Виктор Пелевин. Жизнь насекомых 5 страница
себе еды в дороге. Тут я смотрю, а по двору эти ходят, в медных
колпаках. Ну, думаю, великий Уршу! То есть, великий Ану!
помирились, значит, Мескаламдуг с Абарагги... Да и то - с
царем как ссориться будешь, когда у него каждое слово - Ану.
Тут мне мою колесницу показали, ну, я на нее и влез. Там еще
один мальчик стоял - он быками управлял. Я его раньше даже не
видел. Помню только, бусы у него были из бирюзы, дорогие бусы.
И кинжал за поясом - тоже только что дали. В общем, оглянулся
я на крепость, взгрустнул немного. Но тут облака разошлись, и в
просвете Луна как засияет... И сразу мне легко стало и
весело... Тут в скале возле конюшен плиту отодвинули - а там
вход в пещеру. Я и не знал раньше, что там пещера. Правда, не
знал... Чтоб мне подвига в битве не совершить! Это же вы и
были! Вспомнил теперь. И тут, значит, вы, господин начальник
северной башни, к нам подходите с двумя чашами пива и говорите
- мол, от царского брата Мескаламдуга. И юбка на вас эта же
самая была, только на голове - колпак медный. Ну, мы и выпили.
Я до этого пива никогда не пил. А потом второй мальчик что-то
крикнул, натянул вожжи, и мы поехали - прямо в пролом в скале.
Помню, там дорога вниз вела, а что по бокам - не видел, темно
было... Потом? А потом у вас в башне оказался. Это меня от пива
так, да?.. Накажут? Уж заступитесь, господин начальник северной
башни. Расскажите, как все было. Или таблички передайте, раз уж
все записали все. Конечно с собой... Нет, вам не дам, сам
поставлю. Кто ж печать-то дает, у... Вот. Правда, нравится? Сам
делал. С третьего раза получилось. Это бог Мардук. Какой забор,
это старшие боги стоят. Вы заступитесь за меня, господин
начальник северной башни! Я вам тогда три печати вырежу. Нет,
не плачу... Все, не буду. Спасибо. Вы - муж мудрый и мощный,
это я всем сердцем говорю. Не рассказывайте никому только, что
я плакал... А то скажут, какой он жрец Аратты - напьется пива
и плачет... Конечно, хочу. А где? С юга или с севера? А то у
вас тут вся стена в зеркалах. Понял... Ну, знаю. Это когда
Нинлиль пошла в чистом потоке купаться, а потом вышла на берег
канала. Мать ей говорила, говорила, ну а она все равно, значит
на берег канала вышла, ну тут ее Энлиль и обрюхатил. А потом он
в Киур приходит, а ему совет богов и говорит - Энлиль,
насильник, прочь из города! Ну а Нинлиль, понятно, за ним
пошла... Нет, не слепит. Два других? Ну это уже после было,
когда Энлиль сторожем на переправе притворился, и когда Нанна у
Нинлиль уже под самым сердцем был...
- ...
- Да и потом, эти два - просто разные проявления одного
и того же. Можно так сказать: Геката - это темная и странная
сторона, а Селена - светлая и чудесная. Но я здесь,
признаться, не очень сведущ - так, слышал кое-что в Афинах...
Бывал, бывал. Еще при Домициане. Прятался там. Иначе б мы с
вами, отец сенатор, в этом паланкине сейчас не ехали... Как
обычно, оскорбление величества. Будто бы у хозяина во дворе
статуя принцесса стоит, а рядом двух рабов похоронили. А у него
и статуи такой никогда не было. Даже и при Нерве вернуться
опасались. А при нынешнем принципсе боятся нечего. Он к нам
легатом самого Плиния Секунда прислал - вот какое время
настало, слава Изиде и Серапису! Недаром... Да нет, что вы,
отец сенатор, клянусь Геркулесом! Это у меня с Афин, там сейчас
египтянин на египтянине... Какие у вас дощечки интересные,
воска почти не видно.А львиные морды - из электрона? Скажите,
коринфская бронза... Первый раз вижу... Секстий Руфин. Нет, из
вольноотпущенников. Все-таки чем паланкин хорош - если рабы,
конечно, умелые - едешь и пишешь. И светильник горит как в
комнате, а мимо пинии проплывают... Вы, отец сенатор, прямо в
душе читаете. Постоянно про себя слагаю. Конечно, не Марциал -
так, туплю себе силосы... Песни я пою мелкими стишками. Как
когда-то Катулл их пел, а также - Кальв и древние. Мне-то что
за дело! Я стишки предпочел, оставив форум... Ну,
преувеличиваю, конечно, отец сенатор, так на то они и стихи. Я,
собственно, по делу о христианах из-за литературы и пошел. Чтоб
на легата нашего посмотреть. Великий человек... Ну, не совсем
свидетелем. Да нет, все как есть написал - он и правда, из
Галилеи, Максим этот. У него по ночам собираются, какой-то дым
вдыхают. А потом он на крышу вылазит в одних калигах и петухом
кричит - я как увидел, так сразу понял, что они христиане...
