Глава 6. В младенчестве со мной было очень легко
В младенчестве со мной было очень легко . По крайней мере, так считает моя мама, без устали хвастаясь этим перед своим дантистом, банковским клерком, миссис Парех из магазинчика на углу, почтальоном, своими коллегами по регистратуре в хирургии и еще перед кучей других людей, которым на это абсолютно наплевать. А вот с Тони – ну, надо же! – все было очень непросто: малыш постоянно орал, да так громко, что маме приходилось запирать его в комнате и бежать в дальний угол сада, дабы не поддаться соблазну всыпать ему как следует. Само собой, об этом в нашей семье предпочитают помалкивать, и мне все это известно лишь потому, что кое у кого из наших родственников чересчур длинный язык. Мне кажется, мама так упорно напоминает мне о моем детстве лишь потому, что с возрастом сладить со мной становится все труднее. В смысле, я до сих пор так и не смогла выйти замуж, нарожать кучу детишек и вскарабкаться по служебной лестнице, не обломав при этом ногтей. А если б она видела меня сейчас, то расстроилась бы еще больше. Ее шансы заполучить идеального зятя безвозвратно утеряны, а я – вместо того, чтобы посыпать голову пеплом, – спешу в студию, на репетицию Мелиссандры, с лучезарной улыбкой на лице. Я улыбаюсь потому, что мужчина, заменивший собой моего перспективного мужа; мужчина, который, по утверждению моей лучшей подруги, скорее пожертвует свой пенис колбасной лавке, чем наберет мой номер телефона;, – в общем, этот самый мужчина только что звонил мне (уж лучше на три дня позже, чем никогда), и сегодня вечером у нас свидание. Вот так.
И вообще, день сегодня идет как по маслу. Получила ответ на свой факс из пресс‑офиса Государственного управления Италии по туризму, и хотя, по сути, их ответ сводится к тому, что, мол, «вот сами и платите за свои развлекушки», все же они проявили достаточную любезность, сообщив номер телефона турбюро в Вероне. Сейчас занимаюсь изучением расписания рейсов и гостиниц и держу на связи фоторедакцию «Телеграф». Мэтт доволен, и я снова в любимчиках у босса. Мне ужасно понравился его вердикт по поводу саги о Соле и Крисе: «Тому, кто не любит животных, не хватает лишь шага, чтобы стать серийным убийцей». (Сол очень боится Падди.) И еще он посоветовал не звонить Крису, пока подбородок окончательно не заживет. Но Крис позвонил сам, и в 22:30 мы встречаемся в «Пончо». Раньше бы я сказала, что затащить меня в «Пончо» можно только в мешке для трупов, но мне не хотелось, чтобы Крис думал, будто мне некуда пойти в пятницу вечером. Тусовку в «Пончо» организовал Робби, приятель Энди, в честь его возращения. А пригласил меня – само собой, из жалости и сострадания – сам Энди, когда я томилась в заточении в его «астре». У меня хватило ума не отказываться. (У меня также хватило ума не освежать его память.) Я иду потому, что идет Бабс. Предположительно, Саймон тоже придет, так что для Криса, по крайней мере, будет хоть одно знакомое лицо. Я не стала говорить Крису, что они собираются устроить караоке, но зато сказала, что, возможно, там будет мой брат Тони – вице‑президент по маркетингу звукозаписывающей компании «Черная Луна», – на что Крис ответил:
– Класс!
«Единственная поварешка дегтя в этом блюдечке меда, – размышляю я, осторожно входя в студию, где мы с Мел договорились встретиться, – это короста на моем лице». Испытываю непреодолимое желание отсечь на фиг подбородок ножом. Жаль, что иду не на маскарад: а то напялила бы чадру.
