ЛЮБИТЬ ИЛИ ВОСПИТЫВАТЬ? 13 страница
Мужчина улыбнулся и отрицательно помотал головой, а женщина вздрогнула.
– Это фотоконкурс, где фотографируют крыши, – объяснила я. – Все его лауреаты, кроме вашего сына, профессиональные фотографы. И подумайте: может быть, вы сможете помочь Стасу в организации музыкальной группы?
Придя домой, я достала из сумки клочок бумаги, включила компьютер и набрала записанный на листке адрес сайта. Нашла фотографии-победительницы.
…Лохматый подросток, похожий на Стаса, стоит на самом краю крыши, вполоборота к зрителю. Вниз от его кроссовок, в темноту, уходит типичный петербургский двор-колодец. А за домами, над Невой и Петропавловкой, восходит такое же лохматое юное солнце. Подросток легко и весело протягивает к нему раскрытые ладони, и благодаря какому-то неведомому мне фотоэффекту кажется, что солнечные лучи дружественно соединяются с его руками…
Конрад Лоренц и зависимость от социальных сетей
Однажды, в один из понедельников, у меня выдался «день компьютера»: все семьи, пришедшие на прием в этот день, обратились ко мне по поводу того, что они с легкой руки журналистов называли компьютерной зависимостью своих детей.
Говорят, понедельник – день тяжелый. К концу того приема я готова была согласиться с этим утверждением.
Проводив последнюю семью, я села в кресло и глубоко задумалась. Действительно зависимость? Тогда я, скорее всего, вообще ничем не могу им помочь – ведь я фактически не работаю ни с одним из видов зависимостей, стараясь быть честной и максимально убедительно отсылая людей к профессионалам по этим вопросам – наркологам. Но куда же мне послать тех, кто вот только что был у меня на приеме?
Все родители единодушно жаловались, что их чадо проводит у компьютера, играя в игры или общаясь в социальных сетях, все свободное время. Если не дергать, будет сидеть всю ночь, а утром не сможет встать и пойти в школу или в институт. В основном мальчики и юноши, но была и одна девочка – уже целый год она мышка в какой-то сетевой игре, ищет там виртуальный сыр и приносит его в норку. В основном родителей, как ни странно, волнует не сегодняшнее состояние детей, а что же будет дальше.
Чадам – от двенадцати до двадцати одного года. Все они, кроме одного, не видят никаких проблем, говорят, что все проблемы только у родителей, и жалобно или, наоборот, агрессивно просят, чтобы от них отстали. Единственный, кто идет не в ногу со своим поколением, пятнадцатилетний и на вид самый умный из всех, как будто бы понимает, что тут что-то не то, и задает мне встречный вопрос:
– Ну хорошо, допустим, я начну с этим бороться. А что потом, взамен? У меня нет и не было никаких способностей или таких уж увлечений – рисованием, там, или спортом, или марки собирать. Учеба в школе меня тоже не особо интересует. Что ж мне, отказаться от того, что интересно, начать делать то, что неинтересно, и стремиться – к чему? Так сложилось, что сеять хлеб я, скорее всего, не буду, писать интересные для всех книги – тоже. Так что же? Как хотят родители – пойти в институт, который мне неинтересен, и годами стараться стать старшим инженером или старшим менеджером чего-то не особо кому-то нужного? Так вы и вправду хотите, чтобы я немедленно этим воодушевился и перестал в компьютер играть?
– Я подумаю об этом, – пообещала я.
– Тогда я еще приду, – пообещал он.
Проблема, безусловно, есть, продолжала думать я. Но что это, собственно, за проблема? Большинство зависимостей – это все-таки биохимия. Здесь как будто бы ничего такого нет. Или я просто мало об этом знаю? Если сказать честно, то да. Мне не только неизвестны результаты научных исследований этой проблемы (если таковые существуют) – я даже толком не знаю, что собственно там происходит. Там, внутри электронных сумерек, там, куда, как бабочки на огонь, летят мои подростки… Но я исследователь или где?
