Моя подруга и Обыкновенное Чудо
Мы тут с Дюськой ходили на «Обыкновенное чудо» в одну самодеятельную студию… Слу-у-шай! Я же только теперь поняла, ПРО ЧТО это. Нет, правда. Раньше я этого как-то в упор не видела. Когда читала в детстве.. ну, там, само собой, что там.. сказка и сказка, ничего особенного. И фильмы эти оба… тоже как-то, знаешь ли, мне ничего такого особенного не открыли. Старый – тот, по-моему, явно неудачный по режиссуре, а тот, который захаровский, тот, конечно, интересный сам по себе, но там слишком уж урезан текст. Слишком много выпущено важных вещей в угоду всяким песенкам и трюкам. Нет, я Захарова понимаю – фильм, он на то и фильм, чтобы быть зрелищным. И потом, если ту же роль Трактирщика на сократить на две трети, то это же будет не положительный герой, а чудовищный резонёр и болтун… а Захарову, наверное, хотелось сделать из него живого человека, в чём он и преуспел, кстати. Но всё равно, ПРО ЧТО эта пьеса, я и из этого фильма не поняла тоже. Хотя там намёки-то есть, особенно в финале. А тут меня просто как обухом по голове. И стало так страшно, ты не представляешь.. так страшно и хорошо, что меня всю вот так вот пронзило до самых пяток. И от пяток – обратно до подбородка.. так, что даже под подбородком что-то такое заломило, как в детстве перед экзаменом. Как я раньше этого не видела? Это же прямо на ладони, на поверхности…
И теперь я думаю – а ну, как всё правда, всё так и было? Нет, ты не подумай, что это у меня ересь какая-нибудь в голову саданула, нет.. Я ни на что же не претендую. Я, наоборот, боюсь: а вдруг это правда? Вот так вот шёл Он себе, шёл по лесу, видит – сидит обезьяна. Глаза умные. В руках палка-копалка. В складках лба – зачатки мысли. И невыразимое мучение от того, что эту самую мысль ни сформулировать, ни оформить, ни высказать. Смотрел Он на это, смотрел.. а потом думает: дай-ка сделаю из неё человека! А что? Глаза-то умные! Интересно, что получится. И сделал. Понимаешь – сделал из обезьяны человека. Там и надо-то было, наверное, чуть-чуть долепить и дострогать, а потом подтолкнуть в нужном направлении. Сделал – и думает: а куда этого человека новоиспечённого теперь девать? Оставлять здесь нельзя – жалко, погибнет… а такой славный получился.. не хотелось бы, чтобы погибал. И на Небо нельзя, потому что это же не чистый сам-по-себе-дух, а дух во плоти. Взял, насадил для него специальный Сад и отправил его туда жить. Как в оранжерею. И жену ему сделал, тоже из обезьянки… красавицу, в общем. Отправил их обоих в оранжерею, в тепличные условия.. а потом думает: нет, какой-то неинтересный эксперимент получается, скучный. И взял тогда – и наложил на них запрет. Один-единственный. Как в сказках всегда делают, да? Не входить в тринадцатую комнату. Взять коня, а уздечку не трогать. Не целовать принцессу. Нет, то есть, и войти можно, и уздечку можно, и поцеловать тоже можно.. но тогда уже за последствия будет отвечать не Хозяин, а сам человек. Ну, вот.. и сказал ему, как в сказке: всё ешь, кроме вот этих яблок. А съешь – беда: превратишься обратно в обезьяну и пойдёшь туда, откуда пришёл.
И человек стал жить в Саду. А потом к нему пришла жена и говорит: давай всё-таки съедим яблоко. Мне тут один сказал, что от этого хуже не будет, и ни в каких обезьян мы не превратимся, а наоборот – будем, как боги. А мужчина испугался и говорит: нет, нельзя. А она ему: как - нельзя? А зачем же Он поселил нас рядом с этим деревом? Он же всё, буквально всё устроил так, чтобы мы не хотели, а попробовали это яблоко. Но мужчина не стал её слушать, отвернулся и побежал в глубину Сада. И услышал за спиной: ТРУС! Понимашь, он услышал: ТРУС! Обернулся и увидел Змея. Но голос у Змея был какой-то очень уж знакомый. Не змеиный это был голос. И тогда мужчина пошёл обратно. И они вместе женщиной сорвали яблоко и съели.
И тогда Он назвал их ослушниками и отступниками и выгнал. И они опять стали.. ну.. почти совсем обезьянами. Почти. Но не совсем. Всё-таки не совсем. И долгим, долгим, трудным путём поплелись туда, куда, собственно, и должны были. Потому что они всё-таки попробовали от этого яблока. И всё-таки, через многие трудности, испытания и прочую мутотень.. всё-таки стали, как боги. Не в плохом смысле. А в том самом, в державинском: я телом в прахе истлеваю, умом громам повелеваю. Потому что они всё-таки рискнули нарушить запрет… И я вот думаю: а почему все так считают, что Змей был – дьявол? Ведь в Библии не сказано, что это был дьявол. Может, это сам Волшебник принял облик змея, чтобы испытать эту сладкую парочку? И кто сказал, что Он так уж кардинально был недоволен результатом? Может быть, всё идёт, как надо, а? Как задумано?
Нет, ты не думай, что я на этом настаиваю. Просто пришло в голову… бред, наверное, но какой-то очень уж окрыляющий бред. Как-то хорошо после него. Конечно, это не повод, чтобы считать, что всё в порядке, и слишком уж отягощать свой дух материальным. А то ведь.. я так подумала: я помру, а душа так и будет виться возле ящика с нижним бельём. Знаешь, сколько у меня комплектов? Я недавно подсчитала. Восемьдесят два! Это что, нормально, по-твоему? Так не то, что в Рай – так вообще никуда не попадёшь, это уж точно….
2008/01/15
В старину в Ирландии был такой король – Суибне. Он питался листьями салата и водой из холодных горных ручьёв, и был так лёгок, что мог летать с дерева на дерево.
Моя сестра питается листьями салата и новотёрской водой из холодных пластиковых бутылок. И то не каждый день, а по вторникам и средам. Чем она питается в остальные дни недели, никто никогда не видел.
Шоколад она последний раз пробовала в 1987 году и сохранила о нём самые приятные воспоминания. Она помнит также, что конфеты «Белочка» очень твёрдые, а внутри «Коровки» находится какая-то вязкая тянучая масса, похожая цветом на горчицу. В детстве ей сказали, что это и есть горчица, и она верит в это до сих пор. Она верит также, что в конфетах «Цитрусовые» находится тёртый хрен, сдобренный лимонным соком и жёлтым красителем. И всегда с любопытством, широко раскрыв глаза, смотрит, как люди разворачивают фантики и засовывают ЭТО в рот. Глаза у неё, кстати, разноцветные – один серый, а другой коричневый. Это так красиво, что я просто передать не могу. Честное слово.
В гостях она накладывает себе полную тарелку разной снеди и виртуозно, как фокусник, взметает над ней вилку и нож. Они скрещиваются и звенят, как шпаги дуэлянтов, и по стенам прыгают блики и яркие зайчики. Никто не знает, куда девается еда с её тарелки. Ясно, как Божий день, что она её не ест – но вот что она с нею делает? Я каждый раз пытаюсь подслушать заклинание, которое она над ней бормочет, или хотя бы проследить за манипуляциями её вилки и ножа. Но ни разу мне это не удавалось – для того, чтобы это видеть и понимать, нужна особая степень посвящения. Я пыталась осторожно расспрашивать об этом свою Собаку, зная, что она всю трапезу обычно проводит под стулом моей сестры. Собака в ответ лишь тонко улыбается масляными губами, вздыхает, цыкает зубом и уходит поглубже под стол. Оттуда она может часами рычать на мою сестру и всячески демонстрировать ей свою неприязнь. Моя сестра не обращает на это внимания и лишь время от времени слегка дёргает кончиком хвоста.
Моя сестра приходит ко мне только в лунные вечера. При луне её глаза светятся – один как сердолик, другой как опал. И ногти её, покрытые лунным лаком, сверкают, как дамасская сталь. Я ничего о ней не знаю. Я даже толком не уверена, что она умеет летать. Как получилось, что я ничего о ней не знаю? Когда-то я знала о ней существенно больше. Когда мне было четыре года, а ей – два, мне изо всех сил хотелось дать понять людям, какая же она потрясающая и необыкновенная.
