СТРЕМЛЕНЬЕ МОТЫЛЬКА К ОГНЮ 1 страница
Зеркало в тяжелой раме из тусклого дерева, висевшее над спинкой
кровати, казалось совершенно черным, потому что отражало самую темную
стену комнаты. Иногда Митя щелкал зажигалкой, и по черной поверхности
зеркала проходили оранжевые волны, но зажигалка быстро нагревалась, и ее
приходилось гасить. Из окна на кровать падало чуть-чуть света, хотя уже
был вечер, и на танцплощадке начала играть музыка. Сквозь марлевую
занавеску можно было различить в темноте далекие вспышки разноцветных ламп
- точнее, не сами вспышки, а их отсветы на листве.
Митя лежал в полутьме, задрав ноги в кроссовках на высокую решетчатую
спинку кровати, и поглаживал рукой Марка Аврелия Антонина, сплющенного
веками в небольшой зеленый параллелепипед, листать который было уже темно.
Рядом лежала другая книга, китайская, называвшаяся "Вечерние беседы
комаров У и Цэ".
"Удивительно, - думал он, - чем глупее песня и чем чище голос, тем
больше она трогает. Только ни в коем случае не надо задумываться, о чем
они поют. Иначе все..."
Лежать дальше было утомительно. Митя вынул из книги исписанный лист
бумаги, сложил его вчетверо, сунул в карман и встал. Нашарив на столе
сигареты, он отпер дверь и вышел наружу. Узкий проход между курортными
домиками освещало только соседнее окно; была видна калитка, лавка у
проволочной изгороди и длинные бледные травы в русле высохшего ручья. Митя
запер дверь, увидел свое отражение в стекле и хмыкнул. С некоторых пор он
стал выглядеть в темноте довольно странно - тяжелые крылья, сложенные на
его спине, казались плащом из серебряной парчи, доходившим почти до земли,
и Мите иногда бывало интересно, что видят на их месте другие.
За светящейся занавеской соседнего домика играли в карты и
разговаривали. Там жила семейная пара, а сейчас у них, судя по голосам,
были гости.
- Теперь черви, - говорил мужской голос. - Ну, конечно, изменилась,
Оксан. Ты еще спрашиваешь. С тобой все по-другому стало.
- Ну, а лучше или хуже? - требовательно спросил тонкий женский
голосок.
- Ну как... Теперь ответственность появилась, - задумчиво ответил
мужской голос. - Знаю, куда после работы идти. Ну и ребенок, сама
понимаешь... Играю втемную.
- У тебя же и так минус четыреста, - вмешался другой мужской голос.
- А что делать? - спросил первый. - Девятка червей.
Митя зажег сигарету (на огонек зажигалки метнулось несколько
крохотных насекомых), прошел через калитку и перепрыгнул сухое русло.
Осторожно преодолев несколько метров полной темноты, он продрался сквозь
кусты, вышел на асфальт, остановился и поглядел назад. Светлая линия
дороги доходила до вершины холма и обрывалась, а дальше были видны черные
силуэты гор. Одна из них, та, что справа, напоминала со стороны моря
огромного бронированного орла, наклонившего голову вперед; с катера,
который ходил по вечерам мимо, бывали иногда заметны непонятные огни на
вершине - наверное, там стоял маяк. Сейчас огней не было.
Сделав несколько затяжек, Митя кинул окурок на асфальт, тщательно
раздавил его и медленно побежал вниз по дороге. Крылья расправились и
легли на волну набегающего воздуха, а еще через несколько шагов он
взлетел, пронесся между кронами деревьев, поджал ноги, чтобы не зацепить
натянутый между двумя столбами электрический провод (тот был невидим в
темноте, один раз Митя уже ободрал о него голень), и, когда вверху
осталось только чистое темное небо, стал широкими кругами набирать высоту.
Вскоре стало прохладнее, спина заныла от усталости; Митя решил, что
поднялся достаточно высоко, и поглядел вниз.
Внизу, как и в любой другой вечер, горели редкие фонари и окна.