Моя дочь за несколько минут насоздавала мне страничек во всех основных и доступных на тот момент социальных сетях. За несколько дней в них проявились мои давно забытые одноклассники, женщина, с которой я будто бы вместе отдыхала в пионерском лагере (я ее не вспомнила), и коллега, с которым я когда-то работала в одной лаборатории (теперь он жил в Штутгарте). Я всем честно ответила: привет-привет! У меня все нормально, а у вас? Прочитала ответы, по запросу включила их «в друзья» и подумала: что же дальше? Дальше – ничего.
Сетевые игры оказались мне, в общем-то, не по мозгам, но я успела приблизительно понять, что там происходит и каковы мои как игрока возможности. Спасти мир и еще общение с соратниками по спасению – приблизительно такое же, как «Вконтакте».
– Ну что, вы все поняли? – мой пятнадцатилетний исследователь-единомышленник снова, теперь уже самостоятельно, записался ко мне на прием.
– Не могу сказать, что все, но кое-чего слегка прояснилось, – осторожно сказала я.
– Что же? – он жадно вытянул тонкую шею, и я увидела, что ему действительно интересно. Все это время он и сам напряженно думал в заданном направлении.
– Во первых строках письма, – быстро сказала я. – Ты, скорее всего, действительно не будешь сеять хлеб и писать романы. Но в тебе очень жив исследовательский инстинкт, ты хочешь понять, в условиях схождения на ваши головы информационной лавины ты способен сопоставлять и группировать факты и явления, это дорогого стоит. Это – путь, и мы к этому еще вернемся.
– Правда? Вы это вправду говорите или чтобы так… лечите меня? – мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. Господи, неужели с ним вообще никто никогда не говорил о нем самом?! – Так что же там с соцсетями? – он справился с собой, захлопнул раковину и снова стал обычным подростком – в меру закрытым и отчужденным.
– Знаешь, был такой философ и исследователь – Конрад Лоренц, – сказала я. – Он фактически придумал науку этологию, исследующую поведение животных, и в числе прочего он изучал поведение серых гусей…
Мальчик понимающе улыбнулся, и я увидела, что не ошиблась: он никогда не слышал о Лоренце, но умеет сопоставлять и уже думает в том же направлении, что и я.
– Летом, во время гнездования, гуси живут большими колониями – они гнездятся на земле, и вместе им легче оборонить яйца и птенцов от хищников. Еды там в избытке, конкуренции за нее практически нет. Гуси кормятся, насиживают яйца, охраняют птенцов, спят, просто гуляют. Если появляется хищник, на него нападают и гонят его всей огромной колонией. Но вот Лоренц заметил у гусей странное поведение. Иногда, без всяких видимых причин, два гуся (обычно самцы) вставали напротив друг друга, поднимались на цыпочки, хлопали крыльями и кричали. Потом снова шли по своим делам. Через некоторое время ритуал той же парой повторялся. Были и другие устойчивые пары. Если к ним пытался присоединиться третий гусь (подходил сбоку и неуверенно взмахивал крыльями), его могли принять, а могли и прогнать. Союз гусей явно не имел ни оборонительного, ни сексуального, ни даже иерархического значения. Лоренц назвал наблюдаемое им явление ритуалом совместного крика у серых гусей и даже дал ему приблизительный перевод: «Ты здесь? – И я здесь! – Ты как? – И я так же! – Мы вместе, и это здóрово!»
– Вау! Да это же общение «Вконтакте»! – воскликнул мой смышленый мальчик. – Один в один! «Ритуал совместного крика»! Накопление френдов. Серые гуси, кто бы мог подумать!.. Так зачем им это?
– Ты сам ответь.
– Я думаю, просто для уверенности. Неодиночества в общей сети гусей, среди гусиной толпы.
Я демонстративно зааплодировала. Мальчик покраснел.