— Вчера она мне руку прокусила до кости! – с гордостью рассказывала я взрослым. – До кос-ти! – представляете, как здорово? Ведь это же не все так могут, правда? А позавчера она влезла на шкаф. Сама. Одна. Вот так вот, встала на эту ручку, потом вот на эту полочку… и на самый верх и залезла!
— Не ври, - говорили мне взрослые. – Как тебе не стыдно наговаривать на маленькую?
Я не могла понять, что это такое – «наговаривать». Я точно знала, что она умеет лазать по шкафам. Я видела это своими глазами. Никто в мире не умеет, а она умеет. Ещё я знала, что она не умеет ходить, но лучше всех на свете умеет бегать. И что если она кусается, то только оттого, что пока не умеет по-другому выражать свои чувства – вполне дружеские, кстати говоря. И что она умеет рисовать на обоях небо, и что она вообще рисует только Небо, и только на обоях. И что она может запросто выжать одной левой сок из четырёх килограммов мандарин. Мы пробовали это делать на Новый Год, и у неё отлично получалось, просто великолепно… И что она одна на всём свете верит той чуши, которую я плету без зазрения совести, но, судя по всему, этой веры у неё хватит ненадолго, и потому надо пользоваться моментом… Я всё это про неё знала, честное слово. А что я знаю про неё теперь, чёрт побери? Да ничего я про неё не знаю! Только иногда, заходя вечером в тёмную комнату, по привычке поглядываю на шкаф – не сидит ли она там, свесив хвост, хихикая и грызя передними зубами «Белочку»…
2008/01/17
Мы с Туськой идём по улице, вдоль тихих седоватых газонов и нюхаем запах январской травы.
— Что это с неба падает – снег или слёзки?
— На снег не похоже, Тусь… Откуда же в январе снег? Слёзки, наверное.
— А почему так редко падают? Сперва одна упала, потом мы всё идём, идём, и потом только вторая…
— Ну… наверное, оно сдерживается, небо. Уронит одну слезу, потом возьмёт себя в руки и перестаёт плакать. А потом не выдерживает – и опять роняет…
— А зачем оно роняет? Ему скучно, да?
— Скорее грустно. На нас на всех смотреть. По крайней мере, мне так кажется.
Туська задумывается, надувается, как хомяк, и надолго замолкает. По пути я захожу в магазин за колбасой и йогуртами. Туська категорически отказывается меня сопровождать и остаётся у входа в магазин – прыгать на одной ножке и предаваться размышлениям. Впрочем, когда я выхожу, она уже не прыгает. Она стоит, облокотившись локтями и подбородком на хилый заборчик, рядом с ней на том же заборчике сидит, пригнувшись, сомнительного вида кот и неприязненно на неё смотрит.
— А доктор тогда ему говорит: ну и что же, подумаешь! Я тоже люблю сосиски. Но я же не псих! – А этот дядька ему тогда говорит: доктор, вот какая радость! Вы тоже любите сосиски! Тогда приезжайте ко мне, я вам покажу, у меня та-ка-а-ая коллекция!
Слово «коллекция» она узнала недавно и произносит его с особым удовольствием.
— Тусь, ты кому это про сосиски рассказываешь? Коту?
— Не-ет, - Она морщит нос из-под капюшона и показывает варежкой куда-то вверх. – Я - ему.
— Кому?
— Ну, небу. Я ему смешное рассказываю. Чтобы не плакало. А кота я даже не заметила.
Кот брезгливо отворачивается, но по всему видно, что последняя реплика его сильно задела. Туська спешит исправить оплошность:
— Колбаски принесла? Дадим ему кусочек или как?
Мы отламываем кусок от колбасного батона и предлагаем коту. Кот долго нюхает его с нервной гримасой, затем берёт в зубы и уходит заниматься этой темой под чей-то «форд».
Небо, наконец, не выдерживает, раздвигает в сторону облака и улыбается хмурой, чуть виноватой улыбкой.
2008/01/19 Ещё немного о приключениях Рауля
Когда епископ начинал писать разные слова на пергаменте, все кругом понимали, что он замышлял недоброе.
Чтобы отмстить королю, он тогда все эти деньги отдал своей лошади, чтобы она их съела, а сам сказал, что ему от короля ничего не надо.
«Остановись на месте, или я буду стрелять!» - крикнул стражник разбойнику Джону. – «Ха, ха, ха! – с грозным хохотом тогда сказал разбойник Джон. – Пока ты заснул на дежурстве, мы у тебя всё украли, и твой лук, и все стрелы! И если ты будешь стрелять, то ты в меня не попадёшь!»
В знак радости Рауль обнял и поцеловал Сатереля и Генриха, а кроме этого всех проходящих по дороге в замок мужчин.
Разбойники лежали в тени костра, отдыхали и во время драки делили добычу.
Когда мимо его сада проходили нарядные девушки, то они каждый раз останавливались и начинали рвать руками виноград. Их было очень много, и они все были разные. У них в ушах были синие, фиолетовые, а иногда и золотые серёжки, а на ногах были красивые длинные юбки и кружевные мантилии. И ещё у них были белые кофты с вырезами, чтобы были видны бусы.
Рауль решил войти в залу и там затанцевать.
Он пошёл в церковь на церковное богослужение, но ему от этого стало стыдно на душе, и он заплакал.
Чтобы принести спокойствие в сердце, Генрих пошёл на пруд при замке и стал тихо там ловить карасиков.
Рауль накрыл всё лицо шлемом, но не потому, что боялся, что ему по лицу попадут мечом, а чтобы от всех спрятать горькие, разжигающие слёзы.
Графиня Инесса сидела перед окном и вязала на пяльцах бархатный свитер для Гильома. А про Рауля у неё в голове не было ни одной мысли, а были только воспоминания в душе, но она их почти что уже не чувствовала.
«Ты только учти, что епископам никогда нельзя доверять, как и всем их монахам», - сказал рыцарь и заиграл на попавшейся его взору арфе.
Рауль никогда не знал, куда он едет, потому что думал совсем про другое.
«Я отнял у тебя меч, и я отниму у тебя и голову!» - сказал Жуашен, заливаясь смертельным гневом. – «Сначала догони её!» - сказал Гильом.
От её красоты у всех просветлялось в уме, и все уже больше ничего не могли делать.
______
Из интервью с автором.
— Как это всё получилось? Да как у всех, наверное, ничего оригинального… В пять лет меня научили читать и писать, а что дальше с этим делать – не сказали. А я же была человек действия, я привыкла как-то применять свои умения. Научили меня рисовать – так я перед домом весь асфальт на много метров покрыла фресками. Их потом дворники до зимы не могли смыть. Научили играть на детском пианино.. ну, игрушечные такие были, помнишь? – так я каждое утро в шесть вставала и играла одним пальцем «Это есть наш последний и решительный бой». И тут тоже надо было что-то с этим умением делать. И я почему-то не помню, чтобы в моей жизни были какие-нибудь «Курочки-Рябы», «Приключения Буратин» и прочая нормальная детская литература. Я как-то сразу начала с Вальтер-Скотта и Майн-Рида. И это ещё хорошо, что не с Фрейда и Кафки! Хотя их тогда, по-моему, не очень-то у нас издавали…
Я стала всё это читать. Может быть, не с пяти лет, но с семи-восьми – это точно. Половина слов мне вообще была непонятна, и от этого было ещё интереснее. А потом, как прочту что-нибудь такое захватывающее, так надо же было этим поделиться, нельзя же в себе держать! Родителям было некогда слушать всю эту чушь. И я рассказывала Падшему Ангелу. Нет, ничего такого, никакой мистики. Просто у нас среди прочих ёлочных игрушек был ангелочек. Очень старый, ещё от прабабушки… То ли из алебастра, то ли ещё из чего-то такого, чего сейчас и в природе нет. Он у нас на ёлке всегда висел между Юрием Гагариным и каким-то самолётиком. И вот один раз он сорвался с ёлки и упал между шкафом и сервантом. И было видно, как он там лежит, а достать нельзя – рука не дотягивалась. И отодвинуть шкаф тоже нельзя – тяжёлый. Так он там и остался лежать. И я с ним иногда разговаривала о том, о сём. Вообще-то я к ангелам относилась отрицательно, как к представителям религиозного мракобесия, но этого мне было жалко. Я его называла Падший Ангел – конечно, я где-то это вычитала, но совершенно не представляла себе, о ком идёт речь. И я стала пересказывать этому Ангелу содержание прочитанного. Каждый вечер. Проходит неделя, другая… и вот один раз прихожу к шкафу, смотрю – а Ангела нет. Исчез. Папа и мама мнеклялись, что не трогали его и не вытаскивали… Теперь-то я понимаю, что он сам улетел, не выдержал этого кошмара. Но тогда я в такие дела не верила и как-то впала в недоумение. А на следующий день взяла тетрадку и решила всё, что я прочитала, излагать на бумаге, своими словами. Бумага – не Ангел, она всё стерпит, ей не привыкать. Стала писать, безбожно всё при этом перевирая. А потом поняла, что в этом и есть смысл творчества – перевирать то, что придумали другие! Оказалось – безумно увлекательное занятие. И.. вот говорят: дети обычно очень ревниво относятся к своим писаниям, никому их не показывают, только в редких случаях, самым близким друзьям, под большим секретом… А я нарочно раскладывала свои тетради у всех на виду. Но никто никогда туда не заглядывал! И это было, знаешь, грустно. Не из-за неудовлетворённого авторского самолюбия. А из-за того, что сама-то я такое удовольствие получала от сочинения всей этой белиберды… И была уверена, что человечество от прочтения этой белиберды испытает те же самые чувства!.. Теперь-то я понимаю, что это было прекрасно, что никто этим не интересовался… что это меня в буквальном смысле спасло, а то бы я по сей день графоманила. Но тогда мне было очень обидно… и очень жалко человечество, честное слово. А того алебастрового Ангела мне жалко до сих пор.