Про летучих мышей приврал, конечно. Чего там. Да все равно им
одна дорога - в гладиаторскую школу. А легат наш мне очень
понравился. Да... К столу пригласил, стихи мои послушал. Хвалил
очень. А потом говорит - приходи, говорит, Секстий, на ужин.
Когда полнолуние будет. Я, говорит, пришлю... И точно, прислал.
Я все свитки со стихами собрал - а ну, думаю, в Рим отправит.
Лучший плащ надел... Да как я тогу могу, у меня же римского
гражданства нет. Поехали мы, значит, только почему-то за город.
Долго ехали, я аж заснул в повозке. Просыпаюсь, гляжу - не то
вилла какая-то, не то храм, и факельщики. Ну, значит, прошли мы
внутрь - через дом и во двор. А там уже стол накрыт, прямо под
небом, и луна все это освещает. Удивительно большая была. Мне
рабы и говорят - сейчас господин легат выйдет, а вы ложитесь
пока к столу, вина выпейте. Вон ваше место, под мраморным
ягненком. Я лег, выпил - а остальные вокруг лежат и на меня
смотрят... И молчат. Чего, думаю, легат им о моих стихах
порассказал... Даже не по себе стало. Но потом за ширмой на
двух арфах заиграли, и мне вдруг так весело стало -
удивительно. Я уж и не понял, как с места вскочил и танцевать
начал... А потом вокруг треножники появились с огнем, и еще
люди какие-то в желтых хитонах. Они, по-моему, не в себе были
- посидят, посидят, а потом вдруг руки к луне протянут и
что-то петь начнут по-гречески... Нет, не разобрал - я
танцевал, мне весело было. А потом господин легат появился -
на нем почему-то фригийский колпак был с серебряным диском, а в
руке - свирель. И глаза блестят. Еще вина мне налил. Хорошие,
говорит, стихи пишешь, Секстий. Потом про луну заговорил - вот
прямо как вы, отец сенатор... Постойте, так ведь и вы там были
- точно. Хе-хе, а я-то все думаю - чего это мы с вами в
паланкине едем? Да а... Так сейчас-то на вас тога, а тогда
хитон был, и колпак фракийский, как на легате. Ну да, у вас еще
в руке копье было красное, с конским хвостом. Все мне к вам
неудобно было спиной повернуться, только мне легат говорит -
погляди, говорит, Секстий, на Гекату, а я тебе на свирели
сыграю. И заиграл - тихо так. Ну я глаза поднял, гляжу, гляжу,
а потом вы меня про эту самую Гекату и Селену спрашивать стали.
И когда ж я к вам в паланкин сесть успел? Все нормально? Ну
слава И... Геркулесу. Аполлону и Геркулесу... Ну и хорошо, я их
и принес, чтобы легат прочел. А вы, отец сенатор, тоже
литературой занимаетесь? То-то я смотрю - вы все пишите,
пишите. А-а. На память. Тоже стихи понравились. Этот час для
тебя - гуляет Лией, и царит в волосах душистых роза. Конечно.
Давайте даже гемму приложу. Ничего, тут резьба неглубокая,
много воска не надо. Пропечатается. Подъезжаем? Вот спасибо,
отец сенатор, а то прическа растрепалась. И сколько такое
зеркало в метрополии стоит? Скажите, у нас в Вифинии за такие
деньги домик можно купить. Тоже коринфская бронза? Серебро? И
надпись какая-то...
- ...