– Но почему не дружба в реале? – спросил он.
– Дружба в реале дорого стоит, требует много затрат. Друг может быть навязчивым, злым, неумным, дружбу надо поддерживать, ухаживать за ней, часто о ней думать. «Ритуал совместного крика» много проще.
– А игры?
– Я не смогла их толком исследовать, – призналась я. – Может быть, то, о чем ты уже говорил: желание свершений? Человеку, особенно молодому, хочется совершить что-то конкретное ради чего-то, что больше его самого… Построить, спасти, даже разрушить…
– Герострат, – вдруг сказал мальчик. Помолчал и тихо спросил: – Так что же… пусть оно будет?
– А ты? – спросила я в ответ (хотя обычно этим приемом не злоупотребляю).
– Я – нет! – твердо сказал он, но, подумав, поправился: – Я попытаюсь…
Воплощение добра
– Никому никогда ни до кого нет никакого дела! – парнишка лет шестнадцати, с красивым, но злым и капризным лицом смотрел на меня в упор. – И этого не изменить.
Однако пришел он сам, никого из взрослых не наблюдалось даже в коридоре, что давало надежду на возможность диалога.
Одет дорого и броско, на лице средиземноморский загар, в руке дорогой гаджет. Какая-то ситуационная неудача, сразу предположила я. Возможно, в отношениях. Девушка бросила или даже просто отказала в каких-то его притязаниях. Он привык получать желаемое, разозлился, потом пошатнулась завышенная родительскими возможностями самооценка, запаниковал, видел в фильмах или читал о том, что в таких случаях респектабельные люди обращаются к психологу, и вот пришел.
– Не согласна, – сказала я. – Смотри: матери всегда есть дело до ее детей, сколько бы им ни было лет. Влюбленного, пока длится влюбленность, волнует любая мелочь, касающаяся его возлюбленной. Людям, как правило, очень интересно все касающееся тех, кого они только что облагодетельствовали, хотя это и вполне эгоистическое чувство…
– Да не надо меня лечить! («А зачем же ты пришел, парень?» – мысленно усмехнулась я.) Весь мир – дерьмо! Все врут друг другу и сами себе про хорошее и светлое, чтобы не страшно было и не удавиться сразу. В семье, в школе, по телевизору, в инете… Я сам такой, не думайте, что я не понимаю, считаю, что это другие плохие, а я хороший. Мне тоже ни до кого дела нет. Я девушкам всякие слова говорю, которые, я знаю, они хотят слышать, а потом все забываю. Мы с друзьями вместе тусуемся, поддерживаем друг друга, перед родителями покрываем. А вот моему приятелю что-то стоящее обломилось или получилось у него что-то – так я не то что не радуюсь за него, мне даже неприятно бывает. И им про меня – так же, я спрашивал как-то в клубе, когда все бухие были, знаю…
Я почему-то ярко представила себе этот сеанс клубного психоанализа и спросила:
– Кто еще в твоей семье считает так же, как ты?
– Отец и дед, – моментально ответил парень, как будто заранее готовился к моему вопросу.
– Кто у нас отец и дед? (Уж точно не волшебники, мысленно вздохнула я, вспомнив фильм «Обыкновенное чудо».)
– Отец – бизнесмен. У него все есть, но он все равно все время Россию ругает, говорит, что в этой стране нельзя жить, потому что все ленивые и продажные. А дед сейчас на пенсии, в прошлом был чиновником, а еще раньше – комсомольским вожаком. Он говорит, что на Западе тоже все прогнило и размякло, и его скоро арабы с китайцами и прочие цветные сожрут, и зря Россия по западному пути пошла, потому что идти по нему, в сущности, некуда, надо было империю в кулаке держать…
– Так. Чудесно. А мама с бабушкой?