Всякая ерунда
Начало дня
Под утро, за полчаса до пробуждения, я захожу в один магазинчик на окраине смутно знакомого мне городка. Пару раз мне уже снился этот городок и этот магазинчик. Там продаётся безумно прекрасная юбка из нежного, как утренний сон, тёмно-серого трикотажа, с кривым подолом, расшитым шерстяными райскими иероглифами и цветами. Она стоит триста двадцать пять бакалав. Каждый раз, заходя туда, я припоминаю, что бакалавой, кажется, португальцы называют треску, и что это как-то связано со словом «бакалавр», но почему-то именно в этом городе и в этом магазинчике это просто такая денежная единица. И это очень дорого – триста двадцать пять бакалав. За драную перекошенную юбку, из подола которой торчат нитки, а шерстяные цветы пришиты криво и кое-как… это немыслимо дорого, и я всё жду, когда, наконец, в очередном сне эту юбку уценят. Ну, должны же там быть новогодние скидки, в конце концов! Но её всё не уценивают. Видимо, так и не уценят. Надо будет к следующему сну всё-таки наскрести эти триста двадцать пять бакалав. В конце концов, разве это деньги? – за такую-то восхитительную юбку? Смешно даже говорить!
Приняв такое решение, я выхожу из магазинчика, просыпаюсь, спросонья что-то обещаю Богу по-латыни, тут же ужасаюсь, безуспешно пытаюсь взять свои слова назад, вздыхаю, вешаю Розарий мимо гвоздика, расталкиваю собаку, и мы идём с ней гулять по тёплым, расползающимся сугробам.
В скверике женщина качает на качелях маленькую розовую инфанту и рассказывает ей сказку терпеливым простуженным голосом:
— Дед бил, бил – не разбил. Баба била, била – не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось!
— А куйачка йаба как даст мыске по баске! – глубоким, уверенным басом продолжает инфанта. Потом задумывется и уточняет. - Куйаком! - Пойдём отсюда, - тихо говорит мне собака и непроизвольно поджимает хвост… И мы на цыпочках, прячась за сугробами, удаляемся из скверика.
А потом я иду на работу. И уже поднимаясь по лестнице в читальный зал, обнаруживаю, что потеряла шарфик.
— Это ваше? – спрашивает меня старичок в драном свитере, расшитом иероглифами и цветами.
— Ой… моё. – Я беру у него шарфик и старательно удивляюсь. – А как вы догадались, что это моё? Вы видели, как я его уронила?
— Нет, я не видел, - отвечает старичок и улыбается тихой библиотечной полусумасшедшей улыбкой. – Я по запаху догадался. У него ваш запах.
— И чем же мы с ним пахнем? – поёжившись, спрашиваю я.
— Земляничным пирогом, - суховато отвечает старичок и уходит. А я ещё некоторое время стою на верхних ступеньках лестницы, вытираю шарфом нос и горделиво озираю окрестности.
Про меня
У меня спросили, на какого литературного героя я больше всего похожа.
Увы – больше всего я похожа на Берти Вустера из рассказов Вуд-Как-Его-Там. Да. Именно на него. Гордиться особенно нечем, но и скрывать бессмысленно.
По каким признакам я это определила? Да очень же просто! 1. Он идиот.
2. Он классический, неподдельный, ничем не замутнённый идиот.
3. Он всё-таки не такой идиот, каким его изобразили в сериале.
4. Но тем не менее он идиот, и все это знают.
5. Он клинический холостяк. Не по стечению обстоятельств и не по собственной воле, а просто потому, что он идиот и раздолбай. Он любит представителей (в его случае – представительниц) противоположного пола той рассеянной, расслабленной, отстранённой любовью, которой отличаются все злостные холостяки и которая так раздражает всех нормальных людей. Точно так же он любит и детей, и готов восхищаться ими в любом месте, кроме собственной квартиры. Периодически он с кем-нибудь обручается, и все окружающие заранее помирают со смеху, зная, чем это всё закончится.
6. К счастью для человечества, он лентяй и эгоист. Когда временами на него находит деятельный альтруизм, он становится проклятием человечества.
7. Как все идиоты его сорта, он воображает, что обладает железной волей и несгибаемым характером. В переводе с идиотского языка на нормальный это означает, что каждый встречный можем им вертеть, как захочет.
8. Он ужасно боится своих тётушек и вообще – всех своих родственников. При этом он почти круглосуточно проводит время в их обществе. Хотя запросто мог бы этого избежать.
9. Больше всего на свете он любит разменивать жизнь на всякие пустяки. Или, как выражаются литературные критики, прожигать жизнь. Он прожигает её со знанием дела и чистым, идиотским удовольствием. Как ребёнок, который остался дома один и прожигает пол в спальне с помощью увеличительного стекла. Жаль только, что как только он входит во вкус этого дела, кто-нибудь из родственников или друзей прибегает с ведром воды, заливает разгоревшийся прожигательный пожар и требует, чтобы Берти перестал валять дурака и занялся их делами. Причём незамедлительно.
10. Больше всего на свете он любит покупать и надевать на себя дикие, безвкусные, решительно ему не подходящие предметы одежды. Он их просто обожает. Он один видит их в истинном, ослепительном свете. Жаль, ему никогда не позволяют насладиться ими в полной мере.
11. Больше всего на свете он не любит попадать в разные идиотские переделки. Нет нужды говорить, что на протяжении всей своей жизни он только этим и занимается.
12. У него куча друзей, и все они тоже только и делают, что попадают в идиотские истории, а он непременно вмешивается, чтобы довести ситуацию уже до полного, гомерического абсурда. Впрочем, он не уверен, что слово «гомерический» здесь вполне уместно.
13. Он панически боится произносить речи на публике. Понятно, что в этом вопросе судьба его тоже не милует, всё время предоставляя ему случаи показать себя во всей красе на ораторском поприще.
14. Он страстный, беззастенчивый мот и чревоугодник.
15. Он много читал, но решительно ничего из прочитанного не помнит. Зато обожает ввернуть в разговор какую-нибудь искажённую классическую цитату, услышанную от Дживза. Он это делает всегда виртуозно и всегда не к месту.
16. Ни одна неприятность не может вывести его из его дурацкого благодушия больше, чем на полчаса. После того, как его обругают на все корки, заставят понапрасну проездить всю дождливую ночь на разбитом велосипеде, а затем публично высмеют, он уляжется в постель, дрыгнет ногой и в неописуемом умиротворении скажет Дживзу, что всё хорошо.
17. Всё-таки он идиот.
