Посвящаю детям давней войны 19 страница
Здесь же все спокойно. Дисциплина у пленных немцев - железная, сами собой командуют. О разного рода подлостях не может быть и речи. Ну а уж о побеге и говорить не стоит. На родину по воздуху они улететь все равно не могут, а России, тем более самой злобной ее части - Сибири они боятся даже больше, чем всех караульщиков вместе взятых. Бежать может лишь тот, у кого есть надежда на чью-то помощь или хотя бы сочувствие. Но лагерь пленных от их родины отделяют тысячи верст, населенные чужим, страшным народом, среди которого друзей не найдешь. Поэтому лучше оставаться за колючей проволокой - тут хоть скверно, но все-таки кормят. Еще валенки и шапки иногда выдают, чтоб насмерть не замерзли.
Когда Сережа впервые увидел пленных, ему стало неловко от своих же мыслей. Он усомнился, что вообще была война со всеми ее подвигами. Разве нужен какой-нибудь героизм, чтобы справиться с этими тощими, жалкими людьми? Их же всех можно побороть одним-единственным пальцем! Может ли внушать кому-нибудь страх их потрепанная линялая форма с выцветшими нашивками?!
Но само нахождение этих людей в Богом забытом месте говорило о том, что война была. Сереже оставалось только дивиться тому, как может измениться человек, причем не по своей воле, а по чужой. Одна сила когда-то сделала их грозными орудиями смерти, которую они рассыпали вокруг себя. Потом стоящая над ними воля вдруг сменилась на другую, против чего они оказались бессильны. Не помогло даже орудие смерти, имевшееся у каждого солдата. Оружейная сила против таинственной верхней воли оказалось столь же мощной, как гаечный ключ Сережиного отца против танка.
На том Сережа и успокоился, принявшись за несение тягот службы. В его заведовании оказалось две машины - грузовик и санитарная. На первой он возил в лагерь мешки с крупой, дрова и прочие нужные вещи. Вторая служила для вывоза хворых пленников в больницу, а также на ней вывозили мертвецов, и еще на ней ездил домой и из дому начальник лагеря. Жил он, кстати, не лучше и не хуже, чем здешние коренные жители - в деревянной избушке с большой белой печкой.
- Когда вернешься, отправляйся с фельдшерицей в больницу. Туда лекарства привезли, - приказал начальник, отряхивая от снега валенки на крылечке своей избушки.
- Есть, - спокойно ответил Сергей и, зарычав мотором автомобиль запрыгал на ухабах.
В тот день он впервые увидел Ее. В машину зашла девушка с рыжеватыми вьющимися волосами, и Сергею почудилось, будто в пасмурный день выглянуло солнце. Он тут же глянул в небо, и увидев все те же дремучие облака, понял, что свет исходит не с небес, а от девушки.
- Холодно у тебя в машине, - сказала она и расплылась в утонченно-милой улыбке. Сереже показалось, что его сердце сейчас вылетит и с грохотом забьется по железному корпусу автомобиля.
- Садись в кабину, - предложил Сергей, - Тут теплее, а когда поедем, то сразу и согреемся.
Девушка послушно влезла в кабину.
- Меня Ира зовут. Сейчас это имя - редкое, - весело сказала она.
- А меня - Сергей. Имя - частое, - ответил водитель.
- Ну, не скажи. Не такое уж и частое, - усмехнулась Ирина, - Баранку крутишь?
- Кручу, - кивнул головой Сережа, - Хотел в летчики поступать, так не взяли, сказали что математику не знаю.
Ирочка принялась рассказывать о своей жизни. Многое в ней было похоже на жизнь Сергея - такой же сибирский поселок, тоже барак. Отец Иры, правда, с фронта вернулся, но… Когда он появился на пороге Ирина мама лишилась сознания - ее муж оказался укороченным вдвое, вместо ног под ним скрипела маленькая тележка, на которой он ездил, отталкиваясь двумя палками.