Источников света, достаточно ярких для того, чтобы возникло хотя бы слабое
желание направиться к ним, было мало - две ресторанные вывески, розовая
неоновая язвочка слова "Люэс" на углу темной башни пансионата и мерцающее
зарево расположенной рядом танцплощадки. С высоты она была похожа на
большой раскрытый цветок, все время меняющий цвета и вместо запаха
источающий музыку, которая была слышна даже здесь. Инстинкт гнал к этому
цветку всех окрестных насекомых каждый раз, когда чья-то лапка включала
электричество, и Митя решил спуститься посмотреть, что там сейчас
происходит.
Снизившись, он полетел на бреющем, почти цепляя верхушки деревьев.
Когда танцплощадка приблизилась, она перестала походить на цветок и
превратилась во что-то виденное в детстве, новогоднее - это был огромный
клубок просвечивающих сквозь ветви электрических гирлянд, из которого
сочилась музыка удивительной пошлости и красоты.
- Твоя вишневая де-вят-ка давно свела меня с ума, - несся из десятка
мощных динамиков голос неизвестной сумасшедшей.
Внимательно вглядываясь в несущуюся под ногами тропинку, на которую
он обычно садился, Митя широко раскрыл крылья, повернул их навстречу
бьющему в лицо воздуху - они задрожали под ветром - и повис на месте.
Мягко спружинив о сухую твердую землю, он сошел с тропинки и зашагал по
газону.
Танцплощадка была просто асфальтовым полем за высоким проволочным
забором. К забору прилепилась невысокая деревянная эстрада, на которой
громоздились черные коробки динамиков. По периметру площади в несколько
рядов стояли занятые народом лавки, а само пространство для танцев было,
как автобус в час червей, заполнено извивающимися распаренными телами.
Митя заплатил полтинник за вход, миновал несколько мух у входа и сел на
краю лавки. За вечер состав толпы успевал полностью смениться несколько
раз; устав, народ расползался по лавкам или уходил совсем, но на смену
вставали другие, и танец ни на миг не прерывался. Митя любил размышлять о
том, как это похоже на жизнь, - правда, наслаждаться своей отрешенностью
немного мешало сознание того, что он тоже почему-то сидит на лавке и
глядит на чужие потные лица.
Вдруг музыка стала громче, лампы погасли, а потом стали по очереди
вспыхивать на долю секунды, вырывая из темноты то зеленую, то синюю, то
красную монолитно-неподвижную толпу, которая в короткие моменты своего
существования напоминала свалку гипсовых фигур, свезенных сюда со всех
советских скверов и пионерлагерей; так прошло несколько минут, и стало
окончательно ясно, что на самом деле нет ни танцев, ни танцплощадки, ни
танцующих, а есть множество мертвых парков культуры и отдыха, каждый из
которых существует только ту долю секунды, в течение которой горит лампа,
а затем исчезает навсегда, чтобы на его месте через миг появился другой
парк культуры и отдыха, такой же безжизненный и безлюдный, отличающийся от
прежнего только цветом одноразового неба и углами, под которыми согнуты
конечности статуй.
Митя встал, пробрался мимо весело жужжащих девочек в зеленых и синих
платьицах и вышел за ворота, у которых сидело несколько качков в
тренировочных костюмах предостерегающей окраски. В просвете между
деревьями было виден тускло горящий лиловый фонарь. Он ярко загорелся,
несколько раз мигнул и погас, и Митя, подчиняясь неожиданному импульсу,
пошел вперед, во тьму.
Деревья, закрывавшие небо, скоро кончились, и из кустов на Митю
задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова, возле которого блестели под
лунным светом осколки разбитой водочной бутылки. Набережная была пуста.
Под одним из тусклых фонарей сидела компания доминошников с пивом,
издававшая бодрые голоса и стук. Дима подумал, что обязательно надо будет
искупаться, и пошел вдоль шеренги скамеек, призывно повернутых женственным
изгибом к морю.
- Еще кто к кому поналетел! Сраная уродина! - донесся со стороны
рынка триумфальный женский крик.
Закурив сигарету, Митя увидел впереди темную фигуру, опершуюся
локтями на парапет.
Он разглядел тяжелый длинный плащ серебристого оттенка и недоверчиво
покачал головой.
- Дима! - позвал он.
- Митя? Ого. Тоже сюда прилетел?