Так вот – если хотите знать… Если, конечно, вы хотите это знать. Одним словом – это просто живой мой портрет. Всё, перечисленное выше, характеризует меня как нельзя более точно. Правда, Берти обладал тремя достоинствами, которыми я не обладаю:
1. Он был богат.
2. Он был искренен и добросердечен.
3. У него был Дживз.
Эти достоинства таковы, что за них можно простить и всё остальное. Увы – простить Вустеру, а не мне, потому что у меня – я повторяю – таких достоинств нет.
А вы? Рассказали бы, что ли, на кого вы похожи? Прямо интересно уже…
Ария Бизе из оперы Хозе
Всё-таки нехорошо, что Хозе зарезал Кармен. Это глупо и бесчеловечно. И главное, никому же от этого легче не стало, разве что Эскамильо. Но Эскамильо – чёрт с ним, он тореадор, ему так и надо, а вот этих двух жалко. Правда.
Правда, они очень разные – разбойник Хосе-Мария из новеллы Мериме и раздолбай Хозе из оперы Бизе. И мотивы для убийства Кармен у того и другого не совсем одинаковые. У Мериме Хосе полагает, что имеет на неё все права, он всё-таки её муж, её «ром», или как она его там называла? – и это, по его мнению, даёт ему право её судить. И она сама признаёт за ним это право и, несмотря ни на что, отказывается ему подчиниться. И тогда он её убивает. По его логике, у него просто нет другого выхода. Столкновение двух одинаково сильных личностей. Коса на камень. И всё в таком роде. А у Бизе этот бедняга Хозе после того, как она швырнула ему в морду розу, так и таскается за ней, как зачарованный принц или как телёнок на верёвке. Цыганская ведьма заколдовала его, и он ничего не может с этим поделать. И мучается от этого невероятно, и не в радость ему все их котрабандистские забавы, и одного он только желает – избавиться как-нибудь от этого наваждения. И когда она говорит ему, что больше его не любит, он плачет, как брошенный ребёнок. Как – ты меня не любишь? Какое ты имеешь право? Я-то тебя люблю! И когда она посылает его ко всем чертям, муки его становятся до такой степени невыносимыми, что он пыряет её ножом. Как будто хочет отрезать её от себя ножом, как больной орган. Чтобы исцелиться и жить дальше. Дурак. Как будто кому-нибудь удавалось таким образом исцелиться!
Правда, почему мы так убеждены, что если мы кого-то любим, то и этот кто-то должен непременно нас любить? Нет, в самом деле. Почему он(а) обязан(а) тебя любить? За что? За то, что ты его (её) любишь? А он(а)-то тут при чём? За то, что ты столько, блин, для него (неё) сделал? Так от этого ты сам в первую очередь получал радость, ты делал это прежде всего потому, что тебе самому так хотелось… Или ты вкладывал свою любовь в надежде на грядущие проценты? Почему человек, сказавший тебе – вчера любил, а сегодня не люблю, и ты мне больше не нужен – почему он непременно негодяй и предатель? Ну, надоел(а) ты ему (ей). Бывает же такое. Ты больше не интересен, ты стал в тягость. Была теплота, была нежность, но всё ушло. Почему – непонятно. Куда – неведомо. Но ушло. Не вернёшь. Не воскресишь. Ну, что поделать. Ну, бывает такое.
Так вот. Имей, чёрт побери, мужество и сострадание. ОСТАВЬ ЕГО (ЕЁ) В ПОКОЕ! Не лезь. Не липни. Не мешай ему (ей) уйти. И не вздумай качать права – у нас нет никаких прав в этой области, мы не имеем права требовать, чтобы нас любили. Любовь – дар, а не чья-то обязанность. Если любят – радуйся. Если не любят – смирись. Хочешь – иди, сражайся за любовь, но помни, что такие битвы никто никогда не выигрывал с помощью нытья, оскорблений и упрёков. И уж тем более – с помощью ножей и прочих радикальных средств. Их вообще очень редко кому удаётся выиграть. И «воскресить умершую любовь» тоже мало кому удаётся – в результате этой гальванизации вместо любви получается Франкенштейн. Тебе это надо? Ах, ты хочешь, чтобы «всё было, как в самом начале», хочешь опять войти в ту тёплую речку с карасиками, в которой купался в младенчестве? Хочешь «выяснить отношения до конца», предварительно замучив и себя, и его (её) до смерти? Хочешь понять, как же он (она) смеет… нет, КАК ЖЕ ОН СМЕЕТ быть счастливым с кем-то другим, спать, есть и кушать бутерброды, пока ты изволишь лезть на стенку в одиночестве и посыпать себя пеплом от сожжённой электронной переписки? Но ты же любишь его (её). Разве ты не хочешь, чтобы ему (ей) было хорошо? Всегда. В любой момент. Даже в тот, когда ты от своей вселенской тоски долезаешь по стене, как Маса, «до верхней розотьки» и попытаешься там сделать себе харакири. Если ты его (её) любишь, ты должен признать его (её) право не любить тебя в ответ. Признать - и ОСТАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА В ПОКОЕ! И при этом не лелеять в душе тайной надежды, что вот-вот раскроется дверь, и он (она) вползёт на покаянных четвереньках к тебе в комнату. Не вползёт. Это бессмысленно. Это не нужно вам обоим. Уймись наконец. Даже в мыслях – оставь человека в покое.
Третий час я повторяла это сложное заклинание, лёжа в ванной и доверху укрывшись грубо нарезанной сырой картошкой. Считается, что она уничтожает следы Горестных Рыданий с морды – чистый предрассудок, кстати говоря… Скрипнула дверь, и в ванную зашёл Хозе с лицом, как у Пласидо Доминго, и с бутылкой водки «Пять андалузских озёр». Он сел на краешек ванны, из деликатности глядя в сторону, и стал зубами вытаскивать пробку из бутылки.
— Ну, чего? – хриплым насморочным голосом спросила я из-под картошки. – Зарезал, поди-кося, ирод? – И стала вглядываться в его жилетку, пытаясь обнаружить на ней следы бутафорской крови.
— Кого – её? – грустно усмехнулся Хозе, глотнул из бутылки, закашлялся и закусил сырой картошкой. – Эту-то? Ага, щас. Её, пожалуй, зарежешь. Она сама кого хочешь…
— Не зарезал! – обрадовалась я – Это ты правильно, это ты молодец. Пускай идёт, к кому хочет.
— Пускай, - согласился Хозе, горестно мотая кудрявой бычьей башкой.
— А водку ты лучше не пей, - воодушевилась я. - Это тоже, знаешь ли, не выход. Сопьёшься, разбойничать не сможешь… Будешь у нас в читальном зале сидеть, Мериме листать трясущимися руками.. Тебе это надо? Вон, вылей лучше в раковину.
— Ну, ты и зануда, - вздохнул Хозе.
Вавилонская библиотека
Разговоры в библиотечных коридорах
— Нет, с ним вообще стало невозможно. Раньше он ещё как-то так.. Ну, там не знаю.. ну, мог, например, в меня кастрюлю с супом кинуть…
— Ну, да, это понятно. Это нормально… А теперь-то он чего?