Сижу на стуле рядом с пианисткой и наблюдаю за балеринами. Хочется вскочить и восторженно завопить: «Господи, до чего ж вы все талантливые!» Никак не могу привыкнуть к красоте классического балета. Я смотрела «Лебединое озеро» – в профессиональных кругах более известное как «долбежка» – уже раз пятьдесят, и при первом же трепетании отороченной перьями пачки я буквально таю. Когда я только пришла работать в компанию, то, посмотрев одну из репетиций, спросила у Мэтта: «А кто тот бог в головном платке?» На что получила в ответ: «У нас правило: не трахаться с персоналом».
Будто у меня есть выбор! Танцовщики, как правило, «штатскими» не увлекаются. Как сказала однажды Джульетта: «Стоит разок проехаться в „мерседесе“ – и больше уже никогда не захочется сесть за руль другой машины». Смотрю сейчас на Оскара: как он поправляет свою бандану, глядя в зеркало. На этой неделе компания репетирует к весеннему сезону. Мел сидит на полу, одетая в нечто, напоминающее детские ползунки. Нарезая кусочками пластырь, она обклеивает мозоли на ногах. Ее ступни просто ужасны! Меня всегда поражало, сколько грязи, пота и слез скрывается за кажущимся спокойствием этого чистейшего из искусств. Балерины – те же спортсменки. Разница лишь в том, что они не имеют права показывать зрителю, как им больно, и меня всегда приводили в благоговейный трепет их дисциплинированность и самообладание.
В следующий момент в зал со свистом влетает худрук, приказывая всем «немедленно скидывать лишнее барахло». Худрука боятся сильнее, чем какого‑нибудь мстительного божества, и вся труппа второпях принимается сбрасывать с себя верхнюю одежду. По тому, что они надевают на репетицию, можно практически безошибочно сказать, чувствуют они себя толстыми или нет. Порой появляется ощущение, что ты не в балетной студии, а в какой‑нибудь лыжной секции. Репетитор, – чья работа состоит в том, чтобы вдыхать жизнь в постановку и стучать на танцовщиц худруку, – уже прогоняет ведущие пары по сцене.
Сегодня у репетитора просто геркулесова задача – переводить на английский язык инструкции Анастасии Косовой, бывшей примы Кировского театра, которая «ставит» у нас «Ромео и Джульетту». Анастасии шестьдесят семь, у нее осиная талия, и вряд ли ей удастся вдохнуть в эти грушевидные английские тела даже малую толику своей гениальности. Все дело в том, что они буквально деревенеют от страха перед ней. Мел торопится занять свое место: «простите, пожалуйста». Худрук, словно стервятник, наблюдает за происходящим.
Пианистка наяривает, танцовщики и танцовщицы танцуют до головокружения, Анастасия кричит:
– Сразу видно, вы делать работа! Вот это, – делает грациозное па, – достоинство. А это, – передразнивает танцовщиц, изображая деревянную марионетку, – не достоинство! Где грация? Не дергаться! Порыв! Я не видеть ваш дуга! Давайте еще раз écarte! Внимание! – Вспотевшие и едва переводящие дух солисты уныло смотрят на ее демонстрацию. – Мягко, мягко… подъем! Подъем! Контролировать сам! Держать, держать, теперь нести сам! Нести, нести, маленький ronde de jambe – маленький, а? Теперь ставить на землю! Пока идти вперед – прогибаться, но не сильно! Да! Хорошо, давать, не уронять! Как, – она поворачивается к репетитору, – объясняй это на технический английский?
Спустя сорок мучительных минут репетиция окончена. Мел выглядит разбитой, и я искренне ей сочувствую. В балете все построено на муштре. И все, кто им занимается, помешаны на достижении совершенства. Ни для кого не секрет, что большинство звезд балета – это смесь тщеславия и неуверенности в себе. Когда Мел проходит мимо худрука, тот негромко говорит:
– Сегодня неплохо постаралась, дорогуша.
Мы идем в кафе на углу, и я вижу, как она измотана. Мне неловко об этом говорить, но сегодняшнее исполнение Мел трудно назвать замечательным. Пару раз она даже спотыкалась. И хотя у Мел конституция перышка зеленого лука, бедра ее выглядят округлыми и мягкими. Внезапно она взрывается:
– Это все Оскар! Он меня сдерживает! Каждый раз отстает на поддержке! И вообще – танцует как окоченелый труп!
