорошенькие блинчики с мясом… И тут же на это дело налетело дикое количество ворон. Налетело и все блины в момент сожрало. Прямо как жертвоприношение какое-то получилось, честное слово. Сидят вокруг блюда и жрут.. сволочи. Красота, одним словом. Но только с того дня они меня запомнили, представляешь? Стоит мне во двор выйти, они все тут как тут. Кружатся надо мной и орут. Знаешь, как неприятно? Как в том стишке: я доем сначала грушу, а потом примусь за вас. Глаза страшные, чёрные… И, знаешь, они такие здоровые, эти вороны! Я раньше внимания не обращала, какие они лошади. Они же правда могут убить и сожрать, если скопом налетят! И я теперь, как домой с работы иду, несу им батон.. или сыру там, или ещё чего-нибудь… А когда забываю, то стараюсь побыстрее пробежать до подъезда, пока они не опомнились. У меня такое чувство, что я как бы теперь их жрец, и обязана их кормить. Причём не просто так. А со всякими ритуальными реверансами. Блин! Если бы знала, лучше бы эти блины чёртовы в мусоропровод выкинула, вместе с блюдом…
______
.. Слушай, а ведь правду говорят, что алкоголь и наркотики оказывают взаимно усиливающее действие! Я недавно в этом убедилась. Когда напилась и в пьяном виде решила заняться шопингом… Прикупить себе пару кофточек… Пару кофточек! Ха-ха!
__
… Представляешь, а к нам на днях попугай прилетел. Влетел в форточку и сел на спинку стула. Ну, почему сразу «волнистый»? Не волнистый, а наоборот, очень порядочный! Классный такой попугай, ты не представляешь… Я сперва хотела везде объявления развесить, что, мол, у кого улетел попугай, то просьба обращаться…. А сейчас думаю: а может, не надо? Он молчит, правда, но по его лицу я вижу, что он не случайно оттуда, где он раньше жил, улетел. Это был осознанный побег. И как же теперь – он мне доверился, а я возьму и его выдам? Прямо нехорошо как-то. Как ты думаешь, это будет ничего, если я эти объявления всё-таки не повешу?
Снова об отце Брауне
Беру назад свои прежние слова о патере Брауне. Похоже, я была к нему несправедлива. Нет, я совершенно точно была к нему несправедлива. А всё из-за незнания языка. Ибо, как известно, тот, кто недостаточно знает язык оригинала, бывает вынужден довольствоваться переводами, а переводы – это…. Впрочем, к делу.
На днях мне в руки попало переводное издание «Рассказов о патере Брауне» 1927 года. Из любопытства я заглянула туда – и совершенно не узнала отца Брауна. Не веря своим глазам, я долго ходила вокруг него, прищуривая то один, до другой глаз, протирая очки и нерешительно откашливаясь, - до тех пор, пока он не забеспокоился и не осведомился дружелюбным тоном, что мне угодно. Я застеснялась своей назойливости и книгу захлопнула. Выждала немного и открыла вновь. Текст, открывшийся мне, был так свеж и хлёсток, так нежен и ядовит и так потрясающе индивидуален в каждой своей строке, что я не могла на него налюбоваться. Судите сами. “The incredulity of Father Brown” в новейшем переводе выглядит как «Недоверчивость отца Брауна». Ну, что же, можно, наверное, и «недоверчивость»… В переводе 27-го года – «Неверие патера Брауна». Это, как мне думается, именно тот парадокс, которого хотел Честертон. «Неверие» в сочетании с «патером» звучит оглушительно и сразу приковывает к себе внимание. Что рядом с этим вялая, застенчивая «недоверчивость»? «Недоверчивость» - ну и что? В чём же тут парадокс?
Смотрим далее. Рассказ «Небесная стрела». В переводе Коротковой (кстати, очень неплохом переводе) он начинается следующим образом: «Боюсь, не меньше ста детективных историй начинаются с того, что кто-то обнаружил труп убитого американского миллионера – обстоятельство, которое почему-то повергает всех в невероятное волнение». Помню, что при первом чтении меня насторожила странная, если не сказать – жестокосердная небрежность авторского стиля. Да, убийство человека – вещь нехорошая. Даже если этот человек – американский миллионер. И иронизировать по поводу того, что известие об убийстве «почему-то» повергает всех в волнение… хм… впрочем, не знаю. Перевод из издания 27-го года звучит несколько иначе: «Сотни детективных историй начинаются, боюсь, с убийства американского миллионера, - события, которое почему-то рассматривается, как народное бедствие». Ага! «Народное бедствие» - вот оно! Чувствуете разницу? Причём – совершенно убийственную разницу.. впрочем, речь же и идёт об убийстве… Нет ничего удивительного в том, что известие об убийстве повергает в волнение досужую, жаждущую сенсаций публику, но когда это событие пытаются представить той же публике как некую глобальную, всенародную катастрофу – да, вот тут ирония автора и понятна, и уместна.