- Еще кто к кому поналетел, - ответил Митя, подходя и пожимая
протянутую руку. - Какое странное совпадение. Ты давно из Москвы?
- Два дня.
- И как там?
- Дожди, - ответил Дима. - Уже осень.
- Ты ждешь кого-нибудь?
Дима помотал головой.
- Пройдемся?
Дима кивнул.
Они спустились на пляж по скрипящей деревянной лестнице, прошли по
крупной хрустящей гальке и оказались перед узкой полосой пены. К луне по
морю шла широкая и прямая серебряная дорога, цветом напоминающая крылья
ночного мотылька.
- Красиво, - сказал Митя.
- Красиво, - согласился Дима.
- Тебе никогда не хотелось полететь к этому свету? В смысле, не
просто проветриться, а по-настоящему, до конца?
- Хотелось когда-то, - сказал Дима. - Только не мне.
Они повернули и медленно пошли вдоль сияющей границы моря.
- Ты здесь один?
- Я всегда один, - с достоинством ответил Дима.
- В последнее время я заметил, - сказал Митя, - что от частого
употребления некоторые цитаты блестят, как перила.
- А что ты еще в последнее время заметил? - спросил Дима.
Митя задумался.
- Смотря что называть последним временем, - сказал он. - Мы сколько
не виделись - год?
- Около того.
- Ну, например, зимой я заметил одну вещь. Что в Москве большую часть
времени мы живем в темноте. Не в переносном смысле, а в самом прямом. Вот,
помню, стою я на кухне и говорю по телефону. А под потолком слабая желтая
лампочка горит. И тут я поглядел в окно, и меня как током ударило - до
чего же темно...
- Да, - сказал Дима, - со мной тоже что-то похожее было. А потом я
еще одну вещь понял - что мы в этой темноте живем вообще все время, просто
иногда в ней бывает чуть светлее. Собственно, ночным мотыльком становишься
именно в тот момент, когда понимаешь, какая вокруг тьма.
- Не знаю, - сказал Митя. - По-моему, деление мотыльков и бабочек на
ночных и дневных - чистая условность. Все в конце концов летят к свету.
Это же инстинкт.
- Нет. Мы делимся на ночных и дневных именно по тому, кто из нас
летит к свету, а кто - к тьме. К какому, интересно, свету ты можешь
лететь, если думаешь, что вокруг и так светло?
- Так что же, они все, - Митя кивнул в сторону набережной, - летят во
тьму?
- Почти.
- А мы?
- Конечно, к свету.
Митя засмеялся.
- Прямо каким-то масоном себя чувствуешь, - сказал он.
- Брось. Это они масоны. Абсолютно все. Даже эти, которые в домино
наверху играют.
- Честно говоря, - сказал Митя, - у меня нет ощущения, что я сейчас
лечу к свету.
- Если ты думаешь, - сказал Дима, - что мы куда-то летим, а не просто
идем по пляжу, то ты, без всякого сомнения, летишь в темноту. Точнее,
кружишься вокруг навозного шара, принимая его за лампу.
- Какого шара?
- Не важно, - сказал Дима. - Есть такое понятие. Хотя, конечно,
вокруг такая тьма, что ничего удивительного в этом нет.
Некоторое время они шли молча.
- Вот смотри, - сказал Митя, - ты говоришь - тьма. Я сегодня вечером
взлетел - действительно, тьма. А на танцплощадке народ, все смеются,
танцуют, и песня играет, вот как сейчас. Глупая страшно. Вишневая девятка
и все такое прочее. А меня эта музыка почему-то трогает.
- Бывает, - сказал Дима.
- Я тебе даже так скажу, - с горячностью продолжал Митя, - если самый
главный ленинградский сверчок возьмет лучшую шотландскую волынку и споет
под нее весь "Дао дэ цзин", он и на сантиметр не приблизится к тому, во
что эти вот идиоты, - Митя кивнул в сторону, откуда доносилась музыка, -
почти попадают.
- Да во что попадают?