Вместо радости возвращение отца породило горе, и больше всех горевал он сам. Кому он такой нужен? Лучше бы и не возвращался! Но он же все-таки человек, сердце-то ведь сохранилось, и не вернуться он не мог. Так три дня они и проплакали, опустошая купленную у соседки бутыль самогона.
На счастье Ириного отца, в поселке организовали артель инвалидов, где он стал трудиться. Шили плюшевых мишек, очень страшных (какие еще игрушки могли создавать искусанные войной люди?). Но медведей все равно охотно покупали - других игрушек не было ни в окрестных селениях, ни даже в больших городах.
Когда Ира подросла, отец ей сказал:
- Знаешь, наша с мамой жизнь, считай, кончена. А я уже давно не жилец. Так что тебе надо какому-нибудь полезному делу научиться, чтоб люди уважали.
- Я вышивать крестиком умею!
- Не, - повертел головой отец, - Все это не то. Ступай-ка ты лучше на курсы фершалов. С таким ремеслом проживешь, тем более в наших краях. У нас ведь тут ученых людей - кот наплакал, кроме начальника и нет никого.
Повинуясь отцовому завету, Ира отправилась в город, и поступила на курсы фельдшеров. Когда она получала диплом, начальник церемонно пожал ей руку и сказал:
- Тебя распределим на особенно важное место! Можешь радоваться!
- На какое? - удивилась Ира и покраснела.
- Иностранцев лечить?
- Каких иностранцев? - не поняла девушка.
- Пленных! Их потом отпустят, они вернутся в свою Германию, и будут рассказывать, как им в России жилось. Обязательно про медицину вспомнят, немцы это любят. А кто для них будет русская медицина? Ты, конечно! Так что смотри, не посрамись!
Так Ира и оказалась в лагере военнопленных.
За разговорами они не заметили, как доехали до больницы. Весь путь Сережа больше смотрел на девушку, чем на дорогу, и когда заглушил мотор, с удовольствием подумал о том, что на курсах его научили многому лишнему. Зачем знать правила дорожного движения, если можно ехать по дороге с закрытыми глазами и ни с кем не столкнуться - на округу-то всего лишь три машины. Причем две из них - в заведовании Сергея, и, значит, ехать одновременно никак не могут.
Ира получила лекарства - коробку стрептоцида, коробку аспирина да бутыль с йодом. Других медикаментов местное здравоохранение не знает. Они отправились в обратный путь.
- Заходи как-нибудь ко мне в медпункт, когда будешь свободен, - сказала на прощание Ирина.
И она направилась к деревянному домику, где располагалось управление. Сережа провожал девушку взглядом. Внезапно она остановилась, блеснула своими синими глазами, и устремила свой взгляд, но не на Сергея, а куда-то по ту сторону колючей проволоки. Сережа посмотрел в ту же сторону. Их взгляды скрестились на странном пленнике, совсем не похожем на немца. Был он небольшого роста, с желтоватой кожей, и глаза его были почти не видны сквозь узкие щелочки век. Одет он был в необычную форму, и даже несмотря на ее сильную потрепанность, было заметно, что она вовсе не немецкая. От немцев этот человек держался особняком, даже не обменивался с ними ни одним словом.
Пленник стоял и смотрел себе под ноги. Вся его фигура выражала какое-то удивление, смешанное с тоской. "Он - не немец, но и не русский, здесь, похоже, случайно. Не повезло человеку. Ему и слова-то сказать некому, никто его языка не понимает. Не ровен час, от тоски и загнется, вот уже и так полусогнутый стоит", одновременно подумали Сережа и Ирина, стоявшие в двадцати шагах друг от друга.
Обедала Ира в офицерской столовой, вместе с начальниками, которых здесь было четыре. От них она держалась особняком, и питалась за отдельным столиком, где вместе с ней обедала секретарша начальника лагеря.