Мне что‑то совсем не хочется насаживать на вертел несогласия молочного поросенка нашей едва зарождающейся дружбы. И я предлагаю утешительный приз.
– Бедняжка, – говорю я ей. – А знаешь что… – скрещиваю пальцы на удачу, – я переговорила с «Сан», и они согласились дать о тебе статью.
Мел от радости даже подпрыгивает на месте, как маленький зайчонок.
– Когда? – выдыхает она, втискивая остатки надежды в одно коротенькое слово.
Я улыбаюсь, но мое сердце беспокойно подпрыгивает в груди. Стараюсь не обращать внимание. Такова цена, за которую продаешь свою профессиональную душу дьяволу. Так или иначе, но оно того стоит: достаточно взглянуть на благодарное выражение лица Мел. В ее собственном, маленьком мирке я сейчас – персона номер один. Говорю, что в это воскресенье и что статья будет для раздела «Красота и здоровье».
– Они хотят сравнить твою физическую подготовку с показателями регбиста. Так что статья будет с юмором, и еще они собираются сделать шикарные фотки: ты в балетной пачке, крупный план, плюс разные стилисты‑визажисты; а у «Сан» такие тиражи, что ты моментально станешь еще более знаменитой, чем сейчас!
Мел улыбается во все свои тридцать два зуба. Мы усаживаемся за столик в кафе. Она заказывает батончик «Марс» и кока‑колу.
– Моя первая еда за два дня, – сообщает Мел.
– Ого! И как ты себя чувствуешь?
Она снова улыбается.
– На верху блаженства.
Вспоминаю, как наш диетолог как‑то увещевал одну юную балерину лучше питаться, чтобы не отбросить коньки к сорока годам. «Подумаешь, к сорока! – фыркнула та. – Да я и не собираюсь жить так долго».
Сдержанно улыбаюсь, пытаясь не думать о том, стоило ли вообще затевать эту канитель. По идее, надо было заранее согласовать все с худруком, но я этого не сделала, а Мэтт полагает, что все согласовано.
– Мне кажется, – говорю я, – тебе нужно больше есть.
Мел хмурит брови.
– Натали, у меня широченные бедра. Ноги коротенькие, а шеи вовсе нет, так что я просто не могу позволить себе жрать как свинья.
Я и не говорила: «жрать как свинья»; я сказала: «есть».
– Хочу, чтоб было видно кость! – добавляет она, цитируя недавно почившего хореографа: четырежды женатого – и все на своих балеринах (текучка в этой индустрии весьма высокая).
Вздыхаю. Ее неуверенность в себе просто поражает. В прошлом году компания приглашала двадцатитрехлетнюю балерину из Сербии: замечательная лирическая танцовщица, правда, чуток полновата по сравнению, скажем, с бамбуковой тростью. Посмотрев, как она – в черной пачке, исполняет партию Одилии в «Лебедином озере», Мел с издевкой заметила: «Спорим, она считает, что черный цвет ее стройнит. А сама напоминает дельфиниху с подкрашенным чернилами брюхом».
Кому‑то может показаться, что Мел злая и жестокая, но это не так: она просто всего ужасно боится. Мел напоминает мне щенка, с которым плохо обращались. Для нее любой человек – это угроза, пока она не убедится, что ему можно доверять; и лишь тогда она становится нежной, ласковой и беззаветно преданной.
Замечаю, как за нами наблюдает хозяин кафе, и, – пусть это звучит глупо, – горжусь тем, что нас видят в одной компании. В детстве все балерины казались мне феями: прелестными, сказочными существами в бело‑розовых одеждах, умеющими летать, – завораживающее воплощение мечтаний маленькой девочки. И мне так и не удалось вырасти из этого благоговения.