- Не знаю, - сказал Митя. - Как будто раньше было в жизни что-то
бесценное, а потом исчезло, и только тогда стало понятно, что оно было. И
оказалось, что абсолютно все, чего хотелось когда-то раньше, имело смысл
только потому, что было это, непонятное. А без него уже ничего не нужно. И
даже сказать про это нельзя. Ты знаешь, до какого огня я действительно
хотел бы долететь? Было такое стихотворение, вот послушай: "Не жизни жаль
с томительным дыханьем, что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял
над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя..."
- По-моему, - сказал Дима, - не тебе жалеть этот огонь. Уместней было
бы, если бы этот огонь пожалел тебя. Или ты считаешь, что ты сам этот
огонь, который идет во тьму и плачет?
- Может, и считаю.
- Так не иди во тьму, - сказал Дима. - И не плачь.
Над танцплощадкой зазвучала новая песня - женщина печально спрашивала
у темного неба, луны и двух бредущих по пляжу фигур в темных плащах, где
она сегодня, и жаловалась, что не знает, где ей найти не то себя, не то
еще кого-то - последнее слово было неразборчивым, но это не имело
значения, потому что дело было не в словах и даже не в музыке, а в чем-то
другом, в том, что все вокруг тоже погрузилось в печаль и размышляло, где
оно сегодня и как ему найти не то себя, не то что-то еще.
- Нравится? - спросил Митя.
- Ничего, - сказал Дима. - Но главное достоинство в том, что она не
понимает, о чем поет. Так же, как твой приятель, который не нашел ничего
лучше, как пожалеть свет, уходя во тьму. А твой приятель как будто
табличку в коридоре повесил - "Уходя, жалейте свет". Ведь это же не огонь
идет в ночь, а он сам уходит от огня.
- Это не мой приятель, - сказал Митя.
- Ну и правильно, - сказал Дима, - я бы с таким тоже никаких дел
иметь не стал. Понимаешь, все, что вызывает жалость у мертвецов, основано
на очень простом механизме. Если мертвому показать, например, муху на
липучке, то его вырвет. А если показать ему эту же муху на липучке под
музыку, да еще заставить на секунду почувствовать, что эта муха - он сам,
то он немедленно заплачет от сострадания к собственному трупу. А завтра
сам раздавит десять мух. Впрочем, таких же точно мертвых, как и он сам.
- Выходит, и я тоже мертвый? - спросил Митя.
- Конечно, - сказал Дима, - а какой же еще? Но тебе это хоть можно
объяснить. А потому ты уже не совсем мертвый.
- Спасибо, - сказал Митя.
- Пожалуйста.
Они поднялись на набережную. Доминошники уже исчезли, и от них
остались только колеблемая ветром газета, несколько сдвинутых ящиков,
пустые пивные бутылки и рыбья чешуя; из-за меланхолии, которую навеяла
музыка, казалось, что они не просто разошлись по домам, а рассосались в
окружающей тьме - для полноты ощущения не хватало только их выветренных
скелетов рядом с бутылками и чешуей.
- А чего это ты о танцплощадке заговорил? - спросил Дима.
- Я там пролетал сейчас. Спустился даже, посидел немного. Очень
странно. Вроде видно, что все они мертвые, прямо как из гипса. Знаешь,
есть такая игрушка - два деревянных медведя с молотками? Двигаешь
деревянную палочку взад-вперед, и они бьют по наковальне?
- Знаю.
- Так вот там то же самое. Все танцуют, смеются, раскланиваются, а
посмотришь вниз - и видишь, как под полом бревна ходят. Взад-вперед.
- Ну и что?
- Как ну и что? Ведь летели-то они все на свет. А как ни летай,
светится только танцплощадка. И получается, что все вроде бы летят к
жизни, а находят смерть. То есть в каждый конкретный момент движутся к
свету, а попадают во тьму. Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы
так и изобразил их жизнь - какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой
темноте горит несколько электрических лампочек, а под ними отвратительные
танцы. И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь
к этим лампочкам - это...
Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.
- Не знаю, как объяснить.
- А ты уже объяснил, - сказал Дима. - Когда про луну говорил. Луна и
есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного
Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.
- Да нет, - сказал Митя. - Свет настоящий. Свет всегда настоящий,
если он виден.
- Правильно, - сказал Дима. - Свет настоящий. Только откуда он?
- Что значит "откуда"? От луны.