- Как же нам с японцем-то быть? - услышала Ира за своей спиной голос замполита. Она невольно вздрогнула. Поняла, что эти слова касаются того странного пленника, которого они с Сережей видели за "колючкой".
- Да никак. Что ты с ним предлагаешь делать? - удивился начальник лагеря.
- У нас ведь даже переводчика с японского нет, а он не знает ни русского, ни даже немецкого. Многие немцы за последние годы научились немного по-русски балакать. Но японский язык таков, что японцу без учителя по-нашему говорить и не научиться.
- Ты что предлагаешь, учителя ему выписать? Или переводчика особого, - усмехнулся начальник.
- Нет, конечно - ответил замполит, - Я только предлагаю перевести его туда, где японцев побольше. А то ведь сам видишь - немцам тяжело, а япошке - и того тяжелее, ему даже по…здеть не с кем. Того и гляди - сдохнет.
- Таких лагерей, где есть японцы, очень мало, - вздохнул начальник.
Возникла пауза. Офицеры жевали тушеное мясо.
- Не пойму я этих японцев, - прожевав свой кусок, заметил замполит, - Немцы - оно понятное дело. Их Гитлер, собака, послал воевать, они били наших по его сучьему приказу, а как приперло - побросали оружие, и - лапки в гору. "Гитлер капут". Япошки же - другое дело.
- Ясно, - кивнул головой начальник, говоря по нашему все эти восточные люди - просто е…нутые!
- Да и наш японец из той же породы, - продолжил разговор замполит, - Я эту историю узнал, когда еще на востоке служил. Дело в том, что его взяли в плен моряки-амурцы. Он был летчиком, и на реке Сунгари хотел свой самолет в наш монитор врезать. Вернее, сперва бомбу сбросил, она попала, ходовую часть корабля повредила. Вроде бы задачу выполнил, сматываться надо, тем более, что невредим, удрать еще может. А он развернулся, и прямо на корабль. Но, слава Богу, промазал, и долбанулся возле берега, на мелководье. Матросы спустили шлюпку, подплыли к самолету, фонарь разбили, смотрят, а пилот еще живой. Ну, они его вытаскивать. Но у него, оказывается, японский меч был. Знаешь, такой короткий меч, совсем не похожий на наш, русский. Мне один такой даже подарили.
- И что, матросиков порезал?! - вздрогнула Ира и повернулась к офицерам. Похоже, рассказ заполнил собой каждую частичку ее сознания, она даже забыла про стывший на столе обед.
Замполит смерил ее глазами и усмехнулся. Потом он подмигнул Ире, и с некоторым смехом в голосе ответил:
- Нет, едва в пузо сам себе этот меч не воткнул. Но морячки меч у него отобрали, он же тогда раненный был, силенок мало. Вот такие они, япошки, дурачки просто какие-то.
- Да… - задумчиво проговорил начальник, и в этом слове содержалась сразу и насмешка над японцами, и гордость от того, что сам он - русский.
- Моряки его даже не побили, хотя четверо матросов от его бомбы погибло, - прибавил к сказанному замполит, - Впрочем, оно и понятно. Как можно бить человека, который только что чуть сам себя не зарезал, причем – по злому, чтоб мучиться. Потом его в госпиталь отправили, а оттуда - к нам.
- Может, у них вера такая, - неожиданно подала голос маленькая секретарша, соседка Иры за столиком.
- Наверное. Только что это за вера такая, чтоб самих себя убивать?! До такого даже немецкие, гитлеровские попы, и то не додумались. Других бить - то пожалуйста, но себя ни-ни, - ответил начальник лагеря.
При словах о "гитлеровских попах" замполит немного поморщился, как всякий человек, услышавший глупость из уст того, от кого не ожидал. После этого он вышел из столовой. Следом за ним поднялись и остальные.