Мел сжимает мою руку. Ее настроение сменилось от сумрачного к солнечному. Мы продолжаем болтать. Мел перескакивает с одного на другое, будто маленькая тропическая рыбка, поверяя мне самые сокровенные тайны: как ее достал Оскар; как ей хочется «расслабиться» с каким‑нибудь «штатским» (т. е. не с танцовщиком балета); какая все‑таки сука эта новая инструкторша; и как однажды она заставила ведущую солистку танцевать с привязанной к спине шваброй, чтобы «держать спину»; и что, – здесь ее речь прерывается драматической паузой и переходит в хриплый шепот для достижения максимального эффекта, – хотя сегодня Анастасия и похвалила Джульетту, но зато вчера Мел сама слышала, как та говорила: «Дело не в танце, с танцем все в порядке. А есть поменьше ты не пробовала?»
– Да что ты?! – Я открываю рот в изумлении.
У Джульетты обмен веществ как у гонщика «Формулы‑1». Ее «проблема» как раз в том, чтобы удержать вес. В то время как Мел, стараясь похудеть, курит как паровоз и жует резинку, Джульетта может тоннами поглощать калории, оставаясь при этом стройной как статуэтка. Даже не верится, чтобы Анастасия сказала такое.
– Ну, по крайней мере, мне так послышалось, – мурлычет Мел.
Три часа спустя, уютно устроившись на лиловом диванчике, я пересказываю, – ненавижу неловкое молчание! – эту последнюю сплетню какому‑то очень любезному молодому человеку на вечеринке у Энди. Он представился как Джонти и теперь притворяется знатоком балета. Джонти осыпает меня градом коварных вопросов, после чего куда‑то поспешно исчезает. Похоже, я ляпнула что‑то не то . Озираюсь по сторонам и замечаю Энди, оживленно беседующего с коренастым, мускулистым парнем, упакованным в куртку с надписью «ФБР». Наверняка какой‑нибудь детектив. Перекатывая вино в бокале, углубляюсь в изучение брошюры со списком песен для караоке. Сколько б я ни выжидала на улице, вертя в руках сотовый телефон, я всегда почему‑то первой являюсь на все вечеринки. Думаю, я заразилась этим от Сола.
– Натали.
Поднимаю глаза. Энди машет мне рукой, подзывая. Ослушаться вряд ли удастся, хотя можно было изобразить губами удивленный вопрос: «Я ?» и не двигаться с места. Без сомнения, загар ему очень идет, но рубашка явно подкачала: такое впечатление, что ее слепили из обрезков занавески.
– Что это ты такого сказала Джонти, что он тут же сбежал?
– Уметь надо, – отвечаю я.
Энди не понимает юмора. Но улыбается во весь рот и спрашивает, не хочу ли я чего‑нибудь выпить.
– Познакомься с Робби, Натали.
«Фэбээровец» стискивает мою руку.
– Натали – большая подруга моей сестры, – объясняет Энди, пока кровь медленно возвращается к моим пальцам. – А Робби – мой ма‑а‑аленький дружок.
Робби закатывает глаза.
– Хиляк просто завидует моему мышечному тонусу.
Энди презрительно хрюкает.
– Завидую? Да у тебя ручонки как у моей бабушки!
Стараюсь сдерживать улыбку, пока Энди не отходит поздороваться с другими гостями.
– Я так понимаю, вы нам сегодня споете? – интересуется Робби.
– Да я бы с радостью, – отвечаю я. – Нет, правда. Но все же я не настолько жестокая.
Робби смеется.
– Если хотите, мы могли бы спеть дуэтом. Мой голос настолько отвратителен, что отвлек бы внимание от вашего. Можно выбрать что‑нибудь простенькое. Как насчет «Богемской рапсодии»?
Наступает моя очередь смеяться. Я на фут выше Робби, так что мне очень хорошо видно его макушку, где на пять фолликулов приходится один волосок. И пусть он далеко не красавец, но в нем есть что‑то притягательное.
– Что вы думаете об этом? – говорит он, порывшись в кармане и извлекая оттуда маленькую вещицу бледно‑зеленого цвета. – Подарок для Энди. Чтоб повесил в машине.