**
— Я теперь в нашу районную библиотеку не хожу. Хотя там, в принципе, почти всё есть по программе. Но я там не могу. Представляешь – прихожу один раз, а там мышь. Ходит по залу, как у себя дома. Причём ладно – мышь, если бы просто мышь. А то ведь лысая мышь! Совершенно лысая, прикинь! Без единого клочочка шерсти. И ходит по залу, смотрит чего-то. А все тётки эти, библиотекарши, так спокойно себя ведут, как будто так и полагается – чтобы лысые мыши ходили по читалке. Я говорю им: вы чё, вы не видите, что ли? Она же лысая, абсолютно… она же больная наверняка, она же заразу разносит, а вам хоть бы хны! А они говорят, прикинь… говорят: успокойтесь, типа, она не больная, это пекинская мышь, такая специальная безволосая порода. Говорят: это одна сотрудница у нас купила своему ребёнку, а до дома не донесла – упустила. И теперь никто не может эту мышь поймать. Потому что это только кажется, что она такая спокойная, а на самом деле, она как почувствует, что её ловят, так тут же с дикой скоростью – шмыг куда-то, и нету её. Нормально, да? Тут люди читают, а тут – пекинская мышь… и ещё рожа у неё такая, просто как у крокодила! Только не зелёная, а розовая, а в остальном – крокодил просто, самый натуральный… Я говорю: она же у вас все книги погрызёт! А они: ничего, типа, она там питается какими-то старыми подшивками, уже списанными, а до книг ей не добраться – полки металлические, и она не удерживается, соскальзывает… Прикинь, да? Ну, ладно. Я подумала – ладно. Ну, мышь и мышь, не съест же она меня… Съест – не съест, а всё равно неприятно: как ни пойдёшь в читалку, там обязательно эта мышь, и главное – голая совсем, и главное – везде, куда ни сунься… везде эта мышь! И ещё пекинская, прикинь… Но это ещё ладно! Недавно – прикинь: прихожу, как бы, в читалку, чувствую – воняет. Ну, ужас до чего воняет, прямо кошмар. Подхожу к каталогу – там ещё хуже воняет. Я говорю бабкам: у вас же воняет тут! А они: да, говорят, это мышь сдохла… Нет, я всё понимаю. Она, наверное, просто заглянула в этот каталог. Я, когда первый раз туда глянула, я тоже чуть не сдохла… Я им говорю, бабкам: а слабо, типа, её достать и выкинуть? Чего уж теперь, раз всё равно сдохла? А они говорят: а мы не можем, потому что она в такое место залезла под каталогом, куда ни одна палка и ни одна швабра не достаёт. Залезла туда и сдохла, прикинь? Нарочно, что ли, прям не знаю даже… И я больше туда не хожу. Потому что ладно – живая лысая мышь, но дохлая лысая мышь – это совсем уже кошмар. И хожу теперь сюда. Тут в каталоге тоже чем-то пахнет, но не так ужасно, и точно не мышью. Я не знаю, кто у них там, в каталогах, сдох, но точно не мышь…
***
На пуфике перед залом религиозной литературы
— Нет, ты пойми, всё очень просто. Бог – един! Понимаешь – как бы его ни называли, как бы ему ни молились, Он всё равно – един! Даже если это идол какой-нибудь папуасский, даже если… ну, не знаю там, кто угодно… всё равно это – Бог. А ложных богов – их не бывает, все боги – это истинный Бог. Можно кому угодно молиться и кому угодно поклоняться, в любом случае это будет Бог.
— Да? Но, вообще-то, идол – это, наверное, всё-таки не то... И идолам, наверное, всё-таки не стоит поклоняться.
— С чего ты взяла? Кто это сказал?
— Он и сказал...
— Он – это кто?
— Ну.. Бог сказал.
— Чего это он сказал?
— «Я есть Господь Бог твой. Да не будет у тебя богов, кроме Меня»
— Нну-у.. Мало ли, что Он сказал!
О толстых и тонких телах
— Нет, ты пойми: каждый человек – это не только толстое тело. Нет, конечно, и оно тоже, и толстое тоже, безусловно…
— Ещё какое толстое, - согласилась я, одобрительно косясь на своё отражение в зеркальной дверце шкафа.
— Прекрати. Высмеять и профанировать можно вообще всё, что угодно. Это плоско, если хочешь знать. Я же серьёзно с тобой разговариваю. Ты, вообще, представляешь себе на минутку, сколько у человека тел? Физическое, эфирное, астральное, ментальное, каузальное – ты всё это себе представляешь?
— Упаси Бог! – с готовностью отозвалась я.
— «Упаси Бог»… Как Он тебя упасёт, если Бог, это вообще – мыслящая Вселенная? Но я даже не об этом сейчас. Я о твоём тонком теле.
— О моём? – с сомнением спросила я, погладив по бедру своё отражение в зеркальной дверце шкафа.
— Ну, да, о твоём. И не обязательно о твоём. О тонком теле вообще. Понимаешь, тонкое тело, оно образуется из монады, специально для того, чтобы реализоваться в измерениях внутреннего пространства материи…
— Повтори ещё раз! – восхитилась я.
— Да ну тебя… Сколько раз я уже зарекался об этом с бабами разговаривать. Чтобы вам что-то втолковать – это я не знаю, кем надо быть. А логика, логика! Я вообще балдею от вашей логики. Сегодня в автобусе слышал диалог: «Ты чего такая бледная и несчастная?» - «Ох, помираю!» - «Ой, надо же… А ты накрасься!» Вот вам, пожалуйста…
— А что? – обиделась я. – Хороший совет, между прочим. И про тонкие тела я тоже понимаю, ты не думай, что я совсем уж валенок..
Я врала. Я ничего в этом не понимаю. Единственное, что всплыло в моём воображении – это почтальонша Мадо из раннего фильма Адабашьяна.
Я плохо помню этот фильм Помню, что её Толстое Тело было так прекрасно, что от него трудно было оторвать взгляд. Большое, статное, грузное, оно сметало всё на своём пути, опрокидывало шкафы и стулья, попирало глухо стонущий почтальонский велосипед, вздыхало, страдало, молилось и пело дивным, устрашающим контральто. И на самом деле оно было нежной, хрупкой, целомудренной девочкой, коротающей время между Дурацкими Ситуациями, в которые она то и дело попадала вместе со своим Толстым Телом, и восхитительными фантазиями, которые они всё с тем же Телом немедленно претворяли в жизнь. Брачные объявления, развешенные на стволах придорожных деревьев («принадлежность к католической церкви – обязательна!»). Преподавание в воскресной школе - выдуманные истории о выдуманных святых, тоже вечно попадающих в Дурацкие Ситуации и за это бесконечно любимых Богом. Признание священнику в выдуманных грехах. Влюблённость во вроде бы настоящего, но на поверку тоже с головы до пят выдуманного Режиссёра В Белом Костюме. Странная, изумительная, нелепо-прекрасная жизнь. Днём она, эта Мадо, ездит на своём глухо причитающем велосипедике по условно-французской деревне, тяжёло хмурится в ответ на беззлобные насмешки односельчан, доводит до истерики почтовое начальство, протирает тряпочкой статую Христа в церкви, попутно упрекая Его за то, что Он был «недостаточно внимателен к своей маме», крушит декорации в любительском театре, ест сливочные пирожные и разочаровывается в любви. А вечером, дома, она стягивает через голову платье, и тогда на стене на минуту или две становится видна тень её Тонкого Тела – тонкого, как ивовый прутик, гибкого, с безупречными формами и умопомрачительно плавными линиями.. Это Тонкое Тело потом является ещё один раз, когда она встаёт между двумя створками трюмо, и вдруг зеркало начинает отражать правду – Тонкое, изумительно Тонкое Тело, лёгкое, как райское облако, в невесомых свадебных оборках и небесном флёрдорандже…
Помню ещё финал фильма. Чтобы утешиться в расстроенных чувствах, Мадо решает искупаться в озере-на-закате, но заплывает слишком далеко. В это время кто-то из односельчан находит её одежду на берегу, воображает, что бедняжка решила утопиться, и поднимает шум на всю французскую Ивановскую. В пять минут вся эта Ивановская собирается у озера и с криком, причитаниями, слезами и руганью принимается звать и искать Мадо. А она сидит в ивовых зарослях, обхватив обеими руками своё дивное, необъятное, покрытое мурашками и сияющее под луной, толстое Тонкое Тело, и думает о том, как бы лучше перед ними появиться – чтобы это было не совсем уж неприлично, и чтобы они её на радостях не убили. И ещё о том, как это странно, подозрительно и хорошо – когда все тебя, оказывается, так любят...
Нет, всё-таки мой собеседник прав, подумала я. Надо пойти накраситься.
2008/02/08
Всё-таки, какая дивная вещь – «Семнадцать мгновений весны»! Дивная, изумительная вещь, и подобной ей не будет уже никогда. Я не припомню фильма, который умудрился бы на протяжении такого количества серий балансировать на грани между фарсом и трагедией, между беспробудной, неповоротливой тягомотиной и напряжённейшим боевиком, между пародией на самого себя и монументальным, нерукотворным памятником самому себе – балансировать долго, с изяществом медведя, идущего по канату под цирковым куполом. Всё думаешь: нет, стоп, вот тут-то ты, голубчик мой, и свалишься – не в ту, так в другую сторону. А он так ни разу и не сваливается. И совершенно невозможно понять, как ему всё-таки удаётся на этой самой грани удержаться – там же не за что уцепиться, ну, буквально, не за что, и канат скользкий, как чёрт знает что, и страховка-то, в общем, сомнительная… а вот поди ж ты!