Ирина отправилась к себе в медпункт. Она поняла историю про выжившего вопреки всему японского смертника совсем иначе, чем начальник и замполит. Перед ее глазами то и дело проносилась картина давнего боя. "Все было к тому, чтоб он погиб. Но он остался жив. Значит, человек - не хозяин над ними, над жизнью и смертью. Мой папа тоже должен был лечь в землю, но он все-таки дышит, и сердце его бьется, и мы с мамой все равно его любим, значит - он живет. Если тот человек, японец, остался жив - так надо, но кому это надо - мы знать не можем", раздумывала она.
Потом Ира вспомнила слова начальника и замполита о том, что бывший японский летчик того и гляди, загнется. Эти слова походили на невидимую стрелу, внезапно поразившую невидимую мишень внутри ее души. Человек, готовый к тому, чтобы смешаться в огненном облаке со своей машиной и с чужими жизнями, теперь должен умереть тихо и безропотно, на чужой земли, среди людей, не понимающих даже его слов. В этом она почувствовала какую-то злобную насмешку. Она удивилась своей мысли о том, что небеса кроме добра и зла посылают нам и такие вот шутки.
Ирина, пользуясь положением фельдшера, приказала вызвать к себе японца. Через пять минут он оказался в ее кабинете, и Ирочка смогла разглядеть бывшего смертника вблизи. Почему-то особенное внимание она обратила на три шрама, рассекающие вдоль его смуглое лицо. Казалось, будто его поцарапала какая-то небесная птица с огромными когтями.
Японец всем своим существом выражал какую-то удивительную покорность, какой не было даже у немцев. Ира подумала, что такая покорность может быть лишь у мертвеца. Она вспомнила свои занятия на курсах, когда они изучали покойные тела, и задумалась о том общем, что может быть у них с этим японцем. "Старики говорят, что есть душа, и она может улететь из человека. Теперь я вижу, что это правда, и из японца она, похоже, улетела так же, как из тех мертвяков. Но он почему-то остался жив… Или не улетела? Может, она осталась в нем, но отвернулась от тела, сама к себе, и оно теперь живет вроде с ней, а вроде - и без нее!"
Ира принялась фантазировать, и представила себе душу в виде маленького прозрачного и бесполого человечка. Вот внутри японца этот человечек отвернулся и живет своей, таинственной жизнью. А внутри Иры - наоборот, вовсю смотрит на него, но не слышит ответа.
Однако по долгу своей службы, Ира должна была осмотреть тело японца. Она его осмотрела и определила, что тот болен чахоткой, и в таких условиях, как лагерь пленных, он едва ли протянет долго. "Он думал, что сгорит в огне, а выйдет по-другому, затухнет в наших снегах", подумала Ирочка о судьбе летчика, и тут же ощутила чудовищную несправедливость жизни. "Плетью обуха не перешибешь", пронеслось в ее голове. Но она тут же она усомнилась, кто сейчас - плеть, а кто - обух. Во всяком случае всегда молчащий японец больше похож на обух, чем суетливый лагерь военнопленных. Тем более, что когда-то этот летчик мечтал ударить по русскому кораблю, уподобившись вовсе не плети, а наоборот, обуху.
Вечером в медпункт пришел Сергей. Ира рассказала ему историю про японского пленника. Сережа воспринял ее с явным недовольством, заметил, что японец - фашист, он убил четырех русских, и уничтожил бы еще больше, но ему, слава Богу, не дали. Зарезаться мечом он хотел, вне всякого сомнения, от страха наказания, которое все-таки получил несмотря ни на что. И теперь пусть сидит здесь, пока не сдохнет, так ему и надо.
Конечно, в нем зажегся слабенький, почти еще незаметный огонек ревности. Вроде бы и глупо ревновать к человеку, ползающему по ту сторону от колючей проволоки, а, значит, слабейшему на этом свете. Но, одновременно, Серега чуял, что японец - отнюдь не слабейший. Он наоборот - сильнейший. Ведь тот человек с открытыми глазами шел на верную смерть, и не мог вынести, когда смерти не состоялось. Способен ли он, Сергей, на подобное? Его даже в летное училище, и то не взяли!