– Бабушка все время на кухне – еду готовит, у нас в доме просто культ жратвы, самым частым их вопросом ко мне всегда было: «Вовочка, ты кушать хочешь?» А мама – она у нас приезжая из Стерлитамака. Отец на ней по расчету женился: решил, что приезжие – они менее капризные, и, по его словам, не прогадал ни разу. Она последние два года, как сестра замуж вышла и во Францию уехала, а я стал самостоятельный, все вышивает крестом такие картины по образцам… Вы правильно сказали, матерям есть дело, она иногда хочет со мной поговорить, но я совсем не понимаю, о чем бы это…
Да, я ошиблась во всех своих предположениях и теперь искренне сочувствовала парню.
– Не думайте, я вижу, что вам тоже сказать нечего. Я вас не виню, потому как что тут скажешь? Вы, наверное, думаете: чего ж он пришел? Это я вам объясню. Я раньше много книжек читал и года четыре назад, маленьким еще, прочел вашу «Гвардию тревоги». Там, где про ребят, которые всем помогали. И я тогда поверил почему-то, даже значок аларм-гвардейцев на выставке взял и носил, как у них. А потом понял и сейчас вижу: все вранье, и вы врете (не мне даже сейчас специально, а и себе тоже, когда книжки пишете). Так же, как все. Но я вот не хочу, понимаете? Не хочу всю жизнь врать, не хочу крестиком вышивать, не хочу говорить красивые слова, в которые не верю, не хочу жить в стране, в мире, где все равнодушны друг к другу и только притворяются, не хочу жить вообще… Но вы не думайте, вы тут ни при чем совсем, это я вас так в инете нашел, на всякий случай, можно считать, попрощаться с детством… и вообще – попрощаться…
Что у меня есть для него? Я растерянно оглядывалась по сторонам, пытаясь хоть за что-то мысленно зацепиться. Игрушки для малышей на полках, картинки и пособия от логопеда, столик и стульчики, расписанные под хохлому… Под столом банка с насекомыми-палочниками, которых мне подарил разводящий их у себя дома мальчишка. Нету даже моей книжки про аларм-гвардейцев, которая могла бы послужить якорем. Я очень хотела, но никак не могла разозлиться на его идиотизм. Потому что на адреналине еще можно что-то быстро сообразить и предпринять (стрессовая мобилизация). Но вот на панике… А я, если сказать честно, в какой-то момент просто запаниковала. Потому что видела отчетливо: вот сейчас он встанет и уйдет, уже встает… Куда он пойдет, что сделает? Скорее всего, это просто истерическая демонстрация. А если нет?! Что если он действительно нашел меня в интернете, чтобы попрощаться с детством и… со всем остальным?
– Владимир, ты придешь еще?
– Нет, спасибо. Удачи вам и творческих успехов!
– Сядь сейчас! – рявкнула я, наконец-то сумев разозлиться (естественно, на себя). Парень от неожиданности упал на стул. – Ты прав, на каком-то уровне никому нет никакого дела. Но есть еще материальный мир, единственный данный нам в ощущениях. И смотри, смотри, какая штука: в нем воплощается только добро! Люди могут быть какими угодно – злыми, жадными, глупыми и противными, но они берутся за дело и всегда воплощают лучшее, что в них есть. И в этом твое и мое спасение. Смотри сюда: вот обои на стене – кто-то где-то придумывал эти цветочки, пытался их расположить покрасивее. Представил его или ее, как он сидит и думает? Потом кто-то наклеивал их сюда, строил детскую поликлинику, чтобы дети сюда приходили и лечились. А вот столик. Хохлома, ручная работа. Художник сидел с кисточкой и рисовал вот эти ягоды, эти золотые листочки. Видишь его? Может, он был пьяница и жене изменял, но воплощается только добро, и в тысяче детских садиков и поликлиник стоят его столики и стульчики. А вот ящик с игрушками. Каждую из них придумывали, рисовали, проектировали, вкладывали воображение, старались, чтобы было оригинально, красиво, полезно и по-доброму. Это же для детей… А вот мой блокнот для записей. Кто-то выбрал для него картинку и сделал так, чтобы листочки ровно и удобно отрывались…
– А зло? Его же много, – подавшись вперед вместе со стулом, спросил Владимир.