- Да? А тебе никогда не приходило в голову, что она на самом деле
абсолютно черная?
- Я бы сказал, что она скорее желто-белая, - ответил Митя,
внимательно поглядев вверх. - Или чуть голубоватая.
- Скажи. Миллиардов пять мух с тобой, конечно, согласятся. Но ведь ты
не муха. Из того, что ты видишь желтое пятно, когда смотришь на Луну,
совершенно не следует, что она желтая. Я вообще не понимаю, как этого
можно не понять. Ведь прямо вверху висит ответ на все вопросы.
- Может быть, - сказал Митя, - но у меня, к сожалению, ни одного из
этих вопросов не возникает. Впрочем, я тебя понял. Ты хочешь сказать, что
когда я смотрю на луну, то вижу солнечный свет, который она отражает, а
сама она не светится. По-моему, это не важно. С меня достаточно того, что
свет существует. И когда я его вижу, то главное, что есть во мне,
заставляет меня двигаться в направлении к свету. А откуда он, какой он -
это все слова.
- Ну хорошо. К луне ты двигаться не желаешь. А к какому свету ты
идешь сейчас?
- К ближайшему фонарю.
- А потом куда?
- К следующему.
- Ладно, - сказал Дима, - давай тогда поставим эксперимент на одном
насекомом.
Он вытянул вперед руку с разведенными веером пальцами, и все фонари
на набережной погасли.
Митя остановился.
- А к какому свету ты направишься сейчас? - спросил Дима.
- Ну ты даешь. Как ты это сделал?
- Именно так, - сказал Дима, - как ты подумал. Договорился с
монтером, чтобы тот сидел в кустах и ждал, когда я дам ему знак. И все это
исключительно для того, чтобы произвести на тебя впечатление.
- Я так подумал?
- А разве нет?
- Ну, в общем, да. Правда, не совсем так. Я действительно подумал про
монтера и про знак, но только не про кусты.
- Про кусты ты тоже подумал.
- Да, я не о фонарях. Я о Луне. Точнее, о Чехове, не важно. Как ты
это делаешь?
- Что? Мысли читаю?
- Да нет, это я сам могу. Чужие несложно. Я о фонарях.
- Очень просто. Если ты ответил себе на один вопрос, то можешь
управлять всеми видами света.
- Какой вопрос? - спросил Митя.
- Вообще лучше самому задать его себе, но поскольку ты не очень
склонен это сделать, тебе задам его я.
Дима выдержал паузу.
- Луна отражает солнечный свет, - сказал он. - А свет чего отражает
Солнце?
Митя молча сел на скамейку и откинулся на спинку.
Было тихо; ветер шевелил листву над головой, и шум моря сливался с
последними нотами затихающей песни - казалось, этот смешанный звук идет на
самом деле от желтого круга висящей в небе танцплощадки. Потом добавился
рокот приближающегося к причалу прогулочного катера, и слева появились его
медленно наплывающие огни.
- American boy, уеду с тобой, уеду с тобой - Москва, прощай, -
взвились над танцплощадкой два чистых юных голоса, и долетел аккомпанемент
балалаек, простой и трогательный, как платье пионерки.
ТРЕТИЙ РИМ
Крохотный планер пронесся так близко от выступающих из горного склона
зубьев скал, что на мгновение почти слился со своей тенью, и над столиками
летнего кафе раздался дружный вздох. Но скользящий в небе треугольник,
похожий на серебристую ночную бабочку, развернулся и полетел над морем,
приближаясь к пляжу. Сэм зааплодировал, и Артур перевел взгляд на него.
- Вас это так впечатляет? - спросил он.
- Как вам сказать, - отозвался тот. - Я в молодости занимался чем-то
подобным, поэтому в состоянии оценить чужое мастерство. Пройти так близко
к скалам лично я не решился бы.
- А я вообще не понимаю, зачем так бессмысленно рисковать жизнью, -
сказал Артур.
- Мы с вами, если задуматься, тоже рискуем ею каждый день, - заметил
Сэм.
- Но ведь, согласитесь, по необходимости. А взять и просто расшибить
лоб о скалы очень не хотелось бы.
- Это верно, - сказал Сэм, задумчиво следя за треугольником, который
опять повернул к скалам, - верно. А откуда они стартуют?