Выражаю свое восхищение. Робби улыбается.
– Издеваетесь? Это ж флуоресцентная Дева Мария – жуткая дешевка!
Как выясняется, Энди и Робби давно соревнуются друг с другом, кто из них подарит другому самый отвратительный подарок. У Энди скопилась уже целая коллекция: четыре фарфоровых пастушки, мемориальная доска, детеныш‑инопланетянин в баночке и ваза из граненого стекла, украшенная золотистой фольгой. А Робби является счастливым обладателем виндзорских часов‑«луковицы», деревянного дверного молоточка в форме дятла, чучела кроличьей головы на подставке, здоровенной пластмассовой зеленой игуаны и металлического добермана‑пинчера в натуральную величину. Я все еще продолжаю смеяться, когда за моей спиной вдруг раздается резкий, противный голос, словно вбивающий гвозди в доску:
– Натали, познакомишь меня со своим другом?
Крепко вцепляюсь в свою улыбку, не давая ей сползти с лица. Франни на вечеринке. Гербицид на цветочной клумбе. Но тут же вспоминаю, что на этой неделе Франни вроде как протягивала мне руку дружбы, а я ее отклонила. Улыбаюсь подобающе ситуации.
– Франни! Я так рада тебя видеть! Познакомься – это Робби, ма‑а‑аленький дружок Энди. А это Франни…
– Близкая подруга сестры Энди, – перебивает Франни.
Робби протягивает ей руку. Он еще не знает, что Франни считает рукопожатие «чисто мужской твердыней», а потому довела свое до такого совершенства, которым можно дробить камень. В ужасе наблюдаю за происходящим. Кому‑то сейчас явно не поздоровится. Наконец Робби скрипит: «Все, сдаюсь!», а Франни хихикает .
– Кому принести выпить? – спрашиваю я, вздыхая с облегчением.
– Мне пинту пива, пожалуйста, – говорит Франни.
– А мне белого вина с лимонадом, – улыбается Робби.
Оставляю их наедине и направляюсь к бару.
– Натали. – Энди преграждает мне путь.
– Энди, – отвечаю я, изо всех сил изображая вежливость.
Он берет меня за руку и отводит в коридор.
– Послушай, – шепчет он. – Я никуда тебя не отпущу, пока ты не скажешь мне, что происходит. Мы с тобой не виделись – сколько? – уже несколько лет, и мне кажется, ты на меня злишься. А за что – не могу понять. Что я такого сделал? Это как‑то связано с тем, что я говорил в машине? Или с Большим Тони?
Энди пытается обработать меня с помощью своей знаменитой улыбки, которая наверняка творит чудеса с его матерью или секретаршей, но мне лично сейчас хочется треснуть его как следует.
– Нет, – отвечаю я сухо. – Никакой связи с Тони. Абсолютно.
– Натали! – В его голосе появляются серьезные нотки. – Что бы там ни было, я готов это выслушать.
«Да не стараюсь я пощадить твои чувства, – буквально воплю я про себя. – Я хочу пощадить свои». Все мои внутренности выворачиваются наизнанку, и я выдавливаю из себя:
– Не бери в голову, хорошо? С днем рождения. В смысле, с возвращением домой. Я рада, что мы снова увиделись.
– И что, никакого приветственного поцелуя? – нагло намекает он.
– Я бы с радостью, но у меня на подбородке огромная гниющая короста, – парирую я. – Боюсь тебя заразить.
– Очень жаль, – вздыхает Энди.
Я изящно переступаю через его ногу и спешу к бару.
Первые же слова, которые я слышу, вернувшись на свою первоначальную позицию: «Балетный пуант – это не что иное, как фаллос». Вся напрягаюсь. Балет – еще один смертный грех, в котором меня постоянно обвиняет Фанни.
– Надо же, а я и не подозревал, – говорит Робби. – Выходит, поэтому моя мама так помешана на балете?
Перестаю дышать. Франни взрывается хохотом.