– Зло никогда не воплощается. Оно способно только к развоплощению уже имеющегося. Но потом снова приходит добро…
– То есть вы хотите сказать, что все равно, какой я, но если я, например, честно пеку булки или расписываю чашки, я воплощаю лучшее во мне…
– Конечно!
– И все равно кем стать?
– Тебе правильный ответ или честный?
– Конечно, честный!
– Я думаю, все равно кем, лишь бы не чиновником.
– А почему?
– Мне кажется, они как-то изначально исключены из этого воплощательного круговорота. Потому у них и зарплаты такие большие, и свой круг, и привилегии, что работа ужасная. Мне думается, это справедливо. Они же только здесь и сейчас. А убрали его из круга – и все: его меньше осталось, чем художника по столикам.
– Я никогда не слышал, чтобы кто-то так про чиновников думал, – рассмеялся Владимир. – Но… нас всегда окружает только воплощенное добро… Это, пожалуй, здорово! Я подумаю…
– Не забывай, в материальном мире есть еще природа со всем ее несказанным совершенством. Мы не знаем, кто и как это создал, но оно воплотилось просто офигитительно. Стоит жить только для того, чтобы видеть закаты…
Последняя фраза была явно лишней! Слишком сопливо и прямолинейно. На лице парня появилось сомнение…
– Вот! – я достала из-под стола банку с палочниками. – Я, пожалуй, подарю тебе одного на память о нашем разговоре. Он ест дубовые, малиновые листья, традесканцию или гибискус, и еще надо раз в день опрыскивать банку водой. Его можно брать в руки, он не против. Отряд привиденьевые…
– Привиденьевые?! – снова засмеялся Владимир. – Ух ты, какой прикольный! Какое странное воплощение… Но мне нравится.
Потом мы с Володей встречались еще несколько раз. Прочие наши разговоры были куда менее драматичными, чем первый. Палочника назвали Каспером, он акклиматизировался хорошо и стал любимцем всей семьи. Чтобы Касперу не было одиноко, на Кондратьевском рынке Володя купил ему большой аквариум и еще двух друзей. Палочникам как будто бы не очень нужны друзья, но я не стала говорить об этом парню. К тому же, как мне прекрасно известно, я могу и ошибаться…
Эмпатка
– Тошнота, головная боль, астматический синдром, боли в животе, в ногах, поносы, запоры, дискинезия желчевыводящих путей, обмороки, онемение… – женщина закончила перечислять симптомы своей дочери (мне показалось, что сам список не кончился, просто она решила, что на первое время хватит – я не смогу все сразу запомнить) и протянула мне толстую папку. – Вот, здесь результаты обследований.
– А где же сама Альбина?
– Она больше не хочет ходить к психологам. Они думают, что она чуть ли не симулянтка. Но я-то знаю свою дочь лучше, чем все врачи и психологи вместе взятые. Она реально страдает. Но при этом всегда чувствует состояние другого, готова посочувствовать, помочь…
– Так. У психиатра были?
– Да. Он прописал таблетки, от которых Альбине стало просто чудовищно плохо.
Значит, депрессии у нее нет. И на том спасибо. Истерический невроз? Но психологи, да и психиатр должны были бы при такой истории вопроса без труда его диагностировать. Да и слова матери о сочувствии… Не совпадает, ведь истерики всегда эгоисты и настроены только на себя. Я перелистала бумажки в поданной мне папке.
– Что ж, к психологам Альбина ходить отказывается, а на малоприятные обследования соглашается?
– Да. Тут есть один момент, который, наверное, важен. Альбина всегда много болела и, может быть, поэтому с пяти лет хочет стать врачом. Собирается поступать в мединститут, очень серьезно изучает биологию, читает соответствующие книги, смотрит фильмы…
– Сериалы про врачей смотрит?