Смотрим далее. В переводе Коротковой: «Счастлив, кстати, сообщить, что и наша история начинается с убитого миллионера, а если говорит точнее, целых трёх, что даже можно счесть излишней роскошью». Опять эта неприятная, царапающая небрежность… почему это, собственно говоря, автор так уж счастлив сообщить нам о гибели трёх человек? Ну, допустим, не «трёх человек», а «трёх американских миллионеров» - но всё равно… как-то это немножечко коробит… Теперь смотрим старый перевод: «К счастью для меня, этот рассказ ДОЛЖЕН начаться с убийства миллионера; собственно говоря, даже с убийства трёх миллионеров, что кое-кому покажется, пожалуй, излишней роскошью». Чувствуете, какая здесь убийственная насмешка и над жанром как таковым, и над читателем, безропотно принимающим законы жанра, и над самим собой, вынужденным оправдываться в том, что тоже этим законам подчиняется? Насмешка над кем и над чем угодно – только не над бедным, убитым миллионером, как в первом варианте перевода.
Не буду больше утомлять вас цитатами. Просто поверьте мне на слово: каждый перевод в этом издании совершенно изумителен и представляет нам (ну, во всяком случае, мне) отца Брауна с совершенно иной, гораздо более привлекательной стороны. Даже в ужасно мелких мелочах, едва заметных глазу. «Чудеса так просто не делаются» - очень хорошая, правильная, вполне себе нейтральная фраза. «Чудеса – не такая дешёвая штука!» - вроде бы то же самое, но… как ярко видишь человека, только что восставшего из гроба и произносящего эту фразу заплетающимся языком, но абсолютно твёрдым тоном.
Одним словом, с отцом Брауном мы помирились. Конечно, он меня простил. И я этому ужасно рада.
У Донского монастыря
Рыжевато-красные стены обсыпаны мелким солёным снегом, хрустят и искрятся, как солончаки, на солнце, которого нет и в помине – и не будет ещё так долго, что при одной мысли об этом сердце сворачивается в клубок. Чуть в стороне, ближе к проезжей части – гаражи. Там живут злые весёлые собаки и хмурые диковатые мужики. Мужики пасут свои автомобили, собаки за умеренную плату им помогают. Когда выпадает много снега, за гаражи приходят две бабки в спортивных костюмах и с ротвейлерами. Бабки отрабатывают друг на друге приёмы какой-то сложной восточной борьбы, а их ротвейлеры слоняются под монастырскими стенами и от скуки пристают к местным незамужним дворняжкам. Но сейчас снега мало, а тренироваться на голом сверкающем льду бабки не приходят.
На краешке мёрзлой песочницы сидит грустный, закутанный парень лет пяти и играет сам с собой в маленькие магнитные шахматы. На скамейке рядом с песочницей сидит монах и ест подсолнечную халву из пачки; на лице его – сосредоточенное, застенчивое блаженство.
По дорожке монастырского парка, поминутно оскальзываясь и взвизгивая, идут две девушки неопределённого возраста, в длинных красивых шубках и пуховых платках.
— А он у меня спрашивает, поп этот.. ну, батюшка который. Спрашивает: а как вы насчёт причастия? Давно были? А меня так переклинило ужасно со страху, и в голове только одно: «причастие – деепричастие – деепричастный оборот». Батюшка этот самый посмотрел на меня, вздохнул так глубоко и отошёл…
Ворона на снегу снисходительно усмехается, косится на лежащую рядом кость с ошмётками мяса, ханжески опускает глаза и начинает демонстративно долбить клювом коробку из-под овсяного печенья.
Моя подруга
— Слушай, а я ведь тоже в детстве один раз сочинила оптимистическую трагедию. Правда, я не по зову сердца, а скорее на заказ. Помню, брат приходит из школы… он тогда, по-моему, классе в восьмом, что ли, учился, или в девятом… А я, соответственно, в третьем. Ну, вот, он приходит из школы и говорит мне, чтобы я его не доставала, потому что у него срочное задание: надо нарисовать какой-то плакат против буржуазии и написать стихотворение о том, что нас, типа, не запугаешь, и мы не боимся ядерной войны. Ну, вариации про мирных людей на бронепоезде. А я была маленькая и ужасно аполитичная. Говорю: какая-такая ядерная война? Как в кино, что ли? Он говорит: какое тебе кино? Не кино, а на самом деле! В любой момент, говорит, может рвануть, потому что международная обстановка накалённая. И всё из-за холодной войны. Я думаю: странно – война холодная, а обстановка накалённая… Говорю: а что будет, если рванёт? Пашка говорит: как – что? Ничего не будет. Всё погибнет подчистую, к чёртовой матери… И давай мне рассказывать про поражающие факторы ядерного взрыва. Блин, я до сих пор их помню, эти факторы! У меня потом на НВП одни пятёрки были – так я это запомнила, представляешь? Ужас, одним словом. Выслушала я всё это, пошла к себе в комнату.. А через час выхожу к Пашке и говорю: всё, говорю, можешь не беспокоиться, я за тебя этот стих сочинила. Ну, который тебе задали. Он говорит: классно, говорит, давай читай. И я прочитала. До сих пор этот стишок помню, слово в слово:
Когда наступит ядерная
В мире катастрофа,
Наступит в самом деле,
А вовсе не в кино,
Сначала будет страшно,
Сначала будет плохо,
А после мы погибнем,
И станет всё равно!