- Вон гора, - сказал Артур. - Видите?
Далеко за пляжем и поселком виднелась невысокая гора, длинная и
пологая, на вершине которой можно было разглядеть несколько разноцветных
планеров. Сэм вынул маленький коричневый блокнот с золотой надписью "Memo
executive", что-то в нем записал и даже схематично зарисовал пляж, поселок
и пологую гору.
- Там все время восходящий поток, - сказал Артур. - Поэтому они ее и
облюбовали.
Подошла официантка со строгим, как у судьбы, лицом и молча сгрузила с
подноса на стол тарелки, бутылку шампанского и несколько бокалов. Сэм
недоуменно поднял на нее глаза и сразу отвел - на щеке официантки был
огромный багровый лишай.
- Заказывали, - пояснил Артур.
- А, - улыбнулся Сэм. - Я уж и забыл.
- У нас ресторанная категория, - сказала официантка. - Можете правила
посмотреть. Ожидание до сорока минут.
Сэм рассеянно кивнул головой и поглядел в свою тарелку. В меню блюдо
называлось "бiточкi по-селяньскi з цибулей". Оно состояло из нескольких
маленьких прямоугольных кусочков мяса, лежавших в строгом архитектурном
порядке, целого моря соуса справа от мяса и пологой горы картофельного
пюре, украшенной несколькими цветными точками моркови и укропа.
Картофельное пюре лавой наплывало на куски мяса, и содержимое тарелки
походило на Помпеи с птичьего полета, одновременно странным образом
напоминая панораму приморского городка, которая открывалась со столика.
Сэм поднял вилку, занес ее над тарелкой и заметил сидящую на границе пюре
и соуса молодую муху, которую он сначала принял за обрывок укропной
метелочки. Он медленно протянул к ней руку - муха вздрогнула, но не
улетела, - осторожно взял ее двумя пальцами и перенес на пустой стул.
Муха была совсем юной - ее упругая зеленая кожа весело сверкала под
солнцем, и Сэм подумал, что английское название мухи - "greenbottle fly" -
очень точное. Ее лапки были покрыты темными волосками и кончались нежными
розовыми присосками - словно на каждой из ладоней призывно темнело по два
полуоткрытых рта, а талия была тонка настолько, что, казалось, могла
переломиться от легчайшего дуновения ветра. Застенчиво подрагивающие
крылья, похожие на две пластинки слюды, отливали всеми цветами радуги и
были покрыты стандартным узором темных линий, по которым без всякой
крыломантии можно было предсказать простую мушиную судьбу. Глаза у нее
тоже были зелеными и глядели немного исподлобья, а со лба на них падала
длинная темная челка, из-за которой муха казалась даже моложе, чем была, и
производила впечатление школьницы, нарядившейся в платье старшей сестры.
Поймав взгляд Сэма, муха чуть покраснела.
- How are you? - спросила она, старательно выговаривая слова. - I'm
Natasha. And what is your name?
- Сэм Саккер, - ответил Сэм. - Но мы можем говорить по-русски.
Наташа улыбнулась, показав ровные белые зубки, перевела быстрые глаза
на презрительно улыбающегося Артура и сразу помрачнела.
- Я не помешала? - спросила она и сделала такое движение, словно
собиралась встать.
- Да как вам сказать, - процедил Артур, глядя в сторону.
- Ну что вы, - быстро вмешался Сэм, - наоборот. Разве может такое
очаровательное существо кому-нибудь помешать? Шампанского?
- С удовольствием, - ответила Наташа и двумя пальцами взяла
протянутый Сэмом бокал.
- А вы тут живете? - спросил Сэм.
Наташа отхлебнула шампанского и утвердительно кивнула.
- Родились тут?
- Нет, - сказала Наташа, - я родилась очень далеко, на севере.
- А чем занимаетесь?
- Музыкой, - ответила Наташа, поставила бокал на стол и сделала такое
движение, словно растягивала перед грудью эспандер.
- Да, - сказал Сэм, переводя взгляд с двух бугорков под блестящей
зеленой тканью наташиного платья на дешевый серебряный браслетик,
охватывающий заприсосье, - интересно было бы вас послушать.