– Все, что есть, даже на английском языке. Потом уточняет в интернете, если что-то не поняла по медицинской части.
– «…И нашел у себя все, кроме воды в колене и родильной горячки»! – радостно процитировала я Джерома К. Джерома. – Сериалы о больницах исключить категорически. Интернет ограничить, только «Вконтакте», «Одноклассники», фейсбук и прочая подобная мура. Телевизор – только МТV, юмор и латиноамериканские сериалы. Насильно таскаете ее в гости, в кафе, за город, устраиваете домашние спектакли и семейное вечернее чтение классики (Чехова, Булгакова, Вересаева исключить, они врачи). Внимательно наблюдаете за симптомами. Должно полегчать. Приходите ко мне через две-три недели с результатами.
Альбина – стройная девочка с ровной челкой и умными, внимательными глазами.
– Мы все сделали, как вы сказали. Но результатов – увы! – никаких.
– Альбина сразу согласилась на эксперимент?
– Даже заинтересовалась. Видите, в этот раз пришла вместе со мной.
– И что же – совсем-совсем никаких результатов? – уточнила я. – Подумайте внимательно. Может быть, стало даже хуже? Или симптомы как-то изменились?
– Нет, вроде ничего такого… – мать отрицательно покачала головой. – Смотрите сами: тошнота и боль справа во вторник, когда мы были в гостях у бабушки Клавы, обморок после «Жизели» в четверг, давление и менструация не вовремя вечером в субботу, когда у нас дома была вечеринка для одноклассниц…
– У бабы Клавы есть какие-то проблемы с желудочно-кишечным трактом?
– Да, ей вырезали желчный пузырь. А что, вы думаете, это наследственное?
– Я могу поговорить с Альбиной без вас?
– Разумеется! Я подожду!
– Не надо, с вами я уже сегодня не успею. Придете ко мне завтра вечером. Вот, я вас записала.
– Если сегодня в серии «Скорой помощи» массовая травма, например, у всех ожоги, то что с тобой будет к вечеру или к утру? – спросила я у Альбины. – Зуд? Покраснение кожи? Повышение температуры?
– Может быть…
– А если у пациента доктора Хауса рак легких? Кашель? Затрудненное дыхание?
– Вам тоже нравится доктор Хаус? А вы помните, как он?..
– Нет. Не нравится. Посмотрела несколько серий – и не смогла дальше.
– Но почему?! – девочка явно разочаровалась во мне. – Он всегда говорит, что думает, и у него такие глаза…
– Да он похож на какую-то дурацкую пародию на Христа! – с сердцем сказала я. – «Я вас тут всех спасаю, и поэтому все ваши правила не про меня писаны».
– Гм… – Альбина задумалась, потом усмехнулась. – Я с этой стороны не смотрела. А ведь и правда – что-то есть… И как он там с этими учениками ходит и все время над ними издевается…
– Альбина не симулянтка, – сказала я матери. – Она эмпатка. По-видимому, это ее врожденная особенность. Считывает проблемы других людей, и они отражаются в ней, как в зеркале. Только зеркалу не больно… Ей можно помочь. Для этого надо загрузить по максимуму ее мозг. Закон Ломоносова – Лавуазье: если где-то что-то прибавится, то где-то что-то непременно убавится. Сейчас у нее девятый класс. Какая-нибудь замороченная спецшкола на десятый-одиннадцатый…
– Спецшкола?! Но Альбина и в обычной школе учится весьма средне. Только по химии, биологии и литературе у нее пятерки.
– Я разговаривала с ней. Поверьте мне, Альбина очень умна. И, в отличие от большинства, умеет выбирать. К тому же ее суперэмпатия – это жуткая энергетическая воронка, она очень много тратит на это.
– Она не согласится.