- Ничего, прочту. Так... Лейтенанту Вульфу за Восточную
Пруссию. Генерал Людендорф. Ой, извините, бригаденфюрер, он сам
раскрылся. Удивительный портсигар, блестит, как зеркало. А вы,
значит, в пятнадцатом уже лейтенантом были? И тоже летчиком? Ну
что вы, бригаденфюрер, даже неловко. Из-за этих трех крестов
даже на задание не слетаешь. Яков с Мигами, говорят, много, а
Фогель фон Рихтгофен у нас один. Если б не спецмиссия, я б
заплесневел, наверно, в пустой казарме... Да, пишется как
"птица". Мать сначала расстроилась, когда узнала, как меня отец
назвать хочет. Зато Бальдур фон Ширах - он с отцом дружил -
целое стихотворение мне посвятил. В школах сейчас проходят...
Осторожнее, это вон из того окна стреляют... Да нет, стена
толстая... Представляю, чего б он написал, если б узнал про
спецмиссию. Это прямо какая-то поэма была. Я-то поверил, что на
Западный фронт переводят, только в Берлине все и узнал. Сперва,
конечно, расстроился. Что им, думаю, в "Анэнербе", делать
нечего - боевых летчиков с фронта отзывать... Но когда этот
самолет увидел - дева Мария! Сразу... Да что вы,
бригаденфюрер, просто жил в детстве в Италии. Да. Сколько
летаю, а такой красоты не видел. Потом только разобрался, что
это собственно, Ме-109, только с другим мотором и с длинными
крыльями... Черт, ленту перекосило... Да ладно, сам... В общем,
только в ангар вошел, и сразу дух захватило. Белый, легкий
такой, и словно светится в темноте. Но что удивило - это
подготовка. Я думал, мат часть учить буду, а вместо этого к вам
в "Анэнербе" возили, череп мерили, и все под Вагнера. А
спросишь о чем - молчат. В общем, когда меня той ночью
разбудили, я решил, что опять череп мереть будут. Нет, смотрю
- под окнами два "Мерседеса" стоят, урчат моторами... Отлично,
бригаденфюрер! Прямо под башню. Где это вы так наловчились из
этой штуки... Ну сели, значит, поехали. Потом... Да, оцепление
стояло, эсэсовцы с факелами. Проехали, потом лес кончился,
здание какое-то с колоннами и аэродром. Ни души кругом, только
ветерок такой легкий, и луна в небе. Я-то думал, что все
аэродромы под Берлином знаю, а этого никогда не видел. И
самолет мой стоит, прямо на полосе, и что-то такое под
фюзеляжем у него, тоже белое, вроде бомбы. Но мне рядом даже
остановиться не дали, а сразу повели в это здание... Нет, не
помню. Помню только, Вагнер играл. Велели раздеться, вымыли,
как ребенка... Нет, гранаты потом... Масло в кожу втирали -
знаете, чем-то древним пахнет, приятный запах такой. И дали
летную форму, только всю белую. И все мои награды на груди. Да,
думаю, Фогель, вот оно... Ведь всю жизнь о чем-то таком и
мечтал. Потом эти, из "Анэнербе", говорят: ступайте, капитан, к
самолету. Там вам все скажут. Руку пожали, все по очереди. Ну,
я и пошел. А сапоги тоже белые, в пыль боишься наступить...
сейчас. Подхожу к самолету, а там... Так это ведь вы и были,
бригаденфюрер, только не в каску этой, а в таком черном
колпаке... И, значит, стали вы мне все это объяснять -
взлететь на одиннадцать тысяч, курс на луну кнопка на левой
панели... А, черт. Чуть-чуть не достал... Ну и планшет этот
белый мне дали, а потом - кофе с коньяком из термоса. Я говорю
- не надо, не пью перед вылетом, а вы мне так строго - да ты
хоть знаешь, Фогель, от кого этот кофе? Тут я оборачиваюсь и
вижу - никогда бы не поверил... Да. Как в хронике, и китель
тот самый, двубортный. Только колпак на голове, и бинокль на
груди. И усы чуть пошире, чем на портретах. Или из-за лунного
света так показалось. Рукой так помахал, прямо как на
стадионе... В общем, выпил я кофе, сел в самолет, надел сразу
кислородную маску и взлетел. И так мне сразу легко стало -
будто в две груди задышал. Поднялся на одиннадцать тысяч, курс
на луну - она огромная была, в полнеба, и вниз поглядел. А там
все зеленоватое такое, река какая-то блеснула... Тут кнопку и
нажал. И чего-то вправо стало заносить, а как сел - даже не
помню... Расписаться? И вы мне черкните что-нибудь на память.