В ответ на замечания Сергея Ирочка обиделась и тон ее голоса сделался отвратительно-сухим. Сережа не знал, что говорить ответ, но сердцем чуял, что любовного разговора сегодня уж никак не получится. Взяв для отговорки пачку аспирина, он ушел.
Сердце Ирочки тем временем бешено заколотилось, словно решило само измерить расстояние от земли до неба. Она вдруг поняла, что полюбила их обоих - почти мертвого японского летчика, которого вроде бы даже и на свете уже нет. Ведь его имени здесь никто не знает. Его документы погибли еще на Сунгари, а себя он так и не назвал. Конечно, опытный дознаватель вместе с переводчиком смогли бы извлечь из него эту информацию, но после госпиталя неудавшийся смертник оказался уже никому не нужен - война-то закончилась. По документам он проходит здесь просто под словами "японец-смертник", и все. Если нет имени, то, считай, и нет человека. Но он все-таки есть, он дышит. Ирочка сама слышала сегодня его дыхание и биение его сердца! Только подумать, это бьющееся сердце пролетело сквозь самую смерть!
Полюбила она и Сергея. За то, что он - живой, и живет здесь и сейчас. За то, что у него есть мечты, которые кладут на сегодняшнюю, пусть и серую жизнь, ковер-самолет, уносящий за горизонт дня сегодняшнего. Конечно, он поступит в училище, и станет пилотом, а что его тогда не взяли - так это оттого, что мечтал еще мало. Хорошо стать женой летчика, целыми днями глядеть на небо, и замирать от счастья, когда над тобой проносится его серебристый самолетик! А, главное, что он ее любит. Это заметно даже по блеску его синих глаз в те мгновения, когда он обращает их на нее. Но…
Все равно остается японец, который ее не любит, и никогда, наверное, не полюбит. Быть может, у человека, прошедшего смерть, вообще пропадает способность любить просто женщину. И все-таки она его любит, и не может спрятать свою любовь даже от Сергея.
Ирина часто представляла себе прошлую жизнь неудавшегося смертника. Где-то есть его страна, которую она себе не может представить, потому что никогда не видела. Интересно, там все только и думают, как им погибнуть, или нет? Могут ли они, японцы, вообще думать о чем-нибудь вроде прохудившихся японских валенок, приготовления японской похлебки, да вообще о чем-нибудь подобном? Или мысли о своей смерти занимают каждую крупицу их бытия? Одеваются они только лишь в поношенную военную форму, или во что-то еще?
Одним словом, у Иры были лишь вопросы, на которые никто не дал бы ответа. Даже когда мысли перескакивали от всей Японии на ее японца, все равно вырастал целый рой вопросов. Вопрос с его именем она решила для себя, назвав его спокойным русским именем - Миша. Но океан вопросов на этом все равно не иссяк. Где этот Миша жил? Была ли у него семья? Чем он занимался до войны? Это не считая более тонких, лезущих в самую душу вопросов. Например, о чем он мечтал прежде? Ира все-таки не могла поверить, что мечтал он исключительно о собственной смерти.
Из сознания Сергея японец тоже все никак не выходил. Он все время мерился с ним своими душевными силами, и каждый раз чуял, что проигрывает. Нет, не мог бы он, Сережа, добровольно пойти на верную смерть. Все равно бы ему понадобился шанс на спасение, пусть и призрачный, как, например, парашют. Крохотная лазеечка для сохранения жизни должна оставаться всегда, иначе получается, будто сам на себя руки накладываешь. Но кончают с собой, как известно, от тоски. Однако что-то не верится, чтобы рассекающий небеса пилот о чем-то тосковал…
Японец для Сережи тоже обратился в сгусток вопросов. Но эти вопросы совсем не будоражили его сознание Скорее, они вызывали неприязнь, как другие беспросветно непостигаемые вещи, вроде уравнения, заданного ему на экзамене в училище. "Ничего. Ира говорит, что у него - чахотка. Все равно скоро сдохнет, и все вопросы тут же вместе с ним в землю лягут, вот и все. Для меня сейчас то уравнение важнее, ведь буду же я опять поступать. А тут даже спросить не у кого, все в математики не бельмеса, как и я".