– Согласится. Мы подадим это как научный эксперимент. Проблема, методы, материалы, рабочая гипотеза, протокол исследований… Ей понравится.
Спустя полтора года.
– У меня все в порядке. Здоровье намного лучше. Учиться в гимназии интереснее, чем в моей старой школе. Но я хотела поговорить с вами о профориентации.
– Я рада тебя видеть, Альбина. Ты больше не хочешь быть врачом?
– Очень хочу – в том-то и дело. Медицина – это именно то, что меня всегда интересовало и интересует сейчас. Но получается, именно это мне и противопоказано?
– Плохая новость: работать непосредственно с пациентами для тебя действительно опасно. Хорошая новость: есть научная медицина, созданная как будто специально для тебя. Прокладывать новые пути. Изобретать новые лекарства. Теория и философия медицины. Этому учат на медицинском факультете нашего университета.
– Плохая новость… хорошая новость… Вы говорите прямо как доктор Хаус, хоть его и не любите! – рассмеялась Альбина. – А про медицинский факультет я обязательно подумаю.
Не бойся
– Мне страшно, – с запинкой признался высокий, длинноволосый, чуть прыщавый юноша лет шестнадцати, в одиночку пришедший ко мне на прием.
– Что случилось?
Я отнеслась к его заявлению с большим вниманием. Возраст почти нормальных детских страхов, связанных с пробуждением фантазии и недостаточностью информации о мире, для него давно миновал. Подростков обычно характеризует скорее туповатое бесстрашие и недостаточность прогностического мышления. Они проделывают очень опасные вещи, ввязываются в сомнительные мероприятия, почти не задумываясь о последствиях. Если мой посетитель боится настолько, что счел нужным самостоятельно обратиться к специалисту, значит, дело достаточно серьезно. Мне очень хотелось думать (отсюда и мой вопрос), что мы имеем дело с ситуационным страхом, с которым можно работать, разрешая саму ситуацию: рассорился со сверстниками, запутался в долгах, и ему угрожают, критически запустил учебу, не поставив родителей в известность… Альтернативой этим малоприятным, но, в общем, нормальным подростковым событиям мне виделась психиатрия. Возраст для первой манифестации, увы, самый тот.
– Да ничего не случилось, в том-то и дело, – уныло сказал назвавшийся Максимом подросток, усиливая тем самым мои худшие подозрения.
– Расскажи о себе, о своей семье, – попросила я, хватаясь за свой стандартный пучок соломы: может, кто-то из родителей опасно болен? Может, тяжелый развод? Чувство вины за что-то, которое он по юношеской неопытности сердечной жизни принимает за страх?
– Нормальная у меня семья, – сказал Максим. – Папа, мама, бабушка, дедушка. Еще кот есть, порода – невский маскарадный. Я учусь в десятом классе. Еще дополнительно занимаюсь французским и испанским языками. Окончил музыкальную школу по классу валторны.
– Как с учебой?
– Так себе. То есть я без троек учусь, но мог бы, наверное, лучше. Можно сказать, что ленюсь.
– Есть друзья?
– Наверное, есть. Из школы, и еще. Мы хотели музыкальную группу организовать, но у нас пока не получилось…
Так. На фоне полного благополучия – семья, школа, увлечение музыкой, языки – он боится настолько, что пришел ко мне. Теперь надо было спрашивать уже непосредственно про страх. Но мне было… страшно.
– Максим, чего или кого ты боишься?
– Да я сам не понимаю. Потому и пришел к вам. Мы с мамой у вас когда-то уже были, давно, она спрашивала, в каком направлении меня развивать…
– Родители тебя сильно «развивали»? – ухватилась я (может, просто переутомление, ведь школа Максима считается одной из самых сильных в городе?).
– В общем, да, – усмехнулся юноша. – Но я не особо против, и музыка, и языки мне нравятся.
Опять мимо. Что же тут такое?