Спасибо... А много их к Берлину прорвалось? Да это-то
понятно... Ерунда, кирпичной крошкой, наверно. Переносица
цела... Ага, вижу - ерунда. С этим портсигаром бриться можно,
и зеркало не нужно...
- ...
- Нет, больше не нужно, я ведь и не просил. Это вы сами
поставили, товарищ полковник, когда свечу зажгли... Ну, чего
дальше - книги читал, а потом телескоп себе сделал маленький.
В основном луну изучал. Даже на утренник в школе один раз
луноходом нарядился... Отлично этот вечер помню... Да нет, у
нас всегда утренники вечером были, а тогда еще субботу на
понедельник перенесли... Все ребята в актовом зале собрались -
у них костюмы простые были, танцевать можно было. А на мне
такое надето было - встанешь на карачки, и действительно, как
луноход. В зале музыка играет, раскраснелись все... А я постоял
у дверей, и пошел по пустой школе. Коридоры темные, нет
никого... Вот так я на карачках к окну подползаю, а за ним в
небе - луна, и даже не желтая, а зеленая какая-то, как у
Куинджи на картине - знаете? У меня над койкой висит, из
"Работницы". И вот тогда я себе слово и дал на луну попасть...
Ха-ха-ха... Ну если вы, товарищ полковник, все возможное
сделаете, тогда точно попаду... Ну что дальше - после школы в
Зарайское летное, оттуда сразу сюда... Получили? Да я знаю,
товарищ полковник, всегда лучше по-человечески. Вот тут?
Ничего, что чернила синие? Правильно. Простая душа, короткий
протокол... Спасибо. Если можно, с малиновым. А где вы
баллончики берете для сифона? Хотя да... Товарищ полковник, а
можно вопрос? Скажите, а правда весь лунный грунт к вам
отвозят? Да не помню, кто -то из наших... Конечно, ведь только
по телевизору видел... Ух ты... И сколько в такую банку входит
- грамм триста? А разве можно? Спасибо... Вот спасибо... Дайте
еще листок, чтоб понадежней... Спасибо. Помню. Направо по
коридору, к лифтам, и вниз. Не дойду? Еще действует? Ну
проводите тогда... Ух... Нет, никогда. Новая форма? Почему,
нравится. У нас ведь в армии уже колпаки были - буденовки.
Красиво, только непривычно - козырька нет, кокарда круглая...
Нет, не забыл... Как налево? А зачем факел у вас? А электрик...
ну да, допуск. Посветите, ступеньки крутые... Как у нас на
посадочном модуле. Товарищ полковник, так здесь же ту...
Раздался щелчок, и два голоса, мужской и женский, вывели в
унисон:
- ...зубах. Ах песенку эту поныне хранит...
Возникла как бы короткая пауза.
- Трава молодая, - полувопросительно пропела женщина.
- Степной малахит, - подтвердил щедрый баритон.
Я выключил магнитофон. Мне было очень страшно. Я вспомнил
полковника в черной рясе со свистком и секундомером на груди.
Никаких вопросов Митьку никто не задавал, а то, на что он
отвечал, было, негромким свистом, иногда прерывавшим его
монолог.
Никто из наших не спросил меня о Митьке. Он, собственно,
ни с кем кроме меня не дружил, только иногда играл с Отто в
самодельные карты. Его койку уже унесли из нашего бокса, и
только висящие на стене цветные вставки из "Работницы" с
картинами Куинджи "Лунная ночь над Днепром" и "Хан Байконур"
напоминали о том, что когда-то на свете жил такой Митяк. На
занятиях все делали вид, что ничего не произошло, в особенности
бодр и приветлив был полковник Урчагин.