– Вы, как я слышал, эксперт в этом деле. Что вы об этом думаете? – обращается ко мне Робби.
Очень осторожно отвечаю:
– Я понимаю, что хочет сказать Франни. Классический балет действительно пробуждает чувства, но при этом остается абсолютно бесполым. Это напряженность и подтянутость. С центром тяжести где‑то в верхней части груди. Тогда как современный танец больше сфокусирован на, ммм, тазовой области.
– Напряженность! – кивает Франни. – Exactement![14]Балерина – это всего лишь напряженный, стоячий фаллос, которым мужчина манипулирует в свое собственное удовольствие!
Оглядываюсь по сторонам в надежде на спасение и с облегчением замечаю, что прибыли Бабс с Саймоном. Бабс вся сияет, будто подсвечивается изнутри. В лучах цветомузыки ее локоны играют голубым и зеленым. Принимаюсь махать ей, но именно в этот момент официантка тычет мне в ребра подносом с нарезанной пиццей.
Отрицательно качаю головой. Франни берет кусок со словами:
– В чем дело, Натали? Боишься, что пупок на пять минут отлепится от позвоночника?
Я смущаюсь.
– Просто не люблю чеснок.
И мне не хотелось бы встретить Криса дыханием, которым можно завести реактивный самолет.
– Так вы, значит, акушерка? – вежливо интересуется Робби у Франни. – Я восхищаюсь людьми, занимающимися этим делом.
Выражение ее лица смягчается.
– В самом деле? – говорит она. – Что ж, приятно слышать. Порой эта работа бывает ужасно неблагодарной. Люди начинают орать на тебя, когда ты, выбиваясь из сил, стараешься им же помочь. Я всегда радуюсь, когда муженек пациентки падает в обморок – по крайней мере, перестает путаться под ногами. Беда только в том, что у нас постоянная нехватка персонала, не говоря уже о вечной суете, духоте и вони; так что поневоле перестаешь чему‑либо удивляться; но все же… ой, привет!
Посмотрев сквозь меня, Энди тащит Франни за собой: петь вместе с Бабс песенку Синатры. Поскольку вещица является предупреждением всем женщинам не торопиться выходить замуж, я делаю вывод, что у Франни все же есть какое‑то чувство юмора, хотя меня им она так ни разу и не побаловала. Для меня Франни – это чертополох, колючий и мрачный. Она всегда была такой. Еще со школы – с тех самых пор, как началось наше соперничество за дружбу с Бабс. (Когда нам было по двенадцать, в классах стояли двухместные парты. И эти парты становились причиной многих горестей.) Бабс считает Франни грубоватой, но преданной. Серьезным человеком, с которым можно заниматься конкретными вещами: ходить на выставки, посещать разные дискуссии; человеком, который никогда не выделывается и всегда под рукой.
Франни же восхищают Бабс ее сила и бесстрашие. Однако я и Франни – это два полюса магнита, вечно отталкивающиеся друг от друга. Мы, конечно, стараемся хоть как‑то ладить друг с другом, но я все равно считаю ее нахальной и где‑то даже побаиваюсь. В свою очередь, Франни считает меня женщиной, достойной всяческого осуждения. В день, когда нам выдали дипломы, я надела черные туфли на «шпильках», обтягивающую мини‑юбку, влила в себя почти целую бутылку «Адвоката» и отправилась шляться по окрестным барам в компании с Кэти, моей сокурсницей и собутыльницей (которая, в свою очередь, накачалась розовым «ламбруско»), приставая ко всем парням, попадавшимся по пути. С тех пор мои вкусы, как в одежде, так и в напитках, значительно изменились, но Франни – подобно большинству людей, знающих тебя с детских лет, – так и продолжает судить обо мне по моему прошлому. Время от времени она предпринимает попытки заняться моим обучением, подсовывая разные книжки: то Сюзи Орбах, то Эрику Йонг, то – «феминистка тебе под стать, Натали» – Наоми Вульф, и тогда я начинаю замечать в ней какие‑то проблески доброты. Хотя, как правило, ее мнение насчет меня однозначно: «пропащая женщина».