- Простите, - подал голос Артур, - вы не возражаете, если я отойду
позвонить? Арнольда долго нет.
Сэм кивнул головой, и Артур пошел к будке автомата, зажатой двумя
кооперативными ларьками. Возле будки стояла очередь. Артур, заняв в ней
место, принялся разглядывать книги, разложенные уличным торговцем прямо на
газоне. Наташа открыла лежавшую у нее на коленях сумочку, достала
напильник, с недоумением посмотрела на него, кинула назад и вытащила
маленький косметический набор.
- А вы откуда, Сэм? - спросила она, разглядывая себя в зеркало. - Вы
американец?
- Да, - ответил Сэм, - но живу большей частью в Европе. Вообще, даже
сложно сказать, где я на самом деле живу, - большую часть времени летаю
туда-сюда.
- Вы бизнесмен?
Раскрыв цилиндрик с помадой, Наташа подкрасила присоски на лапках, и
у Сэма мелькнула мысль, что это делает ее вульгарной, но вдвойне
привлекательнее.
- В общем можно сказать так, - ответил он. - А больше всего в жизни
меня интересуют новые впечатления.
- Ну и как, много здесь новых впечатлений?
- Хватает, - ответил Сэм. - Но они, знаете, на любителя.
На стол легла тень, и донесся совершенно неуместный в начале осени
густой запах цветущих трав и деревьев.
- А ты, значит, не любитель? - раздался над ухом у Наташи громкий
голос, от чего она чуть не выронила зеркальце.
Оглянувшись, Наташа увидела невысокого толстяка в пестрой майке,
который с ненавистью глядел на Сэма, поигрывая небольшим темным
чемоданчиком.
- Арнольд! - обрадовался Сэм. - А мы вас все ждем. Артур звонить
пошел. Ну как, удалось что-нибудь выяснить?
- Удалось, - ответил Арнольд, швыряя кейс на стул рядом с Сэмом. -
Все теперь ясно стало.
- Нашли! - сказал Сэм. - Ну, слава Богу. А я и не заметил, что он у
вас с собой. Вот спасибо.
Он раскрыл кейс, бегло осмотрел содержимое и, сомкнув кольцом большой
и указательный пальцы, показал Арнольду кружок пустоты размером с
металлический доллар. Толстяк подтянул стул от соседнего столика и тяжело
сел.
- А это Наташа, - сказал Сэм, - познакомьтесь. Наташа, это Арнольд.
Арнольд повернул голову к Наташе и впился в нее глазами.
- Понятно, - сказал он, наглядевшись. - А вот чтобы пойти, к примеру,
на ткацкую фабрику, крутильщицей или валяльщицей? Или волочильщицей? Это
как? Не хочешь?
- Что вы такое говорите? - побледнев, прошептала Наташа. Ей в нос
шибануло густым одеколонным запахом, она недоуменно подняла взгляд на Сэма
и увидела, что улыбка сползает с его лица, а в глазах проступает явный
ужас.
- Не пугайте девушку, - сказал он, косясь в сторону телефонной будки,
откуда торопливо шел Артур. - Наташа, это он шутит.
- Я? Шучу? Ты сюда, сука, кровь прилетел пить и думаешь, мы с тобой
шутки будем шутить?
- А кто это "мы"? - быстро спросил Сэм.
- Сейчас объясню, - сказал Арнольд, приподнимаясь со стула, и
неизвестно, что произошло бы дальше, если бы подбежавший сзади Артур не
обрушил на его голову полупустую бутылку шампанского.
Арнольд вместе со стулом повалился на пол и замер. За соседними
столиками стихли разговоры, несколько граждан даже приподнялись со своих
мест, собираясь не то вмешаться, не то убежать. Артур быстро сел верхом на
товарища и стал заламывать ему руку за спину. Это не очень получалось,
хотя Арнольд вроде не сопротивлялся.
- Так и знал, что он не удержится, - нервно бормотал Артур, - тоже
попробует. Говорил, у вас психика неустойчивая. А у него, значит,
устойчивая. Вы идите, пока он в себя не пришел, уведите девушку. А я...
Арнольд пошевелился, и Артур чуть не слетел с него на асфальт.