Между тем, наш небольшой отряд, как бы не заметивший
потери бойца, уже допевал свое "Яблочко". Прямо об этом никто
не говорил, но ясно было - скоро лететь. Несколько раз с нами
встречался начальник полета и рассказывал, как он в дни войны
сражался в отряде Ковпака, всех нас сфотографировали
поодиночке, потом всех вместе, потом с преподавательским
составом, у знамени. Наверху стали попадаться новые курсанты -
их готовили отдельно от нас, а к чему - я точно не знал,
говорили об отправке какого-то автоматического зонда к Альфе
Микроцефала сразу после нашей экспедиции, но уверенности, что
новые ребята и есть экипаж этого зонда, у меня не было.
В начале сентября, вечером, меня неожиданно вызвали к
начальнику полета. Его не было в кабинете, адъютант в приемной,
скучавший над старым "Ньюсвиком", сказал, что он в триста
двадцать девятой комнате.
Из-за двери с цифрами "329" доносились голоса и что-то
похожее на смех. Я постучал, но мне не ответили. Я постучал еще
раз и повернул ручку.
Под потолком комнаты висела полоса табачного дыма,
отчего-то напомнившая мне реверсионный след в летнем небе над
Зарайским летным. К металлическому стулу в центре комнаты за
руки и за ноги был пристегнут маленький японец - то, что это
японец, я понял по красному кругу в белом прямоугольнике на
рукаве его летного комбинезона. Его губы были синими и
распухшими, один глаз превратился в тоненькую щелку посреди
багрового кровоподтека, а комбинезон был в пятнах крови - и
совсем свежих, и бурых, высохших. Перед японцем стоял Ландратов
в высоких сверкающих сапогах и парадной форме лейтенанта ВВС. У
окна, опершись на стену и скрестив руки на груди, стоял
невысокий молодой человек в штатском. За столом в углу сидел
начальник полета - он рассеяно глядел сквозь японца и
постукивал по столу тупым концом карандаша.
- Товарищ начальник полета! - начал было я, но он махнул
рукой и стал собирать разложенные по столу бумаги в папку. Я
перевел взгляд на Ландратова.
- Привет, - сказал он, протянул мне широкую ладонь, и
вдруг, совершенно неожиданно для меня, изо всех сил ударил
японца сапогом в живот. Японец тихо захрипел.
- Не хочет, сука, в совместный экипаж! - удивленно
округляя глаза и разводя руками, сказал Ландратов, и,
неестественно выворачивая ступни, отбил на полу короткую
присядку с двойным прихлопом по голенищам.
- Прекратить, Ландратов! - буркнул начальник полета,
выходя из-за стола.
Из угла комнаты донеслось тихое, полное ненависти
скуление, я поглядел туда и увидел собаку, сидящую на задних
лапах перед темно-синим блюдечком с нарисованной ракетой. Это
была очень старая лайка с совершенно красными глазами, но меня
поразили не ее глаза, а покрывавший ее туловище светло-зеленый
мундирчик с погонами генерал-майора и двумя орденами Ленина на
груди.
- Знакомься, - поймав мой взгляд, сказал начальник
полета. - Товарищ Лайка. Первый советский космонавт. Родители
ее, кстати, наши с тобой коллеги. Тоже в органах работали,
только на севере.
В руках у начальника полета появилась маленькая фляжка
коньяку, из которой он налил в блюдце. Лайка вяло попыталась
цапнуть его за руку, но промахнулась и опять тихо завыла.
- Она у нас шустрая, - улыбнулся начальник полета. -
Вот только ссать где попало не надо бы. Ландратов, сходи за
тряпкой.
Ландратов вышел.
- Йой о тэнки ни наримасита нэ, - с трудом разлепив
губы, сказал японец. - Хана ва сакураги, хито ва фудзивара.
Начальник полета вопросительно повернулся к молодому
человеку.
- Бредит, товарищ генерал-лейтенант, - сказал тот.
Начальник полета взял со стола свою папку.
- Идем, Омон.
Мы вышли в коридор, и он обнял меня за плечи. Ландратов с
тряпкой в руке прошел мимо нас и, закрывая за собой дверь в
триста двадцать девятую, подмигнул мне.
- Ландратов молодой еще, - задумчиво сказал начальник
полета, - бесится. Но отличный летчик. Прирожденный.
Несколько метров мы прошли молча.
- Ну что, Омон, - сказал начальник полета, -
послезавтра на Байконур. Вот оно.