Блин, Пашка так ржал, аж до слёз… И ужасно меня хвалил. И я не знала, чего делать: гордиться или обижаться. Потому что я всерьёз ведь сочиняла, а не для хохмы… Для меня вообще эта самая конечность бытия всегда была и отрадой, и мукой. Нет, честно, так и было… Например, в зубном кабинете меня всегда поддерживала мысль о том, что эти муки – не вечные, что рано или поздно они всё равно кончатся. А с другой стороны, мысль о том, что всё хорошее тоже рано или поздно кончится – это, наоборот, ужасно угнетало.
Я помню, как один раз, совсем маленькая, ехала куда-то с родителями в поезде и смотрела в окно. А поезд ехал так медленно.. или это электричка была? Не помню точно.. помню только, как он едет, едет, и вдруг как будто въезжает в поле… Вернее, не в поле, а на луг, весь сплошь залепленный вот такими огорменными, как подсолнухи, одуванчиками. И солнце кругом.. не злое, не яркое, а такое нежное, бронзовое… просто описать невозможно, какое! И всё. Только небо, солнце и монстры эти, одуванчики.. просто не бывает таких одуванчиков, понимаешь? В раю, наверное, такие одуванчики, и больше нигде. И вот тогда я поняла, что это то самое мгновение, которому не жалко сказать: остановись. Ну, ладно, не насовсем. Ну, хотя бы на часок. Или на пару часов. Или на пару вечностей. Мы же всё равно не заметим, как они пролетят, эти пара вечностей! Ну, конечно, я не такими словами всё это подумала… я ж была маленькая, «Фауста», слава Богу, ещё не читала…. Но ощущение было именно такое. Хотелось, чтобы это не кончалось. И безумно жалко было, что поезд сейчас проедет мимо, и всё… Ёлки, как это Фауст за всю свою жизнь ни разу не нашёл повода сказать: мгновение, куда ты, на фиг, гонишь? Мёдом тебе, что ли, там, намазано, куда ты летишь? Остановись, побудь со мною… Оно бы остановилось, как пить дать. Оно вообще в нашей жизни нет-нет, да и останавливается. А мы орём ему: чо застряло, проходи вперёд, блин, тут люди на подножке висят! И оно, бедное, вздыхает и идёт дальше….
____
— Мы тут с Дюськой в Стокгольм ездили, на недельку. В первый же день так уходились, просто до упаду. Усталые, голодные.. берём путеводитель, чтобы, типа, выбрать ресторанчик подешевле и поуютнее. Нашли. Какой-то недорогой, но с необыкновенным грилем. И попёрлись искать этот ресторан через весь Стокгольм. Пока шли, по пути нам так зазывно сверкали огни из других ресторанов, такие запахи нам навстречу летели – не описать.. Дюсик уже был готов капитулировать и зайти в первый попавшийся, но я была тверда: нет, раз решили в тот, значит – в тот. Плутали мы, значит, плутали, под все эти запахи и музыку собственных желудков, и наконец нашли ту самую улицу, которая в путеводителе указана. И вот представь: чистенькая стокгольмская улица, всё чин-чинарём, домики, садики… и только на месте нашего ресторана – СТРАШНАЯ ЧЁРНАЯ ДЫРА! Нас чуть не утянуло в эту дыру, как два зазевавшихся астероида… Ужас! Дюська говорит: да, говорит, что-то гриль у них того.. слишком сильный был, видать… Оказывается, и правда: за день до этого нашего путешествия этот ресторан сгорел подчистую! Нет, но ты подумай, черти-то, черти-то каковы! Сперва выбрали в путеводителе именно этот ресторан и показали мне. Потом долго водили нас по улицам и помирали со смеху. И предвкушали, какие у нас будут рожи, когда мы всё-таки доберёмся до места. Небось, ещё местных чертей с собой позвали, на это зрелище полюбоваться. Я так и представляю себе этот эскорт, который нас с Дюськой сопровождал. Иногда даже жалко, что их, сволочей, простым глазом не видно…