Сережины машины продолжали по очереди бороздить снега. Иногда он заходил к Ире, с которой помирился. Про японца она при нем больше не вспоминала. Ничего теперь не мешало сладости их любви, разлитой в пропахшем чужими болезнями закутке медпункта.
Сережа уже представлял будущую жизнь в городке, где днем он станет отправляться в полеты, а вечером возвращаться домой к своей любимой Ире. Жить, конечно, они будут не в грубоотесанном старом бараке, а в просторной комнате каменного дома. Возвратившись с небес, он сперва возьмет на руки будущих детей, а потом вместе с любимой они пойдут пить чай из большого самовара.
Но зловещий японец неожиданно снова влез в его жизнь.
- Японца в больницу надо везти. Совсем уже плох, кровь горлом идет, - приказал начальник, - Поедешь вместе с Ириной.
- Есть, - ответил водитель, а про себя добавил: "Хоть бы он сдох поскорее, этот япошка".
Опять затарахтела санитарная машина. В нее посадили едва стоявшего на ногах японца, а Ирина уселась рядом с Сережей. Они поехали по лесной дороге.
Стояла терпкая середина весны. Солнечные лучи уже вытащили на свет Божий зелененькие листочки. Повсюду стоял изумительный аромат всеобщего пробуждения, он окутывал собой сердца, пробуждая в них необоримую жажду одного - любви. Сереженька почувствовал, как прижалась к нему Ирочка, и тут же будто растаял в очистившемся от облаков вешнем небе.
- Здесь поверни направо, - тихонько подсказала Ирина на одной из развилок лесной дороги.
- Зачем? - не понял Сережа, - Больница же - прямо!
- Вот что я тебе скажу, - быстро зашептала Ира, - Японец все равно умрет. Даже если его в больничке и подлечат, все равно он умрет в лагере. Чахотка же не излечима. Ты, наверное, и сам это слыхал, так я тебе подтверждаю, как медработник. Как думаешь, справедливо, что человек, выживший при верной смерти, теперь заживо сгниет у нас, и его, как какую-то собаку зароют в яму за забором, вырытую немцами?!
- Что ты предлагаешь? - вздрогнул от жуткой догадки Сережа, - Меч ему дать, чтоб он красиво пузо себе порезал? Так нет его, меча!
- Нет. Если он уцелел, то давай хотя бы его обратно в Японию отправим. Может, у него там любимая осталась, может, семья и детишки. Хоть он и был нашим врагом, но нельзя же та с человеком обращаться, тем более - с таким!
Сережа резко надавил на тормоз. От толчка Ирина ударилась лбом о стекло, а японец сзади что-то промычал.
- Ты хоть думаешь, что говоришь?! - обрушился на Иру Сережа. Он не находил подходящих слов, и поэтому его ругань была несколько сумбурной, - Ты хоть знаешь, где эта Япония?! Географию в школе учила?! У тебя по ней, что, кол был?! Мне один раз карту показали, и я знаю, что она - остров! Остров! Со всех сторон - вода! А нам за побег военнопленного что будет, знаешь! Вышак, однозначно. Расстреляют нас под барабанный бой. И правы будут! После такого я бы сам себя расстрелял, да и тебя заодно! В Японию! Если рехнулась, то так и скажи, ведь мы же и так в больницу едем!
Ирина слушала молча, только время от времени потирая свой лоб. На нем уже поднималась большая шишка.
- Как хочешь! - твердо проговорила она, - Тогда возвращайся, а я одна его потащу до самой Японии. И ничего сделать со мной ты не сможешь!