Уже несколько месяцев я ждал этих слов, и все равно мне
показалось, что в мое солнечное сплетение врезался снежок с
тяжелой гайкой внутри.
- Твой позывной, как ты и просил, "Ра". Трудно было, -
начальник полета многозначительно ткнул пальцем вверх, - но
отстояли. Только ты там, - он ткнул пальцем вниз, - пока
ничего не говори.
Я совершенно не помнил, чтобы когда-нибудь кого-нибудь
просил о чем-то подобном.
Во время зачетного занятия на макете нашей ракеты я был
просто зрителем - сдавали остальные ребята, а я сидел на лавке
у стены и смотрел. Свой зачет я сдал за неделю до этого, во
дворе, пройдя на полностью снаряженном луноходе восьмерку
длинной в сто метров за шесть минут. Ребята уложились точно в
норматив, и нас построили перед макетом, чтобы сделать
прощальный снимок. Я не видел его, но отлично себе представляю,
как он получился: впереди - Сема Аникин в ватнике, со следами
машинного масла на руках и на лице, за ним - опирающийся на
алюминивую трость (от подземной сырости у него иногда ныли
культи) Иван Гречко в длинном овчинном тулупе, со свисающей на
грудь расстегнутой кислородной маской, за ним - в серебристом
скафандре, утепленном в некоторых местах кусками байкового
одеяла в желтых утятах, Отто Плуцис - его шлем был откинут и
напоминал задубевший на космическом морозе капюшон. Дальше -
Дима Матюшевич в таком же скафандре, только куски одеяла не в
утятах, а в простую зеленую полоску, последним из экипажа - я
в курсантской форме. За мной, в электрическом своем кресле -
полковник Урчагин, а слева от него - начальник полета.
- А сейчас, по ставшей добрым обычаем традиции, - сказал
начальник полета, когда фотограф закончил, - мы поднимемся на
несколько минут на Красную площадь.
Мы прошли через весь зал и на секунду задержались у
маленькой железной дверки - задержались, чтобы последний раз
окинуть взором ракету, в точности подобную той, на которой нам
предстояло вскоре взмыть в небо. Потом начальник полета открыл
ключом со своей связки маленькую железную дверь в стене, и мы
пошли по коридору, в который я раньше не попадал.
Мы довольно долго петляли между каменных стен, вдоль
которых тянулись разноцветные провода, несколько раз коридор
поворачивал, а его потолок иногда становился таким низким, что
приходилось нагибаться. В одном месте я заметил в стене
неглубокую нишу, где лежали подвявшие цветы, рядом висела
небольшая мемориальная доска со словами: "Здесь в 1932 году был
злодейски убит лопатой товарищ Сероб Налбандян." Потом под
ногами появилась красная ковровая дорожка, коридор стал
расширяться и, наконец, уперся в лестницу.
Лестница была очень длинная, а сбоку шла гладкая наклонная
плоскость в метр шириной с узким рядом ступенек посередине -
как для колясок в подземном переходе. Я понял, зачем это
устроено, когда увидел, как начальник полета покатил вверх
кресло с полковником Урчагиным. Когда он уставал, Урчагин
вытягивал ручной тормоз, и они застывали, поэтому и остальные
шли не слишком быстро, тем более что Ивану длинные лестницы
давались с трудом. Наконец, мы вышли к тяжелым дубовым дверям с
выгравированными гербами, начальник полета отпер их замок своим
ключом, но разбухшие от сырости створки раскрылись, только
когда я сильно толкнул их плечом.
В нас ударил дневной свет, кто-то закрыл глаза ладонью,
кто-то отвернулся - только полковник Урчагин сидел спокойно, с
обычной полуулыбкой на лице. Когда мы привыкли к свету,
оказалось, что мы стоим лицом к серым надгробиям перед
Кремлевской стеной, и я догадался, что мы вышли через черный
ход Мавзолея. Я так давно не видел над собой открытого неба,
что у меня закружилась голова.