Вчера мне удалось посмотреть только одну сцену: как Штирлиц празднует двадцать третье февраля. Это что-то потрясающее. Эта картошка, которую он профессионально запихивает в белоснежный немецкий каминчик, а потом достаёт из углей пальцами, разламывает над тарелкой, обжигается и смачно опрокидывает стопочку… А потом, блаженно сгорбившись на стуле, молча и фальшиво поёт под гармошку про степь широкую. Под ту самую гармошку, под которую он пел ещё давно, ещё в молодости, когда был трактористом Матвеем Морозовым, и когда в свете золотых огней все девушки Саратова без исключения бросались к нему на шею, а он в ответ только диковато косился в сторону, усмехался и кутался в ватник… И дальше - как он, уже изрядно клюкнув, бродит по своей чистенькой немецкой квартирке, возбуждённо потягивается, глядя в окно, в темноту, потом подходит к зеркалу, разглядывает свою физиономию, измазанную золой от печёной картошки, остаётся совершенно доволен увиденным и скрывается в комнате, притворив за собой дверь. И ты смотришь на всё это и не знаешь, что делать: ржать или плакать. И если плакать, то, опять же, от чего: от смеха, или от умиления, или ещё от чего-то, чего всё равно не выразить словами, хоть ты тресни... Изумительный фильм. Подобного ему не будет уже никогда.
Слёзная просьба ко всем, кто почему-либо захочет это прокомментировать. Не надо анекдотов про Штирлица. Даже хороших. Они бывают и хорошие, я знаю. Редко, но бывают. Но и их тоже не надо, очень вас прошу. Ладно?
Дети
Туська
Проезжают мимо памятника Пушкину.
ТУСЬКА. Мам! А почему Пушкин – не голый? Там – голый, а тут – в пальто почему-то…
МАТЬ. Тусь, ну чего ты опять придумываешь? Где это «там» Пушкин голый?
ТУСЬКА (подпрыгивает на сиденье). Да ты что, не помнишь, что ли? В музее Пушкина. Он прямо сразу там стоит… большой, во-от такой.. и голый.
МАТЬ (с облегчённым вздохом). О, господи… Туська! Это же не Пушкин там стоит! Это Давид!
ОТЕЦ (выныривая из своиз мыслей). Какой ещё Давид? Не Давид, а Ганнибал!
МАТЬ. Почему Ганнибал?
ОТЕЦ (пожимая плечами). Потому что Пушкин!
***
Гуляют с прабабушкой в парке.
— А вот такой лёд тоненький на лужах, его раньше – знаешь, как называли? Люлька. Потому что он качается и скрипит.
Туська смотрит на неё задумчивыми глазищами, вздыхает и осторожно спрашивает:
— А что такое люлька?
Прабабушка озадачена.
— Как – что такое? Ты разве не знаешь? Люлька – это зыбка.
— Зыб-ка?
Недоумение в Туськиных глазах всё ширится, ширится, и вот-вот брызнет на мостовую. Чтобы не допустить этого, она опускает ресницы, пробует ногой таинственную «люльку» и изо всех сил, высунув до предела, показывает ей язык.
***
В ванной, после прогулки.
ТУСЬКА (трогает мизинцем струю воды и с сомнением смотрит на мыло). Слушай, а вот те микробы, которые я с рук смываю… Они там погибают, что ли, в раковине?
Я (стараясь говорить бодро, потому что знаю Туську). Да ты что? Нет, конечно. Они все попадают в канализацию, а там для них – самая лучшая жизнь. Всё равно, что для нас курорт.
ТУСЬКА (просияв улыбкой). Ну, тогда ладно!
Атеист
В своей жизни я знала только одного по-настоящему убеждённого атеиста. Зато это был атеист самой высшей пробы. Атеист от Бога.
Я была знакома с его родителями. Как водится в таких случаях, они были глубоко верующими людьми. В их вере, впрочем, не было ни ханжества, ни унылого книжничества. Мама пела вместе с моей подругой в церковном хоре, и одна радость была смотреть на её ясное детское личико, сияющее тихим, безумно заразительным вдохновением. Папа тоже пел в хоре бархатным фальшивым баритоном, был деятелен, весел и, как многие здоровенные бородачи, трогательно застенчив и неуклюж. Одно время я любила у них бывать. Они кормили меня малиновыми пряниками собственного изготовления и много говорили о Православии и о Боге. В их пряниках и в их речах не было ни излишней приторности, ни каких-либо искусственных добавок и красителей, и потому я поглощала и то, и другое с одинаковым душевным умилением.
Их десятилетний сын Серёжка постоянно бывал с родителями в церкви, молился, причащался и очень серьёзно ставил свечки, подолгу утверждая их на одном месте, чтобы они не заваливались на бок. Когда однажды мне довелось побеседовать с ним на духовные темы, он прямо и без обиняков сообщил мне, что Бога нет.
— Как это нет, Сергей? Ты что?
— Нет – и всё, - пожимая плечами, очень спокойно подтвердил он. – А ты чего, сама, что ли не знаешь?
— Постой, постой… А зачем же ты в церковь ходишь, если в Бога не веришь?
— Мама ходит, папа ходит, и я хожу. Но это же всё понарошку. Это игра такая. Как будто бог есть. А на самом деле его ведь нету же…
— Серёж, я всё-таки не понимаю… Если, как ты говоришь, Его нет, то какой смысл притворяться, что в Него веришь?
— Это не притворяться. Это игра. Ну, мы вот, с ребятами когда играем.. ну, там, в войну, например… мы же не притворяемся, да? Мы же играем. И тут тоже игра.
— Но ведь тут же взрослые, Серёж. Разве взрослые играют?
— Конечно. В театре все, когда смотрят на артистов… все же играют, как будто верят в то, что им артисты показывают. И артисты тоже играют, как будто они не артисты, а там… ну, всякие другие люди, не они. Или вообще не люди, а какие-то лешие. Или звери даже – собаки, лисицы… Но на самом же деле все знают, что это артисты. Просто это такая игра.
— То есть, ты думаешь, что батюшка в церкви всех обманывает, когда говорит про Бога?
— Да нет же! Он тоже играет. Она как будто верит, что есть бог. И наряжается специально, как будто верит. И все другие тоже как будто верят… и песни про это поют. И как будто с ним разговаривают. Но это всё только «как будто».
— Серёж, а почему ты так уверен, что это всё «как будто»?
— Ну, я же не маленький. Это маленькие верят во всяких там леших, в домовых, в хоббитов. И то – я, когда был маленький, я не верил. Я знал, что это всё понарошку.
— То есть, враньё?
— Нет. Враньё – это когда ты пару получил, а говоришь, что дневник потерял. А бог – это просто понарошку, для интереса. Писатели же придумывают про ненастоящих людей, которых на самом деле нету, и про них целые истории пишут. Это что – враньё? Нет. И про бога тоже не враньё. Его придумали, чтоб интереснее было. Но все же знают, что в жизни его не бывает.
— А кто же всё создал? Весь наш мир?
— А чего его создавать? Он сам создался.
— Серёж, а если бы ты увидел какое-нибудь чудо? Ну, если бы прямо на твоих глазах произошло чудо! Тогда бы ты поверил, что это сделал Бог?
— Ну, ты даёшь… Как он может чего-то сделать, когда его на самом деле нету? Это, значит, какой-то человек сделал. Фокусник, например, из цирка. Или это какое-то природное явление, про которое ещё никто не знает. Чудеса – они, вообще же, очень часто бывают в природе, но бог тут вообще ни при чём. Потому что природа – настоящая, а бог – придуманный.
Сбить его было совершенно невозможно. Битый час я пыталась нащупать в его убеждённости хотя бы одно уязвимое место. Но тщетно. Броня его была надёжна и не обнаруживала ни единой бреши. Главное его преимущество надо мной было в том, что я волновалась и горячилась, а он был эпически спокоен. Он не был богоборцем. Он охотно принимал правила игры, предложенной ему взрослыми. Более того – он получал неподдельное удовольствие от этой игры. Просто он отказывался принимать её за реальность.
— Скажи, ну, вот… раз уж ты такой неверующий. Вот – видишь икону? Ты мог бы на неё, например, плюнуть? Только честно – мог бы или нет?
Он смотрел на меня с весёлым недоумением, как на ребёнка, сморозившего глупость.