– И все‑таки откуда ты знаешь Энди? – спрашиваю я Робби.
– В колледже познакомились, – отвечает он с улыбкой. – А вы, я полагаю, знаете его через Бабс?
– Не совсем так, – отвечаю я. – Энди дружил с моим братом, и с сестрами они практически не общались. Они скорее стали бы играть с атомной бомбой, чем с нами. Позже, когда мы повзрослели, он поступил в университет, работал в Сити, а потом куда‑то уехал, кажется, в Олдершот? В общем, с тех пор мы с ним практически не виделись. Я знаю, что у него была подружка, что они вместе жили какое‑то время, а потом он уехал в долгое путешествие, после того, как Саша, э‑э…
– Его бросила, – помогает мне Робби. – Да‑да, Саша, запутавшаяся девчонка.
– Вот как? Я‑то с ней никогда не встречалась. Знаю только, что Бабс она очень нравилась. Забавно, правда? Живет себе человек, который вот‑вот станет членом твоей семьи, а потом пара расходится, – и человека вроде как и нет больше.
Робби согласно кивает.
– Кажется, я видел ее на днях, – говорит он.
– Сашу?
– Я как раз ехал на мопеде, – отвечает он. – А она переходила дорогу. На Кенсингтон‑стрит.
– Это же недалеко от моей работы, – вскрикиваю я.
Есть у меня такая дурацкая привычка: цепляться за вещи, которые ну никак нельзя назвать совпадением. Жалкое выражение моей отчаянной потребности слиться со всем остальным миром. К примеру, встречаю я в метро человека с черным зонтиком, – и мне тут же хочется хлопнуть его по плечу и радостно воскликнуть: «Просто невероятно! Какое совпадение! У меня точь‑в‑точь такой же зонтик».
– Да, точно, – говорит Робби. – А вы никогда не хотели стать балериной?
Хихикаю.
– А что, разве похоже? Действительно, в четыре года была у меня такая фантазия. У балерин же такие милые платьица!
Мы оба смеемся, и тут кто‑то постукивает меня по плечу. Бабс. Наконец‑то подошла.
– Привет, Нэт. Привет, Робби. – Затем снова мне: – Беру свои слова обратно. Твой принц уже здесь.
Поворачиваю голову так стремительно, что слышен хруст шейных позвонков. Господи, Крис! Моя мечта в короткой дубленке, поношенных джинсах и кроссовках. Он о чем‑то беседует с Саймоном. Радостно улыбнувшись Бабс, мчусь к нему.
– Принцесса! – говорит Крис, тычась носом мне в шею. И затем, отдернув голову назад: – Что это ты сделала со своим подбородком? Похоже, будто подралась с газонокосилкой.
– Скорее уж: что это ты сделал с моим подбородком? – отвечаю я вопросом на вопрос.
До него начинает доходить.
– Но оно ведь того стоило, а, красавица? – ухмыляется Крис. – По крайней мере, тебе не приходится на это смотреть.
У меня подгибаются колени. Прямота – это, конечно, похвально, но я работаю в женском коллективе и еще не привыкла к подобным вещам.
– Тебе срочно нужен допинг, – заявляет Крис, пристально вглядываясь мне в глаза. И тут же добавляет, в ужасе косясь на Энди, блеющего фальцетом под Дион Варвик:[15]– Валим отсюда. Неужели такое может нравиться? Меня лично от них тошнит! – Он тащит меня к выходу. – Смотаемся к одному парню. Тут рядом.
Мое сердце танцует джигу. Он хочет познакомить меня со своими друзьями! В переводе на язык среднего класса это все равно, что быть представленной его родителям. Похоже, я ему действительно нравлюсь.
– А как его зовут? – интересуюсь я полным счастья голосом.
Крис бросает на меня озорной взгляд. И говорит:
– Ну, все корешки зовут его Чазом.