– Я, бывает, боюсь по улицам ходить, – тихо сказал Максим. – И с незнакомыми людьми разговаривать. Они кажутся мне… опасными, что ли?
– Что они могут сделать? – быстро спросила я. Восемь лет в музыкалке, четыре языка, перегрузка в школе, четыре амбициозных взрослых человека на одного парня… Обсессивно-компульсивные неврозы лечатся. Лишь бы это оказался реальный страх перед реальными людьми, открытыми пространствами, закрытыми пространствами…
– Я тут в прошлом году решил сделаться панком, – совершенно неожиданно сказал Максим. – А потом еще немножечко эмо. Я подумал: хоть кто-то свой будет, не так страшно… Но у меня чего-то не получилось…
Все мои построения рассыпались, как карточный домик. Повеяло экзистенциальными вопросами. Почему я не подумала о них раньше?
– Ты боишься одиночества в мире?
– Вы знаете, наверное, да, – оживившись, кивнул головой Максим.
– Но откуда оно берется в твоем случае? У тебя есть семья, друзья, приятели, разделяющие твои увлечения… Как получилось, что никто из них не стал «своим»?
– Они всегда говорили: не будь как все, не иди в толпе, это пошлость… Я сначала им верил, а потом, наоборот, захотел со всеми, но не смог…
– Они – это родители, семья? – уточнила я.
– Да.
– С этого места давай подробней.
С раннего детства Максиму объясняли: есть «мы» и есть «они». «Они» смотрят тупые программы по телевизору, безвкусно одеваются, слушают попсовую музыку, пьют пиво и водку, едят вредный фастфуд, учатся в дворовых школах, без толку шляются по улицам и вечерами сидят на скамейках, болтая ни о чем с обильным применением ненормативной лексики. Если «они» читают, то комиксы или «жвачку», если смотрят кино, то американское и тупое, если ходят на концерт, то каких-то ужасных, бездарных певцов и групп. Работа у «них» всегда нетворческая, и «они» ее не любят. «Мы» – творческие люди, слушаем хорошую музыку и читаем хорошие книги, в свободное от творческой работы время смотрим хорошие фильмы и спектакли, посещаем филармонию, телевизор почти не включаем – там одна пошлость. Едим полезную еду, одеваемся со вкусом, дружим и общаемся с такими же, как «мы», а с «ними» у нас нет ничего общего.
– Так вот, все это неправда, – заключил Максим.
– Это трусливое вранье, – усилила я.
– Точно! – обрадовался подросток. – Дедушка, если разозлится, не дурак матом сказать, папа иногда тайком в «Макдональдс» заходит, я видел, мама Донцову в ящике стола держит и читает, а бабушка, когда никто не видит, любит ток-шоу по телику посмотреть.
– И ты…
– Я научился презирать «их». Но никакого «мы» – как бы своих – так нигде и не увидел. Мои одноклассники интересуются тем же, чем «они» в описаниях моих родителей, – компьютерные игры, гаджеты, музыка, шмотки, энергетики. Да, почти все ходят в театры, в музеи… И что? Мне страшно, когда я думаю, что «они» тоже меня презирают, и я остался один, как тот негр с собакой в фильме о конце света… Я попробовал с неформалами, они вроде все вместе против других, но там у меня тоже не вышло. Я, если честно, запаниковал. Я не хочу так жить…
– Боже мой… – сочувственно вздохнула я. Парень-то оказался умнее, честнее и чувствительнее большинства сверстников и даже взрослых. Экзистенциальные вопросы… Я не люблю о них говорить. Но здесь деваться некуда, придется.
– Твой страх на самом деле не твой. Это твои родители боятся мира, отгораживаются от него. Ты не можешь их переделать, но вполне можешь идти своим путем. Они же тебя, в сущности, этому и учили – не иди вслед. Твой опыт с панками и иже с ними не удался потому, что там все основано на той же схеме, которую ты уже перерос: «мы» (хорошие) объединяемся против «них» (плохих).