— Ты чего? Нет, конечно. Кто-то рисовал, старался – а я буду плеваться? Ты в музее в картину Шишкина будешь плеваться? И я не буду. Я же не хулиган.
Его мать вздыхала с глубоким, неподдельным огорчением:
— Вот такой он… И ничего не сделаешь. Мы уж и к батюшке его не один раз водили, чтобы батюшка с ним побеседовал. А он хитрый такой, он с батюшкой не спорит. Наоборот, во всём с ним соглашается. Батюшка потом у нас спрашивает: чего вы к ребёнку привязались, хороший же мальчик, степенный, благочестивый…
Отец тоже вздыхал и горестно морщился из-под кустистой бороды. По образованию он был физик. Физики часто уходят в религию. А вот биологи – редко. Почти никогда.
Серёжка вырос и поступил на биофак.
Впрочем, об этом я узнала, когда он был уже на третьем или четвёртом курсе. К тому времени мы уже мало общались с его родителями. Когда они однажды всё-таки пригласили меня в гости, я мельком удивилась тому, что в их квартире пахнет индийскими благовониями, на голове у мамы уже нет белого платочка, а папа лишился не только бороды, но и волос на голове и ходит по квартире в цветастой непальской рубахе.
— Ну, как ты там, не видишь наших, из хора? – спросила меня мама. – А то я теперь что-то редко в церкви бываю. Серёжка мой – он регулярно ходит. А я что-то редко выбираюсь…
Серёжка был на кухне и гладил брюки.
— В церковь, значит, ходишь? – спросила я. – А как же твой атеизм?
— В порядке, - ответил он, прыская на брюки водой. – Никуда не делся. На месте.
— А зачем ходишь-то?
— Нравится, - исчерпывающе ответил он и поднял брюки, чтобы посмотреть на то, как получились стрелки.
— Сергей… Ты прости меня за бестактность. Но ведь ты уже вырос, ты знаешь, что это – не игра. Там ведь Символ Веры надо читать…
— Символ Веры, - сказал он, с отвращением глядя на стрелки на брюках, - я не читаю. Но есть одна проблема. И я надеюсь её поймать за хвост. В ближайшем будущем.
— Ты её в церкви ловишь?
— В церкви, - сказал он и в сердцах плюнул на утюг. Утюг зашипел и плюнул в ответ.
— А что хоть за проблема-то?
«Отстань, а?» - взглядом попросил он меня. А вслух сказал:
— Слушай, а у вас в библиотеке можно найти материалы Венского антропологического кружка? Если есть, ты мне принеси, пожалуйста. Можно на немецком, я разберусь…
Прошло ещё лет пять. Недавно они опять вспомнили обо мне и пригласили в гости. Я пришла, мельком удивилась тому, что папа теперь ходит в чёрной льняной рубахе навыпуск, носит чуб и длинные вислые усы, как у Тараса Бульбы, и взахлёб говорит о славянском язычестве.
— А как Сергей? – спросила я. – Наверное, давно уже защитился?
— Какое там! – вздохнула мама. – Он такое отколол, ты не представляешь… В монастырь ушёл. Кстати, к вам, в Калужскую область. Мы с отцом так просили его, умоляли просто не портить себе жизнь… Но ты же его знаешь. Его же переубедить невозможно!
— Так он что же – всё-таки уверовал?
— Откуда я знаю! Разве у него что-нибудь поймёшь? Я тоже ему говорю: ты что, с ума сошёл? Правда, что ли, веришь? А он только улыбается и молчит. Ну, вот что ты с ним будешь делать?
Дети
Вспомнилось, как мы однажды ехали из леса на телеге.
Был июль или начало августа. Видимо, нас сильно разморило на обратном пути, и какой-то проезжий мужичок сжалился и пустил нас в свою тележку с сеном. Мы не заставили себя долго просить, покидали в телегу корзинки с раскисшими мухоморами и бидоны с забродившей на жаре малиной, а сами кое-как устроились рядом. Лошадь оглянулась на нас, хмыкнула и пошла нарочито медленным, издевательским, тряским шагом. Мы покаянно повздыхали и улеглись поудобнее. И сразу, со всех сторон, и справа, и слева, и сверху, и снизу, нас облепило небо. Оно тряслось, фыркало, позвякивало, пахло подкисшим травяным соком, птичьим пером, клевером и поганками, и ничего вокруг не было, кроме него. Оставалось только удивляться, куда же так быстро испарилось всё остальное.
— Да, князь Андрей был не дурак, - полусонно-полувосторженно бормотала мама.
Какой-то князь Андрей ещё, - вяло думала я.
— Не дурак! Не дурак! – радовалась моя сестрица, подпрыгивала в сене и принималась горланить считалку:
Между нами,
Дураками
Есть один дурак!
Раз! Два!Три!
Это, верно, ты!
Тыкала в меня пальцем и торжествующе гоготала. Ну и ладно, - вяло думала я, не подозревая, что цитирую могильщика из «Гамлета». – Когда все дураки, то одного дурака никто не заметит. Вот если бы все были умники, а один дурак – тогда да…
Сбоку от телеги вышагивал наш троюродный брат Костик. Как настоящий рыцарь, он не мог сесть в телегу. Это ему запрещал кодекс рыцарской чести. Поэтому он маршировал рядом и орал на всю сонную, разморённую Вселенную про красных кавалеристов. Вместо «былинники речистые» он пел «будильники нечистые», но не из глумления, а просто чтобы было понятнее.
— Девчонки, вы знаете, почему у меня одна рука так, а другая – вот так? – орал он в перерывах между куплетами. – Потому что у меня в одной руке копьё, а в другой – винтовка! А о чём я пою, вы знаете?
— О том, как в ночи ясные мы грабили колбасные! Потом – в лесу – делили колбасу! – орала в ответ моя сестра, и это было уже чистой воды глумление.
— Щас как дам больно! – притворно сердясь, рычал Костик. Как настоящий рыцарь, он не бил девочек, но, опять же, как настоящий рыцарь, для моей сестры делал исключение. Он знал, что она в долгу не останется.
— Тёть-Наташ! – орал он через минуту моей маме. – А вы ещё какие-нибудь строевые песни знаете?
Охота ему, - вяло думали мы с мамой. Где-то над нашими головами чихал и заливался жаворонок. Или кто-то другой. Мы в этом не разбирались.
Вавилонская библиотека
..."И был глубоко потрясён её повседневностью" (Из Жалобной Книги Вавилонской библиотеки)
Фрагменты из Жалобной Книги конца 50-х - начала 70-х. Ещё раз хочу сказать: у меня и в мыслях нет несмехаться над авторами этих записей (большей частью гениальных). Но мне хочется, чтобы и вы увидели Истинный Облик Вавилонской библиотеки. А то - не всё ж мне одной только радоваться...
__
Считаю абсолютно недопустимым возмутительное недоверие со стороны лица заведующей к посетителям библиотеки! Вероятно, ей доставляет удовольствие гонять студента туда-сюда по его ограниченному времени!
Прошу вас о приобретении такой санитарной детали в вашем интерьере, как туалетная бумага.
Сколько раз я ни приходил в библиотеку, каждый раз на месте дежурного библиографа я вижу всё, что душе угодно, но только не дежурного библиографа! А даже когда он там есть, то не успеваешь подбежать к его столику, как оказывается, что его просто нет!
Просим наладить новую, более механизированную и гуманную систему выпуска читателей из читальных залов.
От имени всей общественности читателей благодарю всех сотрудников библиотеки за тот вклад в работу, которую мы все не в состоянии понять и оценить!
В ответ на мою просьбу выдать мне диссертацию, которой в библиотеке не было, тов. библиотекарь Мадарас ответила мне неожиданными и неправильными действиями, причём в грубой форме.
Прошу ответить, почему в вашу читальню так давно не поступают газеты «Юманите» и «Се суар»? И др.?! Как-то зимой, какого числа, не помню, мне довелось получить у вас «Юманите» за 27 марта 1947 года, но я так был счастлив от такой неожиданности и удачи, и к тому же так торопился, что не смог ничего прочитать! А уж тем более изучить весь интересующий меня материал досконально, тем более, что выяснилось, что в этом номере его нет, и что он теперь вообще в другом номере газеты, не за март, а за апрель! Придя в читальню 3-го мая, я опять попросил «Юманите» за 27 марта, но мне сказали, что он отправился в книгохранилище, и теперь нужно его специально заказывать. И ожидать. Не совсем ясно, почему мне отказались выдать газету за март, хотя мне нужна была подшивка за апрель? Почему меня так ограничили в моих правах? Писал Заботкин (пока ещё), ваш читатель.