Дальше началось невообразимое. Ирина придерживая за плечо японца, вела его в глубину леса. Сергей носился вокруг, хватал за плечи Иру, и тащил ее обратно к машине. Она отвечала ему взглядом, наполненным такой свинцовой решимостью, что водителю становилось не по себе, и он отбегал. Потом прибегал снова, и опять тащил ее обратно, но все повторялось, как и в прежний раз. Наконец, Сережа вытащил из-за пазухи большой нож.
- Ну, давай, режь свою любовь! - крикнула Ира, и расстегнула платье, из-под которого вывалилась большая молочно-белая грудь.
- Нет, тебя не зарежу! - прохрипел Сергей, - Его, гада, зарежу. Скажу, что сам зарезался. Тем более что уже пытался!
- А я тогда уйду глубоко в лес, и ты меня уже больше никогда не увидишь. Да и никто не увидит, - спокойно ответила Ира, - Что до японца - так давай, режь.
Сергей тут же подскочил к японцу и занес над ним нож. Сам японец, конечно, ничему не удивился, решив, что его, как больного и ненужного, собираются предать смерти. К такому раскладу событий он уже давно был готов. Что до возни между Сережей и Ириной, то он отнес ее на счет обычаев русского народа. Понять, конечно, такой обычай тяжело, но попробуй пойми что-нибудь, когда кругом непонятно вообще все. Непонятны и русские, непонятны и немцы, непонятно как вообще он попал в этот мир. Быть может, он и в самом деле погиб, но его не достигшая просветления душа заблудилась в мирах, чтобы претерпеть реинкарнацию в неизвестно кого?!
Нож медленно опустился на японское тело, не причинив ему никакого вреда. Внутри Сергея сработал тормоз, имеющийся у каждого, и срабатывающий при виде слабого и беззащитного. Он отступил назад, понимая, что этот шаг - начало его отступления.
Отступление произошло. Уже через полчаса они ехали на машине по едва угадываемой дороге, то и дело терявшейся в лесных зарослях.
- Там есть избушка, - говорила Ирина, - В ней жил охотник. Человек до того нелюдимый, что про него говорили, будто он с лешим дружит. Никто к нему не совался. Он ни в чем не нуждался, жил сам по себе, но за четырьмя вещами все-таки иногда приходил в ближайшую деревушку - за солью, порохом, спичками, да табаком. Когда приходил, народ от него шарахался, а продавщица в лавке выкладывала на прилавок товар, а сама убегала. Она готова была отдать ему необходимое и даром. Но он расплачивался, и всегда щедро, гораздо больше, чем товар стоил. Правда, не деньгами, а собольими шкурками. Ну, продавщица шкурки через своих знакомых и продавала, в большом наваре оставалась. Я случайно побывала в той деревухе, одного деда лечила, мне за это половину свиньи подарили. Там и узнала, что охотника уже три месяца никто не видел. Значит, видать, помер. В той избе и поживем, пока шумиха уляжется, и нас искать перестанут. Про избу мне, кстати, тот дедушка и рассказал, которого я лечила.
Сергей отмечал ее слова в голове, но сам больше думал о другом. Он примерял на себя лязгающее слово "преступник", в которого он превратился, всего лишь повернув руль на развилке лесных дорог. «Что-то тут не так. Куда я еду? Зачем? Для чего отворачиваю от прежней жизни в чужую сторону?!» проносились мошки-мысли. Ирочка как будто их чуяла, и в ответ на каждую думу плотнее прижималась к Сергею. От ее тела прокатывалась новая волна любви, перехлестывавшая Сережино сердце и заставляющая умолкнуть все мрачные раздумья. «Колдовство!» однажды решил он, и тут Ира обняла его своими жадными руками. Гиря мысли обратилась в исчезающий пар.