- Все космонавты, - негромко заговорил начальник полета,
- все, сколько их ни было в нашей стране, перед полетом
приходили сюда, к священным для каждого советского человека
камням и трибунам, чтобы взять частичку этого места с собою в
космос. Огромный и трудный путь прошла наша страна -
начиналось все с тачанок и пулеметов, а сейчас вы, ребята,
работаете со сложнейшей автоматикой, - он сделал паузу и, не
мигая, обвел холодным взглядом наши глаза, - которую вам
доверила Родина, и с которой мы с Бамлагом Ивановичем
познакомили вас на лекциях. Я уверен, что в этот ваш последний
проход по поверхности Родины вы тоже унесете с собой частичку
Красной площади, хотя чем она окажется для каждого из вас, я не
знаю...
Мы молча стояли на поверхности родной планеты. Был день,
небо чуточку хмурилось, и голубые ели качали своими лапами под
ветром. Пахло какими-то цветами. Куранты начали бить пять,
начальник полета, глянув на свои часы, подвел стрелки и сказал,
что у нас есть еще несколько минут.
Мы вышли на ступени у передних дверей Мавзолея. Народу на
Красной площади не было совсем, если не считать двух только что
сменившихся часовых, которые никак не показали, что видят нас,
и трех спин, удаляющихся в сторону Спасской башни. Я огляделся
по сторонам, впитывая в себя все, что видел и чувствовал: седые
стены ГУМа, пустые "овощи-фрукты" Василия Блаженного, мавзолей
Ленина, угадываемый за стеной краснознаменный зеленый купол,
фронтон Исторического музея и серое, близкое и как бы
отвернувшееся от земли небо, которое еще, быть может, не знало,
что совсем скоро его прорвет железный пенис советской ракеты.
- Пора, - сказал начальник полета.
Наши медленно пошли назад за Мавзолей. Через минуту под
словом "ЛЕНИН" остались только мы с полковником Урчагиным,
начальник полета посмотрел на часы и кашлянул в кулак, но
Урчагин сказал:
- Минуту, товарищ генерал-лейтенант. Хочу Омону два слова
сказать.
Начальник полета кивнул и скрылся за полированным
гранитным углом.
- Подойди ко мне, мой мальчик, - сказал полковник.
Я подошел. На булыжники Красной площади упали первые,
крупные и редкие капли. Урчагин поискал в воздухе, и я протянул
ему свою ладонь. Он взял ее, чуть сжал и дернул к себе. Я
наклонился, и он стал шептать в мое ухо. Я слушал его и глядел,
как темнеют ступени перед его коляской.
Товарищ Урчагин говорил минуты две, делая большие паузы.
Замолчав, он еще раз пожал мою ладонь и отнял руку.
- Теперь иди к остальным, - сказал он.
Я сделал было шаг к люку, но обернулся.
- А вы?
Дождевые капли все чаще били вокруг.
- Ничего, - сказал он, доставая зонт из похожего на
кобуру чехла на боку кресла. - Я покатаюсь тут.
И вот что я унес с предвечерней Красной площади -
потемневшую брусчатку и худенькую фигуру в старом кителе,
сидящую в инвалидном кресле и раскрывающую непослушный черный
зонт.
Обед был довольно невкусный: суп с макаронными звездочками,
курица с рисом и компот, обычно, допив компот, я съедал все
разваренные сухофрукты, но в этот раз съел почему-то только
сморщенную горькую грушу, а дальше почувствовал тошноту и даже
отпихнул тарелку.
Вроде бы я плыл на водном велосипеде по густым камышам, из
которых торчали огромные телеграфные столбы, велосипед был
странный - не такой, как обычно, с педалями перед сиденьем, а
как бы переделанный из наземного: между двух толстых и длинных
поплавков была установлена рама со словом "Спорт". Совершенно
было непонятно, откуда взялись все эти камыши, водный
велосипед, да и я сам. Но меня это не очень волновало. Вокруг
была такая красота, что хотелось плыть и плыть дальше, и
смотреть, и, наверно, ничего другого не захотелось бы долго.
Особенно красивым было небо - над горизонтом стояли узкие и
длинные сиреневые облака, похожие на звено стратегических
бомбардировщиков. Было тепло, чуть слышно плескалась вода под
винтом, и с запада доносилось эхо далекого грома.
Потом я понял, что это не гром. Просто через равные
промежутки времени не то во мне, не то вокруг меня все
сотрясалось, после чего у меня в голове начинало гудеть. От
каждого такого удара все окружающее - река, камыши, небо над
головой - как бы изнашивалось. Мир делался знакомым до
мельчайших подробностей, как дверь сортира изнутри, и