Прошу в трофейном зале больше не останавливать время на перерыв!
5 января 1951 года за 1,5 минут до закрытия зала дежурный библиотекарь тов. Кузнецова потребовала у оставшегося одного читателя немедленно сдать книги и покинуть читальный зал. Но всё дело в том, что этим читателем был я!
Ящики в каталогах постоянно перекатываются, царапают и заедают. Даже меня, хотя у меня есть инженерный опыт.
В каталогах библиотеки, к сожалению, содержится много сведений, которые, к примеру, меня совсем не интересуют.
На всех карточках в каталоге «Каталанский язык» написано что-то такое, чего я никак не в состоянии прочитать!
Работа в вашей библиотеке каждый раз отнимает у меня много времени и сил и доставляет большое удовольствие.
Я сегодня впервые решила записаться в библиотеку. Библиотека – светлое слово! Процедура записи оказалась приятным и волнующим делом. В сущности, не могу предъявить никаких претензий. За всё время никто грубого слова мне так и не сказал. Но мне не понравилось, как разговаривает с читателями записывающий библиотекарь В. Егорова. Пусть она меня поймёт! Я не хочу ей зла! Мне просто хочется, чтобы, глядя на неё, мы все становились добрей, человечней и светлее.
В библиотеку иностранной литературы я пришёл в первый раз, и меня с первого взгляда глубоко поразила её повседневность.
Мне необходимо было 2 книги автора на «Л», но оказалось, что в каталоге он числится на «Г»! Я спросила у библиографа, как это может быть, если это «Лорка», но мне сказали, что он «Гарсиа». Какая мне разница (в данном случае), что он «Гарсиа», если мне нужно, чтобы он был на «Л»! И ещё меня возмущает, что у вас «Илиада» тоже (до сих пор!) на букву «Г», хотя даже школьникам известно, что никакой «Гомер» её не писал!
2008/02/21
По ночам мы с Собакой спим на диване, привалившись друг к другу тёплыми, чуть пахнущими псиной спинами, и снимся друг другу.
2008/02/22 О "Страстях Христовых"
Один из моих френдов (ужасное слово, но ничего не попишешь) спросил у меня, почему я не люблю Гибсоновых «Страстей Христовых». И то, что я здесь пишу, – ни в коей мере не рецензия на фильм. И даже не попытка передать впечатление от фильма. Это всего лишь ответ на вопрос, почему я этот фильм не люблю.
Ответ, на самом деле, очень простой. Потому что я слабодушна и консервативна.
Далеко не всякий библиотекарь слабодушен, но практически всякий – консервативен, иначе он не был бы библиотекарем. Воспитанный на Лессинге, он уже не воспримет Лаокоона с вывалившимися наружу кишками, торчащими во все стороны обломками рёбер и выскочившими из орбит глазами. Не потому, что это оскорбит его утонченное эстетическое чувство. А потому, что он, хоть убей его, не поймёт, какое это имеет отношение к искусству. Как это, там, бишь, у Лессинга о Лаокооне?
«Художник стремился к изображению высшей красоты, связанной с жесточайшей телесной болью. По своей искажающей силе эта боль несовместима с красотой, и потому он вынужден был ослабить её; крик он должен был превратить в стон не потому, чтобы крик изобличал неблагородство, а потому, что он отвратительно искажает лицо. Заставьте мысленно Лаокоона кричать, и вы сами всё поймёте: раньше это был образ, внушающий сострадание, а теперь это – ужасная, отвратительная фигура, возбуждающая лишь низменный ужас перед болью и смертью».
Именно этот низменный, животный, смешанный с отвращением ужас я и испытывала, глядя на Гибсоновское творение. В какой-то степени этот фильм оказал на меня очистительное воздействие, потому что на одной из сцен меня-таки вырвало. Но, если честно, я рассчитывала на воздействие совсем иного рода. Удивительное дело! Странный, корявый, насквозь театральный и до неприличия напыщенный «Иван Грозный» Эйзенштейна в своё время поразил мою бедную душу тем самым возвышенным Аристотелевым страхом, который переворачивает её так, что потом смотришь на неё и едва узнаёшь – полно, она ли это? Хотя там нет ни одной – ни единой! – натуралистичной сцены. Ни голов, торчащих на кольях, ни заживо сваренных в кипятке жертв Иванова произвола. Ничего такого. А ты сидишь, забравшись с ногами в кресло и боясь дохнуть, и священный ужас проникает в тебя до самых пяток, и сердце колотится где-то в горле, и ты уже не знаешь и не понимаешь, где ты, на каком ты свете… Ничего подобного при просмотре «Страстей» у меня не было и в помине. А было сильное желание отвернуться и с мелкой, подлой дрожью в душонке сказать глядящему на меня в упор римскому солдату: «Я не знаю этого человека».
Я НЕ ЗНАЮ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА!
И как потом жить, сказав такие слова? А я ведь их уже практически сказала. И, если подумать, то в самом деле: если бы мне прежде не рассказали об Этом Человеке, из фильма я бы совершенно не поняла, кто это такой и за что его так зверски терзают у меня на глазах. И я бы, конечно, жалела его, как жалела бы любого человека, с которым бы делали на моих глазах все эти ужасные вещи. А ещё вернее – не стала бы смотреть и ушла, потому что какой толк смотреть, если не в состоянии помочь? Ты же не в римском цирке, в конце концов, чтобы смотреть на ТАКОЕ.
Господи, как это получилось, что я покинула Тебя в минуту Твоей горести? А ведь покинула. Легко.
Испугалась. Убоялась. Гаденьким, нехорошим, шкурническим страхом. Потому что страх перед Его Крестом – это страх перед твоим собственным крестом. Пока ещё таким лёгким и вроде бы даже неощутимым… А ну, как потяжелеет и начнёт давить на плечи? Нет уж, лучше я пойду. А вы тут как-нибудь без меня. Всё равно это не искусство. Какое же это искусство? Персонажи – никакие, действие однообразно, натурализм лезет в глаза и в печёнки так, что не знаешь, куда деваться, под какой стол залезть.. Для средневековой мистерии недостаточно простодушно, для произведения новейшего искусства недостаточно выверено и разработано. Да и с точки зрения элементарного правдоподобия не выдерживает никакой критики: одной крови, вылившейся из Христа на протяжении экранного времени, с успехом хватило бы на четырёх человек… Нет, это не искусство, даже рядом не стояло. Правда же, господин Лессинг?
Бормоча всё это и переглатывая тошноту, я вижу, что в глазах Лессинга что-то нет особого сочувствия к моим переживаниям, и он уже готов открыть рот, чтобы возразить. Но его опережает Гарсиа Лорка. Тот самый, который, как ни крути, всё-таки сначала Гарсиа, а потом уже, так и быть, и Лорка. И изумительный его очерк об испанских Распятиях:
«С самых давних времён люди исполнялись ужаса при виде упавшей на грудь головы Распятого. И это благоговение и боязливое сострадание было вызвано в народе не столько духовным началом, сколько реальной человеческой трагедией. На древних распятиях, где Христос – неестественно вытянутый, с огромной головищей и варварской физиономией, ваятель всегда старался особо выпятить либо терновый венец, либо рану в боку, либо сведённый судорогой живот, чтобы произведение ранило человеческую душу, поражало её ужасом. Потрясает страдальческий изгиб тела, скрюченные пальцы, вылезшие из орбит глаза…Ощутили присутствие Христа на кресте, увидели Его высокое чело разбитым, грудь страждущей, сердце замершим, рот в кровавой пене – и оплакали, видя Его таким
Реальная трагедия жизни – вот что лучше всего доходит до людских сердец, и потому артисты, пожелавшие истинно народного признания, изобразили своего Христа в лиловых гнойных язвах и, заговорив на таком языке, оказались понятыми. И тогда-то и произошло то, что испанские колористы, так пристально вглядывавшиеся в агонию страдания, создали Распятья, на которых тело Распятого, захватанное, избитое, в синяках и кровоподтёках, представало во всей своей душеубийственной правде.