По мере их езды дорога все плохела и плохела, и было ясно, что шла она к своей кончине. Постепенно она развоплотилась в две узенькие тропки, которые, в конце концов, затерялись среди густых зарослей. Такие дорожки встречаются нередко, и всякий раз при встрече с ними задаешься мыслью о том, куда же они вели прежде. Наверное, в некогда живые и шумные, а потом умершие и покинутые деревни. После над деревом потрудился тлен, и сравнял селения с землей, и буйная зелень покрыла их, не оставив даже и памяти. А, может, то селение обратилась в черную гарь, и люди, доведенные до отчаяния уже десятым за их память пожаром, покинули проклятое место. Потом, конечно, пришла зелень, и сокрыла под собой черноту гари вместе с чьим-то забытым горем. Но дороженька осталась, и сжатая ее земля помнит о шагах давно умерших людей да о цокоте копыт околевших лошадей.
Дальше пришлось пробираться пешком. Ира потащила японца, а на Сергея взгромоздила запас - куски мяса, мешочки с крупой, соль и спички. Она, видно, готовилась к поездке долго, тихонько устраивая тайник в санитарной машине. Теперь Серега дивился, как же он, водитель, мог не знать о том, что делается в его автомобиле?! Впрочем, жизнь машины на этом и закончилась – Ира посоветовала откатить ее чуть в сторону, после чего облить бензином и поджечь. Над лесом вырос столбик дыма, едва доставший до верхних ветвей могучих сосен. Свою машину Сережа все-таки любил особенной шоферской любовью, берущей свои корни, наверное, из мира степных всадников и их коней. Но разве могла эта любовь сравниться с любовью к женщине? Поэтому он даже не оглянулся на чадливый металлический костер, и молча зашагал прочь.
Ирина определяла дорогу по одним ей известным приметам. Причем раньше она никогда не была, но шагала уверенно. "А что если она - ведьма?!" – впервые мелькнуло в голове Сергея, но он тут же отбросил эту мысль, приплывшую откуда-то из немногочисленных сказок своего детства. Его сознание и без того клокотало, как котел на большом огне, то и дело выплевывая из себя мысли, касающиеся его преступления. Несколько раз он пытался повернуть и бежать обратно. Но тут же понимал, что наказания за побег пленного японца ему теперь все равно не избежать. Да и не страх наказания тянул его вперед. Его тело как будто тащили в лесные недра невидимые веревки, таинственные вожжи любви.
К вечеру они дошли до охотничьей избушки. На почти невидимой из леса полянке стояло два приземистых строения, одно побольше, другое - поменьше. Если глянуть пристальнее, то можно различить, что одно из них - жилое, а второе - так, сарай или хлев. Причем жилая избушка была как раз меньшей.
Они с Ирой обследовали жилище. По запаху сырости, которым веял каждый клочок пространства избы, сделалось ясно, что уже давно тут никто не жил. В избушке была печка, а одна половина сарая оказалась битком набитой собольими мехами, другая - дровами. В погребе нашлись холодные туши каких-то диких зверей, судя по всему - кабанов. Правда, Сережа немного подивился отсутствию в красном углу свечной копоти. Дело в том, что хоть и летали над сибирскими краями отголоски дальних криков про атеизм с материалистическим мировоззрением, здесь им никто не внимал. В каждом жилище, даже в бараках, обязательно имелся иконостас. Власти смотрели на это сквозь пальцы, иногда «для порядка» наказывая лишь партийных, да и то – не сильно. Здесь же непроницаемый лес, сквозь который не может проглянуть даже око власти, а охотник вряд ли был коммунистом. Но икон никогда не было!
- Жить можно, - с некоторой радостью в голосе сказала Ира.
Японца поселили в избе. Каждый день они топили в ней печку и приносили для хворого еду. Тот смотрел на все безучастно, но еду все-таки жевал, хотя и без аппетита. Он, похоже, так и не понял, что теперь - на свободе. Лесная избушка показалась японскому смертнику продолжением лагеря, а убедить его в обратном никто не мог. Даже если бы Сережа или Ира вдруг внезапно узнали японский язык, все равно они мало бы что могли сказать неудавшемуся камикадзе. Они же не знали, что для того народа - свобода, а что - нет.